Текст книги "Господа офицеры"

– Он защищал не только мою честь, – тихо сказала Тая. – Он защищал честь полка.

– Хорошо, – еще раз кивнул Олексин. – Он славный мальчик, и его любили в полку. Внизу есть шкапчик с лекарствами. Принесите склянку с синим ярлычком.

Тая молча вышла из комнаты.

– Вам плохо? – с испугом спросила Маша. – Батюшка, скажите правду. Может быть, послать за врачом?

– Нет лекарств, чтобы они помогали отцу, когда он теряет сына. Даже такому отцу, как я. – Он помолчал. – Кто эта девушка?

– Дочь заместителя командира полка подполковника Ковалевского.

– Дворянка?

– Не знаю. Кажется, нет.

– Славная. Славная девушка.

Маша осторожно глянула на него. Подумала, сказала неуверенно:

– Ей нельзя возвращаться к родителям. Так получилось, что…

– Не объясняй. – Отец чуть пожал ей руку. – Зачем же ей возвращаться, когда Владимир погиб?

Он замолчал, со строгой скорбью глядя перед собой и медленно поглаживая дочь по голове. А Маша опять чувствовала, как по лицу ее текут слезы, и опять боялась заплакать.

– А ты молодец, – тихо сказал старик. – Варвара себя жалеет и потому скорбит шумно. Оскорбительно шумно. А ты – умница ты. Ты других жалеешь и щадишь. В маму ты. В Анечку. Помолчим, доченька? Вспомним их, светлых, и помолчим. Мертвым ничего не нужно, кроме нашего молчания. Ничего.

Отец и дочь надолго замолчали, но молчание это не было пустым. Оно было наполнено их единением и согласием, первым объединяющим мгновением полного взаимопонимания и любви.

Тая спустилась в прихожую, так никого и не встретив. От волнения она забыла, как звали того доброго старичка, что встретил их на лестнице и так убивался, узнав о гибели Владимира, как позвать кого-либо из прислуги, не знала и стала открывать подряд все двери в надежде найти где-нибудь шкапчик с лекарствами. Так прошла она несколько безлюдных комнат, приоткрыла очередную дверь и тихо ахнула: у окна стоял молодой человек в куцем провинциальном сюртучке. Но ахнула она не потому, что испугалась, а потому, что человек этот был удивительно похож на Владимира, только жиденькая бороденка выглядела совсем лишней.

– Я испугал вас? – улыбнулся он такой знакомой ей улыбкой. – Извините. Мне суждено, видно, не вовремя появляться. Я через черный ход, как обычно, чтоб не беспокоить.

– Федор Иванович? – тихо спросила Тая. – Я вас сразу узнала, Федор Иванович. Почему я вас сразу узнала?..

Глава девятая

1

Вечером того же дня, когда было объявлено о перемирии, к шалашу Олексина в полном боевом снаряжении подошли болгары. Остановились, вольно опершись о винтовки, но не нарушая строя. Меченый заглянул в шалаш:

– Мы уходим, поручик.

– Как уходите? – Олексин сел на топчане. – Куда?

– Мы пришли сюда сражаться. Нет сражения – нет обязательств.

– И куда же намереваетесь? – спросил поручик, натягивая сапоги.

– Домой. В Болгарию.

– Через позиции?

– Позиций больше нет. Кроме того, с нами идет Бранко.

Бранко стоял в строю рядом с Любчо. На позициях Гавриил никогда не встречал девушку, за хлопотами позабыв о ее существовании, и теперь смотрел удивленно.

– Где вы прятали своего адъютанта, Стойчо?

– В селе. Там у Бранко дальние родственники. Прощайте, поручик. – Стойчо протянул руку. – Спасибо.

– Прощайте, Стойчо. – Олексин грустно улыбнулся, обнял его. – Если бы я мог, я бы тоже ушел. – Он оглядел строй. – А где же Карагеоргиев?

– Ему с нами не по дороге, – проворчал Кирчо из строя.

– Прощайте, юнаки! – громко сказал Олексин, отдав честь строю. – Дай вам бог добраться до родины.

