Текст книги "Жизнь и творчество Михаила Булгакова. Полный лексикон"

Пьеса. При жизни Булгакова не публиковалась и не ставилась. Впервые: Неизданный Булгаков. Энн Эрбор: Ардис, 1977. Впервые в СССР: Современная драматургия, 1988, № 5. Первое упоминание о намерении Булгакова писать пьесу об И.В. Сталине (будущий Б.) содержится в дневниковой записи третьей жены драматурга Е.С. Булгаковой от 7 февраля 1936 г.: «…Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине». 18 февраля он подтвердил это намерение в беседе с директором МХАТа М.П. Аркадьевым. Однако последующий скандал, вызванный снятием пьесы «Кабала святош», заставил драматурга надолго отложить свой замысел. Только в сентябре 1938 г. в связи с предстоявшим в будущем году 60‐летием Сталина Художественный театр стал побуждать Булгакова к созданию пьесы о вожде. 9 сентября к драматургу пришли завлит МХАТа П.А. Марков (1897–1980) и его помощник В.Я. Виленкин (1910/11—1997) с предложением писать пьесу о Сталине, напомнив о замысле 1936 г. Согласно дневниковой записи Е.С. Булгаковой, «Миша ответил, что очень трудно с материалами, нужны – а где достать. Они предлагали и материалы достать через театр, и чтобы Немирович написал письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материале. Миша сказал – это очень трудно, хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы. Пока нет пьесы на столе – говорить и просить не о чем». Самые ранние наброски к Б. на столе Булгакова появились 16 января 1939 г. Первая редакция называлась «Пастырь». В основу пьесы была положена история Батумской рабочей демонстрации 8–9 марта 1902 г., организованной Сталиным. Главным источником послужила книга «Батумская демонстрация 1902 года», выпущенная Партиздатом в марте 1937 г. и содержавшая документы и воспоминания, призванные возвеличить первые шаги вождя по руководству революционным движением в Закавказье. В качестве вариантов заглавия, кроме «Пастырь», Булгаков рассматривал «Бессмертие», «Битва», «Рождение славы», «Аргонавты», «Геракл», «Кормчий», «Юность штурмана», «Так было», «Кондор», «Комета зажглась», «Штурман вел корабль», «Молния», «Вставший из снега», «Штурман вел по звездам», «Юность командора», «Юный штурман», «Юность рулевого», «Поход аргонавтов», «Штурман шел по звездам», «Море штормит», «Когда начинался шторм», «Шторм грохотал», «Будет буря», «Мастер», «Штурман вел аргонавтов», «Комета пришла», «Как начиналась слава», «У огня», «Дело было в Батуми» и, наконец, «Батум». Поскольку действие пьесы разворачивается в черноморском порте и на месте древнегреческой колонии, Булгаков пробовал названия, связанные с морем или героями древнегреческих мифов – аргонавтами, Гераклом. В ряде названий, начиная с «Пастыря», фигурирует образ молодого Сталина, выступающего в пьесе в качестве положительного культурного героя мифа (иная трактовка по условиям цензуры была невозможна). 15 июня Булгаков подписал договор с МХАТом. Первая редакция пьесы была закончена в середине июля. 17 июля началась перепечатка набело, в результате возникла новая, беловая редакция Б., законченная к 27 июля, когда Булгаков прочел Б. партийной группе МХАТа. Это чтение описано Е.С. Булгаковой: «Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Все очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что театр должен ее поставить к 21 декабря». От всех, включая главного режиссера МХАТа В.И. Немировича-Данченко (1858–1943), Б., несмотря на скромные художественные достоинства, имел только благоприятные отзывы (других о произведении, посвященном Сталину, быть не могло). Уже намечались актеры на главные роли в Б. В частности, Сталина должен был играть Н.П. Хмелев (1901–1945). 14 августа 1939 г. Булгакова во главе бригады МХАТа командировали в Батум для изучения материалов к будущей постановке, зарисовок декораций, собирания песен к спектаклю и т. д. Через два часа в Серпухове ему вручили телеграмму директора театра Г.М. Калишьяна: «Надобность поездки отпала, возвращайтесь в Москву». Не исключено, что запрет Б. спровоцировал обострение наследственного нефросклероза, который через семь месяцев свел Булгакова в могилу.

