Текст книги "100 великих загадочных смертей"

Николай I

Император Николай I (1796–1855) был третьим сыном императора Павла I и императрицы Марии Фёдоровны. Всю жизнь он боролся с революциями в Европе и мечтал сокрушить Османскую империю и установить контроль над Константинополем и Проливами. Однако оказался плохим дипломатом. Начиная в октябре 1853 года очередную войну против Турции, Николай не предвидел, что на помощь туркам придет мощная коалиция Англии, Франции и Пьемонта, стремившиеся избавиться от гегемонии России в континентальной Европе и не допустить, чтобы ей досталась основная часть османского наследства. По тем же самым причинам Австрия, которой Николай совсем недавно, в 1849 году, помог подавить Венгерское восстание, и Пруссия объявили нейтралитет, отнюдь не дружественный России. С Крымской войной нередко связывают и смерть императора. Он скончался «в двенадцать минут первого часа пополудни» 18 февраля (2 марта) 1855 года. Согласно официальной версии, смерть наступила вследствие пневмонии, поскольку Николай простудился, принимая парад в лёгком мундире, когда уже был болен гриппом. В обществе распространялись слухи о самоубийстве. Будто бы император был сильно расстроен неудачами русских войск в Крыму и предпочел покончить с собой, сознавая неизбежность поражения в войне и не желая присутствовать при подписании унизительного для России мира. Болезнь началась на фоне неутешительных известий из осажденного Севастополя и обострилась после получения известия о разгроме генерала Хрулёва под Евпаторией, что было воспринято как предвестие неизбежного поражения в войне, пережить которое Николай, по складу его характера, якобы не мог. Однако подобная версия не кажется основательной. Да, к началу марта 1855 года русские войска в Крыму потерпели ряд чувствительных поражений. Но русская полевая армия в Крыму не была разгромлена, и падение Севастополя не казалось делом ближайшего времени. А на Кавказе русские вполне успешно сражались против турок. Исход войны оставался неясен: то ли под воздействием союзных бомбардировок и штурмов защитникам Севастополя придется оставить город, то ли, наоборот, союзные войска, жестоко страдавшие от эпидемий, вынуждены будут все-таки прекратить осаду и убраться из Крыма. Частная неудача под Евпаторией, где корпус С.А. Хрулёва потерял всего 769 человек, включая 168 убитых, вряд ли могла произвести на Николая столь неизгладимое и мрачное впечатление, что он решился покончить с собой.

Николай I. Гравюра 1852 г.

С определенностью можно сказать, что лёгкий грипп у царя начался 27 января и заметно усилился в ночь на 4 февраля, причём днём уже больной Николай отправился на развод войск. После этого он ненадолго слег, но быстро пошёл на поправку, и 9 февраля, несмотря на возражения врачей, в 23-градусный мороз без шинели отправился на смотр маршевых батальонов. То же повторилось 10 февраля при ещё более жестоком морозе. После этого болезнь обострилась, несколько дней Николай провел в постели, но могучий организм взял верх. 15 февраля он уже работал весь день. Хотя еще вечером 14 февраля прибыл курьер с сообщением о поражении под Евпаторией. 17 февраля состояние императора неожиданно и резко ухудшилось, а утром 18 февраля наступила мучительная агония, продолжавшаяся несколько часов. Император при приближении смерти сохранял полное самообладание. Он успел проститься с каждым из детей и внуков и, благословив их, обратился к ним с напоминанием о том, чтобы они оставались дружны между собой.

Согласно немедленно распространившемуся слуху, императору по его просьбе дал яд лейб-медик Мандт. Великая княгиня Мария Павловна прямо обвиняла Мандта в отравлении её брата. Николай запретил вскрытие и бальзамирование своего тела.

Однако есть доказательства естественного характера смерти Николая, в частности, подробные записи в дневнике, сделанные цесаревичем Александром Николаевичем о болезни отца, который, по его словам, заразился гриппом, а «17 февраля произошёл, по-видимому, отёк лёгких, Николай I начал задыхаться и вскоре умер». При этом в дневнике нет никаких следов, что это были позднейшие записи, заменившие первоначальные. Тот факт, что лейб-медик М. Мандт вскоре после смерти Николая покинул Россию, вовсе не свидетельствует, что он дал яд царю и боялся разоблачения, как на том настаивают сторонники версии самоубийства, на самом деле ни о чем не может свидетельствовать. После смерти своего главного пациента лейб-медику нечего было делать в России, где его репутация была безнадежно испорчена. Ведь Мандт не предотвратил смерть императора, хотя мог бы, казалось, настоять, чтобы недолечившийся царь не выезжал на парады.

