Текст книги "Сочинения"

Волы

Все это было очень давно, когда я был мальчишкой (сейчас у меня усы седые). Так что не удивляйтесь, если непохоже на сегодняшнее. На сегодняшнее похожим осталось море. И на этом море случилось вот что.

Я плавал учеником на грузовом пароходе. Дело было осенью, и стояло «бабье лето»: тихая ласковая погода, и море – будто не море, а прудок в саду. Глянцевое, масляное. Мы уже закрыли люки и ждали только капитана, чтобы сняться в рейс. Прислушивались, не катит ли он на извозчике. Вдруг прибегает наш капитан, а за ним какой-то грек, черный, потный, шапка в руке, и этой шапкой все время красное лицо обтирает, и лопочет, лопочет, и кулаком в грудь бьет. А наш толстенький спокойненько кругленькими ножками вышагивает по сходне на борт. Кочегары опустились в свою кочегарку, зашевелились матросы – сейчас сниматься в море. Нет! Наш Лобачев, капитан, тихим голосом говорит мне: «Позови Иван Васильича». И ушел с греком в каюту. Я позвал старшего помощника. Он через минуту выскочил от капитана красный, стукнул кулаком по планширю[40]40
  Верхняя часть борта.


[Закрыть].

– А, дьявол! Копейки он свои выгоняет! Хлев тут устраивать! Люди мыли, скребли. Тьфу, тьфу! – и он со злостью три раза плюнул не за борт, а прямо на нашу белоснежную палубу. А сам кочегаров с палубы гонял, чтобы пыли не натрясли.

Грек уже рядом:

– Честное мое слово, они два дня не кушали ни одна соломинка и вот крест! – он перекрестился шапкой в кулаке. – Мы все вымоем. Будет как бумага.

Иван Васильич дико засвистел в свисток и тут же крикнул мне:

– Ты чего суешься? Смолинского ко мне!

Я побежал за боцманом. Горячка – этот Иван Васильич. Он, говорят, на парусниках плавал, судно потопил хозяйское и теперь вот злится: не нравится ему служить, да еще помощником. Смолинский шел навстречу. Иван Васильич кричал:

– Грузить стадо целое! Да! Волов! Две сотни! Ну да! Прямо на палубу! Взагон! Какие стойла!!

Я не глядел на берег, фу ты! За это время уж вся пристань полна была волов. Какие-то дядьки сгоняли их палками в кучу, лупили по хребтам и сипло кричали:

– Цобе, ледаща худоба!

Я сказал бравым голосом:

– А что? Не довезем, что ли?

– Дурак! – крикнул Иван Васильич, а Смолинский крепко глянул на меня. Я обиделся:

– А что, капитан не знает, что делает? Тоже, значит, дурак?

– Крышу ему красить надо, каменный дом ставить, – сказал спокойно Смолинский, – а с волов, знаешь… копейки хорошие.

Я гляжу, не выйдет ли на разговор капитан, но капитан крепко сидел в своей каюте.

Я отошел и сказал на ходу:

– Это не на паруснике.

Ой, хорошо, что Иван Васильич не слышал!

Грек суетился на берегу, толкался среди волов, кричал на погонщиков. И вот по грузовым сходням заскользили копытами волы. Они потерянно мотали головами, а дядьки орали, нещадно дубасили и крутили им хвосты. Я решил, что так оно и надо, и тоже выскочил на берег помогать. Я думал, капитан видит из окна каюты мою работу. Мне жаль было волов, но я решил, что надо тут по-деловому, остервенился, хватил одного в зад камнем. Промазал и зашиб плечо греку. С нашего борта захохотали.

– Так! А ну еще его!

Мне пришлось тоже хихикнуть. Но тут Смолинский вышел на берег; взял меня за плечо и сказал:

– Ты иди, продуй рулевую машину, а это не твоя работа.

Тут я заметил, что к нему подошли женщина и девочка лет пятнадцати. Она глядела на меня и смеялась. Видела, должно быть, как я камнем-то. С парохода слышались резкие свистки Ивана Васильевича. Он кричал на погонщиков:

– Да чем ты мотаешь? Чем вяжешь? Лопнет эта привязь!

Иван Васильич злыми шагами подошел к капитанской двери, стукнув кулаком.

– Чем волов крепить? Чем направить?

Капитан ответил через двери:

– Вам надо знать самому, как вязать, как направить. Вы, кажется, с парусника?

