Текст книги "Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие"

Больше разговоров значило меньше боли. Пусть даже он не знал, может ли рассказать что-то такое, что представляло бы ценность для Аттилы.

Аттила уселся на пол, заканчивая вытирать топор. Он сидел в трех футах от Таннера и явно не считал его проблемой. И скорее всего был прав.

– Новый парень Дафны. Что случилось у него дома, пока ты там был? Судя по скорой помощи, защитным костюмам и тачкам федералов, что-то серьезное. Ты, видимо, был свидетелем. Так что случилось?

– Откуда ты вообще… – Таннер не знал, каких вопросов от него ожидать, но если бы ему предложили угадать, он бы ошибся. – Ты что, за ней следил?

– Я надеюсь, это не твой вопрос? Потому что, если на секунду задуматься, он сам на себя ответит. – Аттила, похоже, смилостивился над ним, хотя бы потому, что это дало ему возможность поглумиться. – На спутниковое наблюдение моего бюджета не хватит, но ты поразишься, что можно установить на самое обычное дерево по соседству.

Таннер закрыл глаза. Мелкие пробелы он заполнит позже. Если у него будет это «позже».

– Вал… он распался на части. Буквально. – Он взглянул на Шона. – Как если бы ты занимался вот этим несколько часов – только секунд за тридцать.

Он знал, как невероятно это звучит.

– Детали. Вот где кроется дьявол. Выкладывай их.

Таннер рассказал о произошедшем так кратко, как смог. О случившейся с Валом перемене, о том, что он двигался, словно человек, забывший, как должно работать его тело. О том, как он набросился на телефоны и запихнул один себе в глотку. Как на протяжении нескольких минут после этого он казался впавшим в состояние фуги, а потом развалился на куски.

– И ты видел, как это случилось.

– С такого же расстояния, как сейчас вижу тебя.

– Ты счастливчик. – Аттила казался до странного искренним. – Тебе выпала честь быть этому свидетелем, хоть ты и не знал тогда достаточно, чтобы понять какая.

– Тебя все это, похоже, не удивляет.

– Я слыхал о таких вещах. Я знаю, что такое возможно. Но, с другой стороны, а что невозможно?

Аттила бросил на Таннера презрительный взгляд, словно тот был недостоин увидеть то, что видел. Потом закончил вытирать топор и повертел его перед собой, оглядывая щели.

– И больше ты ничего мне не скажешь?

– Значит, это твой вопрос?

– Нет. Я просто углубляюсь в детали, как ты и хотел.

Аттила отбросил тряпку, снова поиграл топором, думая, что с ним делать, и мощным ударом, сотрясшим как доски, так и кости, вонзил его в пол.

– Скажем так: боги на самом деле существуют. Но не такие, о которых тебе рассказывали, веришь ты в них или нет. Это слово, «боги», – просто ярлык. Он в общих чертах передает суть, вот и все. Я имею в виду масштаб. Не функции, не роль. Масштаб.

Таннер слушал, и ему казалось, что он проваливается сквозь пол. У него болело все, как снаружи, так и внутри, а между челюстью и затылком пролегла туго натянутая полоска мышц. Не имело значения, сегодня ночью он умрет или завтра днем. Там, снаружи, остались люди, которых он любил, и ему, скорее всего, больше не суждено их увидеть. Никакая молитва, никакое заклинание не изменят того факта, что ему уже ничто не поможет.

– Но что они такое на самом деле?.. – продолжал Аттила. – Все, что я могу сказать, не будет неверным. Но оно будет недостаточно верным. Они… разум, способный выйти за пределы тела. Душа без совести. Интеллект, обладающий интуитивным пониманием материи и энергии, способный, словно паук, устроиться на паутине темной энергии и провести следующий миллиард лет, любуясь столкновением двух спиральных галактик, потому что это, черт побери, весело.

Для Таннера, беспомощного, лежащего на спине, не имело значения, правда все это или нет. Значение имела лишь любовь, которую он испытывал к людям, ее заслуживавшим, и то, что она умрет вместе с ним.

