Электронная библиотека » Братья Швальнеры » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 22 ноября 2017, 19:20


Автор книги: Братья Швальнеры


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Что же ты предлагаешь делать?

– У нас маленький ребенок. Нам лучше будет уехать в Германию. Во всяком случае, вам с Мюнхэ. Я разговаривал с матерью, она готова принять вас в любой момент.

– А как же ты?

– За эти годы эта земля стала мне родной. Я не могу взять и бросить ее, когда она больше всего во мне нуждается!

– Хорошенькое дело! А мне ты предлагаешь поехать без мужа и родителей неизвестно куда, за тридевять земель от родины?! Ведь я здесь родилась, и все, что здесь происходит или будет происходить, так или иначе меня касается…

– Но ведь у нас есть Мюнхэ! Мы должны больше думать о ней, мы не можем просто так рисковать ее жизнью!

– Будь что будет, но без тебя я никуда не уеду. Если станет совсем плохо – уедем вместе. В конце концов, я все-таки твоя жена, и быть с тобой, и поддерживать тебя в трудную минуту – это моя обязанность…

На следующее же утро начались манифестации. Я шла из школы и видела, как огромные массы народа – тогда еще под надзором милиции – собирались в центре Белграда. На большой трибуне при большом скоплении людей выступал Милошевич. Краем глаза я видела и слышала его – того, с кем все связывали возрождение былого величия сербов.

И тут хочешь-не хочешь, вспомнишь побасенки о великодержавном шовинизме, свойственном сербам. Да, борьбу за независимость надо уважать, но как быть с тем, что иногда это упорство приводит к бессмысленному кровопролитию?! Говоря красиво и громко, Милошевич давил на самые больные места сербов, пробуждая в них этот праведный гнев, а вернее – звериную ярость. Именно за периодические ее вспышки я до сих пор ненавижу себя.

– Сербы! Граждане свободной и вольной республики! Сегодня наших братьев в Боснии убивают наши вечные соседи – хорваты! Пока был жив Тито, они пользовались привилегиями в международной торговле и снимали сливки с того, что сербы зарабатывали для них своим горбом! Сейчас они тоже хотят главенствовать – пока в Боснии. Когда перебьют там всех сербов, куда они пойдут? Сюда. А мы?! Мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как исконно сербские территории стонут под гнетом нового, уже внутреннего, врага? Сколько захватчиков перебывало на нашей земле с момента обретения нами государственности?! Пальцев не хватит на руках и ногах подсчитать! И что мы будем делать? Какие уроки мы вынесли?! Подставим голову и плечи под ятаган нового оккупанта, или, подобно нашим героическим предкам, будем сражаться с оружием в руках против тех, кто уже сегодня обратил против нас оружие?! Не посрамим славную боевую традицию наших предков, и отстоим честь и свободу наших братьев-сербов!..

Тогда я посмотрела на него как-то по-особенному. Я почему-то почувствовала себя кем-то из его домашних – плохо понимая, что в действительности происходит в моей голове и как в дальнейшем моя судьба на метафизическом уровне пересечется с судьбой его семьи, я в принципе спроецировала свое будущее.

Месяц спустя война в Боснии разгорелась с новой, первозданной силой. Хорваты начали строить в Боснии концлагеря для сербов, где последние содержались в условиях, едва ли лучше, чем в гитлеровских застенках. Люди погибали там от отсутствия врачебной помощи, от голода, болезней, но самое страшное – от пыток. От пыток тех, кто еще вчера был их соседями, друзьями, сослуживцами. Не профессиональные военные, но простые люди, держа в руках оружие, с диким неистовством бросались мучить своих же собратьев…

Отец снова поехал туда, на этот раз в концлагерь. И оттуда уже не вернулся. В один из дней к нам домой пришел какой-то военный. Они о чем-то говорили с матерью на пороге минут десять, после чего Анна вся в слезах вошла в мою комнату и велела собирать вещи.