– Нечем! Нечем, говорят вам. Тьфу! Выйдите, гляньте.

Иван Васильич отошел шагов пять. Он со всей силы стучал ногами о палубу и вдруг вернулся.

– Штормовые сигналы на лоцманской станции, – сказал он вполголоса у дверей и отошел.

Следом за ним пулей выскочил капитан:

– Где, где? Дайте бинокль. Эй, где вы видите?

Но Иван Васильич уж скрылся.

Капитан долго глядел в бинокль.

– Ничего не вижу, – он сунул бинокль мне. – У тебя глаза помоложе…

Но лоцманская мачта была пуста, капитан еще раз пять выходил с биноклем к борту. Наконец заперся в каюте на ключ.

Два матроса, Герман и Генрих, немцы, весело прыгали по спинам волов: они укрепляли поверх них доску, чтобы ходить. Они привязывали ее к спинам волов, кричали что-то по-немецки и хохотали.

Палубы не стало видно: она вся покрылась волами. С каждого борта их стояло два ряда, хвосты с хвостами. Немцы ныряли между ними, и вот Генрих (что помоложе) пробежал, балансируя, по доске. Он засунул руки в карманы, притопнул было ногой, но Герман вынырнул из-под волов и прикрикнул на товарища. Генрих как мальчишка сконфузился и степенно пошел по доске. Я продул паром рулевую машину. Смолинский на баке распоряжался подъемом якоря. Кочегар не мог на ходу включить барабан, боялся сунуть руку, что ли! Было, правда, темно. Лобачев спокойно вполголоса сказал Ивану Васильичу:

– Что же якорь-то?

Иван Васильич рявкнул:

– Да вира якорь!

Смолинский отодвинул кочегара и сунул руку, ага! Сразу взяло, и завизжала цепь. Но в сумерках видно было, как Смолинский затряс рукой: так трясут только от страшной боли, от ожога.

Нет, чего Иван Васильич ворчит в самом деле? Отлично стоят волы, хорошо погрузили. Вон люди шутят про доску, что «мост на быках». И волы покойны, и море как масло; как по асфальту выкатывается наш пароход мимо тихого зеленого огонька в воротах порта. Действительно, к чему эта горячка, ругань? Достойное спокойствие – это вот настоящий капитан.

Все отлично. Только вот с этим камнем у меня немножко неловко вышло, и эта девчонка. Чтоб ей!..

Я стоял на руле, осторожно перебирал рукоятки парового штурвала и слушал, как зло топал Иван Васильич над моей головой по мостику. Мы взяли курс на Севастополь. Через шестнадцать часов мы будем там. Я сменился, лег на койку и сквозь подушку слышал, как мерно урчит машина в брюхе судна. Я сказал: «А чтоб ей!..» (это девчонке) и стал засыпать. Сквозь сон слышал, как вошел в кубрик Смолинский и старик Зуев сказал:

– Это если б на берегу, то я траву такую знаю, ее надо прикладать, и тогда всякая рана присохнет как на собаке.

И вдруг я услышал голос Германа. Он круто сказал по-немецки:

– Зер шлехт!

Я привскочил: мне с верхней моей койки видно было: Герман держал руку Смолинского и разглядывал окровавленный палец у лампы. Все кругом молчали и сипло дышали. Зуев отошел, кинул окурок на палубу, крепко тер его ногой.

– Было б на берегу… – начал снова Зуев.

– Зер, зер шлехт, – сказал еще раз Герман. Он рвал чистый платок, обматывал палец Смолинскому. Смолинский отвернулся в мою сторону и шипел от боли. Ему брашпиль[41]41
  Специальная лебедка для подъема якоря.


[Закрыть] размозжил палец.

Я проснулся под утро. Было еще темно в иллюминаторе. Что это? Никак шторм? И я тотчас же услышал напряженный вой ветра там, над палубой. Да, вот и шум зыби в скулу парохода, когда нос зарывается в воду, вот тут, за бортом. Я быстро оделся и вышел на палубу и тотчас схватился за фуражку: ее чуть не унесло. Вслед за тем меня обдало сверху водопадом. Это с полубака, с носовой надстройки: наш пароход, значит, зарывался носом в зыбь. Волы топтались передо мной в темноте серой массой. Я слышал, как чокают их рога друг о друга. Кое-где взвывал то один, то другой. Вот подняло зыбью корму, и на меня из темноты двинулся вол. Он скользил ногами по мокрой палубе, беспомощно топал. Его несло на меня. Он на колени и поехал рогами вперед. Я успел увернуться. Вола с разлету ударило в двери кубрика. Я слышал, что кто-то рвал изнутри двери, но их прижало воловьим боком. Но тут нам задрало нос, вода хлынула с полубака. Вола понесло назад. Он сбил с ног еще какого-то. Тут двери распахнулись. Я узнал на свету силуэт Смолинского. Вольная рука за пазухой. Другой он держался за ручку двери.

