Текст книги "Отрицание отрицания"

– Ну какая микстура устоит супротив спирта! – негодовала братва, с уважением, как было велено, проводив доктора и шустро сбегав за прописанным лекарством.

Однако Анна лечила, как указал местечковый врач. Поила, кормила с ложечки, регулярно давала предписанное лекарство. Только Павлу легче не становилось. Он лежал на койке, с головой укрывшись от железного грохота поезда, и не хотел разговаривать. Молчал или отвечал односложно – «да» и «нет». И решительно отказывался гулять.

А потом ему стало значительно лучше. То ли доктор хорошо знал свое ремесло, то ли молодое тело хотело жить вопреки всем хворям, а только он начал разговаривать и даже робко улыбаться. А главное, вставать, и его уже не нужно было волочить на руках в уборную.

Товарищ Анна была счастлива. Еще бы, ведь ее личный адъютант снова ей улыбался.

Только однажды из вояжа в уборную Павлик вернулся странным, бледным и никак не мог залезть на полку. Хотел и – не мог.

– Что с тобой? – испуганно спросила Анна.

– Голова закружилась. Гулять надо, гулять.

– Вот займем следующую станцию, и Кузьма погуляет с тобой.

– А потом куда поедем?

– На Просечную.

– Нет, я лучше здесь погуляю.

Надел чекистскую кожанку, фуражку. Сказал:

– Через час-полтора от силы.

Поцеловал Анну, вышел. А Анна велела Кузьме глаз с него не спускать. Ни на миг.

– Будет сделано, товарищ Анна.

Кузьма был предан, старателен, но шея у него отсутствовала и голова начиналась прямо из налитых силой плеч. А коли не было шеи, то и уйти от него не представляло никакого труда, поскольку не было возможности вертеть головой. Кроме того, он очень любил азартные игры и как только застрял возле играющих в очко, Павел неторопливо подался назад, выбрался из толпы, постоял, озираясь, и бросился к еще не разгромленному телеграфу.

– Депешу, срочно, – сказал он телеграфисту.

– Только по распоряжению…

Вересковский сунул через окошко браунинг, подаренный товарищем Анной. Он рисковал, очень рисковал, поскольку знал о кнопке тревоги под ногою телеграфиста. Но выхода не было, да и телеграфист выглядел трусоватым.

– Куда телеграмму?.. – Голос у него дрогнул.

– Диктую. «Станция Просечная, срочно. К вам идет бандитский бронепоезд „Смерть империализму!“, взорвите выходную стрелку, а по проходе – входную. Мобилизуйте воинские части и рабочие дружины. Огонь открывать сразу при выгрузке бандитов. Подтянуть взрывников и взорвать штабной вагон, там – командование. Подтвердите прием. Уполномоченный Берестов».

Телеграфист застучал ключом. Павел не уходил, ждал ответа, непроизвольно втянув голову в плечи. Наконец в ответ застучал телеграфный аппарат.

«Меры примем. Благодарим товарища уполномоченного».

Вересковский зачем-то поднял воротник кожаной чекистской куртки и вышел. Где-то неподалеку шуровали морячки с бронепоезда, он обошел их задами, стараясь держаться подальше от центра, вышел к какому-то парку, прошел по его единственной аллее. Она кончалась задумчивой скамейкой над обрывом. Павлик, не раздумывая, спустился по обрыву к ручью, перешел его и, поднявшись на противоположный берег, скрылся в густом березняке.

А неповоротливый Кузьма ошалело бегал по городишку, расспрашивая встречных о пареньке в чекистской куртке и чекистской же фуражке, но все только испуганно шарахались в сторону. Он метался весь день, рискнув появиться перед товарищем Анной лишь в сумерки. Она молча воззрилась на него.

– Сбежал?

Голос был глухим, безжизненным. Кузьма знал, что означает эта безжизненность, и весь покрылся потом, ожидая выстрела в голову. Выстрела навскидку, потому что его командир стреляла без промаха.

– Так точно. И сам не пойму, вроде рядом был, и вдруг – нету его. Нигде нету.

Анна отвернулась к окну, замерла. Кузьма тоже молчал, но ему вдруг показалось, что плечи Анны странно вздрогнули, словно она изо всех сил сдерживала рыдания.

