Текст книги "Отрицание отрицания"

20

С той поры, как растерянный Петр Павлович Трутнев поведал генералу Вересковскому, что отныне он свободен, поскольку его супруга, приговоренная к одиночной камере Бутырского тюремного замка, вышла на свободу, внук трансильванской травницы Игнатий оказался беспаспортным сиротой. Зимой он колол дрова и топил печи, в теплое время года старательно собирал травы и коренья и дотемна возился в саду и огороде. Человеком он был тихим и малоразговорчивым, и все вскоре как-то привыкли его не замечать. Все, кроме Настеньки. Это был ее единственный и очень верный друг. Он учил ее, как распознавать болезни по радужной оболочке глаз, какие следует пить отвары от той немощи, которая вдруг обнаружилась, как и когда собирать коренья и травы, каким образом сушить их и как делать мази, примочки и настои.

Но больше всего Настеньке нравилась его безотказность. Когда кто-либо заболевал даже в дальней деревне, Игнатий тут же одевался и ехал, если была лошадь. А если лошади не оказывалось, то шел пешком в любую погоду и в любую даль. И никогда, ни под каким видом не брал денег за оказанную помощь. Максимум, на что он соглашался после долгих уговоров, так это на кусок хлеба на обратную дорогу.

– Игнатий, почему вы ничего не берете за лечение? – весьма недовольно спросила однажды Ольга Константиновна. – Вы стольким оказываете помощь, что вполне могли бы купить себе лошадь, а не топать пешком в дождь и метель за десять верст.

– Я бы козу купил, – очень серьезно ответил на это Игнатий. – Лошадь – для извозу, а коза – для пропитания.

– Лошадь нынче в цене, – сказал генерал Николай Николаевич. – Погибло их без счета. Знаете, кто больше всех гибнет на войне? Лошади и дети. Самые полезные существа.

– А женщины? – воинственно спросила Настенька. – Или женщина – бесполезное существо?

– Женщины во время войны гибнут морально, а дети и лошади – гибнут физически.

– Странная у тебя философия.

– Это – не философия, доченька, – вздохнул генерал. – Это – статистика. Войны возникают чаще всего не по доброй воле того или иного правительства, а под давлением на это правительство кругов, которые давно уже правят миром. Я имею в виду могущественные финансовые и сырьевые империи, которые фактически и управляют наиболее развитыми странами. Ныне за территории дерутся лишь страны неразвитые в индустриальном отношении. Великие державы сражаются за сырье и рынки сбыта. И будут сражаться, пока одна или как максимум две державы не захватят весь мир. Они поделят его меж собою, и войны прекратятся.

– Папа, признайся, ты – марксист!

– Что касается анализа капитала, то – бесспорно. Ну, а что касается так называемого «Манифеста» – решительно нет. Решительно и бесповоротно. Это – игра или, если угодно, заигрывание.

– С кем им заигрывать?

– Да с толстосумами всех стран и народов. Россия клюнула, произошел раскол в едином массиве капитала, а джинн выпущен из бутылки. Впрочем, он довольно энергично к ней припадает время от времени даже во время сухого закона. Представляешь, что будет с джинном, когда власть ради его утешения отменит царский сухой закон?

Он бесконечно спорил с дочерью по всем поводам. Спорил не ради самого спора, а чтобы унять собственное внутреннее волнение, успокоиться, прийти в себя от постоянной тревожной мысли о множестве писем, написанных им в разные инстанции и по разным адресам. Он искал следы исчезнувших неизвестно куда детей, но по этим следам легче было найти его самого, нежели канувших невесть в какие тартарары детей.