– Кто?

Я откликнулся.

– Волы оторвались? Иди на руль. Скачи как знаешь. Старик лишний час уже стоит.

Это, значит, Зуев.

Я, мокрый, стал в темноте нащупывать доску, «мост на быках». Но быки уже метались по палубе, и там, с левого борта, их грудой носило вперед и назад, стоявших и упавших, – всех вместе. В это рогатое месиво мне не хотелось лезть. Но кто это покрикивает весело, скачет над волами?

Тьфу ты! Это немец Генрих верхом с вола на вола перескакивает, и вот он уже вскочил на трюмный люк, я увидал уж хорошо.

– Кавалер-р-рист! – крикнул Генрих и соскочил с люка ко мне. – Алло! – он мигом открыл дверь и пролетел в кубрик, а водопад ударил с полубака как раз ему вслед. Я высматривал путь по воловьим спинам. Рога то подымались, то ныряли вниз. Наконец я решился: я переваливался брюхом с вола на вола, мне зажимало ноги меж воловьих боков. Наконец я добрался до трапа. Но волов несло назад, меня вместе с ними. С новой волной нас бросило обратно к трапу. Я успел ухватиться за поручни. Я уже в рулевой. Зуев щурится в компас и шепчет: «Боится, боится Лобач наш, что перекинет пароход, боится повертать боком к зыби…» Он отдал мне руль, не передал даже, какой курс. Я стал держать на том, какой застал по компасу. Вот с мостика сбегает кто-то. Рвет двери в капитанскую каюту, что за рулевой рядом. Слышу голос Иван Васильича:

– Волы оторвались! Вы слышите?

Я слышал, как громко и ровно сказал капитан:

– Надо уметь принайтовить палубный груз. Надо знать свое дело… и не терять головы.

– И совести! – крикнул Иван Васильич за дверями. Он стукнул кулаком в дверь, и, пожалуй, треснула деревянная решетка.

– Выходите! – крикнул Иван Васильич.

– Спокойствие! – ответил капитан. – Мне надо свериться с английскими картами, они у меня здесь.

Ветер дул нам в лоб, чуть слева. Слева же я видел Тарханкутский маяк. Он то вспыхивал, то тонул в зыби: значит, мы сделали больше половины пути. Впереди серел рассвет: небо было в густых тучах как в войлоке. Прошло два часа – пароход топтался на месте. Мы почти не продвинулись вперед. Смолинский стоял на люке, он что-то кричал немцам и Зуеву. Они старались канатом обхватить стадо и притянуть его к борту. Грек кричал сверху, плакал, все это как-то сразу и со всех сил. На корме Иван Васильич с другими матросами старался припереть волов к борту досками. Но они падали, стоящие валились им на рога. Кровь и помет смешались на палубе, и эту грязную жижу перемывала морская вода. Обед нельзя было пронести в кубрик, и команда топталась в коридоре, у кухни. Я хотел пробраться помочь Смолинскому. Я добрался до темного люка. Тут какой-то кочегар крикнул: «А ну, каменем, каменем их!» – и кивал на волов. Я прыгнул с люка к дверям, в кубрик, на койку.

Что же Лобачев? Карту сверяет? А может быть, и в самом деле?

Я опять стоял на руле. Теперь уже темнело. Тарханкутский маяк остался по корме слева, и впереди, справа, блестел Херсонесский, от него влево, я знал: вход в Севастопольскую бухту. Второй помощник, молодой и тихий, изредка потопывал по верху. Слышу шаги, крепкие, злые – Иван Васильич.

– Брось курс, ложись прямо на Херсонесский, – сказал он мне.

– Лобачев приказал? – спросил было я.

– Я тебе говорю! – Иван Васильич все это кричал. Лобачев не мог не слышать у себя в каюте. Я ждал, что он войдет.

