Текст книги "Жизнь в ролях"

Спасатель

Мы с братом вернулись в Дейтона-Бич снова без гроша в кармане. Поэтому вскоре мы устроились на работу в отели – следить за порядком в бассейнах и в непосредственной близости от них. Официально я считался спасателем, но первое поручение, которое я получил на новой должности, не имело ничего общего со спасением утопающих. Вместо этого моей задачей стало содержание в идеальной чистоте бассейна и прилегающего к нему пространства, а также продажа крема для загара. Отель почему-то назывался «Аляска». Это было похожее на коробку прямоугольное здание с покрытыми белой штукатуркой тонюсенькими стенами, за которыми скрывались номера с дешевой мебелью и весьма непритязательный ресторан. И еще я – светловолосый идиот, именовавший себя спасателем. При случае я вряд ли смог бы спасти даже самого себя.

Большую часть времени я торговал маслами и лосьонами «Субтропик». Они не пользовались такой популярностью, как аналогичный товар с брендом «Тропические Гавайи», который продавали в других отелях. Но фирма «Субтропик» оплачивала хозяину «Аляски» очистку бассейна и уборку номеров. В обмен она получала эксклюзивные права на продажу своей продукции на территории гостиницы.

Сначала я снабжал прибывающих бледных туристов, мечтающих о коричневом загаре, защитным кремом, а затем начинал продавать им масло, сделанное на основе алоэ, – для обработки обожженной кожи. Мне удалось договориться таким образом, что моя комиссия составляла 50 процентов от стоимости реализованного товара. При этом зарплату мне не платили. Неудивительно, что я большую часть рабочего времени уламывал гостей что-нибудь купить, а не драил бортики бассейна. Каждые три дня поставщик пересчитывал количество флаконов «Субтропика», оставшихся нераспроданными, забирал половину выручки и пополнял запасы товара.

Я снова стал Скользким Питом, стараясь сделать все возможное, чтобы увеличить свой заработок. Каждый вечер я собирал не до конца опорожненные флаконы и сливал их содержимое в ведра. После этого я тщательно мыл пустые флаконы, снова наполнял их и создавал из них свои собственные товарные запасы, которые впоследствии также распродавал, оставляя себе все вырученные деньги. Конечно, все это было не совсем честно, но я был в восторге от собственной изворотливости.

Заклинатель дождя

В бассейне я работал в дневные часы – с рассвета до сумерек. Вечер был временем искусства.

После моего прозрения, случившегося на Блю-Ридж, я не мог не заглянуть в местный театр, чтобы выяснить, могу ли я быть полезным хотя бы за кулисами. Мне хотелось в той или иной форме участвовать в театральном процессе. Рэй Дженсен, художественный руководитель театра и режиссер мюзикла «Король и я», который готовили к премьере, поинтересовался, приходилось ли мне когда-нибудь играть на сцене. Я кивнул и застенчиво пожал плечами, собираясь добавить, что мой опыт в этом деле невелик. Однако прежде, чем я успел открыть рот, Рэй заявил:

– Отлично. Как насчет того, чтобы поучаствовать в нашем спектакле?

Я получил роль! Но подождите, какую именно?

– Ты будешь играть Кралахома, первого министра и правую руку короля, – пояснил Рэй и вручил мне сценарий. – Репетиция начинается через час. Постарайся к этому времени запомнить свои реплики.

Я в недоумении посмотрел на него. Рэй рассмеялся:

– Это шутка. В твоем распоряжении неделя.

Свою роль я выучил очень быстро. Мой коллега по труппе, Луис Рего, помог мне с гримом. Он накрасил мне веки кармином, а все остальное лицо – тональным кремом бронзового оттенка, стараясь превратить молодого человека, в жилах которого текла немецкая и ирландская кровь, в уроженца Сиамского королевства. Грим помог мне убедить самого себя, что я справлюсь с предстоящим мне испытанием. И все же я очень нервничал, боясь упустить чудом представившуюся мне возможность проявить себя. Мне нельзя было допустить осечку.

После первых представлений я всякий раз пытался стереть с век карминовые тени, но безуспешно – кожа оставалась ярко-розовой. Это привлекало внимание людей на улице (меня даже несколько раз неожиданно приглашали на свидания, но это были свидания не того рода, которых мне бы хотелось). Я решил проконсультироваться с Луисом. Он посоветовал мне предварительно накладывать на веки вазелин – благодаря этому, объяснил он, я легко смогу после репетиции или представления удалять с кожи все лишнее. Отлично. Перед очередным спектаклем я сделал все именно так, как сказал Луис.