Создавая Б., писатель рассчитывал получить официальное признание и обеспечить публикацию своих произведений, прежде всего романа «Мастер и Маргарита», который летом 1938 г. он впервые превратил из рукописи в машинопись. Уже будучи смертельно больным, 8 ноября 1939 г. Булгаков так излагал историю Б. сестре Надежде Афанаьевне Булгаковой, согласно ее конспективной записи: «1. «Солнечная жизнь». 2. Образ вождя. Романтический и живой… Юноша…» Слова о «солнечной жизни» Н.А. Булгакова в другой записи прокомментировала булгаковскими словами: «А знаешь, как я хотел себе строить солнечную жизнь?» При этом драматург стремился в минимальной степени идти на компромисс с собственной совестью. Он выбрал период, когда Сталин представлялся еще романтическим юношей, только что включившимся в революционную борьбу против самодержавия за идеалы справедливости и свободы. Булгаков мог убедить себя, что в жестокого диктатора Сталин превратился только после 1917 г. Однако, судя по подчеркиваниям и иным пометкам, оставленным драматургом в тексте «Батумской демонстрации», даже знакомство с этим сугубо официальным источником поколебало сложившийся у него идеальный образ честного, благородного и романтического революционера – молодого Джугашвили. Неслучайно Булгаков выделил красным карандашом рассказ о том, как в сибирской ссылке Сталин, чтобы совершить побег, «сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников». Это давало основания подозревать, что «великий вождь и учитель» действительно был полицейским агентом, ибо непонятно, как он мог изготовить удостоверение секретного агента настолько хорошо, что оно не вызвало сомнений у полицейских и жандармов. Булгаков подчеркнул и следующие во многом саморазоблачительные слова Сталина, обращенные к демонстрантам: «Солдаты в нас стрелять не будут, а их командиров не бойтесь. Бейте их прямо по головам…» Такие провокационные призывы в значительной мере и вызвали кровавую расправу войск над Батумской демонстрацией. Писатель, памятуя об аллюзиях, вызвавших запрет «Кабалы святош», и о том, что сам Сталин станет первым, главным по значению читателем Б., эти и другие двусмысленные эпизоды в текст пьесы не включил, но, судя по пометам в «Батумской демонстрации», насчет отсутствия у героя книги нравственных качеств сомнений не питал.

Возможно, что подсознательно отношение Булгакова к Сталину отразилось в присутствующей в тексте Б. скрытой цитате из повести Алексея Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924). Главный герой повести, прожженный авантюрист Семен Иванович Невзоров, ощущает свое родство с инфернальным «говорящим черепом Ибикусом» из колоды гадательных карт. В самом начале повести Невзоров рассказывает в трактире приятелям о своей встрече с гадалкой: «Шел я к тетеньке на Петровский остров в совершенно трезвом виде, заметьте… Подходит ко мне старая, жирная цыганка: «Дай, погадаю, богатый будешь, – и – хвать за руку: – Положи золото на ладонь».

В совершенно трезвом виде вынимаю из кошелечка пятирублевый золотой, кладу себе на ладонь, и он тут же пропал, как его и не было. Я – цыганке: «Сейчас позову городового, отдай деньги». Она, проклятая, тащит меня за шиворот, и я иду в гипнотизме, воли моей нет, хотя и в трезвом виде. «Баринок, баринок, – она говорит, – не серчай, а то вот что тебе станет, – и указательными пальцами показывает мне отвратительные крючки. – А добрый будешь, золотой будешь – всегда будет так», – задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди, скрипит клыками.

Я заробел, – и денег жалко, и крючков ее боюся, не ухожу. И цыганка мне нагадала, что ждет меня судьба, полная разнообразных приключений, буду знаменит и богат. Этому предсказанию верю, – время мое придет, не смейтесь».

