Текст книги "Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие"

Самоуничтожения.

Птицы обрушились, как обрушивается град – сначала несколько, и каждый удар был отдельным событием, потом звуки начали накладываться друг на друга, все ускоряясь, и наконец слились в непрерывный поток шлепков мяса о камень. Разбитые тела рикошетили и, вращаясь, падали на землю или прилипали к покрывшей скалу смеси крови и дерьма, а следом за ними медленно опускался разноцветный снегопад из перьев.

Погибло, должно быть, пятьдесят птиц, прежде чем я опомнилась от шока и соскочила с бревна, чтобы убраться из зоны поражения брызгами под прикрытие деревьев. И сделала это как раз вовремя – за несколько секунд до того, как лопнул, оросив землю кровью, гусь. Даже медведь испугался, и ему хватило ума смотаться раньше меня – он перекатился на четыре лапы и неуклюжим галопом умчался в сосны.

Я вспомнила о Бьянке, о ее признании: «Мы с ней одинаковые, – с любовью сказала она о скале. – Если бы я могла, я забралась бы внутрь, и слилась бы с ней, и осталась бы там навсегда».

Тогда я порадовалась, что у нее хватило здравого смысла не пытаться этого сделать, потому что скала побеждает плоть точно так же, как камень – ножницы. Но теперь? Теперь возможным казалось все. У хаоса нет границ.

Мясной ливень прекратился, как прекращаются всякие ливни, живых птиц не осталось, и в лес вернулась ужасающая тишина, а в воздухе кружили последние перья, которым было все равно, на чье тело опускаться.

Как можно остаться в месте, где случилось что-то подобное?

Как можно его покинуть?

Прежде, чем я на что-то решилась, вернулся медведь и стал обнюхивать груды клювов, и лап, и изломанных тел. Потом он повернулся боком к основанию скалы и, фыркая от натуги – или от облегчения, – принялся тереться об нее, словно никак не мог добраться до того места, где у него чешется.

* * *

Человеку всегда есть куда пасть. Всегда есть новое дно, на которое можно опуститься. Убийство, оковы, плен, полная чувства вины и сведшаяся к острию топора жизнь – зачем останавливаться на этом? Давай, продолжай падать. Даже в темнице ты можешь оказаться отверженным.

– Не разговаривай с ним! Ничего ему не рассказывай!

Вот что сказала обитательница одной клетки обитателю другой. Коротко стриженная и коренастая, с видневшимися на запястьях тату-рукавами, она сразу же увидела в Таннере врага и, стоило Аттиле закрыть дверь и оставить их троих в заключении, немедленно вскочила и ухватилась за прутья.

Другой пленник выглядел озадаченным – он был азиатом, молоденьким и худеньким, с такими мягкими чертами лица, что Таннер не мог понять, женщина это или очень юный мужчина, пока не услышал его голос и не понял, что это мальчик, тихоня-подросток.

– Это может быть трюк. Это может быть способ выяснить что-то о других. – В голосе женщины слышались злость и гнев. И желание защитить мальчика. Таннер уловил его сразу. – Он – один из них, просто мы его еще не видели. Так что не рассказывай ему ничего.

– О. – Паренек посмотрел на сидевшего на другой стороне комнаты Таннера сквозь два ряда прутьев. Потом с подавленным видом отвернулся к стене и скорчился в позе эмбриона в свитом из спального мешка гнезде.

Таннер умоляюще посмотрел на женщину. Она не притворялась.

– Я не…

– Не утруждай себя. И слышать ничего не хочу. «Я не…» значит «я не существую».

Она тоже повернулась к нему спиной. Если бы они сидели в одной клетке, она бы, наверное, дождалась, пока он задремлет, и убила бы его во сне.

Таннер мерил клетку шагами. Шесть на девять футов. Как и другим двум заключенным, ему предоставили спальный мешок, пластиковую канистру с водой и накрытое крышкой ведро с рулоном туалетной бумаги. Теперь это был его мир.

