Текст книги "Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»"

– Ты прав, Георгий Петрович! И правильно поступил, убив этого негодяя Милана! Не место в наших рядах предателям да изменникам! Никогда сербов не страшила смерть ради свободы! А тот, кто ее боится, тот ее заслуживает, видит Бог!

Толпа взревела от ликования. Милош посмотрел на Георгия одобрительным и доверчивым взглядом – как преданный пес смотрит на хозяина. Только я знала – это был взгляд не пса, а шакала. Он избавился от ненавистного ему брата, свалив всю вину на едва отмывшегося от убийства отца Георгия. Тому ничего не оставалось, кроме как принять этот груз и взвалить его на себя – так ловко и умело выставил поступок брата трусостью бывший пастух Милош! Так грязно замарал он чужой невинной кровью человека, который все и всегда делал только ради Сербии.

Через неделю пришла депеша – турки подступали к Белграду с четырех сторон. Георгий принял решение уходить. Вместе с ним пошли еще несколько самых приближенных к нему людей с семьями, но… не было среди них Милоша Теодоровича.

Сначала я не поверила своим ушам – этот малоприятный человек проявил такое мужество и силу духа, коих не проявил даже Карагеоргий. Что это? Глупость или отвага? Ответ на вопрос могла дать лишь Любица, но мы собирались посреди ночи и в такой спешке, что о встрече с ней не могло быть и речи. К утру мы были на австрийской границе, уже так хорошо знакомой и мне, и мужу. В это же время войска Порты вошли в Белград. Что там творится мы могли только догадываться, а с достоверностью узнали позже. Узнали, что городские ворота для них отворил и встретил их с хлебом-солью не кто иной, как Милош Теодорович.

Вот и ответ! Играя на патриотических чувствах одного героя и воспользовавшись минутной растерянностью другого, он не только показал всем свое истинное лицо, но и добился разом осуществления всех своих целей. Оказалось, что еще тогда в Стамбуле он договорился обо всем этом с военными советниками из Порты, пообещавшим ему в случае нейтрализации основных вождей восстания наместничество – правда, не над всей Сербией, но над более плодородными ее краями.

Которое он и принял, взявшись нещадно обирать и громить бедных сербов. Того, кто не желал ему платить, он бил и подчас лично. Налоги и подати, которые он взимал в свой собственный карман, росли изо дня в день, он пил и занимался грабежами, – что делать, таким уж он был по праву рождения… Беднякам, как и торговцам ничего не оставалось, кроме как платить ему по его, крестьянина, поистине барским запросам. Ведь только его волости не подвергались жестоким нападениям турок, в то время, как вся остальная Сербия снова начала стонать под турецким игом – точно так, как было это во времена сражения на Косовом поле!

Вот только одна мелочь мешала Милошу Теодоровичу почувствовать себя кнезом – не знатного он был происхождения, и те, что платили ему, делали это с презрением и надменной гордостью. Такого положения дел он допустить не мог. Он вспомнил о знатном происхождении своего бедного брата, которого сам же убил, и принял его фамилию, обвинив Карагеоргия в случившемся. А в доказательство – вот насмешка судьбы! – привел убийство отца. Человеку, убившему родителя своего, убить другого ничего не стоит!..

Все эти новости дошли до нас, когда мы были уже в Константинополе. Георгий не находил себе места от ярости и все порывался вернуться, чтобы отправить подлеца на тот свет, но всякий раз был останавливаем мною.

– Ты не захотел умереть от клинка врагов сербского народа, но предпочитаешь смерть от руки братоубийцы и предателя?

– Лучше смерть, чем позор.

– А ты уверен, что смерть сама не станет для тебя еще большим позором? Не превратит ли свинарь и ее в собственную сатиру?

Впервые мой мудрый муж не находил слов.

А в Сербии тем временем вспыхнуло новое восстание. Русские одолели Наполеона и решили вернуться на свои исконные позиции. Но были еще слишком слабы, чтобы ввязаться в войну с немалочисленными османами. Я в те дни призывала Георгия снова протянуть им руку, но он был непреклонен. Что ж, не осудить его здесь – единожды солгав, кто тебе поверит?

Памятуя о силе русских, султан поспешил вступить с ними в переговоры. Сербы побунтовали – но на сей раз для вида, недолго и не сильно, чтобы привлечь внимание русских и выторговать себе не лишние привилегии. Получилось – турки хоть совсем и не ушли, но сделали Сербию наделенной повышенными правами в составе империи. Милошу того было вполне достаточно.