– Только представь себе эту мощь. Представь, каково это – вместить хотя бы малую часть ее в сосуд вроде такого. – Аттила потыкал его в плечо. – Этих мясных скафандров едва хватает на сотню лет, да и то не всегда. Но если у тебя есть цель, если тебе нужно что-то сделать по-быстрому, а это твой единственный вариант, и если ты знаешь, где найти достаточно слабый скафандр, из которого можно вышвырнуть пилота, ты проникаешь в него и берешь управление на себя, и работаешь с тем, с чем тебе приходится работать. Просто долго он скорее всего не протянет.

Таннер попробовал это представить. Что бы ни овладело Валом, было похоже, что каждая клеточка в его теле перегорела, перестала работать.

– Если ты засунешь пальцы в розетку – тебя немного встряхнет. Если ты ухватишься за кабель на электростанции – поджаришься до хруста. Так, по крайней мере, я это понимаю.

Похоже, здесь ему полагалось засмеяться, но Таннер не мог вспомнить, как это делается. Возможно, это даже была правда. То, о чем говорил Аттила, вполне стыковалось с тем, что видел и слышал сам Таннер. Поэтому у него оставался лишь один аргумент: «это не может быть правдой, потому что не может». Но его не хватало.

Да и какая разница. Какая на хуй разница.

– Думаешь, мне не наплевать? – спросил Таннер. – Это твои дела. Занимайся ими. Для меня важны только семья, друзья, да еще те, у кого выдался неудачный день в горах.

– Почему мы и оказались в этой ситуации. – Аттила поерзал на полу; он был пугающе спокоен, сидя голышом в двадцати футах от трупа. – Вот какая штука, старший братец. Ты ведь не из тех, кто сдается, верно? Это не в твоей натуре. Поэтому я сразу понял: если уж ты пришел сюда в поисках Дафны, то на этом не остановишься. Ты вышел бы отсюда и продолжил искать. Как делал всегда. Ты отыскиваешь Дафну независимо от того, нужно ей, чтобы ее нашли, или нет.

Аттила провел ладонью по рукояти торчавшего в полу между ними топора, как будто она была рычагом, потянув за который он мог изменить мир.

– А ей больше не нужно, чтобы ее искали. У нее есть дела. Ей не нужно, чтобы ты прискакал и спутал все карты.

И снова Таннер услышал в голове слова, въевшиеся в память, пока он пытался разобрать послание, которым нечто на протяжении нескольких лет забрасывало Дафну.

Ты должна их убить.

Ты должна их убить ради нас…

– Тогда почему я до сих пор дышу?

– Скажем так: пока что ты – мой козырь. Знаешь, мы ведь все находимся в бесконечном процессе становления. Большинство людей с каждой секундой становятся чем-то меньшим. А вот Дафна – она становится чем-то большим. Еще не стала, но может стать. Ей просто нужно совершить этот скачок. – Аттила выдернул топор под визг половиц. – И если для того, чтобы заставить ее это сделать, мне придется порубить тебя на кусочки – значит, так мы и поступим.

* * *

Бьянка не должна была принять мои слова так легко, сучка ненормальная. Я выдала самую угрожающую фразу, которую вообще когда-либо кому-либо говорила, и что она сказала мне в ответ? Не «Пошла на хуй, Дафна». Не «Возвращайся-ка домой пешочком и никогда больше ко мне не подходи, Дафна». Не «Какого цвета тебе нравятся охранные ордеры, Дафна?». Вот как должны реагировать нормальные люди.

А я услышала всего лишь паршивое «Ну, я бы, конечно, предпочла, чтобы меня не убивали, но если уж этого не избежать, я протестовать не буду, если убийцей станешь ты».

Буквально.

Какая странная отправная точка. Думать об этом, представлять, как это случится, в качестве умственного упражнения. Именно такие больные общие интересы и сближают лучших подруг.

Как мне тебя прикончить, подруженька моя соблазнительная? Тебе больше хочется, чтобы все прошло быстро и безболезненно, или ты предпочтешь, чтобы твоя убийца создала смелое, кровавое творческое высказывание?

Ой, да я как-то об этом серьезно и не думала. Вариантов ведь так много, правда? Например, всегда можно меня застрелить.

Можно… но тебе не кажется, что это слишком просто? И даже отчужденно? В этом нет ничего интимного. Как пультом дистанционного управления воспользоваться. Так я тебя даже с другого конца комнаты убить могу.