Увы, в жарком свете софитов к концу пьесы вазелин начал таять и стекать мне прямо в глаза. Похоже, я переусердствовал и наложил его слишком много. Разумеется, я попытался незаметно стереть излишки, но это не помогло: глаза горели огнем и слезились, все вокруг было словно в тумане – я с трудом различал людей и декорации. Разумеется, роль свою я исполнил ужасно. Во всяком случае, мне так казалось. В конце спектакля, когда король умирал, мне надо было показать, что Кралахом убит горем. Я опустился на пол рядом с его величеством и произнес короткий заключительный монолог. Слезы, вызванные жжением, так и струились по моему лицу и даже, как мне показалось, образовали на полу небольшую лужицу. Стараясь сосредоточиться, я слышал доносившийся из зала восхищенно-сочувствующий шепот. Мне даже послышались сдерживаемые рыдания.

Когда занавес опустился, на мою долю досталось гораздо больше аплодисментов, чем когда-либо прежде. После представления зрители и члены труппы принялись наперебой поздравлять меня с успехом. Никто из них не знал, что им я обязан САМВ (Стимулирующему Актерское Мастерство Вазелину).

Я быстро вошел во вкус – мне стал нравиться контакт между публикой и актером. Похоже, я давал зрителям что-то, в чем они нуждались. Они подпитывались от меня эмоциями, какой-то внутренней энергией – а я, в свою очередь, заряжался от них. Я не обладал в то время актерским мастерством, способным по-настоящему захватить людей в зрительном зале, даже не знал слов, которыми можно было бы выразить, описать это чувство единения. Но я ощущал его, и мне хотелось, чтобы оно приходило ко мне снова и снова.

После «Король и я» мне довелось сыграть роль в пьесе «Эй! В моем супе девушка». Кроме того, Рэй Дженсен попросил меня и Луиса поставить произведение Теннесси Уильямса «Ночь игуаны». Мы согласились. Интересно было узнать, что такое работа режиссера-постановщика. За три дня до премьеры Рэй Дженсен ушел из труппы. У него возник конфликт с руководством театра, и он демонстративно хлопнул дверью.

Поскольку обратиться было не к кому – слишком мало оставалось времени, – руководство попросило нас с Луисом полностью взять бразды правления в свои руки. Луис, обладавший куда большим опытом, чем я, решил, что будет лучше, если он займется техническими вопросами, а я стану художественным руководителем. У меня было всего три дня, чтобы закончить работу над спектаклем. Его главным героем был лишенный духовного сана священник по имени Шэннон, который попал в субтропический Мехико и пытается осмыслить свои жизненные поражения и ошибки и сделать из них какие-то выводы.

По сути это была пьеса о том, как человек может создать тюрьму для самого себя, в какой тупик нас порой могут загнать наши собственные неверные решения и ошибки. Я вспомнил, как сам оказался в вынужденной изоляции в лесу близ автомагистрали Блю-Ридж. И вдруг подумал – можно ли устроить так, чтобы на сцене вдруг пошел дождь? Я представил себе стену воды, через которую можно было видеть, но сквозь которую нельзя было пройти. Подобная декорация была бы для спектакля настоящей находкой.

Я поговорил с рабочим сцены, и мы с ним придумали, как устроить все таким образом, чтобы вода, падая на крышу дома, стекала с нее потоком, который, словно прозрачный занавес, разделял бы зрителей и актеров. Дальше вода должна была попадать по специальной трубе в резервуар, а оттуда – в расположенный на улице бассейн. Нам удалось разработать дешевую и безопасную конструкцию, благодаря которой театр не должен был понести никакого материального ущерба.

Продемонстрировав ее дирекции театра, мы объяснили, как все будет работать. Но кое-кому из руководителей не понравилась наша «сумасшедшая» идея. «Нам это не нужно», – заявили они.

– Если так рассуждать, то никому ничего не нужно, – возразил я. – Никому из нас не нужно здесь находиться. Но мы тем не менее здесь, чтобы рассказать нашим зрителям некую историю – и сделать это как можно лучше. А иначе зачем вообще это все?

В результате долгих споров мне удалось уговорить дирекцию не отказываться от нашей идеи. Так что на сцене шел дождь. Он давал не просто визуальный эффект – эта деталь была наполнена смыслом, она придавала всему происходящему на сцене настоящую глубину. Зрителям наша находка очень понравилась. Во время представления в зале не раз слышались восторженные вздохи.