Все это било по Георгию, превращая его до времени в старика. Он был загнан в угол – таким он не был даже во время нашего первого бегства в Австрию. Должно было случиться хоть что-то хорошее, иначе зачем вообще Бог?! Свет должен был блеснуть, и он блеснул. Ненадолго, но так ярко, что ощерились все на много миль вокруг, даже Милош Обренович.

Тайное общество «Филики Этерия» фактически властвовало в Сербии подобно масонской ложе. Богатые греки, сербы и болгары под носом у султана грезили идеей объединения южных славян и совместного удара по туркам. Карагеоргий как нельзя лучше подходил на роль движущей силы этого удара – сербы его все еще слишком любили. И хотя он торопился, гнев подстегивал его вернуться и взять свое, новые его друзья не спешили с началом восстания – в третий раз история не простила бы ошибки.

Подготовка велась по всем направлениям. Филикийцы покупали оружие, вербовали рекрутов для регулярной армии, писали обращения и листовки… Это длилось долгих три года. И, как это ни странно звучит, меня это успокаивало. В глубине души я не верила уже в наше возвращение, хоть и не забывала никогда слов Георгия о том, что оно состоится – хотим мы того или нет. Менялись времена, жизнь в Сербии была уже совсем другой, и казалось, что сильный и взрывной Карагеоргий уже в нее не вписывается. Сербы устали воевать —и за грошовую цену спокойствия и относительной безопасности готовы были продать то, за что предки их сотнями погибали в день святого Вита. Сказать же ему об этом я не решалась – это могло убить этого хоть и противоречивого, но все же героя. А теперь это и не требовалось – подготовка к восстанию затянулась настолько, что в его осуществление никто не верил. Сами эти сборы стали словно бы забавным времяпрепровождением кучки богатых патриотов в изгнании. Эдакие послеобеденные кофе с выспренними речами – не перед народом, но друг перед другом.

Велико же было мое потрясение, когда Георгий объявил мне о том, что вскоре тайно возвращается в Сербию, чтобы наконец возглавить его. Разве он не понимал, что теперь рассчитывать на поддержку русских уже не приходится – и для них, и для сербов худой мир с турками был все же лучше доброй ссоры? Понимал. Так зачем же тогда шел на верную смерть?..

За годы, проведенные вместе с ним, я настолько устала бояться за него, что сейчас в душе моей что-то словно окаменело. Я не верила в восстание, но уверена была в том, что назад он не вернется – как не останется надолго и в самом Белграде. Задавать же ему вопросы, корить или отговаривать я не могла – да и вы бы не смогли, окажись вы рядом с таким сильным, властным, замечательным человеком!..

И только, когда месяц спустя его голова оказалась в лапах султана с легкой руки Милоша Теодоровича, а мне на улицах Константинополя каждый встречный выражал соболезнование по поводу его гибели, я поняла – он не мог иначе.

Народ Сербии значил для него все. Он не мыслил себя в отрыве от него. Прожив жизнь народного героя, он и смерть избрал соответствующую. Умереть за написанием мемуаров в кресле-качалке он бы не смог. Человека войны война, как правило, и забирает. И это был бы совсем не Карагеоргий, если бы она сделала это на чужбине. Как престарелый дворянин обреченно, но гордо идет на верную гибель на дуэли, так же Георгий Петрович, прозванный в народе Черным, отправился к месту своего рождения, чтобы сложить там свою славную голову…

Правда, после его гибели кое-что изменилось во мне. В душе моей поселилась, словно передавшись от него кровным наследством, злость и навязчивая идея свободы. Понятное дело, что я, дочь торговца, ни на что не могла повлиять, но с его смертью я словно бы перестала быть женщиной. Горячая кровь и не менее горячие мысли Карагеоргия отныне поселились во мне и в глубине души я этому радовалась.