Князь Д.М. Голицын вспоминал: «17-го февраля я был приглашен на вечер к г-же Скрипицыной, которая находилась при детях Наследника в качестве гувернантки, жила в Зимнем дворце со стороны Адмиралтейской площади, у Салтыковского подъезда… Начались танцы, как вдруг вбегает к нам весьма растревоженный Адам Олсуфьев (состоящий тогда ординарцем при Государе Наследнике), бывший этот день дежурным при Великом Князе, и объявляет нам, что Государь так плох, что Мандт теряет всякую надежду… Сам доктор Мандт, как оказалось потом, лечил Государя один, без консилиума, какими-то порошками своего изготовления и не предвидел той опасности, которая представилась впоследствии…»

Граф П.Д. Киселев, присутствовавший при кончине императора, вспоминал: «18 февраля 1855 года. Судьба свершилась. Я поцеловал теплою еще руку покойного, ныне усобшаго Императора-Милостивца… 31 Генваря, при моем Докладе, Государь изволил мне сказать с обыкновенною Его приветливостью: “Ты ведь не забудешь, что нынче понедельник и что мы обедаем вместе”. Я отвечал, что простудился и опасаюсь быть неприятным гостем для императрицы. На что Государь возразил: “Я тоже кашляю, жена с нами обедать не будет, и мы вдвоем будем кашлять и сморкаться”…

Николай I на смертном одре. Литография В.И. Гау

15-го, при моем выезде я желал видеть Кн. Долгорукова (Василий Андреевич – военный министр) и Орлова, дабы узнать о состоянии здоровья Его Величества, ибо в воскресенья Государь докладов уже не принимал и лежал в постели. Оба мне сказали, что болезнь серозная, но что прямой или положительной опасности нет. В четверг, 17 февраля, я поехал во Дворец, дабы от камердинера узнать о состоянии Его Величества – ответ был довольно темный – Государь очень жалуется на боль в боку, худо почивал – много кашлял, а теперь успокоился. На другой день, т. е. в пятницу, я послал во Дворец за Бюллетенем – мне привезли копию под № 3-м, который изумил меня и растревожил – я немедленно отправился во Дворец, где в нижнем коридоре и впереди – камердинерской нашел многих генералов и флигель-адъютантов, а также несколько военных и гражданских сановников. Здесь мне объявлено, что Государь находится в безнадежном состоянии, что он исповедовался и приобщился святых тайн. Призывал всех детей и внуков, прощался с Императрицею, выговорил ей и прочим членам своего Семейства утешительные слова, простился с прислугою своей и некоторыми лицами, которые тут находились – и, наконец, последний и тихий вздох отделил душу от тленного тела. Государь 65 миллионов людей скончался смиренно, без страданья, сохранив в последние минуты все силы душевные и все упования христианина».

Полковник Генерального штаба, адъютант цесаревича И.Ф. Савицкий в своих мемуарах не только уверенно подтверждает версию о самоубийстве царя, но и приводит анализ мотивов, толкнувших Николая I на такой шаг: «Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всяческое движение, расправляясь с любым проблеском свободной мысли, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота. Окруженный лжецами, льстецами, не слыша правдивого слова, он очнулся только под гром орудий Севастополя и Евпатории. Гибель его армии – опоры трона раскрыла царю глаза, обнаружив всю пагубность, ошибочность его политики. Но для одержимого непомерным тщеславием, самомнением деспота легче оказалось умереть, наложить на себя руки, чем признать свою вину».

Савицкий ссылался на Мандта, который будто бы за границей сообщил ему, что Николай, осознав свою вину за проигрыш Крымской войны, попросил у него яду и после долгих споров получил его.

Вынос тела Николая I, Санкт-Петербург. Литография В.Ф. Тимма. 1855 г.

Императора мемуарист, близкий к революционеру Н.Г. Чернышевскому, терпеть не мог. Савицкий участвовал в польском восстании 1863–1864 годов, а затем эмигрировал и мемуары писал за границей. Революционной пропаганде очень выгодно было изобразить ненавистника революции Николая Павловича самоубийцей, будто бы осознавшим крах своего царствования. А писал Савицкий свои воспоминания после смерти Мандта, так что лейб-медик никак не мог его опровергнуть. Но почему вдруг он стал бы делиться тайной смерти Николая с адъютантом цесаревича, с которым никогда в друзьях не был.