В тюрьме хватало места для шести клеток и прохода между ними – три клетки с одной стороны, три с другой, и все прикручены к шлакоблокам, чтобы не опрокидывались. Аттила запер его в правом ряду, в средней клетке, а тех двоих – в левом, по краям. Противоположности, отрезанные друг от друга, – похоже, это было сделано с умыслом. Во всем, что делал Аттила, ощущался умысел… даже в здешнем свете, слабом, зеленоватом и унылом, лившемся из голых флуоресцентных трубок, моргавших в белых корпусах, которые были подвешены к потолку на цепях. Под этим светом Таннер, должно быть, выглядел жутко. Как и остальные.

Он расхаживал по клетке. Это помогало ему согреться, пока он еще не готов был сдаться и залезть в спальник. В тюрьме оказалось холодно, как в мясохранилище. Такой температуры не должно быть в подвале или пещере. Отчего-то она была градусов на десять ниже, чем следовало.

Быть может, это как-то связано с люком в конце помещения? Он был единственной деталью, для которой не находилось очевидного объяснения. Эта голая, прямоугольная комната служила удобной тюрьмой, сооруженной посреди большого подвала. Вход один… а выходов два? Этот люк, устроенный в дальней стене, напротив входной двери, располагался ровно посередине – почти квадратный, из ржавого железа, усеянный заклепками, он открывался с помощью штурвала. Такой смотрелся бы уместно на подводной лодке или на стенке доменной печи. Если уж строители не поленились возвести вокруг него стену, он должен был служить какой-то цели… вот только Таннер не мог догадаться, какой именно. Из клетки казалось, что люк должен просто вести в другой конец подвала, но Таннер не понимал, зачем это нужно.

– Этот железный люк, – сказал он. – Куда он ведет?

Те двое могли только игнорировать Таннера.

– Он при вас когда-нибудь открывался?

Поэтому они его игнорировали.

Таннер сбросил синюю фланелевую рубашку и остался в футболке. Он нуждался в движении. Он нуждался в движении немедленно. Чем больше он двигался, тем меньше ему нужно было думать, и простая ходьба из стороны в сторону тут не годилась. Но он мог отжиматься. Он мог делать берпи и приседания. Он мог повиснуть на верхних прутьях клетки и делать половинчатые подтягивания. От каждого повторения в свежие синяки как будто впивались когти, и Таннер жаждал этой боли, не заботясь о том, наказанием она служит или мотивацией. Он истязал себя, пока не начало сводить мышцы, а потом прислонился к прутьям; в подвальном холоде его тело исходило паром.

Таннер смотрел, как он поднимается ввысь.

Таннер смотрел, как он меняет направление и уплывает в сторону.

Здесь неоткуда было взяться сквознякам. Никаких щелей в двери, никаких просветов между блоками. И все же, прежде чем развеяться, клубы пара тянулись к железному люку. Как дым в сарае Уэйда Шейверса, поглощавшийся какой-то эфемерной точкой в глубине печи.

Таннер видел в этом все причины беспокоиться.

Спустя еще час дверь открылась, и все проснулись. Пришел не Аттила, а старик, и в руках у него был пакет с фастфудом. Он просунул пакет между прутьями клетки – это была самая теплая вещь, к которой Таннер прикоснулся за минувшую ночь.

– Еще не время для кормежки, но твой гостеприимный хозяин подумал, что ты, должно быть, уже давненько ел в последний раз. Он не хочет, чтобы ты голодал.

Пара чизбургеров и большая порция картошки. По-видимому, о здоровом питании гостеприимный хозяин беспокоиться тоже не хотел, но Таннер был рад, что их принесли. Ими можно было заполнить пустоту.

Седовласый мужчина задержался, чтобы посмотреть, как он ест; его морщинистые губы искажала полуулыбка-полуусмешка.

– Там, наверху, я видел, как ты, лежа на полу, обращал ко мне взгляд. Я намеренно так формулирую. Обращал ко мне, а не на меня. Ты ведь понимаешь разницу?

Булочка оказалась размокшей, сыр – резиновым. Таннеру было плевать. Он от одного только запаха переключился в режим волка.

– Не уверен.