Не отсюда ли родился в самом начале Б. рассказ Сталина своему семинарскому товарищу о знаменательной встрече с гадалкой: «Не понимаю, куда рубль девался!.. Ах, да, ведь я его только что истратил с большой пользой. Понимаешь, пошел купить папирос, возвращаюсь на эту церемонию (исключения из семинарии. – Б. С.), и под самыми колоннами цыганка встречается. «Дай погадаю, дай погадаю!» Прямо не пропускает в дверь. Ну, я согласился. Очень хорошо гадает. Все, оказывается, исполнится, как я задумал. Решительно сбудется все. Путешествовать, говорит, будешь много. А в конце даже комплимент сказала – большой ты будешь человек (намек на маленький рост Сталина. – Б. С.)! Безусловно стоит заплатить рубль».

«Ибикус» был прекрасно известен Булгакову. Критика, без достаточных на то оснований, утверждала, будто именно из этой повести он «украл» идею «тараканьих бегов» в «Беге». Но и Сталин хорошо знал творчество «красного графа» и вряд ли бы обрадовался, если бы обнаружил сходство между молодым семинаристом Джугашвили и Невзоровым-Ибикусом. Наверняка подобная ассоциация возникла у Булгакова бессознательно. Ведь он прекрасно понимал, кто будет первым читателем Б. Возможно, она появилась после знакомства с эпизодом из «Батумской демонстрации», где рассказывалось о фальшивом будто бы агентском удостоверении Сталина. Ведь Невзоров-Ибикус в своей бурной жизни был агентом нескольких разведок и контрразведок.

Если Сталин уловил скрытый подтекст эпизода с гадалкой, он мог сделать заключение и об истинном отношении к нему Булгакова. Однако сам по себе «сомнительный» эпизод вряд ли бы вызвал запрет пьесы. На худой конец его можно было просто изъять. Но гораздо важнее, вероятно, были соображения, так сказать, «политико-эстетического» плана. Сталин чувствовал, что Б. далеко уступает по качеству его любимым «Дням Турбиных». Ведь образы Б. были слишком ходульны, а язык полон штампов. По авторитетному свидетельству Константна Симонова, много общавшегося со Сталиным в связи с присуждением Сталинских премий по литературе, тот обладал определенным художественным вкусом. Диктатор должен был понимать, что зрители будут сравнивать Б. с «Днями Турбиных», и сравнение будет явно в пользу последних. Примитивную агитку о самом себе вождь мог принять от какого-нибудь драматурга средней руки, но ни от мастера, каким был Булгаков. А раз пьесы уровня «Дней Турбиных» не получилось, постановка Б. в глазах Сталина теряла смысл.

17 августа 1939 г. режиссер несостоявшегося спектакля по Б. В.Г. Сахновский (1886–1945) и В.Я. Виленкин, согласно записи Е.С. Булгаковой, заверили драматурга, что «театр выполнит все свои обещания, то есть – о квартире, и выплатит все по договору». Деньги по договору были выплачены, а добиться лучшей квартиры – этим соблазняли Булгакова на создание Б. – МХАТ не успел. Тогда же Сахновский сообщил: «Пьеса получила наверху… резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

Второе – что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе». 22 августа Г.М. Калишьян, утешая Булгакова, уверял, что «фраза о «мосте» не была сказана». Позднее, 10 октября 1939 г., как отметила Е.С. Булгакова, Сталин во время посещения МХАТа сказал В.И. Немировичу-Данченко, что «пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить». Передавали и более пространный сталинский отзыв: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Дирижер и художественный руководитель Большого театра С.А. Самосуд (1884–1964) уже после запрета предлагал переделать Б. в оперу, полагая, что в опере романтический Сталин будет вполне уместен, однако замысел не осуществился, в том числе из-за болезни Булгакова.