Он как по жизненному опыту, так и по историческим свидетельствам знал, как опасно докучать властям личными просьбами. Для чиновника не существует отдельно взятого человека вне зависимости от того, плох сам чиновник или хорош. Он служит власти, соблюдает интересы правительства, контролирует исполнение его распоряжений, и всякая личная просьба для него – выход за рамки этой службы, невольное проявление личной инициативы и, как следствие, в лучшем случае возможное неудовольствие вышестоящего начальника. Это – естественно и вполне оправданно, потому что никакая власть не в состоянии действовать в интересах подданного государства. А генерал писал, писал, писал и просил писать других по сугубо личным мотивам. И если кто-нибудь когда-нибудь соберет все эти письма в единую папку…

Что это было? Понимание черной полосы России, отринувшей естественный ход развития общества и придавшей ему гибельное ускорение? Или – предчувствие пожилого ученого, интуитивно постигшего происходящее?..

Приехали на машине в четыре утра. Чека всегда выбирала это время, и тогда, и потом. Товарищ Дзержинский посоветовал, большой знаток сыскного дела. На рассвете все – растерянные, глаза еще продрать не успели. Все – в халатиках, животы торчат, груди у пожилых – висят, лица помятые, в глазах – перепуг и большое внутреннее неудобство. Застали в ночном белье, прямо из постели, лица неумытые и зубы нечищенные. Товарищ Дзержинский настоятельно советовал именно в это самое время к интеллигентам врываться с мандатом на обыск. Неумытая интеллигенция от смущения такого наговорит, что потом в протокольчик ляжет уютно, как стихи гражданина Пушкина.

Человек двенадцать прибыло. Под все окна и двери – по одному вооруженному с приказом не выпускать. Остальные шестеро в кожанках в дом вошли – пятеро мужчин и одна женщина для личного досмотра особ женского пола.

– Всем стоять! Повальный обыск, вот мандат.

И начался разгром. Все ящики столов выдернуты, бумаги – на пол, книги с полок – все на пол, ковры – вниз ворсом, посуда из шкафов – какая на столешницы, какая – тоже на пол. Стеклянный звон – это не вечерний. Это – рассветный звон. Долго еще он пронзительно ощущался в новой Советской России…

Забрали какие-то бумаги – какие, неизвестно, опись никто не вел. Забрали с собой генерала-историка да подвернувшегося под руку трансильванца Игнатия как не имеющего при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а потому подозрительного. И – увезли.

Едва сквозь слезы все прибрали, по местам расставили, битое – выкинули, как Ольга Константиновна, ни единого звука не издавшая при обыске, столь же молча начала собираться в город.

– Не выпущу, барыня, – сурово сказал старый дворецкий. – Пока кофею не откушаете, не выпушу. А откушаете, вместе поедем барина выручать.

Откушала без споров. И вместе с дворецким выехала в город. Поздно вечером вернулись втроем – вместе с генералом Николаем Николаевичем. Ольга Константиновна сражалась за него, как тигрица. Ее посылали от одного к другому начальнику, от другого – к третьему, четвертому, но она все же заставила какого-то очередного позвонить в Москву, в саму Академию наук. И там клятвенно заверили, что арестант – известный историк. Лучший специалист по офицерскому корпусу России.

А Игнатий пропал. Все в Чека в один голос утверждали, что он попытался бежать и был застрелен.

– Не верю!.. – закричала Настенька. – Не верю, не верю! Игнатий никогда бы не бежал…

– И я тоже не верю, доченька, – вздохнул генерал. – Только бумагу нам показали.

– Какую бумагу?

– Акт о расстрелянии при попытке к бегству, – Николай Николаевич еще раз горестно вздохнул. – Но я не верю в эту бумажку, не верю. И убежден, что наш Игнатий жив и здоров.

21

Игнатий и впрямь был жив, здоров и даже накормлен весьма вкусным обедом. Он не очень понимал, почему с ним так деликатничают, но будучи от природы замкнутым да и весьма неглупым, не задавал вопросов и отвечал по возможности кратко.

А началось все с установления его личности, так как никаких документов у него не было. Он разъяснил, что специалист по лечению травами, что этому обучила его бабка, которая славится на всю Трансильванию своими способностями не только лечить людей травами и настоями на кореньях, но и удивительным даром узнавать болезнь по глазам.