И вот временами этот дух и эти мысли целиком овладевали мной. И тогда я с удовольствием думала о его победах и с горечью – о поражениях и об х причине. И одна из них никак не давала мне покоя…

Я не хотела бы сказать дурно о русских. Оказавшись в тяжелом положении, любой из нас думает лишь о своем спасении, такова человеческая природа. Первобытный животный инстинкт заставляет толкнуть в пучину ближнего своего, стоя рядом с ним на ее краю бок о бок. Судить человека за такое – пустое дело, решительно каждый поступил бы так. Иное дело – судить его за невыполненные обещания. Зная о том, что ты человек, не обещай взлететь как птица. Не клянись в вечной любви, как и в вечной жизни – даже самому сильному и могущественному такое не под силу. Не дари ничего, если планируешь потом отнять. Конечно, когда такое случится, виноват будет тот, кто поверил, что, топча ногами землю, ты все это время мог летать; что ты проживешь с ним, покуда не спустится на землю вечная мгла; что ты шуткой сделал дорогой подарок. Но это не сделает тебя лучше. Любого человека характеризуют не слова, а дела.

Будучи сильной страной, Россия помогла нам. Но нам ли и ради нас ли? Не затем ли, чтобы сделать Наполеона слабее, лишив помощи Османов? Потом обещала до гроба защищать, предавая и забывая свои интересы. А чуть только первые раскаты грома раздались в воздухе – ее и след простыл. Что это значит? Что Россия, как и любая другая страна, ставит прежде всего свои интересы. Но не любая другая страна, как Россия, станет выкрикивать слова братской любви и вечной помощи, готовясь отречься при первом удобном случае.

А что до сербов – то они виноваты сами. Всю жизнь их кто-то обманывает, а они продолжают верить. Вот только что странно – верят охотно в самую что ни на есть неправдоподобную ложь!

Милош I Обренович

Елена (окончание)

Римляне говорили: «Каждому свое». Тот, кто отказывается смириться с этой мыслью, приходит к ее правильности опытным путем.

Несколько лет я прожила в Константинополе, окруженная ореолом воспоминаний о прошлой жизни и тяготея к родным местам, с которыми меня вечно что-нибудь разлучало – то буйный нрав покойного мужа, то нашествие врагов, то несправедливость правителей. Наш с Георгием сын, Александр, к тому моменту вырос и вернулся в Белград, чтобы участвовать в политической жизни страны. Я очень устала от всего этого, и если и хотела вернуться назад, то при условии, что борьба за власть – а к тому моменту я поняла, что слова «борьба за свободу Сербии» практически не имеют значения, на деле все сводится именно к борьбе за власть – останется вне моей жизни. От сына периодически я получала письма, описывающие жестокость и тупость князя Милоша Обреновича. Он по-прежнему обирал народ – только уже не подконтрольные ему срезы и волости, а всю Сербию, милостиво уступленную ему хатти-шерифом 1830 года. Непомерные налоги и грабежи душили население, которое ничего не могло поделать – все же это было лучше, чем власть султана, которая номинально хоть и имела место, но практически была сведена к нулю.

Всякий раз письма эти угнетали меня еще и потому, что этот человек лишил жизни моего мужа, а значит, не может спокойно смотреть на пребывание в своей вотчине и моего сына. Я опасалась за судьбу Александра, но, как и его отец, он был непреклонен, хоть практически не помнил его в силу младенческого возраста. Время от времени на меня еще находили воинственные мысли о том, что борьба за свободу все же должна иметь место; не может быть, чтобы смысл жизни Карагеоргия оказался лишь химерой, пустым звуком.

Наверное, всколыхнуло во мне эти мысли письмо Любицы, что получила я в один из дней 1834 года.

«Идеалы Карагеоргия совсем ушли в небытие, хотя простые сербы все время вспоминают о нем и думают. Передо мной – мой муж, хотя я давно перестала узнавать в нем того Милоша Теодоровича, которого когда-то так любила. Приняв на себя чужое имя, он стал другим. Он словно бы принял чужой крест, который нести не должен. Но сделал он это без нашего общего согласия – так почему я должна разделять с ним его ношу? Я не хочу обирать людей, не хочу становиться деспотичкой в их глазах. Потому не хочу больше проживать в нашем доме в Топчидере и уехала в Белград, где буду ближе к простому народу и той Сербии, которая меня родила.