И с другого конца игровой площадки тоже. А если ты застрелишь меня на глазах у детишек и обычных, скучных, не земноводных мамаш? Вот это будет настоящее творческое высказывание.

Да, но все равно. Одно движение пальцем – и тебя нет. Это для ленивых.

А как насчет ножей? Они открывают простор для самовыражения, от хирургической точности до дикого, сумасшедшего буйства.

И ты правда не против? Это же, наверное, больно.

Да, больно, но зато гораздо интимнее.

Но ведь для этого нужно быть очень целеустремленной, согласна? Мне обязательно придется довести дело до конца, а я не вполне уверена, что смогу. Не могу пообещать тебе, что не струшу.

О, значит, ты сбежишь в слезах и оставишь меня валяться на земле, и я, может быть, истеку кровью, а может быть и нет? Как эгоистично.

Но ты так красива, и, хоть у тебя и проблемы с головой, мне кажется, что ты хороший человек. И как тебя такую резать?

Может, тогда ты меня чем-нибудь забьешь? Ударь меня правильной штукой в правильное место, и я могу даже не почувствовать, что будет дальше.

Тупым предметом?

Или чем похуже.

Ну… мой бывший парень, Аттила… У него есть боевые топоры. Ага. Настоящие, без дураков, подлинные боевые топоры. Этот вариант прекрасен тем, что даже если я сдуюсь после двух-трех ударов, раны уже будут очень серьезные…

Звучит круто! Как думаешь, он одолжит тебе какой-нибудь из топоров?

Не представляю себе, что на свете могло бы сделать его счастливее. Он, подозреваю, давно думает о том, чтобы на ком-нибудь их опробовать. Прямо очень много думает. И знаешь что? Я бы не поставила свою жизнь на то, что он уже этого не сделал.

Шутишь.

Хотела бы.

И где кто-то вроде тебя может подцепить парня вроде него? В байкерском баре?

Веришь, нет – в музее. В денверском музее естественных наук. В прошлом году у них была выставка, посвященная средневековым войнам. Он работает там куратором и помогал ее готовить. Иногда, в свободные дни, ему нравилось ходить по выставочным залам и смотреть, как люди ею наслаждаются.

Это довольно мило.

Не совсем. На самом деле он подслушивал, какую фигню несут посетители, и фантазировал о том, каким оружием ему хотелось бы их прикончить. Это помогало ему расслабиться. Конечно, Аттила не в первый день мне об этом рассказал. Он не сразу был со мной настолько искренен. Но к тому времени между нами уже возникла эта…

Связь?

Да. Связь. Только плохая связь. Но осознаешь ты это лишь тогда, когда уже на нее подсела. Сначала появляется взаимное влечение, и ты думаешь: «Я знаю его, или он знает меня… да, вот именно, он видит во мне что-то, чего не видят другие, и воспринимает это всерьез, а значит, и меня воспринимает всерьез». Знаешь, как это соблазнительно?

Боюсь, что да. Но, судя по твоим словам, это похоже на ту искорку, которая впервые привлекла тебя ко мне.

Нет. Не смей так говорить, Бьянка. Может, я просто рассказываю похоже. Но чувство было совсем другим.

Тогда в чем разница?

Разница в том, куда это приводит. С тобой я чувствую, что могу стать кем-то лучшим и что это на самом деле может зависеть от меня. С Аттилой я чувствовала, что должна стать кем-то худшим и что от меня здесь ничего не зависит. И знаешь что… Я до сих пор не могу решить, какой вариант ближе к правде.

Конечно, на самом деле таких разговоров мы с Бьянкой не вели. Если не считать все те случаи, когда мы встречались взглядом – было очевидно, что мы обе ощущаем это невысказанное бремя. Это непонимание, почему мы чувствуем себя игрушками в гигантских холодных руках.

Такие диалоги я вела сама с собой в тихих, подходящих для раздумий местах, где скрывалась от попыток Вала вытащить наружу лучшие стороны моей натуры. Это могло бы показаться позитивным влиянием, вот только он был при этом так солнечно утомителен, так очевидно демонстрировал, что я для него всего лишь реставрационный проект, как для какого-нибудь умельца – сломанный кофейный столик, что ритуальное убийство начинало казаться вполне приемлемым.