– И этому она тебя обучила? – недоверчиво спросил какой-то чин в кожаной тужурке.

– Умею, – кратко ответствовал Игнатий.

– Тогда угадай, на что я жалуюсь.

– Лицом к свету станьте.

Чекист послушался, стал лицом к свету. Игнатий внимательно вгляделся в радужную оболочку его глаз и сказал:

– У вас тяжелые боли в затылке. Плохо переносите алкоголь, начинает ломить затылочную часть. Это значит, что у вас скачком повышается давление. Скачок этот вполне можно вылечить, если будете аккуратно принимать мою настойку и не будете пить никаких алкогольных напитков во время лечения.

– Надо же! – удивился чекист. – А симулянтов уличить можешь? Ну, тех, которые на болезни ссылаются.

– Могу.

– А ну, ребята, тащите сюда этого спекулянта сахарином, который на помутнение рассудка жалуется, – распорядился чекист и, пока его ребята приводили спекулянта, пояснил: – В нашей работе, гражданин травник, здоровье – не главное, все равно его не хватит для победы над мировым капиталом. А вот симулянтов уличать – самое для нас!

Тут ребята и спекулянта доставили. Скорее обрюзгшего, чем полного, съеженного и сильно перепуганного.

– Лицом к свету! И следить, чтобы глаз не закрывал. Приступай, товарищ трансильванец.

Игнатий подошел, долго всматривался в радужные оболочки глаз перепуганного спекулянта.

– Так. Печень у него расширена. Только не на печень он жалуется, гражданин начальник, а на легкое помутнение рассудка. Это неправда. Рассудок у него в полном порядке.

– Точно! – От восторга чекист даже в ладони хлопнул. – Увести этого гада и готовить дело для «тройки». А товарища Игнатия оформить к нам в службу на должность эксперта. Под тайной кличкой Трансильванец. Паек ему первой категории!

Так Игнатий был принят на должность эксперта первой категории под псевдонимом Трансильванец.

Об этом никто не знал, кроме узкого круга работников Чека. Вересковские считали его погибшим, генерал повздыхал, посокрушался, Настенька и Ольга Константиновна отплакали его и – все забылось на мучительно долгие десятилетия. И только в лютые годы повального террора бывшая девочка Настенька неожиданно встретилась с ним. Живым и невредимым.

Но эти десятилетия еще надо было прожить.

22

Чоновский отряд Леонтия Сукожникова насчитывал девятнадцать человек. Кроме командира и его начальника штаба, а заодно и следователя Татьяны, был еще и заместитель командира бывший унтер-офицер и член большевистской партии с пятого года Никанор Ерофеев, которого все за глаза называли Ерофеичем, а супруги Сукожниковы только так к нему и обращались. В отряде было несколько молодых членов партии, которых хватило на ячейку, и – сочувствующие. Учитывая особое значение именно этого отряда, отвечающего за добывание хлеба для голодающей столицы, бойцов в него подбирали только с рекомендациями райкомов, а для подготовки выделили аж две недели.

Подготовкой к строевой и караульной службам, разборке и чистке оружия занимался Ерофеич. Он же и учил молодежь стрелять, но на стрельбах всегда присутствовала Татьяна. Не по долгу службы, а из любви к стрельбе.

Она не любила быть второй ни в чем. Не претендуя на командование отрядом, она вполне серьезно восприняла слова мужа, что смертные приговоры ей придется исполнять самой. А уж если тебя назначили палачом, так изволь отрубать головы одним ударом.

Натурой она была на редкость собранной и целеустремленной. Но при всей любви к стрельбе, это занятие все же являлось второстепенным. Главным было осознание, что ей предстоит следовательская работа, и Татьяна обложилась кодексами: Уголовным, Гражданским, Процессуальным, старательно их штудируя. И так продолжалось до тех пор, пока однажды Леонтий, вернувшийся из Чека, несколько торжественно не положил перед нею очередной декрет.