– Может, заблудился где, – тихо сказал он. – Завтра людей возьму, городишко вверх дном перевернем…

– Сумку! – вдруг резко выкрикнула она. – Да не эту, синюю!

Покопалась в ней, тщательно просматривая бумаги. Отбросила сумку, бумаги разлетелись по купе.

– Так и есть. Мандат пропал.

– Какой мандат?

– Чекиста, которого в расход пустили. То-то ему тогда фуражечка чекистская понравилась…

Замолчала, опять в окно уставилась. Кузьма, изо всех сил сдерживая дыхание, собрал бумажки, положил на стол.

– Проверь, все ли вернулись. Если все, прикажи немедленно следовать дальше.

– Куда? – растерянно спросил Кузьма.

– Прямо! – резко сказала она. – На Просечную.

– Есть на Просечную.

Он уже развернулся в узком проходе купе, когда она добавила словно про себя, не оборачиваясь:

– Нового адъютанта мне подбери. Помоложе. Ты мой вкус неплохо знаешь. Ступай.

– Ага, – сказал Кузьма и вышел, тихо, без стука притворив тяжелую бронированную дверь.

17

Великое русотрясение, как говорила Татьяна, уже началось. Девятые валы накатывались на города и селища, на пашни и луга, на людей и скот, беспощадно смывая их с лика земли в бездонную пучину братоубийственной бойни. И большинство не понимало, за что оно гибнет, за что гибнут их родные и близкие, за что убивает сам, за что Святой Руси этот гнев Божий. Мольбы и проклятия, слезы и кровь черным туманом застилали горизонты, и вкус их был горше полыни. Никогда доселе, ни разу единого не переживала Россия за всю тысячелетнюю историю свою хотя бы чего-либо похожего на происходящее. Брат восстал на брата, сестра предавала сестру, и жена отрекалась от мужа.

Радуга вскинутых над Россией знамен не предвещала никакого очистительного дождя. Красное мешалось с белым, царское оранжевое – с русским трехцветным, черное анархистское – с зеленым повстанческим, и никто толком не знал, за что именно он проливает свою и чужую кровь. Все сражались за свою правду, и никто не поднял праведного меча за общую истину.

– Россия сошла с ума, – резюмировал генерал Вересковский. – Война в сумасшедшем доме то ли за лучшего врача, то ли за лучшего повара, то ли против смирительных рубашек, то ли против горьких лекарств. Я не в состоянии припомнить ни одной войны подобного рода, хотя неплохо знаю историю. Если взять интеграл сегодняшнего времени, то получим бессмысленный бунт, если попытаться дифференцировать – бунтарскую бессмысленность.

На багровом фоне этой бессмысленности махровым цветом расцвели казни, которых не знало Средневековье в самые сумрачные свои времена. Выстрел в затылок и повешение, сожжение живыми в избах и паровозных топках, плети до смерти и железные прутья – тоже до смерти. Утопление – так целыми ротами, отравление газами – так половину Тамбовской губернии. Расстрел – так каждого пятого, третьего, второго или десятого – как начальнику вздумается. Зарывали живыми в землю, и сутками кричала и шевелилась та земля. Сбрасывали в пропасть со старых крепостных стен, перерезали сухожилия под коленями и оставляли умирать мучительно медленной смертью, перебивали прикладом хребет, и несчастный долго и беспомощно корчился на земле, подобно полураздавленному червю. Да разве перечислишь все виды фантазии русского человека, когда вопрос касается казни соседа по дому?..

Есть великое множество определений гражданских войн. Войны за освобождение рабов, крестьянства, пролетариата, буржуазии. Классическое – гражданская война есть вооруженная борьба двух культур в едином государстве. Какое из них подходит к Гражданской войне в России – решать историкам. Разве в ней крестьянская культура сражалась с культурой буржуазно-городской?.. Увы. И крестьяне у нас воевали между собою, и офицерство вместе с буржуазией – тоже между собою. По той простой причине, что все в России воевали только за власть, может быть, кроме батьки Махно. За безграничную власть над всей огромной территорией и над душами, населяющими ее, поскольку все твердо знали, что власть в тысячелетней Руси – всегда абсолютная. Не ограниченная ни парламентом, ни законами, ни общественным мнением, ни самими тысячелетними традициями народа. Ее обманом захватили большевики, не имевшие даже крестьянской программы в крестьянской стране.