О жизни здесь ты, наверняка, знаешь из писем Александра, но есть кое-что, что тебе не может быть известно. Родной брат Милоша Ефрем бежал в Австрию, гонимый собственным братом. С ним бежал воевода Вучич, кум Карагеоргия… Не говорят здесь о свободе Сербии – она и так уже свободна от внешнего врага. Говорят о спасении жизней от кровавого кнеза, коим, к моему ужасу и сожалению едва ли не с моей помощью и у меня на глазах стал мой муж. Целый пригород Белграда Милош сжег только для того, чтобы выстроить здесь городок для своих потех и развлечений…

Ты спросишь, наверное, почему я ничего не предпринимаю? А что могу я одна? В глазах народа я ассоциируюсь с моим мужем, люди говорят: «Муж и жена – одна сатана». Как донести до каждого торговца на базаре, до каждого сапожника, до каждого крестьянина, что я и он – давно разные и даже чужие люди? И тяжелее всего, что не просто донести это до народа, а и поделиться-то этим мне не с кем, не нажила я за свою жизнь подруг таких, которые знали бы, что такое полевая жизнь, которые понимали бы меня так, как мы понимали друг друга в бытность твою в Белграде. Потому прошу тебя – приезжай. Как знать, может быть от нас сейчас зависит будущее страны? И, если не хочешь ввязываться в борьбу или помочь мне, то приезжай ради памяти Георгия, которую здесь чтут как святыню…»

Любица Вукоманович

Конечно, все эти годы меня очень тянуло на родину. Странным выглядело другое – то, как жена отзывается в письме практически чужому человеку о собственном муже. Отправляя письмо, она никак не могла предвидеть моей на него реакции – а слова там содержались куда как провокационные. Пусть Георгий был не идеальным человеком, а все же я бы о нем так не написала. Ведь он мой муж! Что ж, это были ее слова, какими бы странными они мне ни казались…

Мне же было нечего терять – если Милош хочет моей смерти (что вряд ли; я пред ним ни в чем не повинна), то так тому и быть, лишь бы было это на родине. Устала я за всю свою жизнь от вечной беготни непонятно от каких сил. Да еще и вечное женское проклятие – какое-то глупое, хоть и вполне себе патриотическое любопытство овладело мной. Я решила лично увидеть все, что творилось в моей стране, чтобы по возможности все же вмешаться в ее судьбу сейчас, когда внешний враг практически остался для нас в прошлом – впервые за много даже не лет, а веков. Слова и мысли Георгия, которые он не раз высказывал при жизни, не давали мне покоя. Да и справедливость стала не последним моментом при принятии решения… Хотя Александру я о нем сказать не решилась, зная, что он будет против вмешательства женщин в мужские дела – как-никак, он по-прежнему был для меня ребенком, и по-настоящему ответственное дело я еще не могла ему доверить.

Вскоре я вернулась в Белград. Любица рассказала мне о том, что воевода Вучич – наш с Георгием кум – хоть и уехал под давлением Милоша в Австрию, но ее хитростями и трудами вскоре планирует возвращаться. На мой вопрос, зачем, она ответила, что так дальше жить нельзя и необходимо силой лишить Милоша его власти или хотя бы ограничить ее. Зная его мстительность и жестокость, я вынуждена была отговорить ее от первого варианта – иначе мы всю оставшуюся жизнь будем только мстить друг другу да догонять друг друга, а жизнь Сербии как была скорбной, так и останется. Тогда Любица ознакомила меня с текстом Устава, который они написали тайком от Милоша с Вучичем и который призван был ограничить поборы и наглость Милоша в общении с подданными. Я, хоть и не умела толком вникать в содержание таких вещей, все же прочла его и одобрила.

Вучич должен был вернуться спустя несколько дней – видно было, что Любица все как следует приготовила. Зная его популярность в армии, она заранее попросила его организовать мое перед солдатами выступление. Именно оно должно было сыграть роль бомбы и сподвигнуть солдат на неповиновение вороватому кнезу. Что ж, я была еще слишком зла на Милоша, и потому ее предложение показалось мне не столь коварным, сколько мудрым. Я приняла его безоговорочно.

Вечером первого же дня, что я у нее гостила, к ней приехал Милош. Мне тяжело было даже не разговаривать с ним, а терпеть рядом с собой его самодовольное лицо, пока он не предложил мне поехать в Смедерев, близ которого был им вероломно убит Карагеоргий.

– Зачем? Чтобы сложить голову там?

– Не говори так. Было такое время, да и решение это принималось не мной… Вернее, не мной одним. Хочу, чтобы ты видела, что я ничего не имею против твоего пребывания в Сербии и горько раскаиваюсь в содеянном, но прощения не прошу – мне за смерть Георгия отвечать перед Высшим Судом!

Я посмотрела на Любицу – она лишь растерянно пожала плечами. Что ж, повинную голову меч не сечет, подумала я, махнула рукой и мы все вместе отправились в Смедерев.