– Что это?

– Декрет о борьбе с саботажем. Через каждую строчку – расстрел по решению следственной комиссии. А поскольку в нашем штате она не предусмотрена, то по твоему решению. И со всей революционной беспощадностью!

Новая революционная, а практически большевистская власть законов не издавала, ограничиваясь декретами, которые приравнивались к законам, причем старые никогда не отменялись, и число этих декретов достигло цифры неимоверной. Однако сверху было громогласно рекомендовано куда чаще руководствоваться пролетарским чутьем, почему на всей большевистской территории и гремели выстрелы группами и в розницу, наводя скорее страх, нежели порядок.

Пролетарское чутье не требовало знаний, и Татьяну это вполне устраивало. Все законы были забыты, и Таня Сукожникова отныне занималась только стрельбой. Не по мишеням – ей мишени не нравились, – а по глиняным корчагам. Они разваливались с треском, и вскоре Татьяна достигла такого совершенства в этом треске, что сам командир Леонтий Сукожников наградил ее маузером перед строем всего отряда.

– Освой эту машину справедливости, и пусть головы классовых врагов разлетаются вдребезги, как разлетались корчаги!

Поначалу работы у чоновцев Сукожникова почти не было. Сопровождали продотряды по деревням и селам, где мужики угрюмо, но молча отдавали хлеб, и принуждения применять не приходилось. Чтобы зря не гонять лошадей («не тратить», как командир выражался), чоновцы вскоре перестали сопровождать продотрядовцев. Стояли в маленьком городишке, занимались стрельбой да шагистикой, которую уговорил командира ввести Ерофеич, и больше забот не было. Ни забот, ни хлопот, ни, главное, врагов, что очень не нравилось Леонтию.

– Эдак мы всю классовую борьбу проволыним, – ворчал он. – Затаился враг, затаился, Татьяна.

Таня поддакивала, но была очень довольна вдруг выпавшим затишьем на фронте ее классовой борьбы. И тайком, про себя молила Бога, чтобы такое затишье продолжалось как можно дольше. Она до ужаса боялась своей миссии палача, но еще больше боялась своего Леонтия Сукожникова. А ведь было, было время, когда он заискивал перед нею, готов был на все что угодно, лишь бы заслужить ее мимолетную улыбку. И все это неожиданно как-то кончилось. Вдруг, как кончается детство, когда уже невозможно зарыться маме в колени и отплакаться, слезами смывая с себя грязь и копоть мира взрослых, которые она внезапно почувствовала собственной, такой еще нежной и беззащитной кожей.

Но все, что имеет начало, обречено иметь конец. Принцип отрицания отрицания правит нами от рождения, которому ты не можешь крикнуть восторженное «да!..», и до кончины, когда твое жалкое, перепуганное «нет, нет!..» уже ничего не в силах остановить. Подняли ночью. Из сельца внезапно прискакал порядком избитый продотрядовец:

– Наших в погреб посадили!.. Я чудом ушел!.. Чудом!..

– Закладывай!.. – закричал Сукожников. И выругался столь грязно, что Татьяна отвернулась, чтобы кто-нибудь не заметил румянца, полыхнувшего по щекам.

Выехали на четырех бричках и тачанке с пулеметом, за которым удобно пристроился Никанор Ерофеев. На передней, командирской бричке, тряслись супруги Сукожниковы и боец с ручным пулеметом. На подъезде к селу командир остановил своих карателей.

– Ерофеич, развернешь тачанку у въезда. Приказываю встречать лютым огнем любого, кто вздумает бежать!

Еще одну бричку с ручным пулеметом и тем же приказом он послал на выезд из сельца, а отдав распоряжения, велел во весь мах гнать на церковную площадь.

– Собрать всех жителей! – крикнул он, спрыгивая с брички с наганом в руке. – Прикладами гоните, если медлить задумают!