Именно поэтому Гражданская война продолжалась в России почти сорок лет. В форме уничтожения крестьянства как класса свободных производителей. Уничтожения интеллигенции, которая большевикам была не нужна, поскольку они верстали управленцев, руководителей и даже ученых, пропуская их сначала через жернова ленинской коммунистической партии большевиков. Уничтожения военных, славы и таланта которых боялись большевики. Уничтожения буржуазии, церковнослужителей, сектантов, миротворцев, толстовцев. Ради этого и приступили к строительству небывалого в мировой истории количества концентрационных лагерей, в которых исчезали навсегда не только политические и идейные противники, но и их жены, дети, внуки.

Проверенным безотказным оружием большевиков всегда был террор, возглавляемый Дзержинским и его преемниками. Небывалый по мощи и организации террор, с помощью которого сокрушили даже тысячелетнюю Русскую Православную церковь. А сокрушив до основанья все, что не нравилось, оказались на пустыре, который был настолько пропитан страданиями, что хлеб на нем не рос и его пришлось закупать за границей…

Сколько же погибло народу во время Гражданской войны, коллективизации, голода двадцатых, тридцатых и сороковых годов в России? Кто сосчитал? Где лежат их останки, под каким памятным крестом или обелиском? А может быть, под величественным памятником, осененным всеми знаменами всех воевавших в Гражданскую армий?..

Нет не то что памятника, нет ни единой общей могилы жертв той безумной войны. Нет. Не существует, не ищите.

Большевики не покаялись в содеянном ими хаосе, который всегда является лишь формой отрицания. Большевики не покаялись, а мы – не спаслись.

Не покаявшись – не спасешься.

18

– Россия боялась невольных, а пуще того – вольных грехов, – говорил генерал за вечерним морковным чаем. – Думал долго, а пришел к выводу, что это есть не христианская, а рабская черта. Раб всегда вымаливает прощение, каясь в грехах с мечтой, – авось простят.

– Россия никогда не была страною рабов! – сердито сказала Наташа. – Ваши парадоксы, папочка, не для нас.

– Ой ли? – прищурился Николай Николаевич. – А чем, по-твоему, торговали предки наши по речному пути из варяг в греки? Пушниной? Так только зимняя в продажу годится. Пенькой? Так она полушку стоит, дороже перевозка. Тогда чем, спрашивается?

– Хлебом.

– Это с хлебным-то югом?

– Ну… – Наташа нахмурилась. – Янтарем.

– Верно, только много на нем не заработаешь. Рабами, дорогая моя, рабами! Русь была основным поставщиком рабов на византийские рынки. А рабом считался любой пленный. Любой. Почему славяне так упорно и воевали друг с другом.

Генерал говорил для своей супруги, вдруг зачастившей в церковь на службы. Она осунулась, часто молилась, плохо спала. И было от чего. Старший сын исчез из Смоленского госпиталя неизвестно куда, Татьяна решительно перестала писать, а Павлик просто пропал. Просто пропал, и всё. Как сквозь землю провалился. Николай Николаевич тоже беспокоился, тоже частенько думал о пропавших невесть куда детях, о будущем оставшихся с ними, но уже чистивших крылышки Настеньки и Наташи. Но считал, что страдать следует про себя, а не прилюдно, да еще перед средневековой раскрашенной доской.

– Во всей великой русской литературе только граф Толстой отослал своего героя к Богу, поскольку у него самого имелись к Всевышнему какие-то претензии, – разглагольствовал он за вечерним чаепитием. – Но заметьте, Федор Михайлович заставил убийцу Раскольникова каяться пред людьми! И нам следует запомнить этот факт, а Льва Николаевича оставить без милости, как в старину говорилось. Нет, нам непременно, чтобы прилюдно, видите ли…

Ворчать-то он ворчал, но тайком сам наводил справки, где только мог. В полку, где служил Александр. В госпитале, где сын лежал после ранения. Через знакомых, некогда служивших в Генштабе. Он искал Татьяну через университетскую канцелярию, через адресный стол, через каких-то старых знакомых. И о Павлике узнавал.

А ответов не было. Ни одного. Ни ответов, ни тем более приветов, как говорится. Канули трое из пяти детей в бездонных, черных пучинах междометий и отрицаний.

