Текст книги "Господа офицеры"

– Садись, – повторил он, сознательно обращаясь на «ты», потому что ощутил себя не просто старшим, а единственно старшим во всем мире для этого мальчишки.

– Вы бы домой пошли, – сказал Владимир, надев шинель поверх белья и послушно усаживаясь напротив. – Шли бы к себе на квартиру, выспались бы. Зачем это? Я не застрелюсь, не бойтесь. Это глупо – застрелиться сейчас. Это малодушие, я понял и слово готов дать, что все будет хорошо.

– Хорошо не будет, – вздохнул капитан. – Ты себя не обманывай и меня тоже не обманывай. Хорошо быть совесть не позволит.

– Совесть. – Владимир грустно усмехнулся. – А что это такое – совесть? Почему у одного она есть, а у другого труха одна, гнилушки? Почему?

– Почему?

Гедулянов не был готов к такому разговору, в этих категориях особо не разбирался, но знал: ни юлить, ни лгать было нельзя. От него ждали правды, ждали жадно и нетерпеливо, и, чтобы выиграть время, он начал медленно набивать трубку.

– Вино местное пил? В одной хате одно, в другой другое – не спутаешь. И солнце вроде для всех одинаковое, и дождик одинаковый, и ветер, а сок в гроздьях разный. От чего же разный? А от земли, юнкер. Все главное – от земли, сок наш от земли идет. И честь наша, и храбрость, и сила – все от земли. И совесть – она тоже от земли. Солнце для всех одинаковое, а земля для каждого своя. От дедов и прадедов что пришло, то и твое. Особое. Они-то и есть земля наша, отечество. Думаешь, вокруг нас оно, отечество-то наше? Нет, то – родина. Родиной то зовется, что вокруг нас. А отечество – то, что под нами: земля. И соки наши – от нее. От земли той, что под каждым из нас напластована.

Очень довольный, что не просто отговорился, а объяснил, Гедулянов откинулся на спинку стула и закурил. Найдя пример, он готов был строить на нем любой ответ, разъяснять любые сомнения, потому что теперь все стало ясным и для него.

– Земля, – вздохнул Олексин. – Может быть, не знаю. Нет, вы даже правы, если о Геллере думаете. Только я о нем не думаю, господин капитан: он – подлец, зачем же о подлеце думать? Я о другом думаю. Я думаю… – Он замолчал, вздохнул несколько раз, точно собираясь нырнуть в омут, в котором заведомо не было дна. – Я думаю, что Бога-то нет, господин капитан. Нету Бога, выдумки это все.

Гедулянов ожидал вопросов, спора, несогласий – чего угодно, вплоть до слез, отчаяния или гнева. Но юнкер ни о чем не спрашивал и ни о чем не спорил: он утверждал. Знакомил собеседника с открытием, которое сделал сам, и знакомил спокойно, без желания поразить и даже без особого интереса. И вот это-то спокойствие, это отсутствие желания спорить и испугало капитана: так мог говорить человек, уже решивший для себя все вопросы.

– Вы что это, юнкер? Вы… Опомнитесь!

– Опомнился. – Олексин упрямо мотнул головой. – Если человек лжет – мерзко, но могу понять. Вашу ли теорию вспомню или свою выдумаю, но пойму, отчего он лжет, зачем и почему. Но если слуга Господа Бога лжет, тогда какая теория? Тогда как понять? Как тогда понять, если он в лицо вам черное за белое выдает, и язык его не костенеет, и во прах он не обращается? Уж коли священнослужитель солгал, тогда что же, нет Бога? Нет, господин капитан, нету его, пустота там, обман один, дыра в небе. Дыра в небе-то оказалась – вот ведь что главное. Дыра! И хоть мильон свечей под нее ставьте, все равно ничего вы не осветите, ничего: пустота. Дырка вместо Бога оказалась, дырка, дырка, дырка!..

Последние слова Владимир выкрикнул звонко, в полный голос. Выкрикнул с болью и горечью, стиснул лицо руками и упал грудью на стол. Узкие мальчишеские плечи жалко тряслись под небрежно наброшенной шинелью.

