Текст книги "Ближе, чем ты думаешь"

Глава 5

Пока я сидела на полу у здания социальной службы долины Шенандоа, мои мысли были подобны лесным дебрям, и главным образом они были о прошлом.

Первое мое столкновение с системой произошло, когда мне было два года. Мой отец в очередном припадке пьяной ярости схватил меня за руку и швырнул через всю комнату; я получила тяжелый перелом.

На самом деле я очень смутно помню те события. Обо всем мне рассказал представитель социальной службы. По крайней мере теперь я понимала, отчего моя рука иногда начинала болеть во время дождя.

Мама однажды сказала мне, что отец не всегда был таким жестоким, но именно отцовство начало, как она выражалась, выводить его из себя. Они встретились, когда он служил во флоте, а их часть в то время квартировала в Норфолке. О том, как проходили первые ее встречи со старшим прапорщиком Уильямом Теодором Керраном – для друзей просто Билли – она рассказывала, словно сказку, героями которой были Билли и Бетси. Они оба родились в маленьких пенсильванских городках. Он был высок, широкоплеч, романтичен, обаятелен и так далее.

Правда, все это несколько противоречило тому, как его с позором уволили из военно-морского флота из-за ряда нарушений, совершенных им в пьяном виде или с похмелья. Мама пыталась совмещать увлечение флотским офицером с воспитанием моей сводной сестры Шарлотты, ребенка, оставшегося от недолгого и неудачного брака с еще одним моряком. Когда она, наконец, прямо сообщила о своих чувствах, папа подал рапорт об уходе со службы и предложил ей пожениться. Она, не раздумывая, согласилась.

Новоиспеченные мистер и миссис Керран переехали в графство Нортумберленд, прятавшееся в сельской глубинке Вирджинии, больше известное под названием Северное горло. Они приобрели небольшой дом, нравившийся им тем, что тот находился прямо в лесу и поблизости практически не было соседей.

Возможно, правда, что больше он понравился папе, чем маме.

Папа занялся коммерческим рыболовством; жизнь их в целом была весьма скромной. Отец часто уходил в длительные плавания, которые иногда продолжались по нескольку недель подряд, а затем возвращался, счастливый и с набитыми деньгами карманами. Жизнь вроде бы наладилась, но потом он начал пить.

В таких случаях он неизбежно срывал на ней свою злость по той или иной причине (а иногда и вовсе без таковой), буквально выбивая из нее дух.

Помню, однажды он пришел в бешенство от того, что нашел в мусорном ведре ползающих муравьев – результат того, что она как попало делала уборку, как он заявил, а еще раз – из-за того, что в его отсутствие она запустила виноградную лозу, и та расползлась по всему дому.

Иногда причиной были деньги. Или, как ему казалось, она заигрывала с каким-нибудь парнем. Или он бил ее еще из-за каких-то, одному ему ведомых, грехов.

На следующее утро он извинялся, клялся перед богом, что больше никогда ничего подобного не сделает. Потом уходил в море. А по возвращении все повторялось по кругу – так же, как неумолимо приходят приливы и отливы с безжалостной неумолимостью прилива.

То, что моя мать – в свое время умная и красивая женщина, вполне достойная хорошей партии – оставалась рядом с таким человеком, говорило о том, как радикально насилие может изменить человеческую психику. Причем она не только продолжала жить с ним; она еще сильнее связала их судьбы, родив меня.

К тому времени, как мне кажется, мама прекрасно понимала, для чего это нужно. Мое второе имя должно было быть Хоуп[3]3
  Надежда (англ.)


[Закрыть], в честь папиной бабушки. Но когда в больнице у нее спросили, что вписывать в свидетельство о рождении, мама назвала имя Анна, ничего не сказав отцу.

Через девять лет после моего рождения произошла совершенно удивительная, чудесная случайность: на свет появился мой брат Тедди.

Не знаю, почему мама считала, что большее количество детей сможет образумить моего отца или помочь им снова сблизиться. Ничего подобного. В моих самых ранних воспоминаниях мелькают только лица соцработников, беспокойно хмурящих брови во время очередной попытки вытащить из меня подробности последних, как они это называли, – эпизодов.