– Мы уезжаем, – сказала она.

– Где папа? – только и могла говорить я – до самого аэропорта, откуда уже вечером самолет унес нас в Германию, на родину моего отца, последним пристанищем для которого стала столь любимая им сербская земля Боснии и Герцеговины…

Мы отправились в Германию, к бабушке по отцу, которая сначала, конечно, была безутешна, а потом много раз благодарила мать, что та увезла меня оттуда – когда по телевизору показывали бомбардировки НАТО, предательство русских, позорное поражение сербов и суд над Караджчием и Младичем. А меня все же всегда продолжало туда тянуть. Может, потому что в силу нежного возраста я недопонимала ужаса войны и всерьез считала, что если вернуться туда, где остался папа, то вполне можно будет его там найти. Может, потому что чувствовала, что человек нужен там, где его родина, и в отрыве от нее сложно жить на чужбине. Уже будучи студенткой Лейпцигского университета я отложила в памяти фразу эмира Бухары Сейида алим-Хана, умиравшего в начале века в Иране, в эмиграции: «Эмир без Родины – нищий. А вот нищий, умирающий на Родине, и есть самый настоящий эмир». А скорее всего все же потому, что гены матери были во мне сильнее. Они и тянули меня в Сербию подсознательно, полностью лишая слова гены отцовские – в Германии я чувствовала себя как на чужбине.

Вообще что касается подсознательных ощущений и чувств, то тут мне надо отдать должное – они всегда почему-то затмевали разум в общей картине моего бытия. Помню, как еще в школе, возвращаясь с уроков, я встретила неподалеку от дома собаку с раненой лапой. Я долго смотрела на нее и на минуту мне вдруг показалось, что я почувствовала ее боль. Я схватила ее в охапку и потащила домой. А когда дома мы с отцом обработали ее рану, перевязали и оставили животное возвращаться к жизни в нашей кладовке, то с удивлением обнаружили, что у меня похожая кровоточащая рана на левой ноге. Отец и мать все пытали меня тогда, где это я умудрилась схлопотать такой стигмат, а я старалась им объяснить, что почувствовала боль собаки и приняла ее на себя. Тщетно, они мне не верили. Я плакала, но все было без толку.

Когда отец первый раз ездил в Сараево, после расстрела той злополучной свадьбы, я еще не знала всех подробностей этого, но почему-то – и помню это сейчас, несмотря на значительный временной промежуток – когда засыпала четко видела перед собой свадебный кортеж. Я понимала, что папа вряд ли отправился на свадьбу, но мысль о том, что он сейчас где-то рядом с похожим пейзажем, никак не оставляла меня. Причем его я в той картине не видела – я словно бы знала, что он появится там позже.

Когда мы с бабушкой смотрели по телевизору ужасающие кадры бомбежек Белграда силами НАТО, а потом в этих же программах рассказывали о беженцах или тех, кто пострадал в результате бомбардировок, я так четко представляла себе этих людей, их лица, их слова, мысли и чувства, что мне самой становилось страшно. И потому, наверное, я до сих пор так неистово боюсь войны. Я практически не видела ее своими глазами, но чувство того, что она буквально проходит мимо меня, появлявшееся в такие минуты, напугало меня на всю оставшуюся жизнь.

Учась в университете, я узнала, что это – никакое не чудо и не мои выдумки.

– Чувство эмпатии, – говорил мне профессор Рихтер, – развито у всех людей, но в разной степени. Кто-то просто способен понять эмоции своего собеседника, кто-то – объяснить их происхождение, а кто-то – даже предугадать, какой комплекс действий осуществит его визави через некоторое время. Причем необязательно даже реально контактировать с человеком – можно видеть или осязать его вещи, видеть его по телевизору, но не в роли в кино, а в реальных декорациях, – и уже уметь сочувствовать, сопереживать ему так, что практически становишься с ним единым целым. Иногда в науке это называют даже идентификацией с объектом.