3

Следующим утром Олексин выехал в Тифлис, снабженный письменным приказом фон Борделиуса и наставлениями Гедулянова, где искать беглецов. Путь был неблизким и достаточно опасным, но Владимиру посчастливилось вскоре присоединиться к эстафетному отряду. С ним вместе он благополучно добрался до Тифлиса, устроился в рекомендованной Гедуляновым гостинице и уже через сутки раздобыл адрес фон Геллер-Ровенбурга: Гедулянов поступил мудро, посоветовав обратиться к родственникам своего однополчанина, поручика Ростома Чекаидзе.

– Если вам понадобится моя помощь, господин Олексин, я буду счастлив, – многозначительно сказал сопровождавший его молодой чиновник, родной брат лихого поручика. – А гостиница перед вами, почему и позвольте откланяться и пожелать успеха во всех делах.

Гостиница оказалась маленькой, в узком коридорчике не было ни души. Владимир не стал звать коридорного, отыскал требуемый номер, поправил портупею, снял фуражку и постучал. Сердце его билось так сильно, что он не расслышал, что именно сказали за дверью. Но поскольку что-то сказали, то распахнул ее и вошел в комнату.

Геллер в домашней куртке полулежал на низкой кушетке с книгой в руке, рядом на стуле сидела Тая; кажется, подпоручик читал стихи, строчки еще звучали в воздухе, но что это были за строчки, Владимир не разобрал. Он слышал только стук собственного сердца и, мельком глянув на Геллера, смотрел на Таю. Она медленно поднялась со стула и начала краснеть.

– Олексин, вы ли это? – Подпоручик мигом вскочил с кушетки. – Какими судьбами, дорогой друг?

Юнкер не видел протянутой руки. Он по-прежнему смотрел на Таю, боялся заговорить, опасаясь, что задрожит голос, но все же сказал:

– Извините, мадемуазель Тая, но я прошу вас покинуть эту комнату. У меня служебный разговор.

Тая молча пошла в другую комнату, все время оглядываясь. Во взгляде ее была отчаянная мольба, но Владимир изо всех сил не хотел ее понимать.

– Что это значит? – сухо спросил Геллер, когда Тая вышла.

– Потрудитесь прочесть приказ и исполнить его. – Олексин протянул пакет, впервые глянув подпоручику в лицо.

– Я подал в отставку, и приказы меня не касаются. – Подпоручик бросил конверт на стол. – А вас, невежливый юнец, я прошу немедленно убраться отсюда.

– Я буду драться с вами, Геллер, – тихо сказал Олексин. – Вы подлец, Геллер, да, да, подлец. Вы обманули девушку, которая вас любит, обманули ее родителей, обманули меня, которого называли другом…

– Довольно, юнкер! – перебил Геллер. – Уходите, или я вышвырну вас в коридор.

– Вы трус и ничтожество, Геллер, – вздохнул Владимир. – Трус и ничтожество, как я раньше не разглядел?

И, коротко размахнувшись, с силой ударил подпоручика по щеке. Пощечина прозвучала неприлично звонко, и Тая вскрикнула в соседней комнате.

– Мой секундант – Автандил Чекаидзе, вы найдете его в городской управе, – сказал Владимир, торопливо стаскивая перчатки. – Я остановился в гостинице «Бристоль» и жду ваших секундантов.

Он швырнул перчатки на стол и вышел, аккуратно притворив двери. В нем все бушевало, но сейчас, как ни странно, он начал успокаиваться. Он вновь ощущал себя честным и благородным, будто для чести и благородства было достаточно одной пощечины подлецу. И рад был, что Тая слышала эту пощечину и теперь уж фон Геллеру не удастся отказаться от дуэли. И даже если на этой дуэли Владимиру суждено быть убитым, никто и никогда не усомнится более в его честности. Отныне он может смело глядеть людям в глаза, радоваться радостям и смеяться, когда захочет. И он почти бежал, улыбаясь такой торжествующей улыбкой, что прохожие оборачивались ему вслед.

– Разрешите от всей души пожать вашу руку, – с чувством сказал Автандил Чекаидзе, когда Владимир разыскал его и поведал, что произошло. – А если этот ублюдок испугается и убежит, его найдет мой брат поручик Ростом Чекаидзе. Позвольте попросить вас оказать мне честь – отобедать со мной и моими друзьями.