Вероятно, причины, по которым Сталин не допустил постановку Б., заключались в том, что он не хотел видеть себя на сцене начинающим революционером. И дело тут, скорее всего, не в наличии темных мест в батумский период сталинской биографии (щекотливых моментов хватало во все годы жизни диктатора). Просто для мифа лучше подходил образ умудренного жизнью человека, вождя великой страны. Для этой цели тогда, в 1939 г., почти идеально годилась фигура Сталина конца 20‐х – начала 30‐х гг., когда генсек уже достиг «высшей власти». После Великой Отечественной войны герой мифа претерпел трансформацию, одевшись в маршальский мундир и приняв облик военного вождя народа-победителя, самого мудрого полководца всех времен и народов. Молодому Сталину места в сталинском мифе не находится и по сей день. Булгаков вряд ли мог сознавать несоответствие образа молодого романтика-революционера официальному мифу, но Сталин такое несоответствие сразу же уловил.

Высказывались предположения, что Булгаков в Б. высмеял тирана, пусть в скрытой, эзоповой форме, или сознательно уподобил его Антихристу. Администратор МХАТа Ф.Н. Михальский, в частности, полагал, что на запрещение пьесы могла повлиять сцена, где Сталин рассказывает о предсказаниях гадалки. Возможно, он тоже уловил здесь цитату из «Ибикуса». Михальский также полагал, что Сталину могло не понравиться зачитываемое полицейское описание внешности Джугашвили: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка». Как будто у положительного культурного героя мифа в принципе не может быть обыкновенной головы или родинки за ухом! Также невероятно, чтобы зрители и даже пристрастные читатели могли в то время воспринимать рассказ о гадалке как скрытый намек на проявившееся уже с раннего возраста непомерное честолюбие Сталина. Многие эпизоды Б. в наши дни прочитываются действительно довольно двусмысленно, в том числе сцена избиения главного героя тюремной стражей, позаимствованная из созданной в 1935 г. французским писателем-коммунистом Анри Барбюсом (1873–1935) апологетической биографии Сталина. Трудно допустить, чтобы Булгаков, памятуя о печальной участи пьесы о Мольере, рискнул сознательно сделать какие-то двусмысленные намеки в пьесе о Сталине. Дело здесь в другом – во всеобщем свойстве любого мифа, который и от писателя, и от читателя (или зрителя) требует строго однозначного и одинакового взгляда на события и героев. Положительный культурный герой всегда и всеми должен восприниматься положительно, отрицательный – отрицательно. Иного восприятия не могло быть у подавляющего большинства читателей и будущих зрителей Б. в конце 30‐х гг. Мало кто рискнул бы представить себе Сталина отрицательным героем или даже просто обыкновенным живым человеком, а тем более обратил бы внимание на те или иные подозрительные моменты в биографии вождя (это было крайне рискованно). При перемене же точки зрения на события и героев миф непременно превращается в гротеск. Интересно, что единственная на сегодняшний день постановка Б. (с использованием текста ранней редакции и под названием «Пастырь») была осуществлена в 1991 г. в МХАТе им. Горького режиссером С.Е. Кургиняном именно в жанре гротеска.