Все мое детство стало чередой таких эпизодов. Я никогда до конца не понимала логику соцработников: почему, например, из-за одних поступков моего отца меня забирали из дома, а из-за других (на мой взгляд, более тяжких) – нет.

Я стала бояться интернатов, пребывание в которых превращалось в нескончаемую борьбу за выживание между закаленными приемышами, которые научились сражаться за любую возможность урвать скудные порции любви, пищи или внимания взрослых.

Все возможности, которые, казалось, возникали передо мной в агентствах по усыновлению, ни к чему не приводили. Иногда попадались очень приятные люди, и как же я плакала, расставаясь с ними, когда меня вновь отправляли к родителям.

Попадались и хамы, такие, кто интересовался только выплачиваемыми за воспитание деньгами. На мое проживание, еду и одежду штат выделял около 500 долларов в месяц, и надо было только удивляться, насколько малая часть этой суммы действительно тратилась на меня.

У одной из моих приемных матерей был собственный ребенок – девочка, помимо трех приемышей, двух мальчиков и меня. У нее была своя комната. Я жила в одной комнате с мальчиками. Когда мы не ходили в школу, троих приемышей отправляли на улицу с наказом носа дома не показывать до обеда. Нам давали что-то вроде пайка, который у меня обычно заканчивался около половины одиннадцатого утра. До сих пор помню эти долгие дни на заднем дворе, когда я с завистью наблюдала в окно за сестрой, поглощавшей за просмотром телевизора всякие вкусности.

В другом доме я была одной из восьми приемных детей, ютившихся в двух спальнях. Приемная мать любила стравливать нас друг с другом, всячески поощряя стукачество, а затем придумывая наказания для провинившихся. Однажды, после того как одна из моих сестер сдала меня за то, что я припрятала в шкафу немного еды, – мама как попало обкорнала мои волосы. Затем она отвела меня в спальню к мальчикам в одном нижнем белье и заставила меня сказать им, что я – подлая лгунья.

После пребывания в доме приемных родителей я возвращалась домой на срок длиной от нескольких месяцев до года, в зависимости от того, насколько ловко моему отцу удавалось скрывать свои злобные выходки и как долго он мог заставить молчать об этом маму.

А мама любила меня по-своему. Она называла меня тыковкой – именем, от которого у меня до сих пор иногда по коже ползут мурашки, и расчесывала мои волосы так нежно, как никогда бы не смогла ни одна приемная мать. Она всегда следила за тем, чтобы у меня под руками были книги, и позволяла мне читать столько, сколько я хотела, позволяя мне растворяться в воображаемом мире, который был не таким непредсказуемым, как мой собственный.

Но мама так и не сделала того, что действительно было необходимо, чтобы защитить меня: она так и не рассталась с Билли Керраном.

Эта схема – родной дом, потом приемная семья, потом снова дом – катилась как по рельсам, пока мне не исполнилось девять лет. К этому моменту моя мать была полностью зависима от болеутоляющих таблеток, которые ей прописывали всякий раз после вновь полученных от отца побоев. В конце концов она начала заниматься сексом с доктором в обмен на постоянное снабжение викодином, перкосетом или чем-то еще, что он мог достать.

Однажды она впала в настоящий ступор, когда Тедди обнаружили ползающим у шоссе 360, главной магистрали округа Нортумберленд, одетого в один лишь грязный подгузник. Снова, как обычно, нагрянули социальные службы. А тем временем моя сводная сестра Шарлотта произвела настоящий взрыв, сообщив, что мой отец постоянно насиловал ее с тех пор, как у нее едва оформились бедра.

Представительница соцслужб поставила моей погрязшей в наркотиках матери ультиматум:

– Протрезвитесь и оставьте мужа или вы навсегда потеряете детей.

Она предпочла его нам, добровольно отказавшись от родительских прав. И логику ее, похоже, с трудом могли понять даже те, кто работал с тяжело зависимыми людьми.

Это было двадцать два года назад. С тех пор я не общалась ни с одним из моих родителей.