– То есть? – уточнила я. – На некоторое время я теряю свою собственную индивидуальность и становлюсь как бы отражением того, о ком думаю в настоящий момент?

– Именно так. Если ты сильно этого захочешь, то способна прочувствовать даже то, что чувствовали, скажем, твои далекие предки или люди, с которыми ты и вовсе никогда не была знакома.

– А что для этого нужно?

– Только твое желание и хорошее знание обстановки, в которой существовал или существует тот или иной субъект. Скажем, если ты представишь себе интерьеры Овального кабинета и прочтешь две-три биографии Клинтона, то вполне сможешь почувствовать даже то, что он чувствовал во время общения с Моникой Левински…

Профессор Рихтер шутил, но мне было уже не до юмора.

– Тогда получается это нечто вроде машины времени?

– Не совсем. Машина времени подразумевает способность влиять на события. Ты влиять не сможешь, но сможешь очень отчетливо воссоздавать для себя те или иные картины. Очень хорошо для ученого-историка, кем ты, к сожалению, не являешься…

Профессор был прав – история хоть всегда и была моим хобби, училась я все же на юриста-международника. Почему такой выбор? Все просто. За этой профессией стояла реальная возможность вернуться в Сербию, куда меня так неистребимо тянуло все годы вынужденной эмиграции. Хотя говорят, что место, в котором прошла молодость человека, является определяющим для него и его потом всю жизнь туда тянет, на меня это высказывание распространить можно с трудом. В Германии была моя первая, как я думала, любовь – потом уже стало понятно, что любовью там не пахнет. Искренние чувства, поняла я, я смогу испытать только на родной земле, все остальное всегда будет для меня обманом. Нет, я не чувствовала в себе порывов Индиры Ганди или Беназир Бхутто, я была далека от политической борьбы, просто… гипертрофированный патриотизм, он же треклятый сербский шовинизм, очень громко клокотал внутри меня – как внутри каждого серба, оказавшегося на чужбине.

Я выросла и получила степень бакалавра в университете. Мамины гены, которые были редкостью в бюргерской Германии, сделали из меня одну из первых красавиц не только города, но и, пожалуй, всей страны. Понятное дело, что никуда не деться было от мужского внимания, которое я где-то отсеивала, а где-то притягивала – когда была в том необходимость. Сказать же, что за 25 лет я кого-то хотя бы раз любила, я не могла.

Все чаще возвращалась я к словам профессора Рихтера, который говорил, что наличие у меня чрезмерно развитой эмпатии могло бы сделать из меня неплохого ученого-историка. Тяга к истории родной страны вторила то же самое. И потому я решила вернуться. Конечно, за эти годы мать осела в Германии и не разделяла моего желания – мне от этого было только легче. Поеду одна, решила я для себя, а там будь что будет. Отговорить меня ни она, ни бабушка уже не могли – война закончилась, и объективных препятствий к тому, чтобы мне вернуться на родину, уже не существовало. Я вступила в переписку с Белградским университетом, который, узнав о моих успехах в Лейпциге, выразил горячее желание принять у себя гражданку ФРГ с сербскими корнями.

Итак, я вернулась и стала учиться, как и все. Родной воздух немного раскрепостил меня, позволил по-новому посмотреть на страну. В течение первых же шести месяцев я объехала ее вдоль и поперек. Меня переполняла радость. Такой общительной я никогда не была за все время жизни в Германии. Я была открыта для всего и для всех. В том числе и для тех, о ком совершенно ничего не знала, но кто принадлежал этой стране десятилетиями и участием в значимых для нее исторических событиях.