Возможная причина запрета Б. могла лежать в образе Наташи. Она, как и практически все другие персонажи пьесы, имела конкретного исторического прототипа, чьи воспоминания о Сталине были опубликованы в книге «Батумская демонстрация». Это – Натальи Иосифовны Киртадзе (или Киртава) – Сихарулидзе. Она родилась около 1880 г. и числилась крестьянкой селения Нагомари Озургетского уезда. В начале 1900‐х гг. Киртадзе-Сихуралидзе считалась замужней, но ее муж, некто Фисенков, находился «в безвестной отлучке». В опубликованных воспоминаниях она утверждала, что лично познакомилась со Сталиным только в 1903 г. в тюрьме. Но, как отмечалось в неопубликованных воспоминаниях рабочего Серапиона Сихарулидзе, «до ареста тов. Сталин жил за городом в рабочем районе Барцхана. Большей частью он проживал в доме Натальи Киртава», «в настоящее время она живет в Чиатурах под фамилией Сихарулидзе». Булгаков с этими воспоминаниями не был знаком, но совершенно верно предположил, что Сталин поселился в доме Наташи еще до Батумской демонстрации. Но автор Б., к несчастью для него, не был знаком с неопубликованными воспоминаниями Н.И. Киртава-Сихарулидзе. Из них можно было понять, что между Сталиным и Наташей существовала любовная связь. Например, она вспоминала, что при отъезде Сталина в Тифлис в начале 1904 г., после побега из ссылки, она спросила его: «Куда ты поедешь, Сосо, что мы будем делать, если тебе опять не повезет?» – спрашивала она. В ответ он погладил ее по голове, поцеловал и успокоил: «Не бойся!» Киртава-Сихарулидзе вспоминала, что весной 1904 г. Сталин написал ей письмо, где пригласил ее переселиться к нему в Тифлис, маскируя эту просьбу якобы заботами о здоровье: «Сестра Наташа, ваши врачи никуда не годятся; если ваша болезнь осложнилась, приезжайте сюда, здесь врачи хорошие». Наташа вспоминала: «Я не поехала по семейным обстоятельствам». Эта история имела продолжение. Когда в том же 1904 г. Сталин в очередной раз приехал в Батум, они встретились на одном из партсобраний. Наташа вспоминала: «Я подошла поздороваться, но, увидев меня, он крикнул с озлоблением: «Уйди от меня». Сталин не мог простить Наталье отказ переселиться к нему в Тифлис. Его чрезвычайно задело, что Наташа прервала их любовную связь. Однако никаким репрессиям она не подверглась и, став после победы революции партийным работником в Батуме, благополучно дожила до старости.

Сталин не мог простить Н.И. Киртава-Сихарулидзе, что в свое время она его отвергла. И никак не мог допустить, чтобы восходящий к ней персонаж фигурировал в мхатовской постановке и чтобы Наташу узнали оставшиеся в живых участники революционного движения в Батуме в начале XX в. Однако сказать об этом Булгакову или руководителям МХАТа Сталин, естественно, не мог, поскольку не мог посвящать посторонних в детали своих отношений с Наташей. Не мог он и просто потребовать убрать из пьесы Наташу. Такое требование само по себе могло спровоцировать совсем ненужные Сталину слухи о возможной любовной связи между ними в прошлом. К тому же без Наташи пьесу бы пришлось фактически писать заново. На нее были завязаны многие ключевые эпизоды «Батума, в частности, вся восьмая картина, действие которой происходит в тюрьме. Уже одного образа Наташи было достаточно, чтобы не выпускать «Батум» на сцену МХАТа. Но были и другие причины.

По своим художественным достоинствам «Батум» слишком явно уступал «Дням Турбиных». А Сталину не хотелось, чтобы герой, носивший его имя, проигрывал бы тому же Алексею Турбину (в «Батуме» главного героя должен был играть Н.П. Хмелев, игравший Алексея Турбина). В пьесе о Сталине не было никакой драматической интриги. И хорошо прописан был только образ Сталина – положительного героя мифа. Все остальные персонажи по отношению к нему были лишь статистами. Враги Сталина – губернатор, жандармы, министр и сам царь были изображены карикатурно и в качестве серьезных противников не воспринимались. Николай II в пьесе был одет в униформу лейб-гвардии 4‐го стрелкового Императорской фамилии полка – в малиновую рубаху с золотыми полковничьими погонами и с желтым поясом и в плисовые черные шаровары, заправленные в сапоги. Эта униформа, хотя и считалась красивой, слишком уж напоминала русское купеческое платье, а потому должна была бы вызвать смех у зрителей. Но иной не могла быть пьеса о Сталине в то время. Генсек должен был выглядеть непогрешимым, и никакой интриги вокруг него невозможно было построить. Неслучайно в фильмах и пьесах 30‐х – начала 50‐х гг. XX в., где присутствовал Сталин, он никогда не был главным действующим лицом и центром драматической интриги, для которой всегда находились неисторические персонажи из народа. Вероятно, Сталин понимал, что с ним в качестве главного героя лучше Б. пьесу все равно не написать и, возможно, разрешил бы булгаковскую пьесу, если бы там не было Наташи.