Аттила никогда не притворялся, будто хочет меня спасти.

С ним мне с самого начала казалось, что он знает меня лучше, чем я сама. Еще одно «намасте», только вывернутое наизнанку: социопат во мне приветствует потенциальную социопатку в тебе… ей только и нужно, что легкий толчок в нужную сторону. Ей нужно отпустить себя на волю.

Лежа в постели, он предлагал мне якобы гипотетические ситуации. «Если бы тебе казалось, что ты должна кого-нибудь убить, чтобы воплотить свой полный потенциал, ты бы сделала это?»

Такие вот легкие, жизнерадостные вопросы. Как я могла на них ответить? Я ведь была в сарае, помните? Я знаю, каково быть жертвой.

Он смотрел на меня так, словно жалел или жалел бы, если бы был на это способен, и спрашивал, не мешает ли мне какая-нибудь иллюзорная мораль. Ему нравилось напоминать мне, что на поле боя морали не бывает. И уж конечно никакой морали нет в эволюционирующем мире, обитатели которого находятся в вечном процессе становления. Никакой морали нет в вулкане, в астероиде или во взрывающейся звезде. Для нее нет места в отношениях между волками и оленями. Так зачем она нужна сейчас – этот искусственный подсластитель, от которого слипаются шестеренки, который может только помешать становлению… особенно теперь, говорил Аттила, когда переломные точки уже достигнуты, эволюция перевалила через вершину и начинает кубарем катиться обратно в сторону дегенерации.

Такие вот он вел разговоры в постели. Когда я была открытой, и выжатой, и усталой, и взмокшей, и наиболее податливой.

Бывало, что, прижавшись ко мне, Аттила начинал шептать мне что-то на ухо, и его голос был точь-в-точь как голос Уэйда Шейверса. Только на этот раз я отдалась в его лапы добровольно, а он больше не хотел уничтожить меня и этим ограничиться. Теперь он хотел, чтобы я восстала из обломков и сделалась тем, во что меня превратили.

То, что меня не убивает, делает меня опаснее для окружающих.

Они могли бы быть братьями или отцом и сыном, так походили друг на друга их голоса. Неужели не лучше было бы не существовать вовсе? Такой была мечта Аттилы. Его фантазия. Его конечная цель. Именно она, по его мнению, придавала смысл бессмысленности. Лучше не быть – не просто умереть, а никогда не рождаться, отменить свое существование, признать Великую Ошибку и найти в себе смелость взять в руки ластик.

Так почему бы не покончить с собой, спрашивала я его. Спрашивала искренне, это был серьезный вопрос, но в ответ Аттила смеялся. Он отвергал его как скоропалительную реакцию, не требующую никаких размышлений, как водянистую отрыжку женщины, которая считала себя остроумной, потому что указала на противоречие.

Это тоже был разговор в постели. Аттила вознес меня ввысь, а теперь обязан был обрушить на землю.

Ненависть – это энергия, говорил он мне. Ярость – это энергия. Презрение, омерзение, неприятие, стремление уничтожить… все это – энергии. А значит, они должны быть направлены куда-то, на что-то, прежде чем расточатся со временем. Куда угодно, только не на себя.

Как они находят меня? Как эти мужчины, посвятившие себя искусству разрушения чужих жизней, находят меня? И что это говорит обо мне?

* * *

Таннеру трудно было поверить, что у Аттилы есть друзья. Скорее уж партнеры по преступлениям. Собратья по волчьей стае – это он мог представить. А вот ребята, с которыми Аттила по воскресеньям смотрел матчи «Бронкос»? Это вряд ли.

Через пару часов после того, как Аттила позвонил по телефону, к нему пришли трое. Они казались сосредоточенными на своей задаче, и их нисколько не пугало то, что он сотворил с Шоном. Команда по вызову, прибывшая, чтобы избавиться от трупа жертвы, – такую ассоциацию Таннер тоже готов был принять.