Из шалаша поспешно вышел Захар. Совал в руки Любчо узелок:

– Возьми, девка, на дорожку. Возьми, не обижай.

– Спасибо, – по-русски сказала девушка.

Стоян, помолчав, еще раз кивнул поручику и негромко отдал команду. Отряд двинулся мимо шалашей, мимо ошалевших от радости войников и растерянных волонтеров, мимо костров, вина, плясок, песен и веселья. Болгары шли молча, с горделивым достоинством выдерживая равнение и шаг.

Из-за поворота показались Совримович и Отвиновский. Нагнали отряд, долго шли рядом с Меченым. Потом вернулись к шалашу.

– Зачем вы отпустили их, Олексин? – с неудовольствием спросил Совримович. – Самый боеспособный отряд.

– Боеспособность нужна в бою, – усмехнулся Отвиновский. – Плясать вокруг костров можно и без боеспособности.

– Тоже собираетесь куда-нибудь податься? – спросил поручик: внезапный уход болгар вызвал в нем волну горького раздражения.

– Некуда! – с непонятным ожесточением ответил Отвиновский. – Связал нас черт веревочкой.

Шошич метался по лагерю, уговаривал, ругался, просил опомниться, даже бил – ничего не помогало.

– А я куда вернусь? – горько спрашивал Шошич. – Дома нет – сожгли турки, дочери нет – увели турки, жены нет – с горя померла. Куда мне-то идти, куда?!

Шли дни, но настроение праздничного оживления не исчезало. Контакты с турками стали еще теснее и еще откровеннее, перейдя вскоре в сферу деловых отношений: под яблоней, откуда Олексин был вынужден убрать французский караул, развернулось оживленное торжище. Торговали всем, чем только можно было торговать: табаком и фруктами, вином и мясом, барашками и птицей, кожами, одеждой, топорами, ножами, даже оружием. Меняли, покупали, продавали, одалживали друг у друга – базарный азарт охватил обе стороны с невероятной силой, и уже не только сербские войники, но и русские волонтеры щеголяли в турецких фесках и хвастались выгодно приобретенными ятаганами.

– Такого разгрома я еще не испытывал, – с горечью сказал Хорватович, приехав на позиции. – Теперь, пожалуй, я соглашусь признать, что турки выиграли войну.

– Считаете, они начнут наступление? – спросил Брянов.

– Непременно начнут, капитан. У них регулярная армия, и навести порядок им ничего не стоит: только прикажи. Пробовали обязательные ученья?

– Безнадежное дело. Волонтеры еще кое-как занимаются, хотя и с отвращением, а войники решительно отказываются. Говорят, что перемирие – это вроде отпуска.

– Однако Тюрберт сумел заставить своих артиллеристов.

– Скрипачи, – с оттенком зависти сказал Олексин. – И потом, господин полковник, я не хочу никого обижать, но…

– Боюсь, что разгром неминуем, господа, – невесело сказал Хорватович. – Я вижу только один выход: первыми начать.

– Нарушить перемирие? – изумился Брянов. – Да нас расстреляют перед строем за такое самоуправство!

– Я вижу только один выход, – задумчиво повторил Хорватович. – Есть способ разорвать перемирие. Есть!

На следующий день Хорватович выехал в Белград, поручив корпус майору Яковличу, рыхлому, обленившемуся и нерешительному. Единственная форма приказания, которой широко пользовался майор, заключалась в трех словах: «Ничего не предпринимать».

– Послал Бог начальничка, – со вздохом говорил Брянов.

Целыми днями валялись по шалашам, проводя время в пустопорожних разговорах. После ухода болгар Отвиновский стал чаще навещать Олексина и Совримовича, но в беседы вступал редко, предпочитая слушать или отделываться короткими замечаниями. Его тяготило не просто безделье, и поручик спросил напрямик:

– Жалеете, что не ушли с болгарами?

– Жалею, что приехал в Сербию. А впрочем, неверно, я ни о чем не жалею, Олексин.

– Вот это вас и мучает.

Отвиновский промолчал, привычно усмехнувшись. Потом спросил вдруг:

– Вы женаты, Олексин?

– Нет. Почему вы спросили об этом?

– Потому что тоже не женат. А это глупо.