Было прекрасное и шумное застолье с пышными грузинскими тостами и бесконечными подарками в виде шампанского с соседних столиков в честь гостя. Были красивые песни и разговоры о чести и благородстве, и голова Владимира сладко кружилась и от шампанского, и от этих разговоров. Его долго провожали по пустынным улицам, долго прощались, уважительно пожимая руку.

– Завтра, – многозначительно сказал Автандил, прощаясь последним. – Если он, как трусливый шакал, не ответит на вызов завтра, послезавтра в Майкоп поедет мой родственник и все расскажет моему дорогому брату поручику Ростому Чекаидзе. Мы найдем этого ублюдка, дорогой друг, и задушим его, как ехидну!

Радостно-взволнованный и изрядно пьяный, Владимир наконец распрощался, картинно отдал честь новым друзьям и вошел в гостиницу. Поднялся на второй этаж.

– Господин! – с невероятным акцентом закричал снизу коридорный. – Тебя давно женщина ждет, где ходишь, понимаешь?

– Какая женщина?

– Такая молодая, такая красивая, уходить не хотела. Плакала немножко, понимаешь…

Не дослушав, Владимир бросился к своему номеру, распахнул дверь. У стола возле тускло горевшей лампы сидела женщина в шляпке и накидке. Увидев его, она отбросила вуаль.

– Тая?.. – Владимир сел, забыв закрыть дверь. Тотчас же вскочил, прикрыл ее, подошел к столу. – Я не понимаю, простите… Почему? Почему вы здесь?

– Я ждала вас. Внизу ждать неудобно, сказала, что ваша знакомая, и вот. Пустили.

Говоря это, она все время пыталась улыбаться. А у Владимира все плыло перед глазами: сумеречная комната, странно улыбающееся лицо Таи, фон Геллер, тосты грузинских друзей – все это медленно вертелось перед глазами, звучало в ушах, а мыслей не было. Ничего не было, кроме крайнего удивления и попыток что-то сказать.

– Извините, – заплетающимся языком выговорил он. – Я сейчас. Извините.

Швырнул фуражку, схватил полотенце, выбежал. В умывальной вылил на голову кувшин холодной воды, долго, с яростным ожесточением тер затылок вафельным полотенцем. Кое-как расчесал мокрые волосы, одернул мундир. Уставился в тусклое зеркало, пытаясь сообразить, почему Тая оказалась здесь в такой неурочный час, ни до чего не додумался, но вернулся в номер твердыми шагами, почти протрезвев. Прибавил огня в лампе, сел напротив.

– Извините, мадемуазель Тая, я не ожидал и был не очень… Но теперь все в порядке. Теперь говорите, Тая, теперь все говорите.

– Дорогой Владимир Иванович, – Тая глубоко вздохнула, – я очень виновата перед вами…

– Не вы, мадемуазель, не вы! Вы ни в чем не виноваты, ни в чем.

– Я очень виновата перед вами, – с прежней интонацией, точно повторяя урок, продолжала она. – Я буду нести эту вину всю жизнь, как крест. Да, да, не говорите, пожалуйста, ничего сейчас не говорите! Вы вправе презирать меня, но вы не вправе заставить меня молчать.

– Говорите, – сказал Владимир. – Говорите, я больше не перебью ни разу. Говорите все, что хотели сказать.

– Я глупая, я очень глупая, Владимир Иванович. Я всю жизнь прожила в станице, я ничего не видела, а если что узнала, то только из книжек. У меня очень добрая мама, очень, очень добрая и чудная, но она простая казачка и умеет только любить семью да стряпать пироги. Нас учили полковые дамы да случайные учителя, да еще книжки, потому что папа приучил нас читать, и отец Андрей тоже хотел, чтобы мы читали, и капитан Гедулянов, и даже… Даже полковник Евгений Вильгельмович присылал нам книжки. И я все читала, и читала, и… мечтала. Годами глядела на пыльный плац и годами мечтала об одном. Ради бога, не смейтесь надо мной. Или нет, смейтесь, смейтесь сколько хотите, потому что это все очень смешно. Очень. Мне семнадцать лет, и вот мне кажется – нет, не кажется, а я убеждена, что все семнадцать лет я мечтала, что меня украдут. Украдут из этого окошка, из которого виден только пыльный плац.