Двое мужчин и одна женщина, серьезные люди с серьезными лицами, почти на него не смотрели. Таннер, до сих пор привязанный проволокой к ручке кладовки, не заслуживал их внимания, а может даже и презрения. Они окружили Шона со всем почтением дорожной бригады, собравшейся над особенно проблематичным задавленным животным.

Мужик с бритой головой и буйной черной бородой недовольно фыркнул, раздраженный тем, что его сорвали с места в такой поздний час из-за какой-то ерунды.

– И вот перед нами очередной хрестоматийный пример того, как Аттила устраивает чьей-то заднице Средневековье.

– А нельзя было его ударить еще пару раз? – поинтересовался второй мужчина. Он был самым старшим – лет шестьдесят, а то и больше, обвисшие щеки, шапка белоснежных кудрей – и напоминал доброго дедушку. – Я вижу местечко, которое ты пропустил.

Аттила пожал плечами.

– Я увлекся. Ты бы понял, если бы был здесь.

– И очень жаль, что меня здесь не было. Это воскресило бы кое-какие… воспоминания.

– Из-за них будут проблемы? – Женщина была жилистой, угловатой и атлетичной, со стриженными под мальчика гладкими черными волосами. Похоже, ей не терпелось приняться за дело – в отличие от остальных она притопывала ногой. – Их не потеряют?

– Потеряют – да. Проблемы… Уверен, что нет. Они пришли сюда запугивать. Заявились, угрожая моей персоне насилием. – Аттила отвернулся от троицы и бросил взгляд на Таннера. – Что скажешь, Таннер? Ты говорил кому-нибудь, что поедешь сюда? Ваша парочка бойскаутов делилась с кем-нибудь своими интересными планами на вечер?

Таннер стиснул зубы. Единственный человек, который мог сказать, что он здесь, покинул свой дом в нескольких ведрах. Вала больше не было, а убедительную ложь у него с ходу придумать не получалось.

– Я так и думал. Это не соответствует твоему рабочему имиджу, верно? То, что вы сюда завалились, – это была такая маленькая секретная операция, да? О которой лучше никому не говорить. К тому же… если бы ты об этом рассказал, тебе пришлось бы объяснять, почему ты это делаешь, а я готов поспорить, что ты всем подряд о ее проблемах и том, как они связаны с тобой, не рассказываешь. – Аттила указал на Шона. – Я бы предположил, что кроме твоей жены об этом знал только он. Давай, скажи, что я не прав.

Таннер молчал. Любые его слова подарили бы Аттиле мрачное удовлетворение. Он мог лишь отказаться ему подыгрывать.

– Так я и знал.

За спиной Таннера выкручивались, сражаясь с проволокой, его запястья – очередной приступ тщетности и боли. Ему ни разу в жизни не хотелось никого убить. Даже Уэйда Шейверса. Раньше самым худшим, что он мог себе представить, было оказаться в ситуации, в которой он вынужден будет это сделать. А теперь? Теперь самым худшим, что он мог себе представить, было умереть прежде, чем он попытается.

Аттила подошел и опустился рядом с ним, на него, надавив коленом на грудь, чтобы Таннер не дергался, – как будто сверху обрушился камень. Ничего личного, Аттила просто обшарил его карманы в поисках ключей от машины. Он вернулся к своей команде и бросил их женщине.

– Тебе выпала честь убрать тачку с улицы. Думаю… – Аттила обернулся к Таннеру и ухмыльнулся, – …это грузовик с парой латунных яиц, болтающихся на фаркопе.

Потом они принялись за работу; мужчины переоделись в дешевые, одноразовые комбинезоны и раскатали мешок для тела, окрашенный в синий цвет Агентства по урегулированию чрезвычайных ситуаций. Смотреть на то, что было дальше, Таннер не смог, ему пришлось отвернуться и по мере возможности закрыть свой слух для стуков и грохотов. Лишь почуяв какой-то резкий запах, он понял, что они взялись отмывать кровь.

Им уже приходилось таким заниматься. Они действовали не как любители.

– Пятна все равно останутся, – сказал бородач. – Придется тебе обработать доски шлифмашинкой. Для надежности.

Аттила недовольно фыркнул.

– Лучше я просто перестану приглашать гостей.