– Что же глупого?

– Глупо, когда человеку некуда спешить.

– По-вашему, спешат только к женщине? – спросил Совримович.

– Только к женщине, – убежденно сказал Отвиновский. – Все остальное – выдумки, в которые мы почему-то так часто верим. А женщина – реальность, господа. Единственная реальность, к которой стоит торопиться.

– У вас есть семья, родные? – спросил, помолчав, Совримович.

– Таким тоном обычно разговаривают с больным, – опять усмехнулся Отвиновский. – Утолю ваше любопытство одним словом: были. А это означает, что мне не только некуда торопиться, но и некуда возвращаться. В этом смысле я идеальный солдат: мне нечего терять.

– И когда закончится эта война, вы поедете на другую? – спросил Олексин. – Право, жаль, что вы не ушли с болгарами.

– Знаете, Отвиновский, я увезу вас с собой, – решительно сказал Совримович. – Да, да, не спорьте: нехорошо, когда человеку некуда возвращаться. У меня есть небольшое имение на Волыни, матушка и прелестная кузина. Я выйду в отставку, и мы прекрасно заживем вчетвером. А Олексин будет наезжать в гости.

– Благодарю, друг. Я запомню ваши слова и – кто знает! – может быть, и постучусь однажды в сумерки. Когда-нибудь. Когда пойму.

– Что поймете? – спросил поручик, зевнув.

– Когда пойму, для чего меня убивали и для чего я убивал сам. Рано или поздно человек должен дать себе полный отчет. Особенно если он занимается этим ремеслом с четырнадцати лет. – Отвиновский натянуто улыбнулся. – Мы хорошо шутим, господа, не правда ли? А все от безделья.

Он сухо поклонился и вышел поспешнее, чем требовалось. Совримович вздохнул:

– Знаете, Олексин, мне жаль нашего поляка. По-моему, он очень несчастлив.

– Он был бы куда приятнее, если бы меньше бравировал своей несчастливостью, – непримиримо проворчал поручик. – Что-то в нем есть неистребимо шляхетское: что бы он ни говорил, я все время слышу звон шпор и бряцание сабли.

Утром их разбудил адъютант Яковлича, красивый улыбчивый мальчик. Он редко покидал своего командира, никогда не появлялся на позициях, и офицеры переглянулись.

– Господин майор просит пожаловать к себе господ русских офицеров.

Майор Яковлич вопреки обыкновению принимал не в тесном прокуренном шалаше, а на поляне. И это обстоятельство, и неуклюжая старательность в одежде майора, и нелепая сабля, за которую он то и дело цеплялся, – все удивляло и настораживало. Но самым удивительным был неожиданный приезд штабс-капитана Истомина.

– Важные новости, господа, весьма важные.

– Господа русские офицеры, – тусклым голосом начал Яковлич, когда все выстроились на краю поляны. – Сербский народ переживает великое историческое событие. В кровавой борьбе с турками наступил новый этап. А так как народ в Сербии составляет войско, которым вы командуете, то мы просим вас присоединиться ко всенародному желанию и разъяснить его значение подчиненным.

– Позвольте, какое желание? – громко спросил Тюрберт. – Нельзя ли попроще, господин майор?

Яковлич сонно глянул на щеголеватого артиллериста, вяло пожевал толстыми губами.

– Сербский народ выразил единодушное желание провозгласить князя Милана королем Сербии. Этим актом мы решительно сбрасываем турецкое иго и объявляем войну султану как самостоятельное суверенное государство. С момента возложения короны на голову короля Милана мы уже не повстанцы, а самостоятельное европейское государство, находящееся в состоянии войны с Османской империей.

– Вот и конец перемирию, – шепнул Брянов Олексину. – Ай да Хорватович!

– По-вашему, он лично уговорил Милана короноваться?

– Нет, конечно, это устроила военная партия, Хорватович только подтолкнул нерешительных. Но каков камуфлет, а? Мы больше не повстанцы… Раз они не повстанцы, то и мы не волонтеры, а наемники сербской короны. Вам хочется быть наемником, Олексин?

– Господа, что за разговоры? – призвал к порядку Истомин.