И такой человек вскоре появился на моем горизонте. Его звали Лукас Хебранг. Он был помощником бывшего президента Хорватии Туджмана. Во втором семестре он появился на пороге нашей альма-матер, чтобы прочесть нам лекцию о взаимоотношениях наших народов в период войны в Боснии. Он был племянником знаменитого Андрии Хебранга – бывшего соратника Тито, который поддержал Сталина в его ссоре с последним и был убит в тюрьме в 1949 году. Когда генерал-диссидент Франьо Туджман в начале 1990-х вернулся в Хорватию из политической эмиграции, он стал его правой рукой и возглавлял его предвыборный штаб на выборах Президента, которые тот выиграл и вплоть до своей смерти в 1999 году занимал высший пост в государстве. После этого Хебранг сошел с политической арены и занялся бизнесом в государственных масштабах. И вот сегодня этот убеленный сединами, но от того еще более привлекательный в неискушенных девичьих глазах человек явился перед студентами не просто как свидетель, а как участник исторических событий – очевидно, что для будущих историков эта встреча была незабываемой.

– Я до сих пор полагаю, – ровным, уверенным голосом вещал он, – что причины проигрыша сербов и в войне в Боснии, и вообще во всем Балканском конфликте кроются только в Милошевиче. Его неумелое руководство – ну что ожидать от подкаблучника? – и личные амбиции пробудили в сербах их праведный гнев, который копился веками и был предназначен для захватчиков, но никак не для их братьев – хорват. Да, я не спорю, что и хорваты вели себя не лучшим образом, но наш руководитель – генерал Туджман – горячо осуждал братоубийственную войну. А Милошевич ее культивировал. Как говорится, «кому война – кому мать родна». Спросите, почему? Очень просто. Он не способен был укрепить свой политический авторитет иначе, чем за счет многомиллионных человеческих жертв, пусть даже и среди своего народа. А власть ему была нужна, потому что того требовала его жена – дочь крупного партийного чиновника, которая мыслить не могла без властных привилегий. Так и вышло, что хвост вилял собакой, как говорят американцы, а жертвы, которые понесли сербы, превысили даже их потери во Второй мировой войне…

Я слушала его и поражалась – насколько он был прав. Я сама слышала выступление Милошевича, этого серого человека с серым лицом в сером костюме, и мне не нужно было доказывать, что он манипулировал озлобленным и оголенным как нерв сербским населением в те годы. Наши взгляды с человеком, бывшим очевидцем и участником событий, сошлись. Мысленно я ликовала – как знать, вдруг и впрямь выйдет из меня неплохой историк собственной страны?..

После лекции я решила познакомиться с ним поближе. Что мой порыв найдет взаимность я не сомневалась – людей всюду притягивает экзотика. Если в Германии на меня смотрели как на чернобровую и горячую сербку, то здесь – как на приехавшую из сытой Европы заносчивую девочку, водить знакомство с которой желал бы каждый из мужчин, попавшихся мне в ту пору на жизненном пути.

– Господин Хебранг, я пришла, чтобы выразить Вам свое восхищение услышанным…

– Стоит ли, я ведь всего лишь изложил свои взгляды на тогдашние события, пропущенные сквозь призму не просто участника событий, но солдата хорватской армии.

– Солдата, – улыбнулась я. – Только ли солдата? Вы довольно скромны…

Собеседник улыбнулся мне:

– Да, конечно, моя роль в истории моей родины чуть более велика… И, я вижу, Вас это занимает?

– Несмотря на то, что я сербка и мой отец едва не стал жертвой боснийских хорватов, а затем без вести пропал в одном из созданных вашими соотечественниками концлагерей, я так же, как и Вы считаю Милошевича во многом виновным в том, что случилось со страной. Это не означает, что Туджмана я считаю святым, но…

– Это просто потому, что Вы о нем ничего не знаете, – Хебранг не дал мне договорить.

– Надо полагать, что если с этой задачей не справились преподаватели нашего университета, то сможете справиться Вы, который сами знали Туджмана ближе, чем кто бы то ни было?