Как только я попала под опеку штата, то оказалась словно потерянной. Я понимала, что отправляться домой бессмысленно: у меня больше не было дома. И я не знала, что готовит мне очередной день. Впрочем, никто особо и не заботился о том, чтобы прояснить мне это.

Может быть, я просто была плохим ребенком? А мои стабильно отличные отметки – недостаточной заслугой? Если бы я была лучше, отправили бы меня в какое-нибудь хорошее место? На кого именно мне больше всего следует сердиться? На последних приемных родителей? На последнего соцработника? На себя?

Затем, уже в колледже, я решила, что пора прекратить переоценки, обвинения, попытки докопаться до истины и достигнуть примирения с реальностью. Да, роль приемного ребенка определяла мое детство. Но если я позволю, она исковеркает мне взрослую жизнь.

Я сумела выжить. Вот что по-настоящему имело значение. И я не желала сдавать свои позиции.

Так что контакт Алекса с миром социальных служб был крайне жестокой мерой: для него это было равносильно землетрясению, толчки которого распространялись на огромное расстояние от эпицентра.

А я продолжала сидеть на полу под дверью, постоянно вздрагивая, словно подо мной действительно тряслась земля.

Наконец я поднялась и, пошатываясь, побрела к своей машине. Бен скоро будет дома. Я хотела быть там, когда он вернется.

Наш дом – аккуратное ранчо в стиле 50-х с тремя спальнями. Он расположен рядом с кошмарной трассой Деспер-Холлоу-роуд, получившей свое название несколько десятков лет назад в честь семьи Деспер; кое-кто из них до сих пор живет там. Наше ранчо находится за пределами городской черты Стонтона, в буквальном смысле слова по другую сторону путей: как только вы сворачиваете с шоссе 250, вам приходится пересекать железнодорожную эстакаду.

Этот дом мы купили, когда узнали, что я беременна. Я сказала Бену, что не смогу позволить ребенку родиться в квартире на первом этаже, где я жила до этого. Только не после тех событий, которые там произошли.

Мне хотелось жить в своем доме, в своих четырех стенах, чтобы вокруг был белый забор, а на фасадных окнах – горшки с веселыми цветами. Вполне возможно, что именно беременность вызывала во мне столь сильное желание свить собственное гнездышко.

Бен, у которого процесс получения докторской степени находился в самом разгаре, несколько раз поднимал шум насчет колоссальной задолженности по студенческим кредитам, под давлением которой мы окажемся сразу после того, как он закончит свое обучение. Он справедливо указывал на то, что мы понятия не имеем, где он в конечном итоге устроится на работу. Правда, были намеки на возможное трудоустройство в Джеймс Мэдисон – подходящее место для темы его диссертации, но, может быть, написание этой диссертации затянется вплоть до его выхода на пенсию, так что никаких твердых гарантий не было. Мы должны были быть готовыми ко всему.

В конечном счете, однако, он сдался. Мы мобилизовали все сбережения, отложенные на черный день, чтобы сделать первоначальный взнос, а потом нам оставалось только надеяться, что этот черный день, черт бы его побрал, никогда не наступит.

Мы оформили покупку в октябре прошлого года, когда я была на седьмом месяце беременности, а затем потратили следующие два месяца на то, чтобы по возможности привести его в порядок, пока не появился Алекс. Как только могли, мы вычистили все внутри, чтобы дом стал привлекательнее. Мой друг Маркус принес свой секатор и подрезал разросшиеся кусты, чтобы в окна проникало больше света. Его жена Келли помогла нам с покраской.

Затем Бен сделал мне на новоселье неожиданный подарок: красивый, новый белый забор. На вопросы, откуда для этого взялись деньги, он застенчиво отмалчивался. Говорил даже в шутку, что для этого ему пришлось продать почку.

И мы повесили под окнами несколько цветочных горшков. Было уже слишком поздно, чтобы что-то в них выращивать, но в конце сезона Бен где-то добыл луковицы тюльпанов, так что мы вместе посадили их.