– Да, ты точно понимаешь, о чем я. – Старик устремил взгляд куда-то вдаль, склонил голову набок и подпустил в голос издевательской надежды: – «Ой, посмотри-ка на него. Он кажется таким добрым. Если я достаточно его поумоляю, он точно вразумит этих дикарей».

Когда он повернулся, чтобы снова заглянуть между прутьев, намек на усмешку исчез; его брови поднялись, смягчившееся лицо озарила безмятежная улыбка, очаровательная, как у старого херувима.

– Мне есть за что вознести благодарность, – сказал он. – И прежде всего – за эту восхитительную маскировку.

Его пристальное внимание начинало действовать Таннеру на нервы и мешало наслаждаться тем, как обжигает язык соленая картошка. Он покосился на другие клетки. Женщина и мальчик забились к дальним стенкам, старательно не глядя в их сторону, как будто это могло сделать их невидимыми.

– Ты слишком большого о себе мнения, – ответил Таннер. – Я с самого начала видел четырех психопатов, просто один был седой.

Ласковая улыбка старика сделалась приторной от поддельного сочувствия.

– И вот наш заключенный уже переписывает и переставляет местами кусочки своих воспоминаний. Так легче, не правда ли? Какой самообман лучше работает в данный момент – за тот ты и хватаешься.

Таннер сорвал обертку со второго бургера и проглотил уже два куска, когда его зубы вонзились в хрящ. И это был не отдельный кусок, а целый слой. Он вытащил бургер изо рта, приподнял верхнюю булочку – и комната перевернулась вверх дном, так что ему пришлось закрыть глаза до тех пор, пока она не вернулась в прежнее положение. Это было ухо, только и всего. Он мог это пережить. Незачем выблевывать съеденное, незачем швыряться едой. Это просто ухо. Шону уже не больно. Ухо ничего не значит.

Таннер отлепил его от котлеты, вымыл водой из канистры и положил на обертку от бургера. Со всей возможной почтительностью завернул в бумагу и убрал в карман рубашки.

– По крайней мере, эту его часть похоронят как следует.

Он бросил булочку обратно на бургер и заставил себя доесть его. Неизвестно, когда ему доведется поесть в следующий раз, и доведется ли вообще.

По ту сторону клетки улыбка покинула лицо седовласого старика, оставив после себя морщинистую злобную горгулью.

– А ведь из тебя могло что-то получиться. Но вместо этого я вижу человека, растратившего жизнь самым худшим образом, из самых худших побуждений. Человека, убедившего себя, что он видит ценность в жизнях дураков, которых стоило бы оставить подыхать там, куда они забрались. – Старик отступил к двери. – Ты нарушил естественный ход вещей. Все эти люди, которым ты помог сохранить их никчемные жизни… что ты мог в них разглядеть достойного спасения?

Таннер отмахнулся от него:

– Наверное, тебе стоит потратить остаток ночи на то, чтобы спросить себя, почему тебе так важно выглядеть проникшим в тайны мироздания. Неужели это все, что у тебя осталось?

Старик снова приблизился к нему, прижал морщинистое лицо к прутьям клетки и прошипел сквозь стиснутые зубы:

– Быть может, прежде чем для тебя все кончится, мы успеем обсудить мое проникновение в тайны твоего костного мозга.

Когда он ушел, комната вновь погрузилась в стазис – холодный и тихий, залитый гангренозным светом.

– Меня зовут Зянг. – Мальчик вернулся к двери своей клетки. – А ее – Франческа.

Она подскочила и врезала ладонью по прутьям.

– Черт возьми, я тебе что сказала? Ничего ему не…

– Он не один из них, Франни. Это был не спектакль, чтобы нас обмануть. Ты бы тоже это поняла, если бы сама себя не убедила. Ты просто слишком давно здесь сидишь.

– Кстати, а насколько давно вы здесь сидите?

– Я – около трех недель. – Зянг кивнул в сторону Франчески: – Она – немножко дольше. А этого старика вроде бы зовут Дезмонд. Они при нас друг друга обычно не обсуждают, но иногда проговариваются.

– Но чего они от вас хотят?