Дверь его отворилась. Ага! Капитан все же слышал, как я переспросил. Я довольно громко сказал: «Лобачев приказал?» Надо было еще громче. Но подошел старший механик. Я про этого старика знал, что он любит помидоры, и он всегда молчал. А тут вдруг громко стал ворчать.

– Говорил ему, – сказал механик. – Не велит прибавлять ходу. Уголь, говорит, есть, а в эту погоду лагом (боком) к зыби нельзя пароход ставить – перевернет нас. Повернуть в Севастополь оно и можно бы, да тут смелость нужна. А откуда она у него возьмется? Держаться, значит, будем пока…

– Пока! Смолинский сдохнет, у него гангрена! – Иван Васильич топнул об палубу ногой, никогда он этого не делал.

Механик молчал.

– Вы обедали? Нет? И завтра не будете. Даю слово. Воловьи кишки будете жрать. Давайте весь ход, подымайте пар до подрыву!

– Ну, я уж не знаю!.. – Механик ушел.

Но я заметил, что тишком машина все бойчей и бойчей стала наворачивать там, внизу. Я правил теперь прямо на Херсонесский маяк. Я слышал, что Лобачев позвал вахтенного матроса и велел вызвать механика. Нет, машина не сбавила ходу. Лобачев, видно, высунулся в двери, так как я сквозь ветер слыхал, как он сказал механику: «Я вам приказываю… – потом помолчал. – Сейчас же, немедленно, дать мне точные сведения о количестве запаса… цилиндрового масла. Немедленно!» – крикнул вдогонку.

Воловьи туши скользили по палубе, их поворачивало и носило, канаты лопались, опадали на палубу, доски трещали, и волов снова разметывало по палубе. К ночи стонущая серая куча снова заходила, заметалась, и дикий рев стоял над палубой, и нельзя было разобрать, сидя в кубрике, взревел ли вол или взвизгнул ветер в снастях. Да, а теперь ясно слышно: это уж стон здесь, стонал Смолинский у себя на койке. Зуев снял лампу, подошел. Генрих сказал, что надо палец перетянуть натуго у корня бечевкой, чтоб зараза не пошла дальше. Я подал парусную нитку. Она крепкая как дратва. Генрих два раза обмотал и со всей силы затянул палец. Иван Васильич вошел и пощупал осторожно голову Смолинского. Зуев заглянул ему в лицо.

– Есть жар, – сказал Иван Васильич.

– Хлопцы! – вдруг вскочил на койке Смолинский. – Открывай борта, вали всю скотину за борт, а то пропадем все: не на добро та скотина нам далася! – И снова лег.

– Свалите? – Он снова поднялся на локте. – Зуй? Генрих? А то все пропадете, а так хай я один сдохну.

– Свалим! – сказал Генрих.

– Лягай, лягай, – и Зуев толкал его в грудь.

Я немного задремал. Проснулся – крик на палубе. Я выскочил. Люди возились среди волов. Кого-то вытащили на люк. Это Герман с Генрихом доставали Зуева, старик провалился, его топтали уже волы. Как Генрих выворачивался в этой кутерьме, в темноте среди волов, не могу понять. Но он теперь не шутил, не смеялся, он ругался и по-своему и по-нашему. Герман посмотрел больного и сказал, что вернее будет так: он затянул руку у кисти – и что Генрих – мальчишка. Я уже сам стал отчаянно нырять и прыгать среди скотины, когда шел на руль. Мне казалось, конца не будет этому аду. Я слышал голос Ивана Васильича на мостике. Я поднялся на несколько ступенек по трапу. Вот здесь, в двух шагах, разговор.

Ого! Это сам Лобачев. Когда действительно надо, он на мостике оказывается. Севастопольские входные огни были как раз слева. Мы были прямо против них. Сейчас опасный поворот, капитан на посту.

– Я приказываю, – говорил Лобачев, – держаться до утра против зыби и ни в коем случае не поворачивать.

– Боитесь? – крикнул Иван Васильич.

– У меня есть свои соображения.

Тут я не расслышал, только он сказал вроде: потонувшее судно, и над ним веха без огня, и ее видно только днем. А машина пусть работает средним ходом.

А вот это я слыхал ясно:

– Человек умирает, надо врача, надо к берегу – это понятно, черт вас подери?

– Я приказываю! – взвизгнул Лобачев.