– Разделяют ли русские офицеры единодушное желание сербского народа провозгласить князя Милана королем Сербии? – громко спросил Яковлич.

– А нам-то что за дело? – вдруг резко крикнул Брянов. – Мы ехали помогать сербскому народу в войне с турками, а не сажать на престол королей!

– Господа, господа, нельзя же так! – всполошился майор.

– Капитан Брянов шутит, господин майор, – натянуто улыбаясь, пояснил Истомин. – Он шутил в России с либералами, шутил в Бухаресте с болгарской эмиграцией и пытается шутить сейчас. А шутить как раз и не следует, потому что русское командование, которое я здесь имею честь представлять, поддерживает единодушное желание сербского народа и надеется, что все русские офицеры разделяют эту точку зрения.

– Что до меня, то мне как-то все равно, – ворчливо заметил Тюрберт. – Королем так королем. Лучше скажите, когда начнем стрелять?

– Перестаньте, Тюрберт, это все достаточно серьезно, – поморщился Истомин. – Вам надлежит разъяснить своим подчиненным значение этого важнейшего политического акта и добиться их поддержки.

– Ура, господа, – насмешливо улыбнулся Совримович.

– Ура! – неожиданно звонко заорал адъютант Яковлича. – Живио краль Милан! Живела кралица Наталья!

Возвращались в подавленном настроении: даже ярых монархистов смутила поспешность и несвоевременность этого акта. Только Тюрберт радовался:

– А что, господа, теперь, пожалуй, постреляем?

Рота приняла известие с завидным равнодушием: как сербам, так и волонтерам было безразлично, останется Милан князем или превратится в короля. Лео проворчал неодобрительно:

– Аристократы взяли верх.

Несмотря на то что приказ был исполнен, смутное раздражение не покидало Олексина. Он пытался разобраться, откуда оно, это раздражение, пытался внушить себе, что ему нет ровно никакого дела до внутренней политики сербских заправил, а тем паче до князя Милана, но чем больше он думал об этом, тем все яснее чувствовал, что раздражение это есть просто обида. Его личная обида за себя и за всех волонтеров, искренний порыв которых был использован в интересах узкой группки людей, ловко воспользовавшихся моментом для своих далеко не бескорыстных целей. А поняв это, уже не мог усидеть на месте – разыскал Совримовича, и они вдвоем отправились к Брянову.

У Брянова сидел Карагеоргиев. Увидев офицеров, он неприятно улыбнулся, не сделав никакой попытки привстать. Капитану их визит тоже не доставил радости, но Олексин не обратил на это внимания, и Совримович напрасно делал ему знаки.

– Присаживайтесь, – суховато сказал Брянов. – Ужинали?

– Да, да, не беспокойтесь, – поспешно забормотал Совримович. – Мы, собственно, чисто случайно. На минуту. Не знали, что вы заняты.

– Вы знакомы с господином Карагеоргиевым, и, полагаю, этого достаточно.

– Господин Карагеоргиев не любит русских, – сказал Гавриил, садясь напротив болгарина. – Но, кажется, не всех?

Карагеоргиев еще раз улыбнулся и промолчал. Брянов постоял, поочередно посмотрев на каждого гостя, пошел в угол.

– Ну, вина мы все же выпьем. – Он достал бутыль. – Не давиться же нам взаимными колкостями, правда?

Он принес кружки, разлил вино. Карагеоргиев по-прежнему помалкивал, натянуто улыбаясь.

– Почему вы не ушли с Меченым? – спросил Олексин, мало заботясь о тоне.

– Я не разбойник, господин ротный командир.

– Оставим формальности для строя. Вы не находите, что ваше объяснение носит отчетливый турецкий акцент?

– Простите, не понял.

– Обычно болгарских повстанцев называют разбойниками либо турки, либо их прислужники.

– И в данном случае они правы.

– Вы оскорбляете моего друга, – нахмурился поручик. – Не забывайтесь, Карагеоргиев.

– Господа, господа! – засуетился Совримович.

Брянов слушал молча, изредка поглядывая на Олексина.

– Вам известна программа Стойчо Меченого? – спросил Карагеоргиев, помолчав.

– Нет. – Гавриил интуитивно почувствовал подвох в этом вопросе. – Просто мы не говорили об этом.

– Она осталась бы неизвестной, даже если бы вы и говорили, – спокойно сказал болгарин. – Дело в том, что ее попросту нет; Меченый мстит, и только.

– Месть – святое дело, – осторожно вставил Совримович.

– Возможно. Но всегда личное, а потому и антиобщественное. Гайдук мстит народу, а не злодею, мстит, сам верша суд и расправу. Справедливо это?

Олексин опять вспомнил о словах Миллье; и недобрый Карагеоргиев тоже говорил о справедливости. Все вокруг говорили о справедливости, ссылались на нее, жаждали ее, мечтали и умирали за нее, но каждый понимал ее по-своему.

– Болгарский народ не поддерживает военных авантюр против османов, это доказано историей. Из апрельского урока надо было извлечь выводы, а Меченый извлек ненависть. Одну слепую ненависть к туркам.

– Может быть, из этой искры возгорится пламя? – опять осторожно спросил Совримович.

– Для того чтобы возгорелось пламя, важны не столько искры, сколько горючий материал – вот единственно правильный вывод. Болгарии нужны апостолы, а не воины, нужна пропаганда, а не жертвенные бои.

– Однако вы почему-то оказались в Сербии, господин апостол, – заметил поручик.

Карагеоргиев промолчал, выразительно, как показалось Олексину, посмотрев при этом на Брянова. И капитан сразу поднял кружку:

– Выпьем, господа, и поговорим о чем-нибудь веселом. Как там говорил наш друг Тюрберт, поручик? О стрельбе картечью при конной атаке – так, кажется?

– Это мне напоминает игру «а вы любите брюнеток, господа?» – невесело усмехнулся Гавриил. – Здесь все считают меня несмышленышем. Все! А я думаю о князе Милане и о всей этой странной затее с коронованием. Затее, при которой – у меня такое ощущение, ничего не могу поделать – всех русских волонтеров сочли за стадо баранов, годное лишь на убой. Ну да бог с ними, с интригами и дракой за кусок пирога, но вы-то зачем хитрите, господа? Не доверяете – скажите, мы уйдем без обиды.

– Вы не в стане заговорщиков, Олексин, – нахмурившись, сказал Брянов. – А то, что Карагеоргиев не считает нужным говорить, это его право. Поверьте на слово.

– Мы верим, верим! – поспешно согласился Совримович. – Не правда ли, Олексин?

– Правда. К сожалению, мы куда чаще верим, чем веруем. Верим в призывы трибунов, в необходимость помощи, в собственную искренность и в искренность друзей. А надо веровать. Веровать! Во что-то надо же веровать, надо, надо! – Поручик вдруг вскочил, щелкнул каблуками. – Извините, господа, что нарушил беседу. У меня две дурные привычки: не вовремя приходить и не вовремя уходить. Честь имею. Вы идете, Совримович?

И вышел из шалаша, не дожидаясь ответа.

2

– Наступление, господа, только победоносное наступление может положить достойный конец этой войне, – говорил Хорватович, расхаживая перед офицерами. – Теперь, когда наша несчастная родина переживает исторический момент, мы обязаны нанести противнику сокрушительный удар. Теперь или никогда!

– Авантюра, – вздохнул Брянов. – Боже мой, очередная авантюра, за которую люди расплатятся жизнями, полагая, что умирают за Сербию.

Мысль эта не давала ему покоя. Дождавшись, когда Хорватович покончил с делами, он испросил разрешение на частную беседу.

– Догадываюсь, с чем пожаловали, капитан, – сказал Хорватович, встретив Брянова у порога. – Надеюсь на вашу прямоту и обещаю быть откровенным. Я искренне уважаю русских волонтеров, начиная с генерала Черняева и кончая последним казаком.

– Вы помянули Черняева, я не ослышался, господин полковник?

– Генерал Черняев есть первый русский командир на сербской земле, и Сербия никогда не забудет, кому она обязана своими победами в этой войне.

– И поражениями?

– Это сложный вопрос, капитан. Сербский народ отважен и смел, но он не имеет боевого опыта, даже опыта восстаний, которым, к примеру, обладают болгары. Наше последнее восстание относится к тысяча восемьсот пятнадцатому году: сегодня воюют внуки тех, кто когда-то сражался с турками. Могу ли я винить Черняева, что сербская армия не выдержала ударов регулярных турецких войск?

– Так зачем же… зачем же вы хотите бросить ее в бой сейчас?

– Считаете меня авантюристом?

Брянов промолчал. Хорватович усмехнулся:

– Значит, считаете. А этот авантюрист думает о Сербии завтрашней. Думает о том, что Сербия – лакомый кусок не только для османов, и, если у нее не будет сильной армии, ее проглотят, как устрицу, те же австрийские Габсбурги. Подождите, капитан, я знаю, что вы хотите сказать, но сначала подумайте. Армия зреет в бою и только в бою, это аксиома. А турки сознательно разлагают мои войска. Разлагают бездействием, разлагают тем, что не берут сербов в плен, а отпускают домой, разлагают, сея раздор между сербами и волонтерами, разлагают мирными разговорами, торговлей, теми же беседами в саду на вашем участке. Разве не так, Брянов?

– И поэтому вы внушили князю Милану желание короноваться?

Хорватович рассмеялся. Он был жизнелюбив, звонок, подвижен, всегда смеялся от души, и Брянов невольно улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.

– Ну, до короны ему еще далеко! Князь Милан не из когорты решительных, таким нужен либо кнут, либо пряник. Я не поклонник монархии, но обещание, которое мы дали князю, было необходимостью. Турецкие резервы остановили свое продвижение вглубь Сербии, и у нас появился шанс. Мы обязаны возродить боевой дух в армии, капитан, обязаны перед завтрашним днем сербского народа. И поэтому – наступление. Только наступление!

– Жертвовать людьми… – начал было Брянов.

– Это приказ, капитан. – В голосе Хорватовича уже не слышалось мягкости. – Извольте исполнять не рассуждая.

Наступление было назначено на 14 сентября, но с ночи пошел проливной дождь – и атаку отложили на сутки. По плану бригада Медведовского, усиленная подошедшими резервами, должна была наступать на правом фланге, прорвать турецкие укрепления и зайти им в тыл. Для отвлечения противника корпус Хорватовича на первом этапе вел сковывающую стрельбу и демонстрировал готовность к бою; после захода Медведовского с тыла корпус переходил в решительную атаку, имея конечной целью захват господствующей высоты со всей артиллерией противника.

С двух часов утра 16-го корпус пришел в движение. Атакующие роты скрытно выдвигались вперед, резервные отводились назад; эта рокировка, затеянная в темноте в целях секретности, запутала не столько турок, сколько собственные войска: части перемещались в места незнакомые, не было карт, не хватало проводников. Роты выходили с запозданием, прибывали не туда, куда следует, перемешивались, теснили друг друга и к рассвету так и не закончили перемещений. Усталые, всю ночь лазавшие с горы на гору солдаты ворчали, офицеры ругались, яростно обвиняя друг друга в неразберихе; от желания атаковать и сбить неприятеля уже не осталось и следа.

Батальон Брянова был выдвинут вперед, в долину, в брошенный сад, где еще совсем недавно шумел веселый международный базар. Местность была знакомой, роты быстро и скрытно заняли ее, но при этом боевые порядки уплотнились, и Брянов отвел Олексина назад:

– Будете в резерве, поручик.

После той вечерней беседы вчетвером – беседы, в которой ничего не родилось, кроме недоверия и странной настороженности, – они почти не встречались, а встречаясь, не разговаривали: оба были обидчивы и не любили выяснять отношений. Совримович пытался примирить их, ходил к Брянову, разговаривал с Олексиным, но ничего пока не добился.

– Что вы, Совримович, у нас прекрасные отношения с капитаном! – улыбаясь, заверял поручик.

Но отношения оставались натянутыми, и приказ о резерве Гавриил воспринял как очередной акт недоверия. Усмехнулся, но промолчал, помня о дисциплине и предстоящем сражении.

Рота располагалась в заросшей кустарником лощине, сырой и узкой. Поначалу Олексин воспротивился предложению Отвиновского, разыскавшего эту укромную лощинку, поскольку хотел наблюдать бой, быть на виду и вообще доказать Брянову свое полное пренебрежение опасностью, но Отвиновский проворчал неодобрительно:

– А при чем здесь наши люди, поручик? Рискуйте сами, если пришла охота.

Стрелковые части уже продвинулись к противнику на ружейный выстрел и завязали огневой бой. Турки отвечали дружными залпами из всех ложементов, артиллерия в сражение еще не вступала, но все вокруг было наполнено неумолчной винтовочной трескотней. Ветер дул в сторону сербских позиций, и пороховой дым сползал в лощину.

– А пушки молчат, господа, – с тревогой отмечал Совримович. – Мне не нравится, что они молчат.

Гавриилу тоже не нравилось, что турецкая артиллерия не открывала огня: это означало, что Медведовский почему-то медлит с атакой, что время идет, бой затягивается, а продвижения нет. Бездеятельное сидение в резерве раздражало и утомляло полной неизвестностью. Накануне все офицеры долго беседовали с войниками, сумели внушить им мысль о хорошей и продуманной подготовке наступления, о резервах, которые уже подходят, о внезапности удара и значимости предстоящей операции. Сербы рвались в бой, как никогда, и вот теперь весь этот азарт, все накопленное мужество растрачивалось в пустой перестрелке цепей и в тупом ожидании здесь, в лощине.

Солнце уже поднялось, когда со стороны турок донесся первый артиллерийский залп. Пушки били куда-то в сторону от них, по правому флангу, били настойчиво, из всех калибров. И сразу же Тюрберт, определив турецкие батареи, открыл огонь, начиная артиллерийскую дуэль.

– Это Медведовский! – крикнул Олексин, вскочив. – Только почему же так поздно?

Медведовскому не повезло с самого начала, и виной тому была его кавалергардская спесь: вместо того чтобы провести тщательную разведку местности, он ограничился визуальным определением направления атаки, завел бригаду в болото, где лошади завязли по колено, был вынужден спешиться и атаковать в пешем строю. Непривычные к таким атакам казаки лезли смело, но бестолково и нерасчетливо; подпустив их ближе, турки картечью смели первую цепь, отбросили вторую назад в болото и теперь методически добивали артиллерийским огнем.

Сражение было проиграно в самом начале, но никто не хотел этого понимать. Следовало немедленно отвести части, перегруппировать их и начинать наступление уже без учета несостоявшегося флангового прорыва кавалерии. Следовало, но никто не отдал соответствующих распоряжений, и сражение развивалось так, будто ничего не изменилось в планах атакующих, хотя изменилось самое главное: теперь уже не корпус Хорватовича выполнял роль сковывающей группы, а бригада Медведовского исполняла эту роль. Бой перевернулся с ног на голову.

– Трубить атаку! – приказал Хорватович.

Призывные звуки труб прорвались сквозь артиллерийскую канонаду и ружейную трескотню. Повинуясь сигналу, командиры батальонов отдали приказы, офицеры обнажили сабли; нестройные цепи атакующих выкатились из укрытий на узкую полосу ничейной земли и побежали к турецким укреплениям, тремя ярусами ружейных ложементов опоясавшим противоположную гору.

– Вперед, ребята! – кричал Брянов, размахивая саблей. – Не ложись, только не ложись! Вперед!

Его войники, задыхаясь, уже лезли на еще не просохшие, осклизлые глинистые откосы турецких укреплений. Лезли молча, остервенело, в едином порыве, все еще веря в то, что вот-вот за спинами аскеров раздастся мощное казачье «ура», противник прекратит сопротивление и ударится в паническое бегство. Передовые уже перевалили за брустверы, сваливаясь на головы турок и яростно работая штыками и прикладами. Ружейный огонь сразу стих; турки из передовых ложементов стали откатываться назад, привычно не принимая рукопашного боя в траншеях.

Тюрберт, махнув рукой на турецкие батареи, уже азартно и точно громил верхние ярусы укреплений, не давая туркам возможности перейти в контратаку. Он стоял возле своих орудий в расстегнутом мундире и, не отрывая глаз от бинокля, сорванным голосом отдавал команды, привычно балагуря и не стесняясь в шутках:

– Точнее наводи, молодцы: на нас сейчас все девки смотрят! Кто видит, что левее турки бегут? Наводи им в задницы, не давай опомниться! На все жалованье винища куплю: пушки в нем мыть будете.

Начиная атаку, Брянов уповал только на чудо, и чудо произошло. Точный огонь Тюрберта смял турок, на какое-то время посеяв панику, и роты на последнем дыхании ворвались на вершину. Турецкие артиллеристы бежали, частью увезя, частью побросав орудия. Брянов захватил две годные пушки и немного снарядов.

– Роту Олексина сюда! Живо!

Поручик привел роту бегом и без отставших: Захар бежал сзади, подзатыльниками подгоняя самых ленивых. Поручик остановил колонну, скупо доложил.

– Прекрасно, Олексин, вот вам задача: выбить турок с левого пригорка, занять его и удерживать мой фланг во что бы то ни стало. Я вызову Тюрберта: здесь есть годные орудия. В случае, если турки вздумают контратаковать, он вас поддержит огнем. Вопросы есть?

– Нет.

– Исполняйте, Олексин. Нам повезло, чудо как повезло, и теперь надо удержать это везенье.

Рота Олексина заняла соседнюю высоту без боя: турки уже отошли. Но пока он спускался в седловину, пока поднимался в гору по крутым, заросшим колючим кустарником склонам, в батальоне Брянова произошли события, о которых поручик не знал и которые поставили его роту в положение сложное и опасное.

Тотчас по его уходе в батальон явился штабс-капитан Истомин. Поскольку штабс-капитан был полномочным представителем главного штаба, Брянов отрапортовал ему о занятии горы и о захвате пушек, не вдаваясь в особые подробности и ничего не сообщив о маневре роты Олексина.

– Вам надлежит явиться к полковнику Хорватовичу, капитан. И без промедления.

– Надолго?

– Надеюсь, что нет.

– Кому передать батальон?

– До вашего возвращения командиром останусь я.

– Отправьте солдата к Тюрберту, чтобы прислал артиллеристов, – сказал, уходя, Брянов. – Я беспокоюсь за левый фланг.

Истомин послал к артиллеристам русского волонтера. Но Тюрберт не стал особо выслушивать его.

– На хрена мне менять пристрелянную позицию?

– Капитан Брянов просит хотя бы наводчиков, господин поручик.

– Пусть он просит их в штабе, у меня и так некомплект. Все советуют, все командуют, все просят!.. Что вы здесь торчите? Идите в штаб.

– Я не уполномочен.

– Ну так доложите своему командиру, что его просьбу я исполнить не могу.

Связной отправился было искать Брянова, но не нашел его: капитан уже миновал позиции. Волонтер добрался до батальона, доложил Истомину, но штабс-капитан лишь выразительно пожал плечами.

А в палатке Хорватовича оказался полковник Монтеверде. Увидев вошедшего Брянова, он встал, выслушал рапорт, молча указал на стул. Когда капитан сел, походил рядом, хрустнул пальцами.

– У вас есть семья, капитан?

– Нет. – Брянов испуганно глянул на него. – На моем попечении сестра. Что-нибудь случилось?

– Нет, но не поручусь за дальнейшее. – Монтеверде остановился перед ним, заложив руки за спину и покачиваясь с пяток на носки. – Вы неисправимы, Брянов.

– Поясните вашу мысль, господин полковник.

– У вас были связи с тайными обществами бунтовщиков, замышлявших дела антигосударственные. Вас простили и даже разрешили вам выезд за пределы отечества, полагая, что вы действительно стремитесь принести пользу православному делу. В Бухаресте вы опять связались с элементами противомонархическими, посещали их сходки, читали их листки. И, прибыв сюда, в действующую армию, вы с упорством фанатика окружаете себя теми, кому место в крепости или в Сибири, изгоняя преданных престолу и отечеству.

– Господин полковник, идет бой. Мой батальон занял господствующую высоту, захватив при этом пушки противника.