Последние слова она сказала еле слышно, с трудом сдерживая слезы. Помолчала, старательно вытерев платочком покрасневший носик, робко глянула на Владимира и вновь потупилась, разглаживая пыльную бархатную скатерть. Юнкер терпеливо ждал, стараясь не встречаться с ней взглядом, чтобы не смутить ее окончательно.

– Извините, – сердито (а сердилась она сейчас на себя за слезы и слабость) сказала Тая. – Я огорчаю вас, это неблагородно.

– Рассказывайте, все рассказывайте. – Владимир покашлял, скрывая вздох. – Я понимаю вас, поверьте, очень понимаю. Когда веришь во что-то, а потом – дырка, это ведь где-то дырка, не в небе даже, это в тебе дырка, в тебе самом.

– Да, да, – согласно кивнула она, почти не расслышав его слов. – Я убеждена была, что вы поймете, потому что… – Тая вдруг замолчала, еще ниже склонив голову. – Да уж не важно теперь почему. Теперь ничего уже не важно, потому что мы оба обманувшиеся. Не просто обманутые, а обманувшиеся. Мы себя обманули, вот и все. А он… Что же он-то? Он не обманывал.

– Не обманывал?

– Нет, не обманывал, не хочу грешить: это я хотела, чтобы меня обманули. Он ведь и в любви мне объяснился, и руки просил.

– Знал, что не разрешат, потому и просил.

Владимир сказал зло, тотчас же пожалел об этом зле, но Тая восприняла его как должное. Опять покивала, соглашаясь.

– Конечно, должности-то у него нет, кто же позволит семью заводить? И об этом говорили, он в отставку уйти хотел. Господи, совсем я голову тогда потеряла! Только маму еще боялась обманывать и сказала ей все. Ночь проплакали и решили, что нечего мне мечтать попусту, что не по мне эта любовь. И приданого у меня нет, и связей. И я ему отказала тогда, совсем отказала, как с мамой решили. А он… Он расстроился очень, до слез расстроился. И сказал, что все равно любит, что никому не отдаст и чтоб только ждала я, а уж он решит, как наше счастье устроить. И я такая счастливая была, такая счастливая! И так ждала…

У нее перехватило голос, но она справилась. Помолчала, строго глядя в пыльную скатерть. И Владимир молчал, не поднимая глаз.

– И вот дождалась. – Она готовилась к этой фразе, пыталась произнести ее с бесшабашной насмешливостью, но фраза все равно прозвучала горько. – Дождалась. Вы вправе спросить меня, на что я рассчитывала, а я ни на что не рассчитывала. Я дождалась, вот и все.

Она опять замолчала, и, поскольку молчание затянулось, Владимир не выдержал:

– Вам известно… известно, что никакого венчанья не было, что все это недостойная комедия, разыгранная человеком холодным, жестоким и… и нечестным?

– Теперь да. – Она горько покачала головой. – А сначала я верила и… радовалась очень. А потом, после вашего ухода, он все рассказал. Бегал по комнатам и рассказывал, а я… – она помолчала, – я все ждала, с таким страхом ждала… Ну и опять дождалась.

– Он предложил вам вернуться к родителям?

– Нет, он предложил завтра же обвенчаться с ним. Сказал, что добьется разрешения губернатора, что все будет совершенно официально, что напишет покаянные письма своим родным и убежден, что они поймут его.

– Ну и… ну и прекрасно! – с деланой радостью воскликнул Владимир. – Я очень, очень рад, что так разрешилось…

– Я отказала ему, – тихо перебила Тая. – Я сказала, что он свободен и волен отправляться куда хочет.

– Как?

– Понимаете, я очень ждала, что он скажет. Ждала, что хоть словечко обо мне будет, хоть словечко. А он не сказал этого словечка. Он о себе говорил, только о себе. Говорил, что ошибся, что запутался, что теперь единственное, что может спасти его честь, его карьеру, его положение в свете, это немедленная женитьба.

– Он прочитал приказ фон Борделиуса? – сообразил Владимир.

– Кроме приказа, там было письмо. Я не знаю, что это за письмо, но со слов Геллера поняла, что они с Евгением Вильгельмовичем дальние родственники и что мой отважный похититель до крайности чем-то испуган. И, предлагая мне руку, исполняет не свое желание, даже не долг чести, а предписание этого письма. И я сказала, что никакого венчания не будет. И собрала вещи.