Пьеса, имеющая подзаголовок «Восемь снов». При жизни Булгакова не ставилась. Был опубликован только один отрывок из Б. – седьмой сон со сценой карточной игры у Корзухина: Красная газета. Вечерний выпуск, Л., 1932, 1 окт. Впервые: Булгаков М. Пьесы. М.: Искусство, 1962. Работу над текстом Булгаков начал в 1926 г. Замысел пьесы был связан с воспоминаниями второй жены драматурга Л.Е. Белозерской об эмигрантской жизни и с мемуарами бывшего белого генерала Я.А. Слащева «Крым в 1920 г.» (1924), а также рядом других исторических источников, где рассказывалось о завершении гражданской войны в Крыму осенью 1920 г. В апреле 1927 г. был заключен договор с МХАТом, по которому Булгаков обязался представить не позднее 20 августа 1927 г. пьесу «Рыцарь Серафимы» («Изгои»). Тем самым драматург погашал аванс, выданный 2 марта 1926 г. за будущую постановку инсценировки «Собачьего сердца», не осуществленную из-за запрещения повести. Рукопись «Рыцаря Серафимы» (или «Изгоев») не сохранилась. 1 января 1928 г. Булгаков заключил новый договор с МХАТом. Теперь пьеса называлась Б. 16 марта 1928 г. драматург сдал ее в театр. 16 апреля 1928 г. на художественном совете МХАТа было запланировано начать в будущий сезон работу по постановке Б. Однако 9 мая 1928 г. Главрепертком признал Б. «неприемлемым» произведением, поскольку автор никак не рассматривал кризис мировоззрения тех персонажей, которые принимают советскую власть, и политическое оправдание ими этого шага. Цензура сочла также, что белые генералы в пьесе чересчур героизированы, и даже глава крымской контрреволюции Врангель будто бы по авторской характеристике «храбр и благороден». На самом деле у Булгакова в первой редакции Б. белый Главнокомандующий, в котором легко узнаваем главнокомандующий Русской армией в Крыму генерал-лейтенант барон Петр Николаевич Врангель (1878–1928) (журнальная вырезка с фотографией его похорон сохранилась в булгаковском архиве), в портретной ремарке описывался следующим образом: «На лице у него усталость, храбрость, хитрость, тревога» (но никак не благородство). Кроме того, Главреперткому очень не понравилась «эпизодическая фигура буденновца в 1‐й картине, дико орущая о расстрелах и физической расправе», что будто бы «еще более подчеркивает превосходство и внутреннее благородство героев белого движения» (иного изображения врагов, чем простая карикатура, цензоры решительно не признавали). Театр вынужден был потребовать от автора переделок Б. На сторону пьесы встал Максим Горький (А.М. Пешков) (1868–1936). 9 октября 1928 г. на заседании художественного совета он высоко отозвался о Б.: «Чарнота – это комическая роль, что касается Хлудова, то это больной человек. Повешенный вестовой был только последней каплей, переполнившей чащу и довершившей нравственную болезнь.

Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это – превосходнейшая комедия, я ее читал три раза, читал А.И. Рыкову (председателю Совнаркома. – Б. С.) и другим товарищам. Это – пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием…

Когда автор здесь читал, слушатели (и слушатели искушенные) смеялись. Это доказывает, что пьеса очень ловко сделана.

«Бег» – великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас».