Таннер рискнул повернуться и увидел, как они бросают тряпки на тело Шона. Когда троица сняла комбинезоны, те тоже отправились в мешок; на этом все и закончилось – Шона больше не было, он сделался всего лишь готовым к утилизации мусором.

Двое новоприбывших подхватили мешок за ручки. Вместо того чтобы спуститься по лестнице на улицу, они направились в другой конец комнаты и прошли через узкую арочную дверь в углу; судя по тому, как долго они отсутствовали, там находился еще один выход.

Когда Аттила снова подошел к Таннеру, в руках у него была деревянная палка длиной с ручку от швабры, но толще; один конец ее был обернут матовой черной лентой вроде той, которой обматывают хоккейные клюшки.

– Как у тебя с кровообращением? – спросил Аттила. – Пальцы на руках чувствуешь? А на ногах?

– Чувствую. В основном.

– В основном чувствуешь – значит, можешь ходить. Тебе тут, я вижу, удобно, но оставаться ты здесь не можешь. Пол моей квартиры – не долгосрочное решение. – Он похлопал деревяшкой по ладони, напоминая копа с дубинкой. – Только давай без глупостей. Если ты можешь ходить – значит, можешь попытаться удрать. Или пнуть меня. Видишь, к чему я клоню?

– Тогда почему бы вам и меня отсюда не вынести?

– Ты этого не заслужил. При всех его недостатках, твой приятель погиб, сражаясь. Пока ты не сделаешь того же, будешь ходить на своих двоих.

Аттила снял проволоку с ручки, сбросил ноги Таннера на пол, придавил коленями его голени и освободил лодыжки. После чего отошел в сторону, выпрямляя проволоку, чтобы можно было пропихнуть ее в дырку, просверленную в незамотанном конце палки.

– Знаешь, за сегодня ты был вторым, кто сказал мне, что у Дафны есть дела и я должен оставить ее в покое.

Заинтригованный, Аттила оторвался от сгибания и наматывания проволоки:

– Видишь? Тебе не обязательно верить мне на слово. И кто же был первым?

– Тот парень в каньоне, которого мы потеряли. Скалолаз.

Лицо Аттилы исказилось гневом.

– Прыгуна, которому ты позволил спрыгнуть, ты имеешь в виду. Говори как есть, старший братец. Что я тебе говорил об пустых словах? – Потом Аттила сменил гнев на милость – ближе к проявлению сочувствия он подойти был не способен. – Для тебя это, наверное, была бы охуеть какая неожиданность даже и не в двухстах шестидесяти футах над землей.

– Но почему он? – взорвался Таннер. – Этот несчастный парень – почему оно воспользовалось именно им?

Аттила недоумевающе посмотрел на него.

– Не понимаю.

– Почему не Шоном? С его помощью оно могло бы добиться гораздо большего, а я бы ничего не заподозрил. Перерезать мою веревку… или столкнуть меня с обрыва, пока я не успел на ней закрепиться… и проблема решена. Или почему бы вообще не отказаться от посредников и не поджарить меня изнутри?

– У вашего скалолаза была пара дней на то, чтобы раскиснуть, так что… путь наименьшего сопротивления? Я же тебе объяснял, слово «боги» только передает суть. Я ничего не говорил о всемогуществе. – Аттила добавил еще несколько витков к проволоке в том месте, где она обматывала ручку. – Поэтому слабость – их друг. А ты и твой чудо-мальчик, судя по всему, из тех неприятных ребят, чьи характер и физиология делают этот вариант невозможным. Впрочем, не бери в голову… кто знает, что может случиться, если тебя немножко помариновать. – Он подмигнул, а потом соорудил из остатка проволоки петлю. – Дафна – тоже крепкий орешек. Я начинаю серьезно ненавидеть ваших родителей.

– Чего ты хочешь от Дафны? Что ты с ней сделал?

– Я ничего с ней не делал. Я ее разглядел. – Аттила набросил петлю на шею Таннера. Ошейник. Он делал ошейник. – Тебе нравятся трюфели?

– Откуда мне знать? – Аттила начал поворачивать ручку, затягивая петлю, и Таннер напряг шейные мышцы. – Я эту хрень никогда не пробовал.