Когда театральный сезон уже подходил к концу, мой брат случайно узнал о том, что в Летнем музыкальном театре есть вакансии. Я отправился на прослушивание и исполнил хорошо мне знакомую песню Элвиса Пресли «Вернуть отправителю». Наверное, это был не совсем обычный выбор для прослушивания в музыкальном театре, но ничего лучше в моем репертуаре в тот момент не нашлось.

И Эд, и я – мы оба успешно прошли отбор. (Теперь, задним числом, я понимаю – выбор у организаторов прослушивания был невелик.) Нам предложили ангажемент на лето. Оплата составляла 75 долларов в неделю. Не бог весть какие деньги – даже если учесть, что дело происходило в 1978 году. Но мы с братом пришли в музыкальный театр не ради заработка.

Основной репертуар включал в себя пьесы «Два веронца», «Пираты Пензанса» и «Проклятые янки». Разумеется, последний спектакль – это был водевиль – нравился мне больше всего, потому что он был о бейсболе. В нашей труппе был талантливый, но дерзкий и крайне недисциплинированный актер. Его звали Кевин Мактиг. Он играл мистера Эпплгейта, под личиной которого скрывался Дьявол. Это была очень интересная, просто захватывающая роль. Я просто мечтал ее получить.

В один прекрасный день Мактиг вдруг исчез. По слухам, он поссорился со своей подружкой и отбыл в неизвестном направлении. Я подумал, что пришел мой звездный час и мне следует заявить о своем желании взять на себя роль мистера Эпплгейта. Но я так и не решился это сделать. Я был еще совсем молод. Глупо было думать, что кто-то отнесется к моим претензиям всерьез. Да и, откровенно говоря, я не был готов к подобному взлету.

Едва ли не впервые за время моей актерской карьеры я ощутил сложность положения человека, чьи желания выходят за пределы его возможностей. Единственное, что успокаивало меня тогда, – это мысль о том, что когда-нибудь я все же сыграю эту роль. Может быть, даже на Бродвее.

Гипнотизер

С Мишель (Микки) Миддлтон я познакомился в театре. Она была на пару лет старше меня – миловидная, добрая, талантливая. Не помню, чтобы я хоть раз пригласил ее на свидание. Ведь мы были актерами одной и той же труппы и постоянно находились рядом – на репетициях, в местном баре, где в перерывах пили пиво и лакомились устрицами. Еще мы с ней участвовали в турнирах по нардам, которые часто проводились в Дейтона-Бич и его окрестностях. Тогда эта игра была всеобщим увлечением.

Мы делились друг с другом мечтами о нашем блестящем будущем, которое должно было наступить, когда мы станем настоящими актерами. Долгое время мы были друзьями, а затем дружба переросла в нечто большее. В один прекрасный день я вдруг понял, что у меня есть девушка.

Мой двоюродный брат Фредди обучился гипнозу, чтобы попытаться помочь своей матери вылечиться от рака груди. Он объяснил мне основы этого дела. Не все люди восприимчивы к гипнозу. Если вы человек открытый, эмоциональный, то на вас гипноз, скорее всего, подействует. Его влияние на эмоционально закрытых, сдержанных людей обычно намного слабее. Меня загипнотизировать было трудно – поток мыслей, бурливший у меня в голове, мешал мне расслабиться. Зато Микки при первом же сеансе отключилась почти мгновенно. Спокойной ночи, Дейтона-Бич.

Итак, я стал гипнотизером, а Микки – гипнотизируемой. Мы разработали систему визуальных и вербальных сигналов. Главный визуальный сигнал состоял в том, что я протягивал к Микки руку с раскрытой ладонью, а затем медленно сжимал пальцы в кулак. К тому времени, когда я завершал это нехитрое действие, Микки уже спала. Вербальный сигнал заключался в том, что я считал вслух с даты моего рождения до даты ее рождения, то есть от семи до двенадцати. Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. К тому времени, когда я досчитывал до конца, Микки уже погружалась в транс.

Она была настолько восприимчивой к гипнотическому воздействию, что мне приходилось следить за тем, как бы не усыпить ее случайно во время обычного разговора. В тех случаях, когда я осознанно погружал Микки в транс, я предварительно делал все возможное, чтобы она, отключившись, случайно не травмировалась.

Фредди научил меня во время гипноза давать Микки позитивную установку. Скажем, если она нервничала перед пробами на какую-нибудь роль, я, загипнотизировав ее, внушал ей уверенность в себе. Когда она беспокоилась по поводу здоровья кого-нибудь из ее родственников, я таким же образом рассеивал ее страхи.