Я едва успел спрыгнуть с трапа. Лобачев сбежал вниз и захлопнул дверь в своей каюте.

Тут поднялся с палубы Герман. Он нащупал меня в темноте.

– Что, будет поворот? Почему нет поворота? Вот бухта, город? До утра? Ну да, дисциплина! Судно? Веха?

Я стал рассказывать, что я слышал об опасности напороться на затонувший пароход. Герман промолчал.

Мне было время на руль, и я стал у штурвала. Прошло минут пять. На мостике было тихо: никто не топал. Может быть, никого нет. И я один держу курс против зыби, а в кубрике умирает Смолинский.

Вдруг затопали с мостика по трапу, и Иван Васильич вошел в рулевую.

– Лева! – крикнул он мне.

Я глянул на него.

– Лева! – и Иван Васильич рванулся к штурвалу.

Лобачев не выскочил на этот крик.

– Лево на борт клади! – кричал Иван Васильич и сам повернул штурвал до отказа.

Ух, как положило, положило по самый борт! Теперь правил сам Иван Васильич.

Я видел, как стали открываться двери в кубрик. Люди выскакивали на палубу. Матросы и кочегары. Было трудно стоять на ногах. Я слышал только немецкие выкрики Германа над воем скотины. Я не мог понять, что делается: как будто внизу, там, на палубе, в воде, что хлестала из-за борта, идет возня. Машина работает полным ходом. Нас валяет с борта на борт, но огни городские все ближе. Сейчас мы должны зайти за Херсонесский мыс, и он прикроет нас от зыби. Да! Да! Так оно и выходит, вот уж меньше валяет, да! Всего минут десять было так ужасно. Но Лобачев? Неужели он не заметил, что повернули? Повернули, наплевав на его приказ? То есть повернул Иван Васильич. Через полчаса мы подали концы на берег. Было светло от электрических фонарей в порту. Палуба была чиста: ни одного вола. Мне сказали, что немцы умудрились раскрыть порты в бортах, те двери, в которые кладут сходни, и туда-то провалился за борт весь скот, пока нас клало с борта на борт. Но Лобачев не выходил из каюты. Никто не хотел к нему постучать. Наконец пришел агент нашего пароходства и прошел к капитану.

Смолинский все повторял:

– Ты, гляди, Поля, чтоб только с Ленки чего не сробилось. Добре за ней доглядай!

Потом Генрих оделся в свой немецкий костюм и котелок на голову, в руках тросточка: они с Иваном Васильичем должны были устраивать Смолинского в больницу. Приехала карета с санитарами. Пошли с носилками в кубрик. Агент вышел от капитана, сказал, волнуясь:

– Дайте и сюда носилки!

– Отравился! – шепнул я Генриху.

– Сейчас это узнаем.

К капитанской каюте никто не пошел, все глядели издали. Вынесли Смолинского. Следом несли носилки с Лобачевым. Он был закрыт простыней весь, с головой. Зуев снял шапку как перед покойником. Иван Васильич стоял у сходни красный, взволнованный.

Генрих ткнул тросточкой, где вздувался живот:

– Ой! – вскрикнул Лобачев. – Ну вас к лешему!

Иван Васильич жестко плюнул в простыню, повернулся и быстро сбежал на берег: там клали в карету Смолинского.

А куда грек пропал, так никто никогда и не узнал.

Ураган

Глава I

Это было на юге Франции. Был тихий весенний день. Огромный учебный плац за крепостью был запружен праздничной публикой. Разноцветные дамские зонтики качались над толпою, как цветы на стеблях. И надо всей площадью, как крыша гигантского здания, серебрилась на веселом солнце спина воздушного корабля. Какой-то мальчишка влез на плечо товарищу и что-то кричал, указывая через головы людей на середину площади.

– Что, хороша сигара? – спрашивал его мастеровой из толпы.

– Да, метров сотни с две длиной, сразу не выкуришь. А снизу яички какие-то висят, для воды, что ли? – кричал мальчишка.

– Там машины. Эх ты, молокосос! – поправил его мастеровой.

– Ну, да! – не унимался мальчишка. – Ведра на три бочонки.

– Туда, брат, таких, как ты, с полсотни упрятать можно, – смеялся мастеровой.

– Идут, идут, – заорал мальчишка, – сейчас садятся… Сам Жамен. У-рр-а-а!