Жителей пригнали на площадь. Всех. Женщин и мужчин, стариков и старух, а заодно и детей, которые уже могли ходить. Построили их в круг, внутри которого с наганом расхаживал Сукожников.

– За активное сопротивление советской власти я как командир каждого десятого мужика расстреляю! – кричал он. – Где продотрядовцы? Насмерть забили?.. Кто убивал?..

– Да никто не убивал, в погреб мы их заперли, чтоб, значит, ты лично разобрался, гражданин товарищ, – спокойно сказал седой до синевы старик-староста.

– А этот? – Сукожников ткнул дулом в избитого продотрядовца. – С крыши упал, что ли?

– А этот меня палкой ударил, – так же негромко объяснил староста. – Ну, общество заступилось, потому как выборный я человек. Может, оно, конечно, ошибку допустили, но стариков-то палкой – это никак нельзя, гражданин товарищ. Эдак все общество кувырком покатится, ежели за стариков заступаться перестанем. А свою ошибку мы, общество, значит, сознаем, хлебушек, что с нас причитается, собран. Велите грузить в брички, так и погрузим.

– Ты, старик, зачинщиков-то не покрывай, – чуть потише прежнего сказал Леонтий. – Ты доложи, кто конкретно отказался хлеб сдавать согласно решению советской власти?

Вздохнул староста.

– Да вот, трое этих. Толкните их в круг, ребята.

Из рядов вытолкнули троих. Двое крупными были, откормленными, а третий… Третий, ох. Худой, в драном армячке.

– Точно, эти самые, – тут же подтвердил кто-то из освобожденных продотрядовцев.

– Так, – сказал Сукожников. – Пиши приказ о расстреле саботажников, товарищ следователь. И исполни его после моей подписи.

– Может… – заикнулась было Татьяна.

– Это приказ от имени советской власти! – прикрикнул Леонтий. – Чтоб живо и без помарок!

Татьяна вздохнула, подошла к старосте.

– Диктуйте фамилии злостных отказчиков.

Староста нехотя продиктовал. Потом замялся:

– Только тут вот какое дело…

– Дело потом! Отвести названных на кладбище, дать лопаты, пусть могилы себе копают.

Взвыли бабы, дети, весь народ взвыл.

– Несправедливо так-то! Несправедливо!..

– Молчать!.. – гаркнул Сукожников. – Готов письменный приговор, товарищ следователь?

– Готов, – тихо сказала Татьяна. – Может…

– Не может! – отрезал Леонтий и кудряво расписался.

Но толпа продолжала гудеть, бабы и дети – орать и плакать.

– Может, тут что-то не то… – осмелилась промолвить Татьяна, пока Леонтий искал в сумке личную печать.

– Всё то. – Он пристукнул приговор печатью и поставил дату. – Всё теперь, нет назад ни шагу.

Приговоренных уже отвели к кладбищу. Они копали себе могилу, и кто-то из молодежи помогал им рыть эту братскую расстрельную яму. Потому работали они молча, но споро.

– Тут такое дело, – не очень уверенно начал староста, поглядев на могильщиков. – Тут, это, как бы сказать… Поговорить бы надо, гражданин товарищ командир.

– Ну, чего тебе? Приговор печатью прихлопнут.

– Ошибочно прихлопнут, – вздохнул староста. – Видишь, крайний старается? Мошкин его фамилия. Иван Мошкин. Он всегда старается, девять ртов кормит. Один, а ртов в хате – девять.

– Так приказ печатью…

– Отхлопни назад свою печать, – строго сказал старик. – Справедливость должна быть.

– Справедливость должна быть, – вздохнул Сукожников. – А приказ подписан и заверен…

– Справедливость важней приказа, гражданин товарищ.

– Понял! – Леонтий широко улыбнулся. – Понял, как сочетать. Только ты завтра мне лично просьбу схода о помиловании… Этого.

– Ивана Мошкина, – подсказал староста. – Завтрева непременно привезу лично.