– А… а где они? – с некоторым беспокойством спросил юнкер, оглядываясь.

Тая впервые открыто посмотрела на него и почти весело улыбнулась:

– Не беспокойтесь, я не переехала к вам. Вещи пока там, у него. Завтра я сниму комнату и пошлю за ними.

– У вас есть деньги?

– Есть. – Тая горько вздохнула. – Это очень стыдно и противно, но я взяла деньги у него. Если бы вы видели, как он обрадовался, когда я сказала, что мне нужны деньги на первое время, пока я не устроюсь! Он с таким облегчением совал их мне. А я твердила про себя: «Так тебе и надо, подлая. Продавай себя, продавай, продавай».

Она задохнулась в рыданиях, торопливо прикрывшись платочком. Владимир вскочил, прошелся по номеру, опять сел напротив.

– Что вы намереваетесь делать?

– Я умею шить, – сказала она, ладошками, по-детски отирая слезы. – Конечно, не так изящно, но я буду стараться. Поступлю к кому-нибудь в ученицы, а там, может быть, открою свою мастерскую.

– Завтра он заплатит за каждую вашу слезинку, – с юношеским пафосом сказал Олексин. – За каждую, Тая!

Тая сразу перестала плакать и очень серьезно, почти испуганно посмотрела на него. Владимир не выдержал и улыбнулся: он очень гордился тем, что сказал.

– Ни за что, – с расстановкой произнесла Тая, строго покачав головой. – Ради этого я и шла сюда, ради этого и ждала вас, хотя коридорный так смотрел и так подмигивал, что мне хотелось провалиться в подвал.

– Это невозможно. – Владимир заулыбался еще шире: ему вдруг стало радостно. – Я отпустил ему полновесную пощечину и не могу отказаться, если он завтра вызовет меня. А он вызовет, он не имеет права струсить, если не хочет еще раз получить…

– Володя, милый, я умоляю вас, – говорила Тая, не опуская темных, как колодцы, глаз; в них опять было отчаяние, но иное, более глубокое и более выстраданное. – Извините, что говорю так с вами, но я уже имею на это право. Я теперь старше вас, да, да, старше, и… и я виновата перед вами, так не усугубляйте же моей вины. Уезжайте в Крымскую, уезжайте немедленно. Вы исполнили свой долг, вы покрыли его позором и можете ехать со спокойной душой. Уезжайте, я прошу вас и… и буду просить, пока вы не согласитесь. Пусть он вас ищет, если он не трус.

– Я тоже не трус!

Владимир упорствовал со все возраставшей радостью. Прекрасная и несчастная юная женщина пришла сюда ради него, умоляла его не рисковать жизнью – это было ново и необыкновенно, настолько необыкновенно, что он даже не смел и мечтать об этом. И теперь ощущал ни разу еще не испытанное им чувство гордого мужского торжества. И Тая напрасно просила его, напрасно плакала, порывалась встать на колени, умоляла всем святым – все это только укрепляло его в уже принятом решении.

– Да он же убьет вас, убьет! – в отчаянии выкрикнула она, исчерпав все аргументы.

– Убьет? – Владимир насмешливо улыбнулся. – Что вы, Тая, этого не может быть. У подлецов всегда дрожат руки, разве вы не знаете?

– Господи! – в изнеможении вздохнула Тая. – Господи, как мне страшно и как я устала!

Олексин спустился вниз, растолкал спящего коридорного, спросил еще номер и строго приказал спрятать глупую ухмылку. Получив ключ, проводил Таю: было уже за полночь, она устала, да и самому Владимиру следовало отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем. Прощаясь, задержал ее руку и сказал то, что готовил давно и для чего собрал все свое мужество:

– Почему же не я украл вас из вашего окошка?

– Действительно, почему не вы? – грустно улыбнулась она.

– Но я вас еще украду, – краснея, сказал он, и сердце его отчаянно и весело забилось. – Я непременно украду вас, Тая, ждите. Клянусь вам, что украду!