Я была в этом маленьком, захолустном городишке несколько раз при жизни Георгия – неподалеку от него жил Вучич, у которого мы часто гостили. Никаких достоинств и тем более достопримечательностей там отродясь не было. Кроме, пожалуй, бродящих взад-вперед грязных и наглых свиней, которые тебя сожрут, только зазеваешься. Сейчас же город было не узнать – огромный красивый собор возвышался в самом его центре, а кругом прихожан было столько, сколько, пожалуй, не было даже жителей во всем срезе. С почетом и уважением смотрели на нас собравшиеся помолиться в этот вечерний час.

– Смотри, – говорил кнез, показывая мне роскошный монастырь. – Это монастырь покаяния моего перед Георгием и его славной судьбой. Я выстроил его в 1818 году, спустя год после его убийства. Как бы странно это ни звучало, совесть и Бог есть во всех нас – и даже во мне.

Мы вошли внутрь. Я прочла молитву перед иконой святого Георгия Победоносца, которого муж считал своим покровителем, и даже немного успокоилась после этого. Время стирало противоречия между врагами и границы между странами. Все могло случиться тогда, в роковую ночь на 26 июля 1817 года, лишившую Сербию своего героя, а меня – мужа. Я пыталась спросить у Милоша и Любицы об обстоятельствах смерти Георгия, но они упорно отмалчивались – как знать, может так было и лучше, хоть мне не было так больно…

Всю следующую неделю я спокойно прожила в доме своих родителей. Пока неделю спустя Любица не прислала за мной карету – Вучич прибыл из Австрии и готовился выступить перед войсками. Я должна была помочь ему в этом. Признаться, первое горячее желание сменилось радостью от того, что я наконец дома и рядом с сыном, а также покоем – все же даже Милош повинно склонял передо мной, а значит, и перед народом свою буйную голову. Однако, обещание было дороже и важнее. Я отправилась в гарнизон.

Вучич встретил меня, мы горячо обнялись. Его вид снова пробудил во мне ту первозданную злость, с которой я направлялась в Белград в этот раз. Все-таки нельзя прощать народному избраннику предательства интересов народа, как бы он после ни винился и не каялся – не впервой ему было делать это, и не всем его словам следовало верить. Это я знала и сама. Это не лишний раз повторил Вучич, выводя меня на постамент перед войском гайдуков.

Скрепя сердце, стала я пред солдатами и заговорила пусть нерешительно, но правдиво – слова, что срывались с уст, были отражением моих мыслей.

– Солдаты! Верные и добрые сыновья Карагеоргия! Сколько лет он сражался с вами рука об руку за восстановление свободы Сербии – самого дорогого дара, что ниспослан нам Всевышним! Сколько крови каждый из вас пролил в боях с турецким неприятелем, чтобы наконец вдохнуть полной грудью самый чистый воздух, что только есть на земле… И сейчас, когда цель жизни Карагеоргия почти достигнута и турок уже совсем ушел с нашей земли, вы своими руками перечеркиваете все то, что золотыми буквами Карагеоргий вписал в книгу истории Сербии; все, что он вместе с вами строил таким непосильным трудом; все то, что в итоге стоило ему жизни. Мало того, что вы возвели на трон человека, который по указке султана убил Георгия Петровича, вы еще и позволяете ему превратить самих себя в бессловесных рабов, которые только и делают, что пашут на него да выполняют все прихоти! Что с вами?! Как вы судите?! Неужели не видите или забыли все то, что человек, присвоивший себе чужую фамилию, сделал с вами и с вашей страной? Неужели мне, живущей за сотни миль отсюда, это лучше видно?! Неужели не был вам Георгий Петрович отцом, что вы так вероломно предаете его память, отдавая ее на откуп коварному пастуху?..

В этот момент один из солдат вышел вперед и захотел говорить со мной. Я волновалась, но отказать ему не могла.

– Прости, господжо Елена! Но как нам быть с тем, что именно Милош не дает нас обратно туркам и они соглашаются снизить свое бремя в обмен на его власть?

– Кто вам это сказал?! – вскипела я. – Если турки и оставляют нашу страну, то уж никак не из-за Милоша, который все эти годы был им первым другом, а только потому, что русские снова обрели прежнюю силу и не позволяют Османам творить со своими братьями то, что прежде… Нет, верить им безоговорочно я не призываю – они уже предали вас и Георгия однажды. Но и приписывать Милошу те черты, которых у него нет – тоже глупо. Он не Бог и не царь вам! И кнезскую мантию он получил обманом, введя в заблуждение свой же народ! Так не позвольте ему долее носить ее…

– Что же нам делать? – все не унимался мятущийся солдат.