– Не думаю, что общество пожилого человека, уже давно не столь интересного для публики, как раньше, может увлечь столь эффектную девушку, да еще и приехавшую из Германии, чтобы изучать родную историю… – наигранно смутился Хебранг.

– А Вы неплохо осведомлены!

– Это моя работа. Не забывайте, что в штабе Туджмана я отвечал за безопасность, в том числе информационную.

– А чем Вы занимаетесь сейчас?

– Международная торговля. Импорт, экспорт. Долго и неинтересно.

– Отнюдь. По первому образованию я – юрист-международник, так что для полноты картины мне бы хотелось вникнуть в вашу биографию как участника событий…

– На такую откровенность нельзя ответить отказом. Сегодня в гостинице «Москва» я даю фуршет по случаю завершения сделки по продаже большой партии турецкого газа. Приходите, будет интересно. Думаю, там мы сможем пообщаться менее формально.

Старик очевидно подбивал ко мне клинья. У меня же в голове крутилось только одно. Если Рихтер был прав и я обладаю повышенным чувством эмпатии, то столь глубокое погружение в психологию и нравы правящей верхушки Хорватии, возможно, позволить мне хоть как-то прикоснуться к тайне гибели моего отца. Понятно, что Хебранг вряд ли даже слышал о нем с высоты того положения, которое он занимал при Туджмане, но попробовать оказаться хотя бы в приближенных к тогдашним условиях, прикоснуться рукой к загадкам Балканского конфликта – это увлекало меня и манило как яркий свет мотылька. Да и потом Хебранга я не боялась – в Германии и более статусные герры строили на меня свои планы, которые я ловко разбивала, успев воспользоваться ими в своих интересах. Так что вряд ли спустившийся с гор хорват сможет покорить мое сердце…

В холле гостиницы «Москва» было столпотворение – журналисты, светские львы с дамами, певцы, военные, все собрались на дармовщинку. Разумеется, украшением подобного мероприятия всегда становится красивая девушка, особенно, если она столь же недоступна, как и я – лучше иностранка. Хостес встретил меня и проводил прямо к Хебрангу, который стоял в дальнем углу конференц-зала с бокалом шампанского в руках. Увидев его, я была приятно удивлена – стать этого пожилого человека стильно украшали классический костюм от кутюр, резная трость и какое-то необычайно интеллигентное выражение, которое он придал своему лицу на этом мероприятии. Его окружали толстые и умащенные бизнес-партнеры – куда менее элегантные, но, судя по виду, не менее состоятельные.

– О, а вот и госпожа Мюнхэ, – приветствовал меня хозяин торжества.

– Меня зовут Эмма, – с напускной скромностью ответила я.

– Оставьте. Все с детства называют Вас Мюнхэ…

– Ваша осведомленность несколько обескураживает меня, я иногда теряюсь, что бы ответить…

– А Вы не отвечайте ничего. Вы ведь пришли сюда задавать вопросы, а не отвечать. И я готов давать ответы, вот только представлю Вас своим коллегам.

Он взял меня под руку и повел вдоль зала. Я понимала, что в одночасье стала королевой мероприятия, но все это интересовало меня постольку поскольку. Да, среди его партнеров я отметила только одного – он был не на одно лицо с остальными. Невысокого роста, коренастый, с чертами лица самоуверенного и сильного человека, видавшего виды – так обычно выглядят отставные военные. Глаза его были скрыты за черными очками, и это лишь прибавляло ему таинственности и значительности. Его звали Драган Чолич. Хебранг рассказал мне, что он и вправду бывший военный и принимал участие в боевых действиях на стороне войск Младича. Это не могло не вызвать во мне уважения, но иного рода, чем к Хебрангу – к последнему я уже тянулась едва ли не как к отцу или к деду, а Чолич отталкивал меня своей ледяной загадочностью. Я подумала, а вернее, почувствовала, что на его руках – кровь многих невинных жертв. Чего не было у Хебранга – потому, наверное, я нисколько его не опасалась.