А вернувшись к себе, долго ходил по номеру, глупо и счастливо улыбаясь. Он уже думал о том, как увезет Таю из Тифлиса, как познакомит ее с Варей и Машенькой, как и Варя, и Машенька полюбят Таю и как им будет прекрасно в Высоком вчетвером. С этими приятными мечтами он и прилег. Подумал было, что полагалось бы написать письма отцу и в Смоленск – так просто, ради исполнения дуэльного ритуала, – но подумал мельком; вставать не хотелось, а хотелось мечтать дальше. И он мечтал, пока не уснул.

Рано утром его разбудил Автандил Чекаидзе:

– Сегодня в два часа.

– Прекрасно! – сказал Владимир. – Успею переделать множество дел.

– Надо отдыхать, дорогой. – Чекаидзе с неудовольствием покачал головой. – Рука должна быть твердой.

– Рука не дрогнет, господин Чекаидзе!

Он позавтракал с Таей. Она была молчалива и печальна и смотрела на него с тревожной тоской. Он улыбнулся:

– Вы прощаетесь со мной, Тая? Смотрите, это дурная примета.

– Бог с вами, Володя, Бог с вами! – испуганно закрестилась Тая.

Потом они взяли извозчика, поехали в город и вскоре нашли скромную квартирку. Владимир уплатил за два месяца вперед, а когда Тая хотела вернуть ему деньги, сказал:

– Не надо, Тая, я загадал. Если все будет хорошо, даю слово, что возьму у вас эти деньги.

Извозчик съездил за вещами, но пропадал долго, так как Геллера на месте не оказалось. А когда вернулся, то времени уже оставалось совсем мало, и Владимиру пришлось ехать в свою гостиницу на этом же извозчике. И все было впопыхах, они даже не попрощались; Тая махала рукой, пока пролетка не свернула за угол.

Возле гостиницы уже ждал Автандил Чекаидзе; в старомодной пароконной коляске сидел пожилой, очень недовольный доктор.

– Господа, я еду против собственного желания, предупреждаю!

– Так, может быть, вам не стоит ехать? – с улыбкой спросил Владимир.

Доктор надулся и промолчал. А Владимир был очень оживлен и всю дорогу острил, но большей частью неудачно. Он изо всех сил бравировал, скрывая волнение. Чекаидзе понял это и сокрушенно цокал языком.

Добрались вовремя: пока шли до поляны, оставив экипаж у дороги, прискакали и противники. Высокий сутулый капитан, секундант подпоручика, увидев Олексина, стал что-то быстро говорить фон Геллеру. Геллер отрицательно покачал головой; капитан подошел к Владимиру, представился. Юнкер не разобрал его фамилии, сказал, поеживаясь:

– Тут очень ветрено. Это отчего же ветрено, оттого, что дырка в небе?

– По долгу чести и человеколюбия призываю вас, господа, забыть обиды и протянуть руки друг другу.

– Этому не бывать! – крикнул издалека фон Геллер-Ровенбург.

– Этому не бывать, капитан, вы слышали? – улыбаясь, спросил Олексин. – Давайте все же поскорее, господа, этак и простуду схватить недолго.

Он чувствовал нарастающую внутреннюю дрожь и очень боялся, что ее заметят другие. И нервничал, что секунданты ведут глупый спор из-за солнца, мест и ветра, который так раздражал его сейчас. Наконец они поладили, и сутулый капитан предложил пистолеты. Владимир взял первый попавшийся и быстро пошел на указанную ему позицию. Пистолет был неудобен и тяжел, не то что привычный револьвер, но признаться в том, что он ни разу не стрелял из подобного оружия, юнкер не решился: право выбора принадлежало оскорбленному.

Он стал на свою точку и повернулся лицом к противнику. Ветер порывами бил в левую щеку, и он подумал, что на этот ветер следует сделать поправку при стрельбе. Сердце его вдруг заколотилось, и он стал медленно и глубоко вдыхать, как учили его в училище перед стрельбами. Но там это помогало, а тут почему-то нет; сердце никак не желало успокаиваться, и он испугался, подумав, что промахнется. И так занят был всем этим, что не расслышал команды, а увидел вдруг, что к нему идет подпоручик, медленно поднимая пистолет в вытянутой руке. И шагнул навстречу, но нес свой пистолет у плеча и теперь стал опускать его, ловя фон Геллера не мушкой, а всем тяжелым вздрагивающим стволом. «А ведь он промажет, – подумал юнкер. – Непременно, непременно промажет! Такой ветер…» Он не расслышал выстрела и не ощутил боли. Почувствовал сильный удар в грудь и вдруг ясно-ясно увидел мать. Она, улыбаясь, шла ему навстречу. И, падая, он успел удивиться и громко крикнуть ей:

– Мама!..