– И как это я не догадался. – Аттила потянул за ручку и, похоже, остался доволен. – Трюфели отыскать нелегко. Они могут расти на глубине двух-трех футов под землей. Поэтому нужна свинья, которая может их учуять.

Аттила отошел назад и снова потянул за ручку и ошейник.

– Подъем.

Руки Таннера все еще были связаны за спиной, и ему пришлось перекатиться и встать на колени, прежде чем подняться на ноги. Что еще более унизительно, Аттила правил им сзади, подталкивая к двери в дальнем углу.

– Охота на трюфели. Подготовка к ней – процесс двухступенчатый, – сказал Аттила. – Сначала ты заводишь свинью. Потом ты ее дрессируешь. У свиньи может быть врожденный талант, хороший нюх, но ее все равно нужно дрессировать. А Дафна?.. Она очень талантливая свинка.

За дверью оказался короткий коридор, залитый мерзким желтушным светом сорокаваттной лампочки. Миновав следующую дверь, уже отпертую и распахнутую, они вышли на выложенную плиткой площадку и спустились по лестнице.

– У меня и самого есть к этому небольшая способность. Я думаю, она возникла после того, как я попал в аварию на школьном автобусе. Дело кончилось пожаром.

Под таким углом – Аттила был сзади, на четыре ступеньки выше – ошейник казался удавкой. Таннер делал каждый шаг осторожно; он не для того так далеко зашел, чтобы сломать себе шею или повредить гортань.

– А у Дафны, думаю, талант проявился в тот день, когда ее… ну, мне, наверное, не обязательно заканчивать? Было бы жестоко продолжать тыкать тебя носом в тот случай, а я человек не жестокий.

Они миновали уже два лестничных пролета и оставили позади первый этаж. Его вели в подвал.

– И на что же вы, по-вашему, охотитесь?

– Всего лишь на высшую форму гриба. Только учти, лакомые кусочки и редкие деликатесы – понятия относительные. Все зависит от размеров. Опять-таки дело в масштабе.

В подвале царил такой же полумрак, как и наверху, а места было еще меньше. Они подошли к шлакоблочной стене; даже в таком тусклом свете старой она не выглядела. Дом стоял на этом месте десятилетиями, однако стену, похоже, построили несколько лет назад – она была чистой и гладкой, выкрашенной в индустриальный красный цвет. А стальная дверь посередине, снабженная кодовым замком? Определенно недавнее добавление.

Аттила открыл эту дверь и провел Таннера внутрь.

– Давай назовем их божьими трюфелями.

Первым делом он почувствовал холод.

А потом увидел клетки – шесть клеток, и лишь четыре из них были пустыми.

* * *

Друг от друга у нас с Бьянкой секреты тоже имелись.

Когда кто-нибудь показывает тебе нечто вроде той скалы в горном лесу за Часовней на камне, это нечто начинает принадлежать вам обоим. Оно становится «нашим местом», и отправиться туда в одиночку – маленькое предательство.

Я все равно это сделала. Я подумала, что Бьянка даже сможет меня понять. В конце концов, с Греггом она туда больше не возвращалась.

До конца лета я ездила к скале в среднем раз в неделю – этакие мини-отпуска. На высоте в несколько тысяч футов обычно было прохладнее – спасение от сухой жары внизу. Дожди шли редко, однако лето все равно выдалось самым облачным на моей памяти, как будто Земля пыталась спрятаться… и кто стал бы винить наш бедный каменный шарик? То было время великих тревог после исчезновения Европы и Альфы Центавра… хотя, если сама планета и боялась, ее обитатели просто пожали плечами. Солнца и луны – что-то вроде геноцида в Африке, явления столь далекие, что их едва замечают, каким бы чудовищным ни было случившееся.

Что до меня – я обзавелась персональной скалой, с которой могла пообщаться; она всегда ждала меня там, в разреженном воздухе, и нам двоим пел серенады хриплый шепот ветра в соснах. Эта скала, как я начинала подозревать, помнила, как была стеной, столбами, колоннами, архитравом.

Теперь я знала, что это за камень: конгломерат, который некоторые считают разновидностью песчаника, хотя на самом деле это не так. Песок в нем иногда присутствует, но кроме него там есть еще и мелкие камушки, и гранулы известняка, и кварц, и другие минералы – осадки трехсотмиллионнолетней давности, перемешанные и склеенные глубоким временем.