Жилось трудно и голодно, да, слава богу, пока спокойно. Только генерала лишили хлебной карточки как бывшего угнетателя народа, но он в праведном гневе обрел силы добраться аж до самой столицы, где с помощью какого-то комитета был восстановлен в правах как ученый, имеющий печатные труды. Да и карточка оказалась рабочей, а не иждивенческой, что по тем временам звучало звонко. И это обстоятельство весьма польстило Николаю Николаевичу.

– Нет, эта власть кое в чем разбирается, – философствовал он. – Во всяком случае историю она ценит. Вот когда перестанут ценить, тогда и Россия баюшки скажет. Не в смысле, что переспать времена беспамятства вознамерится, а в смысле, что руками разведет.

– Ох!.. – вздохнула Наталья. – И власть ему уже понравилась. За фунт черного хлеба.

Она постоянно спорила и цеплялась к отцу, потому что и спорить было больше не с кем, а уж цепляться – тем более не к кому. Все молодые люди исчезли из ее окружения, воевали или прятались от боев, но прятались не у них в имении, а где-то, где-то… Время шло, и она считала дни, когда станет старухой. Просто старухой, которая никому не нужна. А ведь было время, когда она упоенно мечтала о детях. Почему-то не о любви и жарких объятьях, а о детях. Только – о детях.

Мужчин нигде не было. Да и женщин тоже не было, потому что женщины тускнеют без ухода и ухаживаний, как чернеет старинное серебро, без пользы лежащее в буфетах. Смута отрицала как мужчин, так и женщин, и конца этого отрицания не было видно и в отдаленном времени. А Наташа мечтала о детях и…

И вдруг на аллее показалась мужская фигура. Фигура эта направлялась к дому, опираясь на палочку.

Наташа заметила ее из цветника. Бросилась навстречу:

– Саша!..

– Извините, мадемуазель. – Мужчина еле устоял на ногах. – Я не Саша, я – бывший прапорщик Николаев.

Каким бы он ни был бывшим, а ему устроили немыслимый по тем временам отрицания прием. С шумом, объятьями, поцелуями и даже смехом, который давно уже не звучал в усадьбе. Даже Ольга Константиновна улыбнулась впервые за много дней. Улыбнулась и поцеловала гостя.

– Дорогой мой, здравствуйте.

Тут же велено было накрывать на стол, и дворецкий, не спрашивая хозяев, расставил на белоснежной скатерти фарфор, хрусталь и серебро. И занял место у входа, торжественный, как памятник уходящей эпохе, памятник с салфеткой, переброшенной через левую руку.

Николай Николаевич тряхнул тайными запасами спиртного, велев достать коньяк и вина из подвала, кухарка, ворча, что съедят паек завтрашнего дня, разожгла плиту, а Наташа лично приготовила салат из съедобных трав, растущих в саду. Из крапивы, одуванчиков, щавеля, сныти, клевера – она знала массу съедобных трав. И даже Настенька отобрала ноты, чтобы сыграть случайному, а потому особенно дорогому гостю, что он пожелает.

А пока шла эта веселая толкотня и шумиха с накрыванием стола и приготовлением закусок, генерал увел бывшего прапорщика из студентов в свой кабинет.

– Присаживайтесь, Владимир, курите.

– У меня – махорка. Но – настоящая.

– Сворачивайте свою самокрутку и – рассказывайте. – Николай Николаевич вдруг спохватился. – Может быть, по рюмочке коньячку для начала? Только – для начала.

– Сначала – для ясности. – Николаев улыбнулся. – Я – командир полка Красной армии.

– Над Россией заколыхались знамена разных цветов, как в хорошем букете. Мне не очень нравятся большевики, но я не смею осуждать, какой бы цвет ни выбрал молодой человек вроде вас.

– Так постановила рота еще в семнадцатом. Я не мог оставить их, Николай Николаевич.

– И поступили в высшей степени благородно, друг мой. – Генерал взял рюмку. – А потому – за вас и вашу удачу.

Оба торжественно подняли рюмки, сделали по глотку, и Николаев учтиво поклонился.

– Благодарю. От души рад видеть вас во здравии.

– Здравие присутствует, хотя его и терзают всяческие тревоги и сомнения. А чем мы обязаны вашему сегодняшнему возникновению в конце аллеи? Да еще с палочкой. Ранены?