Между тем ранее на том же обсуждении режиссер Б. Илья Яковлевич Судаков (1890–1969) сообщил, что при участии автора достигнуто соглашение с Главреперткомом о направлении изменений в тексте пьесы: «Сейчас в пьесе Хлудов уходит только под влиянием совести (достоевщина)… Хлудова должно тянуть в Россию в силу того, что он знает о том, что теперь делается в России, и в силу сознания, что его преступления были бессмысленны». Сторонники Б. стремились представить пьесу прежде всего как сатирическую комедию, обличавшую белых генералов и белое дело в целом, несколько отодвигая на второй план трагедийное содержание образа генерала Хлудова, прототипом которого послужил вернувшийся в Советскую Россию Я.А. Слащев. Интересно, что изменения, намеченные И.Я. Судаковым в отношении мотивов возвращения главного героя на родину, на самом деле оказались ближе к реальным мотивам Я.А. Слащева, но художественно обедняли фигуру Хлудова. 11 октября 1928 г. в «Правде» появилось сообщение, что Главрепертком разрешил МХАТу приступить к репетиции Б. при условии некоторых изменений текста, и репетиции в тот же день начались. Однако 13 октября Горький уехал на лечение в Италию, а 22 октября на расширенном заседании политико-художественного совета Реперткома по поводу Б. пьесу отклонили. В результате 24 октября было объявлено о запрещении постановки. В печати начали кампанию против Б., хотя авторы статей часто даже не были знакомы с текстом пьесы. 23 октября 1928 г. «Комсомольская правда» напечатала подборку «Бег назад должен быть приостановлен». Хлесткие названия фигурировали и в других газетах и журналах: «Тараканий набег», «Ударим по булгаковщине». Позднее эти заголовки, как и многие другие, были блестяще спародированы в кампании против романа Мастера в «Мастере и Маргарите».

2 февраля 1929 г. И.В. Сталин, отвечая на письмо драматурга Владимира Наумовича Билль-Белоцерковского (1884/85—1970), дал резко отрицательную оценку Б.: «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно». Вождь интеллигенцию очень не любил, «всяких приват-доцентов», это хорошо чувствуется по тону письма, и общий язык с писателем, ставившим своей главной задачей (в письме правительству, т. е. тому же Сталину, 28 марта 1930 г.) «упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране», лидер большевиков найти не мог. Сталинские пожелания насчет Б. были для Булгакова неприемлемы, хотя естественным образом совпадали с рекомендациями Главреперткома. Режиссер же спектакля И.Я. Судаков, в попытке спасти полюбившуюся мхатовцам пьесу, готов был принять многие цензурные требования. Так, на заседании 9 октября 1928 г. он высказал мнение, что Серафима Корзухина и приват-доцент Голубков, интеллигенты, оказавшиеся в эмиграции вместе с белой армией, должны «возвращаться не для того, чтобы увидать снег на Караванной, а для того, чтобы жить в РСФСР». Ему справедливо возражал начальник Главискусства А.И. Свидерский (1878–1933), склонявшийся к разрешению Б.: «Идея пьесы – бег, Серафима и Голубков бегут от революции, как слепые щенята, как бежали в ту полосу нашей жизни тысячи людей, а возвращаются только потому, что хотят увидеть именно Караванную, именно снег, – это правда, которая понятна всем. Если же объяснить их возвращение желанием принять участие в индустриализации страны – это было бы несправедливо и потому плохо». Однако после сталинского вердикта перспективы постановки Б. стали совсем призрачными.

МХАТ попытался вернуться к вопросу о булгаковской пьесе, последняя репетиция которой состоялась 25 января 1929 г. (тогда еще не верили, что действительно последняя), в 1933 г. До этого, правда, театр успел 14 октября 1929 г. расторгнуть договор с Булгаковым и потребовать назад аванс (в счет погашения этого долга драматург начал работу над пьесой «Кабала святош»). Также не имела последствий попытка постановки Б. в Ленинградском Большом драматическом театре, договор с которым был заключен 12 октября 1929 г. 2 февраля 1933 г. на совещании во МХАТе по поводу плана предстоящего сезона вновь возник вопрос о Б. 10 марта начались репетиции, а 29 апреля 1933 г. с Булгаковым заключили новый договор и драматург начал переработку текста. Направление переделок было определено в разговоре И.Я. Судакова с председателем Главреперткома, критиком и драматургом Осафом Семеновичем Литовским (1892–1971), изложившим требования цензуры. Судаков передал их в письме Дирекции МХАТа 27 апреля 1933 г.: «…Для разрешения пьесы необходимо в пьесе ясно провести мысль, что белое движение погибло не из-за людей хороших или плохих, а вследствие порочности самой белой идеи». В договоре автору была вменена обязанность сделать следующие изменения:

«а/ переработать последнюю картину по линии Хлудова, причем линия Хлудова должна привести его к самоубийству как человека, осознавшего беспочвенность своей идеи;

б/ переработать последнюю картину по линии Голубкова и Серафимы так, чтобы оба эти персонажа остались за границей;

в/ переработать в 4‐й картине сцену между главнокомандующим и Хлудовым так, чтобы наилучше разъяснить болезнь Хлудова, связанную с осознанием порочности той идеи, которой он отдался, и проистекавшую отсюда ненависть его к главнокомандующему, который своей идеей подменял хлудовскую идею» (здесь в тексте договора имеется вписанное рукой Булгакова разъяснение: «Своей узкой идеей подменял широкую Хлудова»).