Этот вопрос снова привлек к нему внимание Франчески, и оно не было доброжелательным. Таннер обнаружил, что поражен тем, что, хоть она и провела в подвале уже месяц, ее волосы до сих пор способны были подняться дыбом. Быть может, их поддерживала злоба.

– А почему ты так спрашиваешь? Как будто точно знаешь, чего они хотят от тебя. А с нами ты, значит, никакой связи не видишь?

– Я здесь потому, что они хотят чего-то добиться от моей сестры, и считают, что из меня выйдет хороший стимул. – Он решил, что дальнейшие подробности могут подождать.

– И как зовут твою сестру?

– Дафна. Дафна Густафсон.

– Никогда о ней не слышала.

– А она ни разу не упоминала никакую Франческу, так что, видимо, тоже никогда о тебе не слышала.

Зянг поморщился – эта грызня ему явно не нравилась. Он попробовал другой подход:

– Скажи, а что было самым странным из того, что ты делал в детстве? Сам ты можешь об этом не помнить. Но, возможно, тебе рассказывали родители.

Таннер покопался в памяти, но тщетно. Ничего выходящего за рамки обычного он не обнаружил.

– Иногда они поутру обнаруживали, что я сплю на спине, закинув ноги на спинку кровати. Однажды, еще не проснувшись как следует, я объяснил им, что я космонавт в космической капсуле.

Франческа молча переглянулась с Зянгом. И с кислым видом покачала головой.

– Встань в тот угол клетки, который ближе всего к моей, – велела она. – А теперь просунь свою костлявую морду между прутьев и посмотри мне в глаза. И не смей моргать.

Как только он подчинился, она сделала то же самое, словно они играли в гляделки.

– Я здесь уже давно сижу и, готова поспорить, вижу в этом говенном свете гораздо лучше тебя. И, чтобы убедиться, что ты не врешь, я хочу увидеть на твоем лице и в твоем взгляде реакцию вот на это слово… атавист.

* * *

На свете очень мало вещей, которым положено падать с неба. Дождь. Снег. Град. Лепестки вишни и тополиный пух. И время от времени – самолеты.

Рыбы? Нет. Лягушки? Нет. Хотя несколько раз такое все же случалось, и никто не знал, что именно было этому причиной.

Но дождь из птиц? Это кажется невозможным. Рыбы и лягушки не умеют летать. Птицам, чтобы совершить мягкую посадку, нужно всего лишь сделать то, что они и так умеют от природы. Поэтому, когда они валятся с неба en masse, это значит, что они мертвы или умирают. Столкновения в воздухе или резкое падение температуры, когда никто не поможет избавиться ото льда на крыльях… такие штуки могут быстро обрушить стаю на землю.

Но это случается с птицами одного вида. Катастрофы гомогенны.

То, чему стали свидетелями мы с мишкой Смоки, было чем-то иным, непохожим, например, на выброс китов на берег. У китов это, кажется, что-то вроде групповой оплошки, навигационной ошибки. Но этот птичий спектакль было сложно воспринимать как-то иначе, нежели как межвидовое массовое самоубийство.

Разве что они, подобно Бьянке, на самом деле хотели слиться с камнем.

Я залезла в Интернет и не смогла найти никаких исторических прецедентов подобного поведения – если считать историческим все, что случилось раньше последних десяти дней.

Вот именно. Три почти идентичных случая в трех разных точках планеты – и все произошли за последние полторы недели.

Один – во Французских Альпах, на склоне горы рядом с Шамони. Второй – в австралийской глуши, на Куния-Пити, восточной оконечности большого красного монолита, известного как Улуру. Третий дождь прошел над семисотлетним дубом на главной площади Пон-Ружа в штате Квебек. Его засняли на телефон.

Если есть три подтвержденных случая – скорее всего, их было еще больше. Просто при этих набралось столько свидетелей, что они попали в новости. Но в более отдаленных местах могло пройти незамеченными сколько угодно таких вот кровавых бань, и груды разноперых тушек только и ждали, когда их обнаружит кто-то, понятия не имеющий, что здесь на самом деле произошло.