– Ранение пустяковое, уже отвалялся в госпитале. Но полк – на формировке, и у меня оказалось десять дней отпуска. Если позволите, я привез свой паек на всю декаду.

– Отрицание традиций есть характернейший признак времен смутных и доселе неведомых, – изрек генерал. – Я имею в виду декадный паек, друг мой. Но всякое даяние – благо, а ваш приезд – праздник. И да здравствует десятидневный пир во время чумы!

И начался пир, во время которого дочери были обворожительны, Николай Николаевич пытался шутить, причем порою удачно, а двадцатилетний командир красного полка смущенно ухаживал за Наташей. И только Ольга Константиновна по-прежнему была трагически замкнутой, однако, к величайшему удивлению генерала, в конце обеда неожиданно заулыбалась, поглядывая то на красного командира, то на зардевшуюся дочь.

– Знаешь, почему он приехал на целых десять дней? – спросила она мужа, когда они остались наедине.

– А куда ж ему деваться?

– Нет, ты воистину исторически не наблюдателен, друг мой! – с торжеством объявила Ольга Константиновна. – Исторически!

Ежедневно после завтрака молодые люди отправлялись гулять вплоть до обеда. А после него – гулять вплоть до ужина. А после ужина – до темноты. И весь дом был в букетах полевых цветов, которые они непременно приносили с собой.

– Догадываешься, почему у нас появилось столько цветов? – заговорщически спросила мужа Ольга Константиновна.

– Догадываюсь, почему у меня начались головные боли, – проворчал Николай Николаевич.

– Нет, ты – неисправим, как сама твоя история!

– Между прочим, он в двадцать лет стал командиром полка. Полковник в двадцать лет – это прямо декабрист.

А на третий день сборщики цветов, уйдя с вечера, явились только на следующее утро. Николай Николаевич спал безмятежно или прикидывался, что безмятежно, а Ольга Константиновна не сомкнула глаз со сладко замирающим сердцем.

– Мы ночевали в стогу! – объявила Наташа.

– Это заметно. У тебя на затылке – солома, – поджав губы, произнесла мать. – А что скажет молодой красный командир?

– Я прошу руки вашей дочери, глубокоуважаемые Ольга Константиновна и Николай Николаевич.

Ольга Константиновна онемела. Потом, ни слова не промолвив, ринулась в свою спальню, откуда явилась с потемневшей от времени иконой Божьей Матери.

– На колени! – воскликнула она, жестом Екатерины Великой указав, где именно они должны стать на колени.

Молодые, взявшись за руки, опустились на колени в указанном месте и покорно склонили головы.

– Благословляю вас, дорогие мои, этой святой иконой моей прапра… Не припомню точно, сколько именно «пра». Целуйте святой лик, дети.

– Я, правда, атеист, но крещен, а потому с почтением… – Красный командир благоговейно поцеловал икону. – И клянусь…

– Клясться будете в церкви пред алтарем, – строго сказала Ольга Константиновна.

– Не получится, мы – против церковных обрядов, – вздохнул молодой жених. – А при гражданской регистрации полагается клясться только в преданности нашей идее. Но это решительно ничего не меняет в наших твердых намерениях.

– Приветствую ваши твердые намерения, – сказал Николай Николаевич, целуя жениха и невесту. – Ну-с, полагаю, однако, что свадебный пир задерживать не стоит.

На следующий день молодые расписались в ближайшем райкоме. И торжественно поцеловали Красное знамя.

19

Александр в относительном покое отращивал бороду в доме Платона Несторовича. Нет, уже не прятался под трупами в мертвецкой, а лишь скрывался на время в комнате Анички, где стоял огромный шкаф, в котором штабс-капитан и исчезал от посторонних глаз, оборудовав в нем вторую стенку. Но это случалось редко, поиски уцелевших участников офицерского выступления прекратились на всей территории города Смоленска, но внешность изменить было необходимо перед долгой и опасной дорогой на юг.

– Ждите, пока я вам документы подготовлю, – отвечал патологоанатом на все нетерпеливые вопросы штабс-капитана. – В городе кроме сыпняка обитают оспа и холера. Так что вскоре кто-нибудь с подходящей внешностью помрет непременно.