И он замахал шапкой в воздухе. Толпа громче загудела, двинулась вперед, так что конная полиция едва могла сдержать напор людей.

Посреди площади вытянулся своим громадным блестящим корпусом только что отстроенный дирижабль. Нарядно блестела стеклами каюта под носовой частью корпуса. Из ее открытой двери спускалась на землю лесенка, и тут около входа собрались пассажиры и провожавшие.

Все завидовали четырем пассажирам, всем хотелось подняться вверх и поплыть в этом весеннем воздухе. Но завидовать можно было не всем; один из пассажиров, ученый Рене, был бледен, ни с кем не разговаривал и, глядя в землю, все время ходил взад и вперед. Он волновался и боялся, что в последнюю минуту откажется войти по этой лесенке в каюту. Он подбадривал себя и старался думать о тех научных исследованиях, которые им всем нужно будет делать в воздухе. Ему досадно было, что он не может радоваться и весело болтать, как трое его спутников.

Наконец появился сам капитан Жамен. Это был приземистый, плотный мужчина лет сорока, с лихими усами и бойкими манерами.

– Да, да, – говорил Жамен веселым и уверенным голосом, – чтоб не опоздать, не надо спешить. Не беспокойтесь: ровно в одиннадцать мы летим.

– Дюпон! – обратился он к своему молодому помощнику. – Бензин весь принят? Масло? Так, так. Да, а голуби?

Из группы провожавших протиснулся человек в почтовой форме с большой плоской корзинкой в руках.

– Вот здесь пятнадцать штук, – сказал он Жамену.

На корзинке белыми буквами было написано: «Тулон. Крепость. Голубиная почта».

Слышно было, как внутри топали лапками и урчали птицы.

– И вот вам просили передать, – сказал почтальон и подал Жамену конверт.

– Ах, вот как! Ну, вообразите, – весело сказал Жамен, обращаясь к публике, – эти господа с метеорологической станции непременно хотят доказать, что они нам необходимы! Опять конверт, и там, должно быть, сообщают нам, что их тут завтра будет поливать дождем! Да, да. Как раз из тех самых облаков, над которыми мы будем парить. Я с удовольствием вылью им на голову еще полдюжины пива!

– Благодарите заведующего, – обратился Жамен к почтальону и не глядя сунул конверт в карман.

– Все готово? Прошу всех садиться, без пяти одиннадцать, – объявил капитан пассажирам.

Отъезжавшие стали наскоро прощаться и один за другим подниматься в каюту.

Капитан Жамен лихо вбежал последним по лесенке, сделал бравый жест рукой провожавшей толпе и резко захлопнул дверцы.

Стоявшие у канатов солдаты сразу отпустили тяги, оркестр грянул веселый марш, толпа загудела, замахала шапками.

Во всех пяти подвесных машинных каютах затрещали моторы, в воздухе завертелись пропеллеры, и корабль плавно двинулся вперед по направлению к морю. Он шел вперед и в то же время забирал все выше и выше.

Пассажиры прильнули к зеркальным стеклам каюты.

Географ Леруа, высокий молодой человек с оживленным лицом, болтал, жестикулировал и все еще обращался к оставшимся на земле, хотя его никто уж не мог слышать. Его радовало, что светит солнце, что он в воздухе, что подымутся еще выше, и он считал этот день самым счастливым в своей жизни.

– Смотрите, смотрите, – кричал Леруа своим спутникам, – мы уже выше собора! Вот трамвай – какой смешной: как жучок! Вон все остановились – это на нас глазеют! О, да мы выше колокольни!

Стоявший рядом Рене сразу отдернулся от окна, сел на диван и уставился в потолок.

– Порт! Порт! – не унимался географ. – Море! Вон пароход, – когда он еще придет в гавань! Рене, Рене! – звал он товарища.

Но Рене поднялся с дивана и вышел в коридор каюты, ничего не ответив. Он с усиленным вниманием осматривал каюты. Своим устройством они напоминали первоклассный вагон железной дороги. Он старался не думать о высоте и удивлялся, как товарищи могут радоваться и ликовать, когда под этим полом – пропасть. Рене осторожно стукнул каблуком в пол. А оставшиеся у окон не могли оторвать глаз от необъятной синей равнины Средиземного моря. Географ рассматривал в сильный призматический бинокль прибрежную полосу, называл поселки, суетился и совал бинокль товарищам.