Люди, которые могли это понять, всегда были разрозненным меньшинством. Такие, как Броди. Такие, как Бьянка. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, сколь немногие из них, должно быть, смогли найти друг друга до недавних пор.

Знаете, а это забавно. Когда молчишь о чем-то так же долго, как Бьянка, легко решить, что ты – единственная, кого это касается. Когда ты слишком молода или одинока, слишком стыдишься или запуталась, ты можешь убедить себя, будто никто и никогда до тебя не испытывал таких страданий.

Как это сделала Бьянка, когда зарезала Грегга. Она была далеко не первой женщиной, настолько доведенной издевательствами, что она сорвалась и попыталась убить мужа. Но я готова жизнь поставить на то, что в тот момент ей казалось, будто это не так.

Почему я настолько в этом уверена? Потому что я не могла быть первой в мире женщиной, которая ответила на звонок и услышала дрожащее, паническое: «Я не знаю, кому еще позвонить», но мне казалось, будто это так. В школах к такому не готовят.

Конечно же, я бросила все и поехала к ней. Это же была Бьянка, черт возьми. А оставляла я всего лишь Вала и его совсем-не-такие-вкусные-как-ему-казалось тыквенные блинчики, так что лучших планов на субботу у меня все равно не было. Помочь тебе разобраться с законным супругом, истекающим кровью на полу в столовой? Ну, я, конечно, надеялась, что мы с тобой будем делать друг другу маникюр и педикюр, но и это тоже сойдет.

Мысль, от которой у меня заболело сердце, дождалась, пока я отъеду от дома на два квартала. Сорока… где она была, когда это произошло? Что она увидела?

В первые несколько секунд после того, как Бьянка отперла и открыла дверь, я могла только стоять и смотреть на нее. Потом прикоснулась к ее лицу, двигаясь медленно, очень медленно, чтобы инстинкт не заставил Бьянку отшатнуться.

«Черт возьми, я ведь знала, – была моя реакция. – Я ведь знала, что Грегг из тех, кто распускает руки, так почему ты не рассказала мне прежде, чем дело обернулось вот так?»

– У меня пара зубов шатается, – невнятно проговорила она. – Но это нормально, я пока могу жевать другой стороной рта.

Бьянка и так-то была круглолицей, но теперь ее левая щека сделалась еще круглее. И потемнела от кровоподтека. Так что нет, не нормально. Не было в этом ничего нормального.

– Сделай мне, пожалуйста, одолжение. – За время, прошедшее между звонком и моим приездом, она успела успокоиться. Как она могла быть настолько спокойна? – Я хочу, чтобы ты забрала Сороку и отвезла ее к моей матери. Ты можешь это сделать, пожалуйста?

Спасибо тебе, господи, за ночевки у друзей.

Я не успела пересечь гостиную, где все казалось совершенно обычным, прежде чем Бьянка потянула меня налево, в коридор, где располагалась спальня Сороки. На кровати ожидал взрослый чемодан, так что мне пришлось торопливо собирать его, пока Бьянка командовала мной из другой комнаты: положи ей одежды на неделю, ты знаешь, какая ей нравится. Только обязательно упакуй футболку с My Little Pony; Сорока уже одета в ту, на которой Радуга Дэш, но она истерику устроит, если у нее не будет на смену еще и футболки с Пинки Пай. Свежие трусики и носочки. Только зеленые не клади, ей на этой неделе не нравится зеленый цвет. А, и возьми подушку с кровати, ту, что похожа на фиолетовую какашку. И сними со стены ночник. И ванная – не забудь про ванную! Положи шампунь, он в бутылочке, которая стоит рядом с пингвином в каяке. И пингвина, кстати, тоже захвати.

Эти пять минут были совершенно сюрреалистичными, потому что время от времени я слышала, как булькает и стонет Грегг.

Наверное, где-то между пони и пингвином я и превратилась в сознательную пособницу.

А потом тетушка Дафна выехала на помощь. Бьянка позвонила друзьям, чтобы я не заявилась без предупреждения. Мне оставалось только убедительно соврать, что их счастливое семейство свалил желудочный грипп. Остальное сделала Сорока, когда завизжала и обняла мои ноги, подскочив ко мне прыжком, начавшимся где-то на границе с Вайомингом.