Но как он может что-то помнить?

Особенно такое давнее. В те времена не было никаких каменщиков. Никто не высекал колонны и не воздвигал столбы. Тогда даже динозавров еще не было. Только болота и вулканы, и мелкие теплые моря, и суша, которая из космоса выглядела совершенно не так, как сейчас. Мои Скалистые горы? Они были сном о еще не воплотившемся будущем. Это был мир без людей, идеальный и чистый. И все же…

Он обладал воспоминаниями. Упрямыми залежами памяти.

Как я это поняла? Не знаю. Наверное, это было скорее не понимание, а чутье, игра ума вроде той, когда Эйнштейн вообразил, как верхом на луче света подлетает к часам и видит, что время идет в обратную сторону. Но он-то знал, как развить свою мысль, а вот я понятия не имела.

А если уж я понятия не имела, то вышедший из леса медведь – тем более.

Медведи тихо не ходят, но он все равно оказался на поляне раньше, чем я его заметила. Черный медведь, не такой охренительно жуткий, как, скажем, йеллоустонский гризли, но все равно пугающий. Если бы он стоял на задних лапах, а не на всех четырех, то мог бы оказаться одного роста с Аттилой.

Меня всегда предупреждали, что от медведей нельзя убегать, поэтому я замерла, и вскоре испуг сменился любопытством и даже восторгом. Главное, что я знала о черных медведях, – они не хотят иметь никаких дел с нами, едва покрытыми шерстью двуногими. Есть восьмидесятилетние старики, которые всю жизнь гуляли по этим горам и ни разу ни одного не встретили.

И тем не менее, пока я сидела, окаменев, на трухлявом стволе упавшего дерева, этот медведь прокосолапил мимо, словно я была всего лишь незначительным новшеством, заслуживавшим только того, чтобы взглянуть на меня, понюхать воздух и чуть раздраженно фыркнуть. Может, это было и его место тоже. Переключив внимание обратно на скалу, он принялся пыхтеть и сопеть. Он смотрел на нее, прохаживался на похожих на когтистые бейсбольные перчатки лапах и снова смотрел, и, о боже, Бьянка возненавидела бы меня навечно за то, что я это видела, а она – нет.

Отойдя футов на десять, медведь тяжело плюхнулся на задницу. Он уставился на скалу печальными карими глазами; я чувствовала его шерстяной лесной запах. Время от времени медведь постанывал, и, хотя я знала, что неправильно приписывать ему человеческое поведение, он все равно казался мне озадаченным. Как будто, несмотря на то что он не имел ни малейшего представления о колоннах и архитравах, эта скала тоже была для него загадкой, и медведь возвращался к ней снова и снова, чтобы сидеть рядом и гадать, как ему доскрестись до ответа.

Дважды он взглянул в мою сторону. Ты тоже, да? Ну мы с тобой и парочка. Он скулил – звук, больше подходящий озадаченной собаке, не понимающей, куда подевался мячик.

Когда упала птица, медведь был точно так же озадачен, как и я.

Птица тоже была большой и черной – то ли ворона, то ли ворон; она косой рассекала небо, прежде чем нырнуть в прогал между вершинами сосен, сложить крылья и без колебаний рухнуть на вершину скалы. Она упала с мягким шлепком, подняв облако перьев, отскочила и, обмякнув, свалилась на землю.

И эта птица была лишь первой.

Они собирались в небе над нами, слетаясь со всех концов света, и даже с земли мне было видно, что все они разные. «Одного полета птицы любят стаями водиться»? Что ж, мама, вот и еще одно из твоих высказываний, оказавшееся совершенной неправдой – как и то, что никакие чудовища меня никогда не поймают. Большие и маленькие, черные во́роны и белые чайки. Когда они посыпались из туч, я разглядела кардиналов и голубых соек, чьего-то ярко-зеленого попугайчика, крошечных бурых крапивников и толстых куропаток, красноголовых грифов-индеек и еще множество тех, чьих названий я не знала, – настоящие Объединенные Нации птиц, желающих одного.