– Превосходно! Великолепно! – радовался географ, щелкая затвором фотографического аппарата. – Вот отлично мы проверим наши географические карты! Снимки с птичьего полета!

– Слушайте, Лантье, – обратился он к своему соседу, инженеру, – мы ведь скоро увидим Геную, а потом Корсику и Сардинию! Сколько мы идем в час? Да ну, говорите же?

– Сейчас наша скорость… – спокойно начал Лантье.

– Да ну, скорей! – торопил его географ, – сколько, сколько?

– Сто восемь километров в час, – продолжал Лантье, – но противный ветер может нас задержать.

– Ну, а скорей нельзя? Сколько же самое большее? – теребил его географ.

– Полный ход на всех пяти машинах – сто двадцать два километра.

– А еще больше нельзя?

– Да ведь и то скорее всякого курьерского поезда, – улыбнулся Лантье, – разве вот в корму хороший ветер подует, тогда держись только.

Стоявший тут толстый старик, профессор Арно, довольно улыбался и жмурился на солнце. Он попробовал пухлой рукой сиденье дивана.

– Вот это хорошо! – сказал толстяк и грузно опустился на диван.

В это время в каюту вошел молодой человек в авиационной фуражке.

– На ваше имя телеграмма, – сказал он, передавая бумажку профессору.

– Как? – встревожился географ. – Почему до отъезда не передали? Ах! – вдруг спохватился он. – Я и забыл.

Он покраснел, обрадовался и захлопал в ладоши.

– Радио, радио! Ах, черт возьми, ведь и мы можем посылать на весь свет телеграммы! Вы телеграфист? – обратился он к молодому человеку.

– Да слушайте же, – перебил его профессор, развернув бумажку, – слушайте!

«Париж, одиннадцать часов шестнадцать минут.

Президент географического общества от лица всех членов приветствует экспедицию и желает успеха и счастливого плавания».

Добродушное лицо профессора расплылось в приятную улыбку.

– А это что у вас? – спросил Леруа, увидев в руках телеграфиста еще бумажку.

Телеграфист сразу стал серьезным и, нахмурясь, проворчал:

– Это капитану Жамену от Марсельской метеорологической станции.

– Ваш капитан, кажется, не особенно верит в эту науку? – спросил профессор.

Телеграфист пожал плечами и вышел.

– С такой высоты можно на все плюнуть, – весело сказал Леруа. – А где же Рене?

Рене нашли в кухне, где он беседовал с поваром. Сковородки шипели, и бедняге Рене казалось, что он на земле. Он даже предлагал повару почистить картофель.

– Сюда, сюда, – кричал Леруа из коридора, – право, тут целая лаборатория!

Неугомонный географ тащил всех в умывальную комнату, где был душ, ванна, зеркала. Все было чисто и весело блестели никелированные краны.

Но в это время раздался звонок. Все переглянулись и вышли в коридор. Сам капитан Жамен стоял в дверях.

– Пожалуйте завтракать, – приглашал он, указывая жестом в открытую дверь направо.

Там виден был богато накрытый стол с дымящимися горячими блюдами.

– Слушайте, дорогой, – обратился профессор во время завтрака к Рене, который уселся подальше от окна и ничего не ел. – Самое главное – это одеться потеплей, покушать поплотней и быть повеселей!

Рене натянуто улыбнулся шутке профессора.

– Да что вы, – продолжал толстяк, ласково глядя на Рене, – ведь мы тут не одни, – хотите сейчас спросим, с чем нынче макароны у римского папы? Кстати, капитан, – обратился он к Жамену, – что вам пишут из Марселя?

– Да, право, не знаю. Где эта телеграмма? Да, вероятно, все то же! Вас интересует?

И Жамен передал профессору Арно нераспечатанный конверт метеорологической станции.

– Разрешите? – сказал профессор и вскрыл конверт.

«На основании полученных с метеорологических станций сведений, главная Парижская физическая обсерватория ожидает в эти сутки сильного циклона, который должен захватить на своем пути берега Средиземного моря. Действие его распространится на высокие слои атмосферы. Считаем долгом предупредить экипаж воздушного корабля».

Арно передал листок инженеру Лантье, который не отрываясь глядел на профессора, пока тот читал.

– Что вы об этом думаете? – спросил профессор Жамена.