Разумеется, не обходилось и без безобидных шалостей. Например, иногда в ходе сеанса гипноза я внушал Микки, что, проснувшись, она будет прикасаться к Фредди всякий раз, когда услышит его имя. И она, очнувшись, время от времени, когда я произносил имя моего двоюродного брата, без всякой необходимости трогала его за руку или снимала с его плеча невидимую пушинку, не понимая, зачем она это делает. Или, к примеру, я давал ей такую установку: «Когда услышишь слово песок, хлопни в ладоши». И представьте себе, когда кто-нибудь рядом с ней говорил: «Под ногами так и хрустит, верно, на полу полно песка», Микки тут же находила подходящий повод, чтобы хлопнуть в ладоши. Например, хлопок мог предшествовать фразе: «Так, куда же я подевала метлу?»

Скептики наверняка скажут, что она просто делала вид, что засыпает. Но поверьте мне, это не так. Все было по-настоящему. Я своими глазами видел, как Микки в самом деле погружалась в глубокий транс – это вовсе не было притворством. Если память мне не изменяет, существует семь степеней погружения в гипнотическое состояние. Мы с Фредди не раз пытались экспериментальным путем проверить, насколько глубоко мы можем загипнотизировать Микки. Во время этих экспериментов мне иногда становилось жутковато. Она доходила до шестого уровня! Я боялся, что когда-нибудь мы просто не сможем разбудить ее. Но, к счастью, такого ни разу не случилось.

Я полагаю, что гипноз предполагает высокий уровень доверия. Думаю, Микки мне полностью доверяла. Но вместе мы были в первую очередь потому, что она так хотела. Этим я только хочу сказать, что за человеком я был в то время, передать свое тогдашнее мироощущение. Даже при том, что я наконец понял, чем мне следует заниматься в жизни, я все еще был не совсем взрослым.

В августе городской летний музыкальный театр завершил сезон, и мы с Эдом решили отправиться обратно в Лос-Анджелес. Мы пропутешествовали целых два года, так что пора было возвращаться домой. К этому времени мы оба пришли к выводу, что работа в полиции – это не для нас, и решили стать актерами. За несколько недель до того как отправиться на запад, я попытался намекнуть Микки на то, что рано или поздно мне придется уехать. Не дав мне договорить, она решительно заявила, что хочет поехать со мной. Я не нашел убедительных причин, чтобы отказать ей. В конце концов, она тоже хотела попробовать себя в шоу-бизнесе. Как я мог сказать ей, что Лос-Анджелес не для нее?

Конечно, сказал я. Поехали вместе.

И мы отправились в путь втроем. Микки ехала на заднем сиденье моего мотоцикла. Наше обратное путешествие продолжалось шесть недель, и за это время, пересекая огромную страну, мы успели увидеть много интересного. Когда мы въехали в Лос-Анджелес, по улицам города шныряли гномы и привидения – люди отмечали Хеллоуин.

Мы с Микки поселились в квартире с двумя спальнями в районе Ван-Найс. Моя цель в жизни состояла в том, чтобы стать актером. Целью Микки внезапно стали замужество, дом и дети. Ее мечты на этот счет были удивительно конкретны. Одной из них было венчание в церкви. Она была родом с юга, ее родственники были баптистами и привыкли поддерживать тесные семейные связи. Настолько тесные, что, когда мы переехали на запад, отец Микки, который был ректором Университета аэронавтики Эмбри-Риддл в Дейтона-Бич, попросил перевести его в отделение в Прескотте, Аризона, чтобы быть поближе к нам.

Через два года совместной жизни Микки захотелось замуж. Мне чего-то не хватило, чтобы сказать «стоп» – то ли мужества, то ли эгоизма. И вместо этого я сказал – ладно. Хочешь, чтобы мы поженились? Я не против.

Не помню, о чем я думал, глядя на Микки, идущую по проходу между церковными скамьями. Знаю только, что вид у нее был счастливый. Я же очень нервничал. И это все, что сохранилось у меня в памяти. Что вы хотите? Мне ведь было всего двадцать три года. По сути я был одетым в смокинг ребенком, который стоял у самодельного алтаря в доме родителей своей будущей жены в Прескотте, графство Явапай, штат Аризона, и вместо того, чтобы сказать «я не знаю», послушно бормотал «да».

Хотя мне приходилось женить других людей, я не представлял себе серьезности обязательств, которые брал на себя, вступая в брак. Клятвы, данные мной, не были пустыми словами. Я был неравнодушен к Микки. Я даже любил ее. Но к семейной жизни я был не готов.