У человека, обладавшего прошлым сродни моему, вполне могли возникнуть оптимистические мысли вроде того, что они расцветут, пусть даже в самое неурочное время. Ведь наш дом стал для меня первым местом, о котором я могла думать как о постоянном пристанище после тридцати одного года не прекращающихся переездов. И прямо голова кружилась от мысли, что к тому времени, когда цветы распустятся, у нас уже будет ребенок.

На удивление зеленые побеги не заставили себя долго ждать. А то, как мы были полностью поглощены родительскими обязанностями: все эти бессонные ночи, подъем ранним утром, исполнение тиранических требований младенца, – стало постоянным и приятным напоминанием об этих переживаниях.

Сворачивая на Деспер-Холлоу-роуд и пересекая пути, я изо всех сил пыталась успокоиться, твердя себе, что все идет по-прежнему. Я все еще собиралась разглядывать эти цветы вместе с Алексом, наблюдая, как появляется одно крошечное чудо за другим. Все должно закончиться хорошо, твердила я себе.

Затем я добралась до почтового ящика в конце дороги и свернула к нашему дому. Только тогда я поняла, что поперек парадной двери натянута оградительная полицейская лента.

Глава 6

Как только я вышла из машины, то увидела, что эта желтая лента – не единственное, что нарушало гармонию и покой и нашего дома.

Цветочные горшки пропали, а землю из них вывалили вниз прямо там, где они стояли. Как попало валялись разбросанные луковицы. Стебли были погнуты или вовсе сломаны грубыми руками.

Я непроизвольно прижала ладонь ко рту, чувствуя, как внутри меня все сжимается.

Это работа полиции? Наверняка да. Но… почему?

И было ли все это как-то связано с Алексом?

Они рассказали мне все о вас. Надеюсь, этот ребенок окажется от вас как можно дальше.

Я несколько раз останавливалась, словно боясь войти в свой собственный дом. Раз они так безжалостно обошлись с цветочными горшками, что же в таком случае творилось внутри? И я вновь останавливалась, парализуемая неуверенностью и страхом.

Но вскоре я увидела, как по склону скользит луч приближающегося фонарика. Тогда я застыла. Есть множество причин, из-за которых я крайне недолюбливаю являющихся в темноте незнакомцев. Да и вообще не люблю незнакомцев, в какое угодно время, если на то пошло.

Я немного расслабилась, когда услышала знакомый голос, который произнес:

– Привет. Увидел, как ты подъезжаешь.

Это был мой сосед, Бобби Рэй Уолтерс, толстенный мужик, накопивший столько жира, что оставалось только удивляться. Бобби Рэй был одним из последних оставшихся потомков семьи Деспер. Он не видел ничего плохого в том, чтобы вывешивать на своем трейлере флаг Конфедерации, был большим любителем рассусоливать любые теории заговора, про которые вычитывал в интернете, и, в общем, жил он в собственной фантастической альтернативной реальности, будучи совершенно уверенным в том, что правительство в любой момент может нагрянуть и предать его немалый арсенал анафеме.

Он любил потрепаться о том, сколько боеприпасов у него хранится; для тугодумов на его воротах красовался им собственноручно намалеванный предупредительный знак: так поклонник второй поправки выпирал из него всей своей сущностью за пределы трейлера. Помимо этого, свою собственность он защищал с помощью кучи камер, на каждой из которых красовался еще один его рукописный шедевр (часто полный грамматических ошибок), гласивший нечто вроде: – Улэбнись! Тя снемают!

Впрочем, бог с ним, с его отношением к политике: он был из тех, для кого все были своими. Когда он восседал на одном из выставленных на улицу потрепанных шезлонгов, то, если я проезжала мимо, он всегда махал мне той рукой, в которой не держал банку «Будвайзера». После того как мы переехали, он даже подстриг наш газон, когда узнал, что у нас еще нет газонокосилки.

Пару раз во время разговоров с ним он отпускал фразочки, заставлявшие меня задуматься, уж не отсидел ли он в тюрьме. Деталями этих событий я не интересовалась. Зато теперь обнаружила, что отступаю от него шаг за шагом, когда он вторгся в мое личное пространство.