Все было прекрасно до тех пор, пока мы не подошли к машине и я громко не произнесла слово на букву «б».

– Это плохое слово, – очень строго упрекнула меня Сорока. – Его нельзя говорить.

– Ага, тетушке Дафне очень стыдно, – ответила я. Но как еще реагировать, когда идеальный план уже разваливается на части, потому что никто не вспомнил о детском сиденье? – Давай мы с тобой сыграем в веселую игру? Если я скажу «копы», ты пригибайся к сиденью так низко, как сможешь, ладно?

От лучшей в мире тети до угрозы здоровью ребенка – за один легкий шаг.

Но все это казалось таким нормальным. Мы никогда не оставались вот так наедине, но настолько быстро освоились друг с другом, словно ничто на свете не могло быть более естественным. Я люблю тебя, а ты любишь меня, а все остальное – всего лишь обломки уничтоженных планет. Глядя на ее маленькую темноволосую головку и ничем не оскверненную улыбку, я видела будущее, которое могло бы у меня быть, если бы у меня осталось хоть немного уверенности в том, что я смогу его сохранить. Завод в моих биологических часах еще далеко не кончился, и тем не менее… в глубине души я знала, что этот вариант уже в прошлом.

Но он не ушел в прошлое без последней битвы. Мы ехали вперед, и я думала: «Вот что такое жизнь на самом деле, вот какой она бывает безо всей этой херни», пока не осознала: я слишком глубоко вжилась в роль и забыла, что вся эта херня – единственная причина, из-за которой мы вообще оказались вместе. Итак – у меня еще осталась эта последняя безумная дорожка к материнству, не правда ли?

Что случится, если я продолжу ехать? Забудь о бабушке, она – прошлое, а я – будущее, и нас с тобой ждет большое приключение. Никаких больше метаний между Аттилами и Валами, никаких старших братьев, скачущих на помощь. А для тебя, малышка, никакого больше мудака-папаши, который однажды так или иначе распустил бы руки. Останемся только мы.

Я подозревала, что Бьянка не станет возражать; я могу позвонить ей из Юты, и она меня поймет, может даже почувствует облегчение. А я смогу потихоньку приспособить Сороку к перемене: «Если хочешь знать, твоя биологическая мама тебя на самом деле не хотела. Не такую, какой ты получилась. Она надеялась, что у тебя будут ласты».

И тем не менее. Шоссе и улочки привели нас к дому бабушки.

Да, это было нелегко.

Но даже если бы я поддалась искушению, это ведь не имело бы никакого значения, верно? Несколько украденных дней недозволенного счастья – вот и все, что мне было бы отпущено, но они все равно закончились бы скорбью, и сожалениями, и благоговейным страхом, и слезами, а потом не осталось бы даже слез, и Великий Цикл подошел бы к завершению – возможно, уже в триллионный раз.

Ох, Аттила. Почему из всех жалких подобий мужчин, которых я повстречала за свою жизнь, ты был лишь вторым среди худших и почему именно ты оказался прав?

* * *

К холоду привыкнуть оказалось легко, но не к плену. Только не к плену. Если бы Таннер к нему привык, это значило бы, что он уже почти мертв.

У него не было часов, так что он не знал, сколько длятся эти промежутки, но периодически у него внутри срабатывал будильник, и снова наставало время двигаться. Он был посаженным в клетку зверем с противостоящими большими пальцами, и у него были варианты. Отжимания. Подтягивания. Прыжки, и берпи, и подъемы ног. Это держало его в тонусе и согревало кровь.

Первые полтора дня Франческа и Зянг пялились на него как на психа. Ты только посмотри на него. Уймись, новичок. Это все тебе не поможет. Ты не сможешь разогнуть прутья. Ты не сможешь пробить стены или сорвать с петель металлические двери. Ты привыкнешь, новичок. Он чувствовал их взгляды и недоуменное презрение теряющих надежду людей.