– По рукам, – сказал Сукожников. – Завтра, лично.

И отошел к Татьяне.

– Тут такое дело, – тихо начал он. – С одной стороны, приговор подписан и печать на нем. А с другой – сход вон того мужичка в драном армячишке помиловать просит. Так ты так сделай, чтоб все ладно было. Ты его с краюшку поставь да промахнись. А я тогда скажу, что справедливая советская власть дважды не расстреливает. И все будет ладно. Поняла мою хитрость?

– Ой, нельзя же так, – испуганно зашептала Татьяна. – Он же в ужас придет, на всю жизнь в ужас.

– Наоборот! На всю жизнь счастлив будет, что жив остался. Поверь, знаю, что говорю.

– Леня, Ленечка, опомнись, что ты! – всполошилась Татьяна. – Объяви сейчас, не ставь под расстрел…

– Это наука ему такая.

– Это издевательство, а не наука!

– Молчать! – гаркнул Сукожников. – Печатью прихлопнуто, значит, все. Поняла?

– Поняла, – помолчав, горько вздохнула Татьяна. – Тогда вели, чтоб поскорее. Ждать да гадать – нервов не хватит.

– Становись к исполнению! – крикнул Сукожников.

Кончили копать могилу, вылезли. Помогавшие обреченным молодцы отошли в сторону, захватив лопаты. Тишина стояла – и дышали-то через раз. Ни слез, ни криков, даже дети примолкли. Серьезным по тем временам было это событие.

– Именем советской власти приказываю исполнить решение следствия самому товарищу следователю.

Татьяна вышла вперед, стала перед жалким, съеженным каким-то – будто уж и дух из них выпустили – строем из трех мужиков. Ей было страшно, муторно, невыносимо муторно, но она пересилила себя не для того, чтобы не промахнуться, а для того, чтобы промахнуться в самого тихого, забитого жизнью мужичонку.

– Пли!..

Татьяна вскинула маузер, почти не целясь, два раза нажала спусковой крючок, и два тела скатились в яму. Потом опустила руку, снова подняла маузер, прицелилась и выстрелила. И третий, Иван Мошкин, остался стоять на краю смертной ямы, втянув голову в плечи.

– Приказываю прекратить исполнение приговора! – громко сказал Сукожников. – Советская власть – самая справедливая власть на земле, она не расстреливает дважды.

– Домой, – тихо сказала Татьяна. – Домой, скорее домой, а то не выдержу больше…

– Счастливо оставаться, сельчане! – бодро крикнул Леонтий. – Помните о справедливости нашей власти!.. По коням, хлопцы!

Чоновцы пошли рассаживаться по бричкам. Сукожников, проходя мимо старосты, шепнул:

– Жду завтра с решением схода.

Как только чоновцы умчались, а охрана дорог, ведущих в село, была снята, староста объявил сход.

– Бабы могут остаться, кто желает. Детей убрать, чтоб шуму не было. Кто-нибудь сходите за священником отцом Силантием, чтоб отпел честь по чести покойников наших.

Огляделся, заметил Ивана Мошкина, все еще почему-то стоявшего на краю могилы, подошел к нему, обнял за плечи:

– Ты тоже домой ступай. Натерпелся вдосталь.

– Чего?.. – отрешенно спросил Иван.

– Домой ступай, Ваня. Домой.

Мошкин покорно побрел к своей избе. Ноги плохо слушались, заплетались ноги, будто чужие.

На следующий день, как было договорено, староста приехал в городишко, пришел в дом, который захватил Сукожников для штаба и личной квартиры. Вошел, снял шапку, перекрестился на иконы и молча замер у порога.

– Проходи, – сказал Леонтий. – Принес решение схода?

– Нет.

– Почему это – нет, когда я велел?

– Повесился Иван Мошкин, когда еще сход шел. На вожжах повесился в своем сарае.

– Нет, нет, нет! – вдруг дико закричала Татьяна. И наступил провал.