4

После похорон Миллье осиротевшие французы прибились к Олексину, даже обменяли шалаши, чтобы быть поближе. Они тяжело переживали потерю товарища, который был для них не просто старшим по возрасту. Лео совсем захандрил, целыми днями валялся на соломе. Их следовало занять делом, но поручик ничего толкового придумать не мог: французы не знали сербского языка. Выручил Стоян, зашедший как-то вместе с Бранко. Была пора полного затишья: турки не стреляли, восстанавливать разрушенные ложементы не стремились – и над всем участком повисло тягостное безделье. Участились случаи отлучек с позиций, разговоров в секретах, сна на постах: безделье рождало падение дисциплины.

– Яблочки, поручик, – улыбался Стоян. – Все дело в этих яблоках.

– Какие еще яблоки?

– Попробуйте. – Бранко протянул Олексину яблоко. – Яблоки добрые.

Яблоки действительно были вкусные, но Гавриил ничего не понял. Попросил разъяснить без аллегорий.

– Хотите, покажу, где растут? – предложил Бранко. – Сейчас самое время.

За яблоками Олексин пригласил и французов; они очень обрадовались, устав от безделья. Шли вчетвером: Бранко указывал дорогу. На подходе к аванпостам их нагнал немолодой хмурый взводный командир Шошич; Олексин запомнил его еще по ночному бою, где Шошич всегда первым поднимался в атаку. Миновали секрет, не обративший на них никакого внимания, спустились в заброшенный сад. Гавриил шел настороженно, но Бранко топал, как прежде, не заботясь о том, что с каждым шагом приближается к турецким позициям.

Впереди послышались голоса. Олексин остановился, цапнув рукой кобуру. Глядя на него, остановились и французы, Лео сбросил с плеча винтовку, передернул затвор. Бранко оглянулся на знакомый звук, замахал рукой, молча указал вперед. Гавриил подошел, выглянул из-за куста.

Под старой, усыпанной плодами яблоней мирно сидели четверо турецких низамов и пятеро сербских войников. Противники со вкусом жевали яблоки и говорили по-сербски: двое турок хорошо знали язык и тут же переводили товарищам.

– Нет, я табак редко поливаю, – говорил немолодой серб. – Редко поливать – злее будет. Не пробовал?

– Лист плохо идет, – сомневался полный и очень добродушный турок. – Сам себя обижаешь, если листу расти не даешь.

– Это-то верно, только лучше один лютый лист, чем три слабых.

Поручик шагнул из-за куста. Увидев его, сербы и турки поспешно встали.

– Это что за беседы?

– Яблоки собираем, господин четоводник, яблоки, – поспешно пояснил пожилой войник.

– И тут турки тоже яблоки собирают?

– Коран разрешает, – сказал добродушный турок. – Кто ты есть? Командир?

– Да, да, командир, – объяснил серб. – Русский брат, офицер.

– О, великий христианин? – с уважением отметил турок.

– Они вас, русских, великими христианами называют, – улыбнулся Бранко.

– Великие христиане – великие воины, – сказал турок, и все с уважением закивали. – Знаменитый воин Хорват-паша недаром так ценит помощь великих христиан.

– Ваши офицеры знают, что вы здесь? – спросил поручик.

– Конечно знают, ага, как не знать.

– Пусть один из вас сходит за вашим офицером. Остальным приказываю оставаться на местах.

Турки пошептались, и самый молодой бегом устремился к позициям. Олексин пригласил садиться, и турки тут же послушно уселись, без всякого смущения и страха разглядывая русского офицера.

– Скоро будет мир, – помолчав, сказал добродушный турок. – Мы пойдем к своим домам, а вы к своим.

– Дай-то Бог, – вздохнули сербы, с опаской поглядев на Олексина.