– Ограничьте его власть таким уставом, который сами сочтете справедливым и достойным в первую очередь себя, а не его! Напишите его и заставьте подписать! Воевода Вучич уже сделал за вас эту работу… Но умоляю об одном – не оставьте все как есть. Ведь завтра будет еще хуже, а память Георгия, которую чтит каждый из вас, будет попрана не врагами, а своими же, что куда как хуже! Запомните мои слова и делайте то, что велит вам ваша совесть и любовь к родной Сербии!

В рядах солдат пронеслись шумы смятения и недовольства. Кажется, впервые за все годы владычества Милоша армия, которая являла собой единственную реальную силу в Сербии, поднимала голову. Но почему все так? Почему слова слабой женщины способны сделать то, чего не могут сделать всей войны и воины мира? Почему, чтобы принять важное и справедливое по отношению к себе и своей судьбе решение, обязательно надо услышать чье-то воззвание со стороны?! Ведь ничего нового я не сказала, никакого колеса не изобрела перед этими людьми, которые и сами все видели и понимали – жили же они и при турках, и при Георгии Первом! Ах, знать вечно не будет ответа на эти простые вопросы…

Так или иначе, войска всколыхнулись. Всюду, где были расквартированы большие гарнизоны, начались выступления и дезертирства. Неделю спустя Вуица Вучич принял на себя командование армией – это решение Милошу подсказала Любица. Сам он отродясь не способен был принять ни одного стоящего, правильного, во всем полагаясь то на жену, то на Господа Бога. Хитрый и коварный пастух в кнезском обличье, который не научился толком даже читать, зато ловко вершил правосудие между своими подданными, не подумал, что троянский конь подобрался к нему ближе, чем он думал. Вучич в первый же день объявил неповиновение кнезу, после чего тот исчез куда-то. Месяц не появлялся он ни в Белграде, ни в Топчидере. Любица переживала – ждать от него по-прежнему можно было всего, что угодно. Мое сердце тоже было не на месте – хоть я и принимала участие, как сама считала в судьбе народной, а все же дело это не женское. Каждому свое, и еще неизвестно, что могло бы из всего этого получиться, если бы Милош не появился месяц спустя на пороге дома моих родителей, где я жила все время своего пребывания в Белграде. Его никто не разыскивал, а потому прошел он по столичным улицам ни от кого не прячась и даже будучи облаченным в парадную военную форму.

– Не бойся, я здесь не затем, чтобы лишить тебя жизни,.. – подняв руку с троеперстием вверх, произнес Милош.

– Я и не боюсь. Моя жизнь кончилась в 1817, вместе с жизнью Георгия.

– Вот. Об этом-то я и хотел поговорить.

– О том, как ты убил его?

– И об этом тоже, если угодно. Все эти клоуны, – он кивнул в сторону распахнутого окна, за которым слышался топот копыт кавалерийского полка, расквартированного неподалеку, – меня волнуют мало. Османы вновь поддержат меня, и с этим бунтом будет то же, что и с восстанием Хаджи-Продана. Не думаешь же ты, что с твоим приездом в «свободолюбивых сербах» вдруг проснулось чувство патриотизма? Нет, все эти восстания готовятся с одной-единственной целью, и ты об этом знаешь. Кому война, кому – мать родна. И моя жена, и этот дурак Вучич только и мечтают, что о власти, никем и ничем не ограниченной. А ее в этой стране даже я не имею. Ее имел только Карагеоргий. И никакие турки, никакие австрийцы или русские не могли ее сдержать – потому и боялись его. Да, мои руки обагрены его кровью, это верно. Только потому, что, если бы я этого не сделал, сделали бы другие, заодно и меня отправив к праотцам – участь его была предрешена. Никто не ждал его возвращения, но все грезили его речами и идеями – святой образ, идеал должен быть и жить вдали от людей, иначе они если не загадят его своими меркантильными и низменными качествами, то просто лишат жизни. Чтобы сделать святым. На покойников молятся охотнее. Я убил твоего мужа, это так. Но кто мне помогал? Кто предал его? Этого ты не знаешь. Ты не догадываешься, что изгнал я его из страны только потому, что предателей никто и нигде не любит. Он предал его, а потом предаст и меня.