А потом они начали следовать его примеру.

– Приятно уставать не только от того, что спишь на бетоне, – призналась Франческа.

Зянг хотя бы мог дважды в день выйти из клетки и размяться, пусть ценой этого и была обязанность выносить за остальными парашу.

Теперь это была жизнь Таннера – в этом месте, с этими людьми. У него была семья, и он за нее боялся, и решил, что если хочет ее еще когда-нибудь увидеть, то должен пока о ней забыть. Берил и Риз были роскошью, которую он не мог себе здесь позволить. В первый день он разрешил себе отдаться горю, вспоминая их лица, прикосновения и запахи. А потом спрятал их, как сделал с ухом Шона, чтобы не возвращаться к ним до тех пор, пока он не сможет сделать это в каком-то лучшем будущем. Потому что он стал посаженным в клетку зверем, в котором открылось бесконечное стремление к убийству, и теперь это была его жизнь, и Таннер не должен был упустить ни одного ее мгновения.

Если всегда нужно знать своего врага, значит, в этом заключалась его основная слабость. Он до сих пор не понимал, чего хотят Аттила и остальные.

Таннер был не готов поверить в тех, кого Франческа звала атавистами – это казалось ему слишком бредовым. Но он мог поверить, что в это верят другие. Зянг, в конце концов, верил. Ему пришлось очутиться здесь, чтобы обратиться в эту веру. Похищенный, и брошенный в клетку, и не знающий за что, – как мог бедный паренек не поверить? Так и работает промывание мозгов. Оно дало ему все – чувство родства, понимание и ответы. Оно объяснило, почему дыхание – самая естественная в мире вещь – всегда представлялось Зянгу чем-то неправильным; почему он всегда был неуклюж, неловко двигаясь сквозь атмосферу, казавшуюся ему слишком разреженной даже в жаркие влажные дни на уровне моря. Она никогда не поддерживала Зянга так, как, по его ощущениям, должна была.

Итак. Если есть люди, которые верят в такие бредни о себе, то логично, что найдутся и другие, которые тоже в них поверят и найдут в этом какой-нибудь повод для ненависти. Достаточный для убийства? А почему бы и нет. Фанатики всегда отыщут оправдание убийству. Фанатики убивали во имя своего ви́дения богов с тех самых пор, как начали слышать голоса этих самых богов, убеждавшие их, что это неплохая идея.

«Божьи трюфели», – говорил Аттила.

Боги у него, может, и другие, но у них все та же древняя жажда крови.

Таннер пытался примерить на Дафну то, что рассказывали о себе эти двое, но у него не получалось. Зянг и Франческа утверждали, что никогда не чувствовали себя как дома в этом мире и большую часть жизни не понимали почему, просто думали, что родились не такими, как все.

А вот Дафна была сломана. И можно было назвать точную дату, когда это случилось. Она была сломана и собрана заново, но трещины все равно проглядывали. Как бы Таннер ни пытался быть с ней терпелив, ему всегда казалось, что он делает слишком мало. Она не заслуживала того, что с ней случилось.

А вот Таннер, возможно, заслуживал – ведь он позволил этому произойти.

И, может быть, это место, эти тюремщики наверху и их орудия пыток были сложившимися воедино осколками выбора, который ему хотелось сделать много лет назад – отменить то, что случилось с Дафной, а если уж этому суждено было произойти, принять удар на себя. Когда-то он слышал о теории – еще один бред сумасшедшего, – что время есть только иллюзия и все на свете происходит одновременно, в каком-то бескрайнем, всеобъемлющем «сейчас».

«Если хочешь кого-то сломать – сломай меня».

Он совершенно искренне молился об этом, и лучшим из всех возможных исходов был бы вид возникшего в дверях Уэйда Шейверса, воскресшего, с молотком в руке и жаждой в глазах.

И когда, впервые с тех пор, как три ночи назад за ним закрылась дверь, пришел Аттила с тремя своими сообщниками, Таннер был готов. «Пусть это буду я. Оставьте этих двоих в покое. Сломайте новичка. Я здесь из-за греха, который мечтал искупить с двенадцати лет. Разве вы не видите?»