Когда спустя 5 часов фуршет закончился, мы с Хебрангом остались вдвоем в его шикарном номере люкс, куда он заказал роскошный ужин со столь любимым мной «Кьянти» – отказаться от такого я не могла.

– Итак, Вас интересует Туджман?.. Что ж, попробую Вам его нарисовать таким, каким видел его я и видела вся Хорватия. При Тито он был диссидентом. Отслужил в армии, дослужился до генерала, потом был переведен в почетную отставку на должность директора какого-то военно-исторического института. И здесь, видимо, он и начал раскрываться как будущий политик. Он соприкоснулся с историей…

– Но историком он был весьма посредственным, насколько я помню? Его ревизионистские взгляды были с опаской встречены научным миром? Он оспаривал понятие холокост, утверждал, что в природе не существовало Ясеноваца и лагерей смерти на территории Хорватии…

– Именно поэтому он стал не историком, а политиком, – улыбнулся Хебранг. – Пока был жив Тито и Туджман отсиживался в политической эмиграции в США, никто про него здесь и не вспоминал. Но диссидентское движение набирало обороты во всех странах ОВД, и потому генерал упорно не сдавал своих позиций. В конце 1980-х, когда Хорватии вновь потребовался сильный лидер, он вернулся домой.

– Только чем он принципиально отличается от Милошевича? Как по мне, так они оба – всего лишь стервятники, набросившиеся на Боснию и готовые отправить под нож всю Югославию в своих меркантильных политических интересах…

– Милошевич да, и я уже говорил, почему. А Туджман – нет. Он был идеалист. Он свято верил в то, что писал, даже при всей абсурдности содержания своих книг. Верил в каждое свое слово, в идею, которой, как сам считал, служил. Поэтому ставить их на одну доску нельзя. Как всякий военный, он был заражен некоей идеей, которую вбил себе в голову и носился с ней как с писаной торбой. Но идея была для него всем. Он никогда не давал приказов строить концлагеря или устраивать карательные операции. Он верил в то, что правда доказывается в открытом бою. Так что винить его во всем, что происходило в те годы в Хорватии, нельзя…

Мы еще долго говорили с ним в тот вечер. Мне казалось, что я словно бы посидела за одним столом с первым президентом Хорватии, но все было без толку – сформировать его образ у меня не получалось. Наверное, дело было в том, что всякий раз, когда во мне просыпалась необузданная эмпатичность, распространялась она только по гендерному признаку – только на женщин. Я могла сопереживать несчастной собаке или старухе, школьнице или студентке, нищенке из метро или княгине Монако, но никогда не пробовала делать это с мужчинами…

Однако, несмотря на это, расставаться с Хебрангом я не спешила. Мне было интересно с ним, он увлекал за собой. В моей достаточно насыщенной знакомствами жизни столь интересного собеседника еще не встречалось. Он стал на некоторое время моим покровителем, наставником, опекуном по жизни. У нас с ним не было секса, но мы часто проводили вместе – за интересными беседами – даже ночи. Так было, пока он не предложил мне прокатиться с ним в турне по Европе. Я согласилась. Взяла в университете академический отпуск и, не зная броду, сунулась в возможно самую глубокую реку в своей жизни – о чем не жалела ни тогда, ни сейчас.

Мы вместе побывали в Швейцарии, Италии, Португалии и вдруг он почему-то решил на пару дней заехать в Турцию – перед самым концом отпуска. Я не стала возражать, подумав, что турецкое солнце и пляжи пойдут на пользу моей изголодавшейся по ультрафиолету коже. Первый день мы провели с ним вместе, разошедшись ночью по номерам. Засыпая, я думала, что пожалуй, это – ярчайшее знакомство за всю мою жизнь, которое, возможно, будет иметь совершенно непредсказуемое (или, наоборот, предсказуемое) продолжение… Однако, утром моим планам суждено было рухнуть…

– А где господин Хебранг из номера 404?