– Тут шериф заявился, – по собственному почину начал он: мол, вдруг я еще не врубилась. – Видал я, как они тут возились, часов около трех. Человек пять-шесть, не меньше. Вломились, как будто они тут хозяева. Не постучали, ни фига такого. А одна парочка сразу начала ковыряться в цветочных горшках, типа искали там чего-то. Выбрасывали все прямо так, на землю, ну вот я подошел и сказал: эй, парни, ну-ка, кончайте! А они: не лезь, мол, не в свое дело, а сами – снова за свое, сукины дети.

Он говорил так, словно мы принадлежали к разным кругам, чего я раньше не замечала. Но догадывалась, почему он так поступил. Тем, кто не знает, в каких условиях я росла, я казалась чуть ли не привилегированной особой. Мое произношение, свойственное янки, выражения, которые я употребляла, мысли, которые высказывала (в большинстве своем почерпнутые из библиотечных книг), заставляли их предполагать, что я от щедрот родителей воспитывалась в частной школе, а на летние каникулы отправлялась в Европу. Им нужно было бы повнимательнее смотреть на мои зубы: тогда они бы поняли, что те и близко не были знакомы с брекетами.

Меня определенно принимали не за ту, кто я есть, особенно после окончания колледжа. Еще не найдя работу – и не имея богатеньких предков, под крылышко которых можно было бы вернуться, как большинство моих сокурсников – три месяца спустя мой арендодатель заявил, что выкинет меня на улицу, если я не сделаю ему минет. Вдобавок он имел наглость предложить себя в мои сутенеры, заявив, что я могла бы заколачивать хорошие деньги, перекрасившись в блондинку и увеличив бюст со второго размера до четвертого.

Так мне пришлось ночевать в машине. Когда же я наконец получила работу в «Старбакс», то готова была благодарить все высшие силы за то, что клиенты не замечали, как я потихоньку таскаю кусочки их порций, и так продолжалось до тех пор, пока я не получила первую зарплату.

Теперь, когда я твердо встала на ноги, я надеялась, что умело скрываю эти застарелые шрамы. И вот как отреагировал Бобби Рэй, когда шерифская бригада устроила мне погром, поступив так же, как и с любым «белым отребьем».

– Они там, когда закончили, заявились ко мне, ну а я им – убирайтесь, мол, с моей собственности! – продолжил он. – Между прочим, они у меня выпытывали, не мелькают ли тут у тебя взад-вперед какие-нибудь типы. Может, ты толкала наркоту и все такое.

– Наркоту? – выпалила я.

– Ага, а я что сказал, – настаивал Бобби Рэй. – Я им, значит, говорю: да ерунда, вы все не так поняли. У нее муж профессор или кто-то там в универе. Шикарная семейка. А они смотрят на меня, как будто я чего скрываю, ну или что-то типа того. Знаешь ведь, как они смотрят, если уже решили, что ты – последний кусок дерьма.

Он резко вдохнул и задержал дыхание, пытаясь избавиться от привязавшейся к нему икоты.

– Да уж, знаю, – ответила я.

Он взглянул на меня так, словно я стала ему еще симпатичнее, чем была.

– Не дрейфь. Шериф делает свою работу, ну на то он и шериф. А пока они ничего не нарыли, так и не парься. Он наклонился и посмотрел на выдранные луковицы. – Может, и цветочки новые заведешь.

– Угу, – сказала я, снова поднося руку ко рту.

Бобби Рэй сунул руки в карманы и снова икнул.

– Вот и ладно. А ты, если что, кричи, – сказал он.

– Спасибо, Бобби Рэй.

Он повернулся, и луч его фонарика протянулся с холма к трейлеру.

Я повернулась лицом к своему дому.

Пока они ничего не нарыли, так и не парься.

Я глубоко вздохнула. У нас в доме не было наркотиков, о которых я бы не знала. Я и близко не позволю Алексу приблизиться хоть к чему-нибудь подобному.

Однако я вовсе не уверена, что могу сказать то же самое о его дядюшке Тедди.