– О ком ты говоришь?

– Вучич.

Я дрогнула.

– Он ведь кум вам, так?

– Именно.

– О том, что Георгий возвращается, никто из нас не знал. Он держал все в тайне – это ты знаешь, это легко проверить. Родственников у него тут практически не осталось. Так откуда я мог узнать о его отъезде и прибытии в Сербию? От единственного близкого ему человека – не родного по крови, но родного по людскому кресту. У него он и остановился. Почему, по-твоему, я построил монастырь покаяния именно в Смедереве? Потому что Вучич в то время жил в Радованье, маленькой деревушке неподалеку, от которой теперь не осталось и следа. Там Георгий и остановился в ночь с 25 на 26 июля 1817 года…

Вучич потчевал его как положено – ягненком, сыром, хлебом и вином. Пока они ели, он послал ко мне своего слугу Новаковича – его ты тоже должна помнить, Георгий в свое время казнил за изнасилование его брата. Я распорядился доставить голову Георгия султану, минуя меня. Не мог я брать ее в руки, хотя, конечно, кару свою за его убийство я еще понесу… Когда он вернулся, оба уже были порядочно пьяны и спали. Вучичу он сообщил о моем приказе, тот проснулся и стал ждать. В это время Новакович ударил топором Георгия – ты знаешь, что среди народа ходил слух о том, что не берет его пуля. Уже после Вучич отвез его голову султану.

Неделю спустя я распорядился сравнять Радованье с землей, а год спустя в Смедереве построил этот монастырь. Ни этот факт, ни то, что я тебе сейчас рассказал, конечно, не снимает с меня вины за смерть Георгия. Но и те люди, что тебя окружают – вовсе не такие уж борцы за свободу Сербии, как ты думаешь. Они не рассказали тебе об этом, боясь, что ты перестанешь быть их флагом, их талисманом в борьбе со мной. И, конечно, тебе решать, продолжишь ли ты эту войну или нет, но я хочу сказать лишь, что единожды солгав, кто тебе поверит? Вучич убил моего врага, но это не изменило моего решения изгнать его из страны, а при первом удобном случае – просто усадить на кол. Но этот мой враг был твоим мужем и отцом твоего ребенка. Повинную голову меч не сечет, но ведь и слово правды тяготит клятвопреступника. Его трусость не позволила сознаться тебе во всем, глядя в глаза – так может ли трус привести страну к процветанию?..

Тот Устав, что ты предлагаешь подписать, я подпишу. А ты сама делай выводы. Я не хочу народной крови, а зачинщиков непременно ждет смерть. Но не тебя. Тебя Господь покарал сильнее, чем может человек – и не только смертью Георгия, а еще и тем, что в товарищи тебе послал трусов и предателей, подлость которых куда тяжелее тех налогов, что налагаю я на народ. За сим кланяюсь. Ты хотела принимать решения – так принимай. Богу же оставь богово…

Мне нечего было к этому добавить. Стало вмиг понятно, почему Любица не отвечала на мои вопросы об обстоятельствах смерти Георгия. Все же война, даже с неправедным кнезом – дело не женское. Слова Милоша надломили меня. Нет, никогда мне не сыскать здесь правды, и всю жизнь буду я только мучиться воспоминаниями и недоговоренностями, на которых будут играть все, кому не лень. Что ж, знать судьба мне жить и умирать вдали от родины…

Вскоре я навсегда оставила Белград. А с моим отъездом потухло и восстание. Правда, Милош не солгал – но как всегда, ровно вполовину. Он подписал Устав 1835 года, но не соблюдал его, в связи с чем спустя 15 лет очередное восстание все же свалило его с кресла кнеза. Они с Любицей бежали в Австрию, а престол ненадолго занял мой сын. Правда, министры его вели себя настолько отвратительно, что вскоре народ воззвал к Милошу и умолил его вернуться. Любица к тому времени умерла, а Милош народным героем и настоящим королем вернулся в Сербию. Правда, тоже вскоре умер.

Я стала сторонней свидетельницей всего этого – и никогда больше прежние абсурдные желания меня не посещали. Каждому свое, а дело женщины – это ее мужчина. А уж коли его не уберегла, то грош тебе цена, знай себе сиди в дальнем углу. Смириться же с участью – тоже подвиг. Что ж, хоть здесь я стала наконец героиней.