Медицинские документы дают вполне точную картину гриппа, осложнившегося крупозной пневмонией, летальность которой до изобретения антибиотиков была не ниже 90 %. Николай не очень доверял врачам и до последнего верил, что поправится, а врачи, которые побаивались своенравного монарха, не были слишком настойчивы, чтобы убедить недолечившегося Николая отказаться от губительных для него прогулок на морозе.

Версия о самоубийстве Николая I не соответствует действительности. Причиной смерти стало наплевательское отношение императора к своему здоровью, что было свойственно ему задолго до Крымской войны. Прогулки по морозу с незалеченным гриппом закономерно привели к осложнению в виде воспаления легких и быстрой смерти из-за отека легкого. Интересно, что сторонники версии самоубийства так и не смогли придумать название яда, которым будто бы отравился Николай.

Луиза Симон-Деманш

Луиза Симон-Деманш была парижской модисткой и московской купчихой. Но в историю она вошла как любовница русского драматурга и крупного помещика Александра Васильевича Сухово-Кобылина (1817–1903), которого её загадочная смерть вдохновила на создание драматической трилогии «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина».

Предполагаемый портрет Луизы Симон-Деманш. XIX в.

Луиза Симон-Деманш, прибывшая в Россию из Франции в 1842 году, проживала в пятикомнатной квартире, расположенной в доме графа Гудовича на углу Тверской улицы, которую для неё арендовал Сухово-Кобылин. Вечером 7 ноября 1850 года она вышла на улицу и не вернулась.

А.В. Сухово-Кобылин. Дагеротип 1850-х гг.

Сухово-Кобылин попытался организовать частные поиски: отправил курьера к даме, знавшей Луизу, посетил знакомых, у которых она могла появиться. Днём 9 ноября Сухово-Кобылин прибыл на заседание Купеческого собрания, нашёл там московского обер-полицмейстера Ивана Лужина и сообщил ему о тревоге за судьбу Луизы. Тот отдал распоряжение об опросе извозчиков, однако ни один из них не смог вспомнить пассажирку «в меховом салопе и шляпе». В тот же день казак Андрей Пётряков обнаружил неподалёку от Ваганьковского кладбища лежащее в сугробе тело женщины лет тридцати пяти, среднего роста, в клетчатом зелёном платье, шёлковых белых чулках и чёрных бархатных полусапожках. В ушах были золотые серьги с бриллиантами, на руках – кольца. Русые волосы, заплетённые в косу, были скреплены «черепаховой гребёнкою без одного зубца». В кармане убитой лежала связка ключей. Врачебный осмотр тела установил, что «кругом горла на передней части шеи находится поперечная, с рваными расшедшимися краями рана, длиною около трёх вершков». Возле тела сохранился санный след; судя по отпечаткам конских копыт, экипаж сначала свернул в сторону от дороги, а затем отправился в Москву. Вызванные на опознание крепостные крестьяне Сухово-Кобылина – Галактион Козьмин и Игнат Макаров – узнали в погибшей «иностранку Луизу Ивановну, живущую в доме Гудовича». Лужин обратил особое внимание включённых в комиссию лиц на поведение отставного титулярного советника Сухово-Кобылина, который в частном разговоре верно указал направление поисков пропавшей женщины, а также «многократно изъявлял опасения, не убита ли она». Полицию насторожило, что Сухово-Кобылин начал разыскивать Луизу уже 8 ноября, опасаясь за её жизнь, хотя ранее виделся с ней далеко не каждый день.

Сухово-Кобылин был «просвещенный душевладелец», использовавший в своих имениях все европейские нововведения. Сохраняя патриархальные отношения с крепостными и не останавливаясь перед жестокими наказаниями, он в то же время верил, что крестьяне его любят. Александр Васильевич имел успех у дам, увлекался скачками, считался одним из лучших жокеев России и был азартным игроком. Человек горячий и неудержимый, нещадно поровший проштрафившихся слуг, он мог разбить целый сервис, если ему не понравилось блюдо, поданное за обедом. С Луизой Александр Васильевич познакомился в 1841 году в Париже, в ресторане. И сразу же предложил переехать в Россию, дав тысячу франков на переезд. В Москве у Луизы были слуги из числа крепостных крестьян Сухово-Кобылина. Любовник снабдил девушку капиталом в 60 тысяч рублей серебром, открыл на её имя торговлю бакалеей и шампанским, а также ежедневно присылал ей 3 золотых полуимпериала. В 1849 году, судя по показаниям Сухово-Кобылина, «московская купчиха Луиза Ивановна» была вынуждена отойти от дел «по скудости торговли» и стала его содержанкой в чистом виде.