Мальчик, который при рождении получил имя Уильям Теодор Керран-младший, унаследовал его от моего отца. Я могла только предполагать, что его пристрастие ко всяким интересным медикаментам досталось ему от матери.

Он был еще ребенком, когда нас в последний раз забирали из дома наших родителей. Сотрудницей соцслужб в тот раз оказалась весьма проницательная женщина, которая понимала, что я пытаюсь по мере сил исполнять обязанности матери Тедди: меняла ему подгузники, кормила и купала его. Если бы мы остались вместе, я бы продолжила в том же духе, что лишило бы меня детства, а Тедди – настоящей матери.

И она разделила нас. Ей буквально пришлось вырывать его из моих рук.

Она пообещала, что он будет размещен неподалеку от меня и я смогу навещать его, когда захочу. Но она соврала мне. Пока я томилась в приемной семье, Тедди быстренько усыновила какая-то местная пара.

Затем его новые родители переехали в Стонтон. То, что Тедди больше не было со мной, стало для меня большей потерей, чем утрата моими родителями своих прав. К этому моменту Шарлотта уже благополучно сбежала из интерната. А Тедди был для меня настоящей семьей.

Я обманом выманила у соцслужащей его новый адрес, сказав, что хочу написать ему письмо. Затем я на автобусе сбежала в Стонтон из дома очередных приемных родителей. После того как я сделала это в третий раз, та мадам предложила сделку: если она найдет мне место в Стонтоне, я буду паинькой. Вот так я и оказалась в долине Шенандоа.

Для меня Тедди был словно ясный солнечный лучик – творческий, энергичный маленький мальчик. Для всех остальных, в том числе и для его приемной матери, он был проблемным ребенком: явно дислексиком (хотя его мать всячески спорила с этим), злостным прогульщиком занятий, нарушителем спокойствия. За мелким вандализмом последовали сигареты, а за теми – марихуана, после, что уже был совсем неудивительно, более серьезные наркотики и кражи, чтобы обеспечивать свои пагубные привычки.

Я, как могла, поддерживала с ним связь, но все же не могла добиться того, чтобы он встал на путь истинный. Когда ты без гроша в кармане и балансируешь на грани голода, находится не так уж много возможностей помогать ближнему.

Он закрутил роман с девушкой по имени Венди Матая, которая была столь же красива, сколь опасна. Они составили прекрасную пару – Тедди был широкоплеч и красив, как и мой отец – и, учась в старшей школе, главным образом проводили время, ширяясь и затевая вечеринки, тем самым обеспечивая соцслужбы беспрерывным потоком данных.

Когда Тедди исполнилось восемнадцать, я попыталась, как только могла, убедить его, что его образ жизни – кражи и тому подобное – в конце концов приведут его на скамью подсудимых. Мне удалось убедить его приемных родителей, которые, кстати сказать, уже почти отбыли срок воспитательной работы с ним, оплатить его обучение в местной профессиональной школе, где он специализировался по HVAC[4]4
  Системы промышленного и бытового кондиционирования.


[Закрыть].

К чести Тедди стоит сказать, что он собрал волю в кулак и получил свидетельство об образовании. Затем он нашел работу и переехал в большой дом, где он жил с тремя другими парнями, один из которых, еще очень молодой, уже дослужился до заместителя шерифа, причем никто из его соседей не знал о его делах с наркотиками. Я была в восторге.

Когда родился Алекс, Тедди начал толкать речи о том, каким, дескать, преданным дядюшкой он ему станет. Но, хотя поначалу Тедди действительно частенько появлялся у нас, в последнее время его визиты стали гораздо реже. Даже мой друг Маркус проявил больше интереса к Алексу, нежели Тедди. А может быть, думала я, Тедди стал просто сильно занят?

Интересно, думала я, отодвигая протянутую полицией ленту, что же он задумал? У Тедди был ключ от моего дома. Неужели – поскольку он понимал, как опасно хранить наркотики у себя, по соседству с замом шерифа – он спрятал их у меня?

Войдя через парадную дверь, я оказалась посреди катастрофы. Мой когда-то аккуратный дом попросту разгромили.