– Эх, это каждый раз: какой-нибудь ученый каркает. Думает, когда-нибудь и попадет в точку. То-то, дескать, прославлюсь! Простите, профессор, что я так…

Жамен допил свой стакан, подкрутил усы и встал из-за стола.

Рене сидел бледный, что-то рисовал вилкой на скатерти и ни на кого не глядел.

– Что вы думаете, Лантье? – обратился профессор к инженеру.

– Думаю, что все это правда, – строго и спокойно сказал Лантье, – я следил все время за барометром: он резко упал, хотя мы держимся на одной высоте. Мы сейчас на высоте приблизительно…

Рене боялся слышать про высоту. Он сорвался с места и вышел вон.

– Не может слышать про высоту, – сказал профессор, – пошел, бедняга, мыть тарелки, должно быть.

– Да, – продолжал инженер, – я думаю, надо убедить капитана спуститься немедленно в Генуе или Ливорно. Каких-нибудь полчаса – мы там.

Леруа озабоченно слушал разговор товарищей.

– Я видел с запада облака, когда мы поднялись выше тысячи метров, теперь они будто бы ближе! – с тревогой сказал он.

– Я тоже за ними слежу, – сказал Лантье, в тоне его чувствовалась спокойная уверенность, – эти облака быстро нас догоняют, значит, несутся с неимоверной быстротой.

– Ураган?! – крикнул вдруг показавшийся в дверях Рене.

– Да, – сказал Лантье, – вероятно, ураган. Во всяком случае надо ждать резкого удара ветра.

– Ну, и что? – с ужасом спросил Рене.

Профессор умоляюще взглянул на инженера и толкнул его под столом ногой.

– И надо смотреть опасности прямо в глаза, – твердо отчеканил Лантье, – нам может прийтись очень плохо. Надо заставить капитана сейчас же спуститься.

– Я советую, – загорячился географ, – прямо дать сейчас же телеграмму его начальству, чтоб ему приказали спуститься! Немедленно!

Леруа бросился к двери.

– Нет, – спокойно остановил его Лантье, – надо сначала предложить ему это. А если откажется…

– Конечно, конечно, – подхватил ласковым баском профессор, – зачем ввиду опасности воевать между собою! Скажите, что профессор Арно… и все члены экспедиции… сердечно настаивают… ну, или как там?

Инженер Лантье вышел и направился в носовое отделение каюты, где находилось управление дирижабля. Впереди каюты, у переднего окна, у штурвала[42]42
  Штурвал – колесо с рукоятками, к которому идут тяги от руля.


[Закрыть], стоял помощник Жамена и не отрываясь смотрел на компас. Направо в кресле сидел Жамен и что-то измерял циркулем на карте. Он оглянулся навстречу вошедшему, но, взглянув в серьезное лицо Лантье, сразу насторожился.

– Капитан, – начал Лантье, – вам было бы полезно, я думаю, знать, что здесь написано.

Инженер протянул ему телеграмму метеорологической станции.

– Я не интересуюсь этим, мосье, и сейчас занят, – отрезал Жамен и круто повернулся к столу.

– Прошу вашего внимания, – немного возвысив голос, но все еще спокойно сказал Лантье.

Жамен нетерпеливо обернулся, не глядя на инженера.

– Вот, – продолжал Лантье, указывая рукой в окно на запад, – вот это, эти облака – они вас тоже не интересуют?

– Предоставьте каждому интересоваться своим делом и примите за правило не мешать занятому человеку, – отчеканил Жамен.

– Оставьте этот тон, капитан, – сказал Лантье, – облака идут с неимоверной быстротой, их несет ураган. Вы сами это знаете! Какое вы имели право не сообщить нам о предупреждениях метеорологической станции раньше, чем мы сели на ваш корабль?

– Что вам надо? – крикнул Жамен.

Он терял терпение.

– Мы предлагаем немедленно спуститься в Геную. Еще не поздно!

– А! Так? – вскричал Жамен и нажал одну из многочисленных кнопок сбоку стола.

Вошел телеграфист.

– Мосье Феликс! Никаких частных телеграмм! Поняли?

– Есть, капитан, – ответил молодой человек, печально и сочувственно взглянув в сторону Лантье.

Инженер прошел в пассажирское отделение, где профессор и географ напряженно ждали его возвращения. Рене сидел тут же, откинувшись на диване, и что есть силы сжимал правой рукой свою левую руку. Сознание опасности его мутило до тошноты.