А в 1850 году в жизни Сухово-Кобылина появилась Надежда Ивановна Нарышкина (урождённая баронесса Кнорринг), которая тогда была замужем за князем Александром Григорьевичем Нарышкиным. Это была настоящая светская львица. Нарышкина засыпала Сухово-Кобылина письмами. Вскоре слухи о их связи достигли Луизы, которая была вынуждена следить за неверным любовником. А вызывая её из поместья в Москву, тот намекнул на свой кастильский кинжал, вблизи которого она должна находиться.

«Великосветский донжуан, – писал Л. Гроссман, – изящно угрожающий кастильским кинжалом беззаветно любящей ещё его женщине, труп которой был вскоре брошен, по его приказу, в глухую ночь на большую дорогу». Писатель не сомневался, что этим кинжалом была зарезана Луиза из ревности. Но кинжала так и не нашли. Но вряд ли Сухово-Кобылин хранил дома орудие убийства.

Он стал главным подозреваемым. Сухово-Кобылин сообщил, что день «7-го ноября проведён мною в кругу моего семейства, а вечер – в доме губернского секретаря Александра Нарышкина, где встретил я до 15-ти знакомых мне лиц; после ужина во 2-м часу ночи оставили мы дом его и я, возвратясь к себе около двух часов, лёг спать». Вскоре под подозрение попала и Надежда Ивановна. Ходили слухи, что Луиза застала её в доме своего любовника и напала на соперницу, а та ударила её тяжёлым подсвечником. По другой версии, Нарышкина наняла слуг, чтобы избавиться от Луизы.

Л.Н. Толстой написал своей тётке Т.А. Ергольской 7 декабря 1850 года: «При аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упрёками ему, что он её бросил, и с угрозами по адресу г-жи Симон. Таким образом, и с другими возбуждающими подозрения причинами, предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиною».

Главнейший слабый пункт этой версии – Нарышкина не могла приказывать слугам Сухово-Кобылина. Да и кровожадности и жестокости никто за ней никогда не замечал. К тому же она в тот момент была беременна.

Слуги дали показания о том, что Луиза относилась к сопернице с ревностью. Московский генерал-губернатор А.А. Закревский дал разрешение на допрос Надежды Ивановны, после которого она спешно покинула Россию. Надежда Ивановна сообщила, что никогда не встречалась с Симон-Деманш, и в декабре 1850 года получила разрешение на выезд за границу. В своём дневнике Сухово-Кобылин записал 1 января 1851 года: «Отъезд NN. Я живу наверху. Приезд дяди – идём наверх. Его равнодушие при известии. Дело-злодеяние, повальный обыск. Я один! NN уехала…»

Впоследствии Александр Васильевич неоднократно навещал в Париже Нарышкину и их дочь, родившуюся в 1851 году и названную в честь Луизы Симон-Деманш.

Во флигеле особняка на Страстном бульваре, 9, где временно проживал Сухово-Кобылин, были проведены три обыска. Были обнаружены два кровавых пятна, показавшиеся приставам Хотинскому и Редькину подозрительными. Кроме того, размытые следы крови были замечены в сенях около кладовой и на крыльце. Московский генерал-губернатор постановил: «Сообразив ответы, отобранные с отставного титулярного советника Сухово-Кобылина, с ответами камердинера его, кучера, дворника и сторожа и найдя разногласие, а равно приняв в соображение кровавые пятна… – отставного титулярного советника Александра Васильевича Сухово-Кобылина арестовать».