В гостиной вся мебель была передвинута, а то и опрокинута. Картины вместе с рамами были сняты со стен. Телевизор лежал, уткнувшись экраном в пол. Джазовые записи Бена – превосходная коллекция блестящих музыкантов, которую он собирал по дворам или отыскивал в лавках среди прочего барахла за полтинник или доллар – были свергнуты с их почетного места на полке возле музыкального центра и валялись на полу беспорядочной кучей. Книги, мои любимые книги, достали с полок и тоже разбросали вокруг.

Все кухонные ящики повытаскивали и опустошили: их содержимое раскидал по всей кухне. Тарелки, миски и стеклянную посуду вытащили из шкафов и оставили на кухонном столе. Кастрюли и сковородки валялись на полу.

В нашей спальне с кровати свернули матрац и оставили его у стены. Ящики комода выдернули и оставили прямо там, где те приземлились. Большая часть нашей одежды валялась в углу безобразной кучей; исключение составляли мои бюстгальтеры и прочее нижнее белье – они лежали посреди комнаты. Похоже, кто-то хотел привлечь мое внимание.

Святилище любви, которое мы так старательно строили, было осквернено. Так и рухнули все воздушные замки, которые я так упорно строила: найти для себя безопасное место, такое, чтобы никакой злодей не добрался бы до меня, пока я в моем доме, моей крепости, за этими четырьмя стенами.

И в то же время, как я отчетливо видела, не было никаких значительных повреждений. Они постарались, чтобы дом после этого набега выглядел почти обычно. Растоптано и разбросано было только то, что не представляло особой ценности.

Ты ведь понимаешь, на что мы способны, казалось, говорила вся эта картина. И ничего не сможешь сделать в ответ.

Обзор этого разгрома я окончила в детской: яростная рука власти и ее не обошла стороной. Кроватка Алекса лежала на боку. Повсюду было разбросано содержимое столика для пеленания. Его маленькие ящички были выпотрошены и свалены в одну кучу вместе с сырыми подгузниками, тюбиками витаминизированной мази и прочими принадлежностями для ухода за ребенком, которые когда-то хранились в идеальном порядке.

В потолке, на месте вентиляционной отдушины, зияла дыра. Крышку от нее бросили возле шкафа, оставив отверстие разинутым, словно пасть.

В углу я заметила плюшевого медведя, подаренного Алексу Маркусом и Келли: небольшой такой медвежонок, которого мы называли мистером Снуггсом. Бедного мистера Снуггса безжалостно выселили с той полки, где он обитал. Я подняла его и положила на пеленальный столик.

Но, несмотря на все произведенные разрушения, совершенно нельзя было понять, обнаружили они наркотики, которые искали, или нет. Но, похоже, что-то они все-таки нашли. Поэтому Алекс и был передан социальным работникам.

Я упала на качалку, в которой часто сидела, держа Алекса на руках. Словно повинуясь павловскому рефлексу, из моих сосков начало проступать молоко. В обычных обстоятельствах я бы покормила Алекса уже несколько часов назад. Теперь мои груди стали твердыми и настолько опухли, что, казалось, вот-вот разорвутся. Нужно было что-то сделать, чтобы избавиться от этого чувства. Мой электрический молокоотсос, предоставленный мне по плану страхования, больше напоминавшему фантастический рассказ, хранился на работе. Оставался ручной насос, который я использовала как запасной. Вообще-то раньше все это мне было не нужно. У меня ведь был Алекс.

Но теперь другого выбора не оставалось. Я пошла в ванную и расстегнула блузку. Потом расстегнула клапан потрепанного бюстгальтера для кормления.

Затем, стараясь не замечать себя в зеркале – я даже не хотела знать, насколько по-идиотски я выглядела в тот момент – я склонилась грудью над раковиной и начала массаж вокруг соска.

Молоко появилось мгновенно, как только я начала, сначала густое, потом – более жидкое.

И я была вынуждена наблюдать, как драгоценная жидкость, которая должна была питать моего ребенка, утекала в канализацию.