29 июня 1933 г. драматург послал И.Я. Судакову текст исправлений. 14 сентября 1933 г. он писал по этому поводу брату Н.А. Булгакову в Париж: «В «Беге» мне было предложено сделать изменения. Так как изменения эти вполне совпадают с первым моим черновым вариантом и ни на йоту не нарушают писательской совести, я их сделал». Вероятно, под черновым вариантом имеется в виду не дошедшая до нас рукопись «Рыцарей Серафимы», так что сегодня невозможно точно сказать, в чем именно требуемые поправки совпадали с первоначальным авторским замыслом. Однако к 1933 г. у Булгакова появились веские внутренние, а не только цензурные основания для существенной переработки первой редакции Б.

Если в 1926–1928 гг. пьесы Булгакова еще не были запрещены и с успехом шли на сцене, то к 1933 г. сохранились одни «Дни Турбиных», а общее ужесточение цензуры и требований идеологического единомыслия, происшедшее с конца 20‐х гг., делало призрачными возможности возрождения какой-то цивилизованной жизни, с надеждами на которую возвращались в Россию Голубков, Серафима и сам Хлудов. Теперь первым двум логичнее было бы остаться в эмиграции, а бывшему генералу – покончить с собой. Да и судьба хлудовского прототипа к тому моменту уже получило свое трагическое завершение. В январе 1929 г. Я.А. Слащев был застрелен у себя на квартире родственником одной из своих многочисленных жертв. В жизни призрак невинно убиенного вестового Крапилина убил-таки генерала, вполне естественно было заставить его сделать это и в пьесе. Кроме того, к 1933 г. Булгаков, возможно, уже ознакомился с воспоминаниями П.Н. Врангеля, вышедшими в 1928–1929 гг. в берлинском альманахе «Белое дело». Там Я.А. Слащев характеризовался крайне негативно, с подчеркиванием болезненных элементов его сознания, хотя военный талант генерала не ставился под сомнение. Врангель дал такой портрет Слащева, который, вероятно, повлиял на образ Хлудова последних редакций Б.: «Слезы беспрерывно текли по щекам. Он вручил мне рапорт, содержание которого не оставляло сомнения, что передо мной психически больной человек. Он упоминал о том, что «вследствие действий генерала Коновалова, явилась последовательная работа по уничтожению 2‐го корпуса и приведение его к лево-социал-революционному знаменателю»… Рапорт заканчивался следующими словами: «как подчиненный ходатайствую, как офицер у офицера прошу, а как русский у русского требую назначения следствия над начальником штаба главнокомандующего, начальником штаба 2‐го корпуса и надо мной…» Не менее красочно описал Врангель свой визит к Слащеву: «В вагоне царил невероятный беспорядок. Стол, уставленный бутылками и закусками, на диванах – разбросанная одежда, карты, оружие. Среди этого беспорядка Слащев, в фантастическом белом ментике, расшитом желтыми шнурами и отороченном мехом, окруженный всевозможными птицами. Тут были и журавль, и ворон, и ласточка, и скворец. Они прыгали по столу и диванам, вспархивали на плечи и на голову своего хозяина (не исключено, что под влиянием именно этого сообщения Врангеля Булгаков в «Мастере и Маргарите» переиначил на свой манер водевильную песенку, которую Коровьев-Фагот заставляет «врезать» после скандального сеанса в Театре Варьете: «Его превосходительство любил домашних птиц // И брал под покровительство хорошеньких девиц». – Б. С.).