Но вечером 20 ноября, после допросов, проведённых приставом Стерлиговым, повар Ефим Егоров признался в убийстве Луизы. По его словам, 7 ноября он пришёл в дом Гудовича, чтобы узнать, каким будет меню на следующий день. Ожидая хозяйку на кухне, повар услышал от слуг, что «Луиза Ивановна» в последнее время стала слишком придирчивой. И тогда Егоров решил её убить, взяв в сообщники кучера Галактиона Козьмина. Ночью они проникли в спальню госпожи, задушили её подушкой и нанесли несколько ударов чугунным утюгом. Затем горничные облачили бездыханную Луизу в платье. Уложив тело в сани, Егоров и Козьмин выехали за Пресненскую заставу и выбросили его в придорожный сугроб. Ефим, «опасаясь, чтобы она не ожила на погибель нашу», нанёс мёртвой женщине ещё и ножевой удар по горлу. Вернувшись на Тверскую, повар и кучер увидели, что горничные Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева уже сделали в квартире уборку. Убедившись, что следов преступления в спальне нет, Егоров и Козьмин отправились в трактир, расположенный на Моховой, и просидели там за чаем и водкой почти до утра. Егоров утверждал: «Убил её потому, что она была злая и капризная женщина; много пострадало по её наговорам людей, в том числе сестра моя Василиса Егорова, которую отдали за мужика замуж».

Трое других слуг в целом подтвердили рассказ Егорова. По показаниям повара, накануне он использовал флигель для забоя птицы – кур и цыплят, отсюда и пятна. 22 ноября Сухово-Кобылин был освобожден, но ему было запрещено покидать пределы Москвы.

Московский надворный суд вынес 13 сентября 1851 года приговор, по которому Егорова и Козьмина надлежало отправить на каторжные работы на 20 и 15 лет соответственно. Ссылка ожидала и горничных. В приговоре отмечалось: «Сухово-Кобылина, ни в чём по сему делу не виновного, к суду не привлекать». Но ровно через два месяца, 13 ноября, Ефим Егоров и остальные слуги отказались от признаний. Ефим рассказал, как Стерлигов пытал его: закручивал руки, подвешивал на крюк, держал в камере без еды и питья, избивал. Пристав показал ему письмо от Сухово-Кобылина, в котором за дачу признательных показаний Ефиму были обещаны «1500 руб. сер., свобода родственникам и ходатайство об облегчении участи».

Дело против слуг слишком явно было шито белыми нитками. Никаких свидетельств о жестоком обращении Луизы с ними не было найдено, равно как и не было найдено следов побоев. Наоборот, если кто и бил слуг, так это сам Александр Васильевич. Дворовые скорее должны были радоваться, что попали в услужение к Луизе: теперь их хотя бы барин не бил. Скорее они должны были желать смерти самому Сухово-Кобылину. Да и где бы они взяли экипаж, чтобы отвезти труп Луизы к месту его обнаружения?

Галактион Козьмин сообщил, что год назад «был обольщён частным приставом Хотинским», который также зачитал ему письмо от Александра Васильевича: за признание в убийстве хозяйки кучеру обещали деньги и «вечную свободу». Горничная Аграфена Кашкина вновь подтвердила: Луиза ушла из дома вечером и больше никто её живой не видел. По её словам, лжесвидетельствовать об убийстве её заставил Сухово-Кобылин, обещая «награду и защиту».

Мало кто сомневался, что Александр Васильевич подкупил Стерлигова и слуг. Позднее он признавался: «Накануне каторги я был. И не будь у меня связей да денег, давно бы я сгнил где-нибудь в Сибири». Естественно, писем, о которых упоминали повар Ефим Егоров и кучер Галактион Козьмин, найти не удалось, а частные приставы Хотинский и Стерлигов «отрицали своё участие в подкупе» крепостных Сухово-Кобылина. В Сенате в декабре 1852 года три сенатора высказались за оправдание Сухово-Кобылина; один – Иван Николаевич Хотяинцев – выступил против: по его мнению, слуги не имели отношения к преступлению, зато вина Александра Васильевича казалась «вероятной».

Надо принять во внимание слабое развитие криминалистики того времени. Не было ни дактилоскопии, появившейся лишь в самом конце XIX века, ни анализов на установление группы крови, появившихся лишь в начале XX века.

В октябре 1853 года министр юстиции граф В.Н. Панин выступил в Сенате с докладом по затянувшемуся делу. Он указал на недостаточное количество улик для осуждения слуг Луизы и неполного изучения материалов, связанных с Сухово-Кобылиным, и предложил направить дело на «переследование». В январе 1854 года резолюцию о создании новой следственной комиссии подписал император Николай I.