– Бога молите? – вдруг высоким голосом выкрикнул молчавший доселе Шошич. – Не о том Бога молите, сербы, не о том! Вы же братья мои, братья, только я в Боснии родился, за Дриной. И я – райя!.. – Он ткнул пальцем в добродушного турка. – Спросите у него, что значит, когда вас считают райя, спросите! Райя для них – это не люди, это неверные, это псы, у которых можно забрать дочь, изнасиловать жену, угнать последнюю скотину со двора. Нас душат податями, над нами измываются как хотят, нас грабят, нас убивают без суда, и терпение наше кончилось. Райя восстали, райя предпочли смерть в бою той проклятой жизни, на которую нас обрекли вот эти вот, в красных фесках! – Шошич метался по кругу, выкрикивая фразы то туркам, то волонтерам, то сербам. – Мы просили помощи у княжества, мы верили, что все сербы – братья, а вы… Яблоки с ними жрете? – Он ногой ударил по куче яблок, собранных турками про запас. – О мире Бога молите? А нам – тем, кто в Боснии живет, за Дриной, – нам-то что делать, о чем молить?..

– Что здесь происходит? – спросил Этьен.

Гавриил объяснил, о чем говорили солдаты.

Приближался конский топот; к ним подскакал молодой офицер на прекрасном гнедом жеребце. Ловко осадил его, склонился в седле, мягким жестом правой руки коснувшись сердца и лба.

– Вы звали меня, господин русский офицер? – на хорошем французском языке спросил он.

– На нашем с вами участке, кажется, началось замирение, – сказал Олексин. – Вас это не тревожит, господин турецкий офицер?

– Стремление к миру должно тревожить меньше, чем стремление к войне, – улыбнулся турок. – Разговоры о перемирии вполне реальны, уверяю вас.

– Я не получил соответствующего приказа и поэтому продолжаю считать реальностью войну.

– Даже в момент нашего разговора? – продолжал улыбаться офицер.

– Через полчаса я прикажу стрелять в любого, кто выйдет на нейтральную полосу.

– Мы приехали сюда драться с вами! – выкрикнул Лео. – Да, да, именно с вами! Вы убили папашу Миллье!

– О, я слышу голос парижанина! – Турок вновь отвесил изящный поклон. – А что касается меня, господа, то я бы давно покончил с этой глупой комедией, рождающей, к сожалению, столь много трагедий. Я бы высек и сербов, и турок и разогнал бы их по домам. Значит, война, господин русский упрямец? Прощайте, до встречи в бою!

Он резко выкрикнул команду, поднял коня на дыбы, круто развернул его и бросил в карьер. Турки поспешно вскочили и побежали к своим позициям, теряя яблоки.

– Поручите нам это место, командир, – попросил Этьен. – И считайте, что с этой проблемой покончено.

На следующий день Олексин и Брянов доложили обо всем Хорватовичу.

– Я устал, господа, – вздохнул полковник. – Страна оказалась не готовой к затяжной войне, не готовой психологически. Прежде всего психологически.

– Вы верите слухам о перемирии? – спросил Брянов.

– Ходят такие слухи, – уклончиво сказал Хорватович. – Поговаривают, будто генерал Черняев вступил в неофициальные переговоры с Абдул-Керимом.

Возвращались, когда солнце уже садилось. Брянов рассеянно хлестал прутиком по сапогам и поглядывал на Олексина, ожидая, когда он заговорит. Но поручик думал о последних словах Хорватовича.

– За что мы воюем, Брянов? – вдруг спросил он и, поймав удивленный взгляд капитана, поспешно разъяснил: – То есть за что воюют русские волонтеры, мне понятно. Но за что воюют французы, поляки, болгары? Хорватович как-то сказал, что у него в корпусе восемнадцать национальностей. Отбросим сербов, черногорцев, хорватов, боснийцев и русских – за что воюет остальная дюжина? За крест? За сербов? За свободу? За наши византийские сновидения?

– За веру, – весомо сказал Брянов.

– Бросьте, не верю! – Олексин раздраженно отмахнулся. – Это какая-то средневековая чушь. Вести религиозные войны в конце девятнадцатого столетия – нелепость. И, извините, даже думать так – тоже нелепость. Атавизм вроде хвостатого человека.