Блудный сын

Мотель, который моя мать и Питер купили во Флориде, не принес им доходов. Их союз тоже оказался непрочным, что, вообще-то, никого не удивило. Вскоре после переезда обратно в Калифорнию они расстались. Моя мать поселилась в трейлере в Дезерт-Хот-Спрингс. Больше всего на свете она любила завтраки из утреннего меню в окрестных кафе, флиртовать с мужчинами и пить. К этому времени она переключилась с вина на… все подряд. Однажды я заехал к ней в гости. В течение часа она трижды отлучалась в ванную и всякий раз, возвращаясь, выглядела все более и более пьяной. Выждав немного, я также наведался в ванную и, заперев дверь на крючок, обыскал помещение. В конце концов, подняв крышку бачка унитаза, я обнаружил внутри высокий пластиковый контейнер с пробкой, до половины наполненный прозрачной жидкостью. Отвинтив пробку, я принюхался – внутри была водка. Моя мать стала самой настоящей алкоголичкой.

Неудивительно, что моя бедная сестра Эми сбежала от матери, еще когда они жили во Флориде. В шестнадцать лет, бросив школу, она поселилась в Северном Голливуде у хорошей знакомой нашей семьи Джулии, той самой, которая в конце концов вышла замуж за моего брата, чтобы остаться в стране. В итоге Эми получила аттестат, но прошло несколько лет, прежде чем она решилась вернуться в школу и, окончив ее, стала медсестрой.

Мы с Эдом виделись с матерью лишь изредка, но Эми и Джулию в их маленькой квартирке с двумя спальнями старались проведывать почаще. При этом мы не забывали о своем намерении сделать актерскую карьеру. Эд снова поменял имя и поступил на театральный факультет Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, как Кайл Крэнстон. Я же был более нетерпеливым и хотел приступить к актерской работе немедленно.

Хотя мы пошли разными путями, цель у нас была одна. И это натолкнуло нас на идею разыскать отца. Мы не видели его целых десять лет, но найти его оказалось несложно, поскольку наша бабушка по отцовской линии, Элис, была еще жива. Наверное, мы могли бы сделать это и раньше, но нам казалось, что отец не будет этому рад.

Теперь же у нас была определенная цель. Мужчинам зачастую необходимо иметь конкретную цель для того, чтобы предпринять какие-то действия. Положим, когда какой-нибудь мой знакомый предлагает мне пообедать вместе, я всегда спрашиваю: «А что, что-то случилось?» Мужчинам для встречи нужна причина. Это женщины могут встречаться просто так. У нас с Кайлом причина для встречи с отцом имелась. Нам нужна была его помощь. Теперь, задним числом, я думаю, на самом деле мы хотели восстановить отношения с отцом, но боялись самим себе в этом признаться.

Мы с Кайлом решили, что лучшим антуражем для примирения будет совместный обед у бабушки Элис – она должна была сыграть роль своеобразного буфера. Ее присутствие действительно сгладило неловкость, и через некоторое время атмосфера за столом разрядилась и стала непринужденной. Мы шутили и смеялись, говорили о наших с Кайлом планах. Отец был рад нам помочь. К тому же он явно был счастлив, что у нас нашлась относительно нейтральная тема для беседы.

Мы никогда не говорили с отцом об этом – мужчины его поколения никогда об этом не говорят, – но, я полагаю, он испытывал мучительное чувство вины за то, что ушел от нас. «Тогда были плохие времена», – повторял он снова и снова. Впоследствии мы с братом не раз пытались обсудить с ним эту тему, но, кроме этой фразы, так ничего и не услышали. Для моего отца прошлое оставалось в прошлом. Нам было больно осознавать это, и, кроме того, это означало, что мы не сможем извлечь из случившегося никаких уроков. В общем, в итоге до меня дошло, что бесполезно пытаться разобраться в том, что произошло десять лет назад.

И все же, видя, как отец пытается общаться с нами как можно непринужденнее, как он искренне старается помочь нам сделать карьеру (именно отец познакомил меня с моим первым агентом, Дувидом Барксином), я чувствовал, что все мы тоскуем по прежним, давно и безвозвратно ушедшим временам.

После обеда мы с отцом играли в ракетболл. Приятно было подвигаться, ощутить собственное тело, слушая, как гудят при ударе струны ракетки и как с шорохом рассекает воздух мяч. Уверен, мы многое смогли сказать друг другу во время игры, не произнеся ни слова.