Но когда показался последний из них, мужик с черной бородой и бритой головой – Франческа думала, что его зовут Грегор, – он вел перед собой новую пленницу. Ему даже не нужна была палка с проволокой. Грегор стискивал предплечье девицы, а она ковыляла на высоких каблуках; глаза ее были пусты, на губах играла кривая улыбочка. Было утро воскресенья, ее все еще пьянил хмель субботней ночи, и она понятия не имела, куда пришла, с кем и что может случиться с ней теперь, когда она здесь оказалась.

Таннер потряс прутья клетки. Зянг и Франческа смотрели, как Грегор ведет девицу мимо клеток, с той же тревогой, что и он, как будто раньше все происходило совершенно иначе. Доведя пленницу до дальней стены тюрьмы, Грегор отпустил ее, и она, раскинув ноги, уселась на пол перед железным люком. Когда Грегор вернулся к остальным, она скорчила обиженную и непонимающую гримасу и пробормотала что-то о его обещаниях.

Тогда-то четверка и достала противогазы.

Дезмонд надел свой последним. Так он мог не отводить от Таннера издевательского взгляда и сладенькой, едкой улыбки, пока выходил на середину комнаты, держа в руках металлический баллончик размером со стальной термос.

Потом Дезмонд все-таки надел противогаз, и белые кудри окружили его, подобно нимбу.

Он поставил баллончик на пол, активировал, выдернув кольцо, и вверх ударила струя бледного тумана, растворявшегося в воздухе.

Пленники смотрели друг на друга, отчаянно пытаясь отыскать ответы, которых не было. Прости, новичок, но ты ни хрена не знаешь и никогда не знал.

Таннер задерживал дыхание, пока мог.

* * *

Поручив Сороку заботам бабушки, я возвращалась к Бьянке не спеша, надеясь, что к тому времени, как я вернусь, хотя бы одна проблема уже разрешится сама собой. Мне не повезло. Грегг не сдавался, он все еще сидел в липкой кровавой луже на полу столовой, привалившись к стене, и прижимал к животу скомканное и промокшее полотенце. Еще одну солидную дыру Бьянка проделала в его плече и вдобавок несколько раз врезала ему по голове и лицу чем-то, разлетевшимся на толстые керамические осколки.

В кухонной раковине лежал длинный хлебный нож, до сих пор не отмытый. Господи, как же глубоко она его воткнула, и, судя по всему, не один раз. Без врачебной помощи ранения живота почти всегда приводят к смерти, но длится это очень долго – вот какие знания можно подцепить, если впустить в свою жизнь кого-нибудь вроде Аттилы.

Услышав, как я вошла, Грегг очнулся и разлепил глаза; его высокий лоб пересекали полосы засохшей крови, натекшей с макушки.

– Ты сука, – пробормотал он, обращаясь ко мне. – Ты ебаная сука.

Боже, как они любят эту фразу.

Я опустилась на колени в нескольких футах от него, вне досягаемости, но так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Мне очень хотелось заглянуть ему в глаза.

– И в чем же я виновата?

– Все было хорошо… пока она не встретила тебя.

Откуда-то прилетела тяжелая кофейная чашка и с глухим стуком отскочила от его черепа. Грегг ударился головой о стену и застонал; засочилась свежая кровь.

– Все не было хорошо! – Бьянка бросила на меня умоляющий взгляд, как будто это я нуждалась в убеждении. – Не было.

Вот что было очевидно: Грегг находился в чудовищном состоянии, он умирал, и лучшим вариантом действий мне казалось никак в это не вмешиваться. Как ни странно, меня это не пугало. Я никогда раньше не видела столько крови, но и она меня тоже не пугала.

Почему я была так спокойна – в точности как Бьянка до этого? Потому что я предназначена для подобных вещей? Однажды меня коснулась ужасная жестокость, а потом что-то куда более странное, и оно проникло внутрь меня, потому что… хотело меня использовать? Потому что стремилось убедить меня, чтобы я убила Бьянку или кого-то вроде нее, пусть даже я не понимала зачем?