– Он выписался сегодня утром, – отвечал мне улыбчивый администратор, коего я раньше почему-то не видела.

– Как? Мы должны были уехать вместе…

– Ничем не могу помочь, мисс. Он выписался.

Номер его был отключен. Это совсем не походило на его поведение. Я опрометью бросилась в полицейский участок, в дверях которого меня остановил знакомый голос.

– Мюнхэ?

Я обернулась. Передо мной стоял шикарный черный мерседес, из которого показался Чолич.

– Драган? Как хорошо, что Вы здесь. Лукас пропал, и мне нужна Ваша помощь. Как давно Вы выходили с ним на связь?

Чолич приложил палец к губам и поманил меня к себе:

– Вы слишком громко говорите для этих мест. Могут подумать, что случилось Бог весть что.

– По-моему, это и случилось…

Через пару минут мы с ним сидели за чашкой кофе в ближайшем кафе дель мар.

– Я хочу кое в чем признаться, – говорил обычно молчаливый Драган.

– Вы меня пугаете. Где Лукас?

– Это Вы меня пугаете. Вы знаете человека без году неделя, и уже относитесь к нему едва ли не как к любовнику.

– Что за нотации? Кто мы друг другу?

– Это неважно. Важно, кем был Лукас Вашему отцу?

– И кем же?

– Палачом. Да будет Вам известно, что лагеря смерти в Хорватии находились в его компетенции. Он был прав – Туджман их не строил. Их строил Хебранг – человек, для которого по зову крови все этнические сербы это враги.

– И что теперь?

– Вас разве не мучает несправедливость? Он погубил вашего отца – пускай не сам, но с его согласия и по его приказу там убивали сербов. Меня как солдата Сербской армии это не может оставить равнодушным…

– Как бывшего солдата? Вы как бывший солдат строите с ним свой бизнес?

– Бизнес и война – вещи разные. Война стала для меня жизнью. Там я оставил семью, родину, любовь. А бизнес – всего лишь средство зарабатывания денег, которые, как известно, не пахнут… И солдат, к вашему сведению, бывших не бывает.

– И поэтому вы убили его?

Чолич вскинул брови. Он явно не ожидал от меня такой прозорливости, ведь не знал еще о моем эмпатическом складе характера.

– Я его не убивал. Может быть, он еще и вообще не умрет…

– Может быть?

– Видите ли, не только вашего отца Хебранг погубил в лагере смерти. Таких десятки и сотни тысяч. А когда международное правосудие отказалось осудить его и ему подобных мерзавцев, это еще пуще всколыхнуло волну народного гнева. А народ, как известно, состоит не только из крестьян. Он состоит и из людей обеспеченных, которые могут себе позволить…

– Заказать даже Хебранга? – не дала договорить я.

– Именно. Но заказать только доставку. Знаете, как доставляют пиццу или суши на дом.

– И его доставили? Это сделали вы?

– Это делает специализированная организация, которую я возглавляю. Что с ним будет дальше – не моя забота, я лично никого не убиваю.

– Интересный юридический ход.

– Именно так. С волками жить – по-волчьи выть. Но была бы моя воля – я бы ему голову отрезал, как это делал он в годы войны.

– Почему вы рассказываете мне это? Где гарантия, что я не отправлюсь в полицию с этими данными?

– Можете. Но с моим арестом будут проблемы – я иностранный подданный, и местные власти предпочтут с этим не связываться. Хебрангу же это никак не поможет. А рассказал я вам это только потому что… вы мне очень нравитесь, да вы и сами наверняка это понимаете… не хочу что-либо от вас скрывать…

– Однако… – выдохнула я. – Утро признаний. Даже не знаю, как мне отреагировать.

– Никак. Примите к сведению. Когда вы собираетесь назад?