В доме оказалась хорошая библиотека, в которой европейская классика была представлена на соответствующих ей языках, а русская – роскошно изданными однотомниками. Было много книг по философии и медицине и – Аничка, и капитану Вересковскому ждать было не скучно. Аничка, правда, работала и в доме появлялась поздно, но Александр находил себе занятия и кроме чтения. Колол дрова, напялив что-нибудь попроще, чтобы не бросаться в глаза случайным прохожим, складывал полешки в сарае, а потом готовил лучину и к приходу хозяев раздувал самовар. Пока самовар закипал, чистил картошку, ставил ее варить и накрывал на стол. И хотя в доме ничего не было, кроме картошки, накрывал на стол так, как мама Ольга Константиновна учила делать это по праздникам.

Он любил этих людей, спасших ему жизнь. Они работали по четырнадцать часов в день, потому что медицинского персонала в госпитале катастрофически не хватало. Работали с полной отдачей не только потому, что любили эту работу, а потому, что они ничего не способны были делать, не отдавая при этом не только силы, знания, но и саму душу свою. И никогда не жаловались ни на усталость, ни на судьбу, ни на скудное питание.

Это была настоящая русская интеллигенция, которую Вересковский уважал безмерно не просто потому, что сам принадлежал к ней, а потому, что она была истинно народной интеллигенцией. Не выходцы из народной гущи, в которой за тысячелетие осело немало мути и грязи, а люди, не жалеющие ни сил, ни времени ради работы во спасение этого народа. Темного, невежественного, неграмотного, ленивого, завистливого, вечно полупьяного и редко – воистину доброго. Капитан прошел суровое чистилище не на небесах, а на войне, где собственными глазами видел и собственной шкурой ощущал, как лучшие из солдатской массы сами отсеивают плевелы от зерен. Сами, лично. А большевистская «Правда» апеллировала к самым низменным солдатским слоям, безнравственным, бесчестным и корыстолюбивым. И он ненавидел «Правду», хотя внимательно читал ее при первой же возможности от заголовка до последней строчки. Врага России необходимо было знать досконально.

Здесь было какое-то противоречие, которого Вересковский сам себе не мог объяснить. Он не понимал, почему большевистская газета адресовалась к наименее подготовленному читателю. Среди солдат было достаточно эсеров, анархистов, меньшевиков, даже кадетов, но ленинцы упорно делали ставку на людей полуграмотных и, с точки зрения штабс-капитана, ненадежных.

Он спросил об этом Платона Несторовича за ужином, который был для них заодно и обедом.

– Русская империя была государством уравновешенным. У нее не имелось колоний, а присоединенные земли, княжества и прочие территории оставались со своей привычной властью, подотчетной только представителям государя в лице его генерал-губернаторов и то лишь в вопросах внешней политики, а политикой внутренней занимались сами. Тягостная война, а, в особенности, отречение государя породили смутные времена. А во времена смут, Александр Николаевич, авантюристы всех мастей люто рвутся к власти, почему самые беспринципные из них и стремятся опереться на люмпенов и маргиналов, которым не нужна никакая программа, которым вполне хватает лозунгов. «Штык в землю!», «Грабь награбленное!» и тому подобных. Чем примитивнее лозунг, тем он понятнее этой толпе.

– Вооруженной толпе, – сказала Аничка.

– Вооруженной и озлобленной бессмысленностью этой войны. А Ленин… Что ж, Ленин откровенно борется за власть, а в подобной борьбе все средства, как известно, хороши.

– И на кого же он будет опираться, если захватит власть, Платон Несторович? Крестьянство за ним не пойдет, буржуазия – тем более, а рабочий класс в России немногочислен, потрепан войной и сильно разбавлен женщинами и выходцами из той же деревни.

– На террор. Любое отрицание отрицания при втором явлении опирается на террор.

– Мы уже толковали об этом, – вздохнула Аничка. – Давайте сменим эту печальную тему.

– Это верно, – сказал отец. – Давайте о чем-либо более веселом, что ли. Может, споем? Мессу заупокойную.

Помолчали, не обнаруживая никакого желания веселиться. Потом штабс-капитан сказал:

– Я смотрел вашу библиотеку, там очень много литературы на иностранных языках. Вы – полиглот?

– В какой-то степени. Я свободно владею шестью языками. Окончил в Лейпциге два факультета параллельно, тогда это допускалось. Философский и медицинский. Потом уехал во Францию, год учился в Сорбонне, жил некоторое время в Италии и на юге Франции, путешествуя по Лазурному Берегу. Однако когда мои весьма состоятельные родители внезапно умерли один за другим, я вернулся в Россию и оказался посторонним. Ни знакомств, ни протекций. В армию идти мне не хотелось, почему я и согласился на вакантную должность прозектора при военном госпитале. Но со времен моего вояжа в Европу я читаю всех европейских классиков только в оригинале.

– Философией не занимаетесь?

– Философия не нужна во времена смуты. А если до власти дорвутся большевики, она рискует оказаться опасной.

– Почему? Им не нужна философия?

– Не нужна, но не это главное. Главная причина в том, что они взяли экономическое учение Маркса в качестве учения философского. Маркс был хорошим экономистом, но Энгельс – философ-любитель и никак не более того. Философ-любитель и историк – тоже любитель. Типичный германский капиталист, развлекавшийся писанием популярных статей и брошюр. Не читали «Коммунистического манифеста»? Любопытное сочинение двух сытых авторов. Немец никогда не плюнет в котелок, из которого его кормят, но пошутить над всеобщими поисками общественного устройства – это с удовольствием. И на свет рождается некое второе издание «Города солнца» Томмазо Кампанеллы, в котором авторы предлагают для всеобщего равенства и счастья обобществить женщин. Шутка налицо, но если бы авторы были не немцы, Россия не обратила на это сочинение никакого внимания.

– Почему же именно Россия?

– Да потому, что место французов, которыми Россия восторгалась сто лет, заняли германцы. Нам вообще свойственно восторгаться, недаром само название славян происходит от латинского слова «славус» или «склавус», что означает «раб». У нас рабская склонность восторгаться внешней стороной культуры, почему мы и испытываем прежде всего восторг перед формой, а не перед содержанием. Целый век Русь наивно восхищалась блеском и остроумием французов, а потом вдруг столь же наивно стала восхищаться аккуратностью, старательностью и честностью германского орднунга. Россия – большое дитя, ей необходим пример для подражания, потому что ее внутренний девиз: либо все сразу, либо вообще ничего. Либо абсолютная монархия, либо – анархизм в его самом примитивном понимании: что хочу, то и ворочу.

К концу монолога Платон Несторович начал ворчать, поскольку понял, что говорит слишком много. И буркнул недовольно:

– Что-то я разболтался. Прощения прошу.

– Мы слушаем вас с удовольствием.

– Борода у вас, капитан, ни к черту. Вся в каких-то клочках.

– Я подстригу, – сказала Аня.

– Ни в коем случае. Он должен выглядеть опустившимся солдатом, сбежавшим с передовой.

– Но это же будет всего лишь форма, но отнюдь не содержание, – улыбнулся капитан.

– Я вам только что втолковывал, что в России принимают по одежке, – проворчал патологоанатом. – Документы я вам подберу, ко мне часто прямо с улиц трупы поставляют. Одежду – тоже. Остается борода. Вот и растите ее, только не клинышком. И, как говорится, с богом на юг или еще куда.

Вересковский задумчиво улыбнулся.

– В таком путешествии да еще и с такой бородой мне очень будет недоставать надежного проверенного спутника. И такой мог бы быть, только его еще надо разыскать. Я имею в виду прапорщика Алексея Богославского, Аничка. После шумихи, которую мы с ним учинили, он переправил меня через Днепр и остался у каких-то дальних родственников. Помнится, он что-то говорил о священнике, своем родственнике.

– Может быть, мне попытаться отыскать его, пока вы будете растить бороду? – спросила Анна.

– Попытайтесь, Аничка, окажите услугу. Может быть, через его брата, телеграфиста Юрия.

– Разыщу, – уверенно тряхнула головой Анна. – Юрий – мой приятель, часто бывает в наших краях.

– Вот за это стоит выпить по доброй чарке. – Платон Несторович встал. – Сейчас принесу.

– У вас есть вино? – удивленно спросил Александр. – Это в наши дни такая редкость…

– У папы есть спирт.

– Вполне современное питье. Чем больше жестокости за окном, тем чаще приходится гасить им внутреннее несогласие.

Вернулся патологоанатом. Со склянкой с заманчивой жидкостью и солдатской фляжкой.

– Это – вам в дорогу, капитан. – Он протянул фляжку Вересковскому. – А это – за вашу удачу. Аничка, давай стаканы.

И поставил склянку на стол.