Весной 1854 года Сухово-Кобылин вновь был арестован и провел полгода в заключении. В ноябре 1854 года Александр Васильевич был освобождён вместе с камердинером Макаром Лукьяновым «на поручительство полковницы Сухово-Кобылиной с обязанностью представлять означенных лиц когда и куда требуется». В ноябре 1855 года вышло в свет определение Правительствующего сената, согласно которому Сухово-Кобылин по-прежнему «оставался на подозрении». Второй пункт документа предписывал «за прелюбодейную связь Сухово-Кобылина с Симон-Деманш, продолжавшуюся около восьми лет и разорвавшуюся жестоким смертоубийством», подвергнуть отставного титулярного советника «строгому церковному покаянию для очищения совести».

В мае 1856 года министр юстиции подготовил документ, в котором указал, что в деле не нашлось «улик, требуемых законом»; по словам графа Панина, подозрение в отношении Сухово-Кобылина базировалось исключительно на «одних предположениях, ни на каких данных не основанных». Но и слуги не могли «по правилам закона быть признаны изобличёнными». В июне по поручению министра юстиции в Сенат было внесено предложение о том, чтобы и Сухово-Кобылина, и его крепостных крестьян – Ефима Егорова, Галактиона Козьмина, Аграфену Кашкину – «от всякой ответственности по вышеозначенному предмету оставить свободными». В конце 1857 года оправдательный приговор был утверждён императором Александром II. Пятидесятилетняя Пелагея Алексеева скончалась в 1853 году в тюрьме, не дождавшись приговора.

Все аргументы против того, что Луизу действительно убил Сухово-Кобылин, обычно сводятся к пушкинскому «гений и убийство – две вещи несовместные». Вот что, например, пишет Р.К. Баландин: «То, что Сухово-Кобылин был крепостником, и не из либералов, вряд ли можно оспорить. Но мог ли он убить свою любовницу? Ведь она готова была уехать в Париж, о чём ему писала незадолго до смерти. Неужели он мог убить её под воздействием чар Нарышкиной? Невероятно. Он был волевым и самостоятельно мыслящим человеком. Это доказывают созданные им три великолепные пьесы». По этой логике получается, что если бы у Александра Васильевича пьесы были плохие, то он точно убил Луизу Симон-Деманш.

Вот дневниковая запись от 28 ноября 1855 года, после успешной премьеры пьесы «Свадьба Кречинского»: «Я ускользнул из ложи, как человек, сделавший хороший выстрел, в коридор. Услышал целый гром рукоплесканий. Я прижал ближе к груди портрет Луизы – и махнул рукой на рукоплескания и публику». И ещё одна запись: «Странная Судьба. Или она слепая, или в ней высокий, сокрытый от нас разум… Веди меня, великий слепец Судьба. Но в твоём сообществе жутко. Утром был с А. на могиле моей бедной Луизы».

Но эта запись ничего не доказывает. Если Александр Васильевич убил Луизу в приступе гнева или ревности, потом он наверняка раскаивался в этом преступлении и по-прежнему любил Луизу.

Только у двоих были мотивы, чтобы убить мадемуазель Деманш либо из ревности, либо для того, чтобы избавиться от опостылевшей любовницы или соперницы. Это – Сухово-Кобылин и Надежда Нарышкина. Вариант с Нарышкиной кажется маловероятным – вряд ли бы Луиза рискнула явиться к ней домой, а убийство точно было совершено не на квартире Деманш. Скорее, она явилась в дом к своему любовнику. Там она, конечно, могла застать и Нарышкину, но вряд ли Надин стала убивать соперницу в присутствии Александра Васильевича. Также маловероятно, что он сам бы стал убивать и тем более добивать Луизу в присутствии Надин. Скорее всего, у Сухово-Кобылина и Симон-Деманш произошло объяснение один на один, перешедшее в ссору, и Александр Васильевич в припадке гнева (если та оскорбила Надин) или ревности (если она дала повод) убил любовницу, а потом прибег к помощи своих крепостных (но, скорее всего, не тех, кто попал под подозрение) для сокрытия следов преступления и вывоза трупа. Надин при убийстве не присутствовала и даже вряд ли знала наверняка, что это убийство совершил Сухово-Кобылин. Иначе бы, если бы знала, не позволила назвать дочку от него Луизой. Может быть, она верила в виновность крепостных.

Сухово-Кобылин же, не вписавшийся в капиталистическую действительность, под конец жизни почти разорился. Последние годы он провел во Франции вместе со своей дочерью от Нарышкиной Луизой в Больё-сюр-Мер, недалеко от Ниццы, где и скончался 24 марта 1903 года.