– Должны были сегодня вечером, но теперь не знаю. Видимо, останусь еще на пару дней.

– Хорошо. Я живу в «Мариотте», вот моя визитка. Сообщите мне, когда соберетесь улетать, я предоставлю вам персональный самолет. Еще раз извините за откровенность. Надеюсь на ваше понимание.

«С пониманием у меня проблем нет», – иронично подумала я, глядя ему вслед.

Мысли путались в голове, но верх брала одна – я не верила ему, и все же думала, что, вернувшись, встречу Хебранга, который не иначе решил надо мной подшутить столь скверным образом. А уж коль скоро он шутит, то можно и мне.

Этот турок, Рашид Кеттель, жил с нами в одной гостинице и давно оказывал мне знаки внимания. Вернувшись в отель, я встретила его на завтраке. Сама подсела к нему за столик.

– Доброе утро. Вы один?

– Уже нет. Само солнце взошло и село рядом со мной…

– Бросьте, – отмахнулась я. – Вы ведь местный?

– Не совсем. Я из Анкары. Провожу здесь выходные. А вы, кажется, из Сербии?

– Как вы догадались?

– По диалекту. И потом меня с Сербией связывает давняя история. Вернее, еще моих предков.

– Очень интересно… Я как раз изучаю историю родной страны…

– Что ж, расскажу. Вы наверняка знаете про Георгия Карагеоргия?

– Первый правитель независимой Сербии, еще бы.

– Так вот, его супруга, Елена Петрович, до замужества встречалась с моим дальним предком, который жил в Белградском пашалыке и имел там богатые владения. Карагеоргий убил моего пращура, а Елену выкрал, будучи простым гайдуком. Так он и стал на путь нарушения закона, – улыбнулся Кеттель.

Я вгляделась в его улыбку. Молодой, как видно, обеспеченный человек, всегда знающий, чего хочет и стремящийся к своей цели, он был куда привлекательнее старика Хебранга. Так почему бы не отомстить этому престарелому шутнику именно с ним, тем более, что он так хорошо знает историю Сербии?..

– Вы полагаете, что Карагеоргий был преступником?

– Карагеоргий был идеалистом. Слишком верил в порядочность и правду, что, в итоге, привело к тому, что его обманули и бросили русские, а убил его же двоюродный брат!

– Вы, конечно, не из таких?

– Разве вам интересно, из каких я?

– Если бы мне не было интересно, я бы первая не подсела за ваш стол. Я же видела, как вы смотрели на меня все дни, которые мы с Лукасом провели здесь…

– А сейчас…

– А сейчас он уехал и оставил меня одну, и я не вижу препятствий к тому, чтобы еще пару дней провести с вами. Как вы смотрите на это?

– О, я просто умираю от счастья. Но, с вашего позволения, мне не хотелось бы прозябать два прекрасных дня с не менее прекрасной женщиной на захолустном курорте. Поедемте ко мне в Анкару, там мой дом, и я покажу вам этот прекрасный город…

Я сделала вид, что задумалась. Кеттель поспешил развеять мои сомнения.

– О, дорогая Мюнхэ, обещаю, что и пальцем к Вам не притронусь.

«А вот это как раз зря», – в шутку подумала я и улыбнулась ему.

– И вы знаете мое имя?

– Я знаю администратора гостиницы, – с чувством юмора у моего утреннего визави было все в порядке. – А также коллекционирую редкие восточные имена. Все-таки, вас очевидно тянет к востоку…

– Пока меня тянет только к вам, – подмигнула я.


Эмпатия – великая вещь еще и потому, что не изучена до конца. Не изучены причины ее появления, механизмы ее работы. Потому я и не могу сказать в какой момент и почему я вдруг… нет, не вжилась в роль, а мысленно перенеслась в Белград конца XVIII века, забыв о том, что я всего лишь Мюнхэ и став на минуту Еленой…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации