Текст книги "Евангелие зимы"

Глава 9

Разбитое лицо за один день, конечно, не зажило – полумесяц желтой кожи окружал сине-фиолетовый ореол вокруг глаза, но мать в любом случае разрешила мне не ходить в школу в среду. Однако я понимал, что не могу сидеть дома вечно. Чем дольше я был один, тем хуже становилось на душе. Сколько бы болеутоляющих я ни принимал, они лишь приглушали жжение в ушибах. Я не мог прятаться. В четверг, проснувшись, я понял: пора возвращаться в академию. Я посидел на краю кровати, слушая новости. Очередная мечеть разгромлена и разграблена, на этот раз в Колумбусе, штат Огайо. В Кембридже, Массачусетс, начали набирать жюри присяжных для суда над папашей, насмерть забившим другого папашу на хоккейной тренировке. Как мы все умудряемся жить дальше?

Я вызвал такси, не дав себе времени передумать, и запустил телефон в угол, когда договорил. Мне нужно двигаться дальше, и установление абсолютной тишины было единственным способом почувствовать себя в безопасности. Что, если мне остается твердить одно и то же – что ничего не было?

Вовремя в школу я не успел – водитель тянул волынку, крался на разрешенной скорости по каждой улице. Когда мы свернули на Малбери, голубой «Линкольн» отъехал от обочины напротив академии. Я не видел, кто был за рулем, но невольно подумал, что это машина прихода Драгоценнейшей Крови Христовой. Автомобиль пролетел перед нами по Малбери, и, когда мы свернули к академии, я потерял его из виду.

Я ерзал на заднем сиденье с рюкзаком за спиной, пока водитель не откашлялся и не спросил на ломаном, «славянском» английском, не соизволю ли я любезно покинуть автомобиль, чтобы он мог отправиться за следующим пассажиром. Он вышел и открыл мне дверь, но я физически не мог выйти. Перед глазами стоял отец Грег за двойными дверями в вестибюле. Прислонившись к столу миссис Перрич, он забавлял собравшуюся вокруг него толпу и поджидал меня со своей широкой улыбкой, чтобы протянуть руку, схватить меня и подтянуть к себе, вовлечь в разговор.

Я уже хотел просить водителя отвезти меня домой, но на крыльцо вышла миссис Перрич, решившая посмотреть, что происходит и почему водитель так замешкался. Придерживая края своей пашмины, чтобы ее не сдуло ветром, она помахала мне, затем помахала еще, как старому другу, но, когда я наконец вылез из машины, отшатнулась, будто синяки были заразны. Впрочем, она быстро опомнилась, обняла меня одной рукой и повела по лестнице, всячески сочувствуя.

– Я упал с кровати, – сказал я ей, когда мы вошли в вестибюль, в котором никого не было.

Миссис Перрич мне не поверила, но докапываться не стала.

– Надеюсь, это не испортило тебе каникулы? – спросила она.

– Это? Ну что вы. Это ничего, так, ерунда, – сказал я. Это была моя маска, способ держаться на людях и ни о чем постороннем не говорить.

Она заставила меня записаться в список опоздавших и проводила на урок английского, сказав:

– Будет минутка, спустись ко мне и расскажи о своих каникулах. Наверное, было чудесно? Ты куда-нибудь ездил?

Я посмотрел на нее, прежде чем уйти, гадая, в каком таком бодреньком мире она живет. Как и моя мать, миссис Перрич пробивала себе дорогу в жизни улыбками, причем в такой мир, в который она хотела верить. Я улыбнулся миссис Перрич – просто чтобы проверить. Она улыбнулась в ответ.

Когда я открыл дверь в класс мистера Вайнстейна, все уставились на меня. Я прошел на свое место в другом конце комнаты. Вопросы начнутся позже. Вопросы, с которыми я смогу справиться. Вопросы, на которые Джози, Софи и Марк тоже смогут ответить. Мистер Вайнстейн присел на стол и подождал, пока я сяду за Джози, после чего продолжил лекцию.

– Чего это существо хотело больше всего? – обратился он к классу.

– Партнера, – ответил я, не поднимая руки.

Плечо сидевшей передо мной Джози дрогнуло, и я понял, что она улыбается.

– Мистер Донован, за каникулы вы забыли о манерах? Ученики в классе поднимают руки. – Мистер Вайнстейн потер впалую щеку. – К тому же вы опоздали. Еще одно нарушение, и я выставлю вас за дверь. – Он помолчал, глядя мне в лицо. – С вами все в порядке?

Я улыбнулся.

Вскоре стало ясно, что я пропустил вчерашнюю контрольную по «Франкенштейну». Я не поднимал руку, а мистер Вайнстейн меня не спрашивал. Я не записывал, только скреб ручкой, пока она не протыкала страницы, оставляя черно-синие кратеры в моей тетради.

Солнце, бившее в окна, придало рыжеватый оттенок волосам Джози, и я затеял игру, наблюдая, как цвет меняется от темного к светлому при движении ее головы. Но когда первый урок закончился, вместо того чтобы выбежать, как обычно, в коридор, Джози обернулась.

– Привет, – сказала она. – Выглядит не так плохо, как я опасалась. Мы о тебе вчера говорили. Хотели знать, чем ты занят. Хотели тебя повидать.

– Таким?

– Да ладно, говорю тебе, не так уж и плохо. Даже круто. – Она улыбнулась и встала. – Ты прохлопал вчерашний день.

– Да? И что же я прохлопал?

– Меня, – ответила она.

Я засмеялся.

– Это правда.

– По крайней мере, новую меня, – продолжала она. – Меня без парня. Дастин получил отставку, чтоб ты знал. – Она пихнула меня плечом. – Что дальше? Будущее предо мной открыто, – поддразнивала меня она.

– Ты свободна, – выговорил я.

– Пока да. – Она застегнула сумку и забросила ее на плечо. – Короче, я просто хотела тебе сказать. Пока. – И она быстро ушла.

Возле двери класса ее ждала Софи. Они под руку вышли в коридор. Это был подарок. С тем же успехом она могла медленно расстегнуть блузку и показать кружевной край лифчика. Какой смысл предаваться мечтам, сидя за ней на уроках, если не попытаться претворить их в жизнь?

Я медленно собрал сумку и поплелся в коридор, потому что, хоть я и был рад новости Джози, я не мог не думать о других людях, которых увижу в академии. Я выдержал урок химии только потому, что нам неожиданно дали самостоятельную, и у меня не было времени ни на что, кроме формул, но после четвертого урока Ник меня нашел. Я не видел, как он поднимался по лестнице у спортзала. Он схватил меня за плечо и повел в угол лестничной площадки, к окну, выходившему на поле для лакросса и футбола.

– Ты говорил кому-нибудь, что это я тебе врезал? – спросил он.

Момент искушения. Драка, на территории академии или за ее пределами, автоматически становилась причиной для дисциплинарного взыскания.

– Нет. Хотя возможность была.

Ник быстро оглянулся и прижал меня к стене предплечьем.

– Не будь придурком. Если кому вякнешь – учителям, Берну этому треклятому, кому угодно, я всем расскажу, что мы застали тебя и твоего гомика-дружка Ковольски в спальне, где вы намыливали голую задницу Фейнголда и раскрашивали его пьяный хрен.

– Этим занимались вы.

– А мы вас видели. Усек? Поганая групповая мастурбация над потерявшим сознание юношей. Я всем расскажу, и Дастин тоже. И Андре, и остальных заставим пойти в свидетели.

Я попытался вырваться, но он был слишком силен.

– Что ты мелешь? Нас внизу люди видели. Я танцевал с Джози. Нас все видели!

Ник ухмыльнулся.

– Твое слово против моего. И Дастин подтвердит, и все, кому он скажет. Ты что, не понял еще? Мы устанавливаем правила, а не ты. – Он надавил сильнее. – Я говорю, как и что случилось.

У меня дрожали ноги. Я бы упал, если бы он не прижимал меня к стене. Он продолжал что-то говорить, но я уже оказался в лесу, у реки в Стоунбруке, и думал о том, как можно было бы переписать историю.

– Ничего не было, – пробормотал я.

– Вот, правильно, – засмеялся Ник. – Пока я не сказал, что было.

– Ничего не было, – повторил я.

Он коротко и резко ударил меня в грудь.

– Ладно. Нормально. Я на это рассчитываю. Пока я никому не скажу о том, что видел в комнате Фейнголда, и Дастин тоже помолчит. Понял? – Он отступил на шаг и скрестил руки. – Твоя тайна со мной в безопасности, красавчик.

Мимо по лестнице прошли два первокурсника. Ник покосился на них, и они опустили головы. Он снова повернулся ко мне.

– Ничего не было, – сказал я, чтобы услышали все на лестнице. Это стерло ухмылку с лица Ника. – До тебя не доходит? Рассказывать нечего, потому что ничего не было! – Меня трясло, а голова кружилась так, что я будто плавал в невесомости.

– Придержи язык, – тихо сказал он, – или я превращу твою жизнь в чертов ад!

– Ничего не было, Ник, поэтому рассказывать не о чем! – Я уже орал, и Ник покачал головой. Он оглянулся на других учащихся, которые потянулись вниз по лестнице.

– Псих, – пробормотал он.

Я попытался найти укромное место, чтобы успокоиться. Меня трясло от возбуждения и не прошедшего еще страха от угроз Ника, но я знал, что и я его немного напугал, и в глубине души от этого мне было приятно. Я уцелел и, что еще важнее, уцелею и впредь. Я не пошел на ланч, но Софи нашла меня перед последним уроком и незаметно передала записку от Джози: «До вчерашнего вечера я не целовалась с парнем с синяком под глазом. Это было довольно сексуально. У тебя найдется для меня время на этой неделе?» Я смог кивнуть и что-то пробормотать в подтверждение. Софи ничего не заметила, хихикнула и пошла дальше по коридору со своим посланием.

Я был без сил и мокрый от пота, когда декан Берн в конце учебного дня делал традиционные объявления по радио. Я потащился из школы, как зомби. Джози, однако, нагнала меня на ученической парковке. На щеках у нее были ямочки от застенчивой улыбки – нужно было остановиться и оценить ее, чтобы улыбка побыла с вами немного дольше. Это я и сделал, немного шокированный тем, что Джози искала меня.

Она продела свою руку в мою и положила голову мне на плечо.

– Я думала, ты обо мне забыл, – сказала она, глядя на меня снизу вверх и увлекая по дорожке, пока мы чуть не свернули с нее в деревья за парковкой.

– Просто неудачный день.

– О, поняла. Слушай, мне нужно домой, но мы же можем туда не торопиться. Ты же не возражаешь?

– Я только «за», – ответил я и поцеловал ее. Она запела что-то, когда наши губы встретились, и пение проникало в меня, как тепло от горячего душа. Мы не успели отойти далеко от парковки, и я не сомневался, что нас видят. Но мне было все равно. Более того, я желал, чтобы мы стали еще ближе, прямо здесь, посреди ученической парковки, на капоте чьей-нибудь машины.

Я не сознавал, что конкретно я делал, и вскоре слюна, смешавшись вокруг наших ртов, стекла нам на подбородки. Джози отодвинулась и засмеялась.

– Вау, – сказала она, – мне нужно отдышаться. – Она отвернулась, чтобы вытереть лицо.

Я тоже отвернулся, разглядывая парковку. Здесь была пара одноклассников, но в основном у своих машин стояли и разговаривали первокурсники. Образовался небольшой круг, где играли в сокс, перекидывая мешочек с фасолью с ноги на ногу в медленном, волнообразном танце. Стекла в машине Риггса были опущены, и вся парковка была обеспечена музыкой – Боб Марли пел, что сегодня вечером будет шумная вечеринка, а рядом с Риггсом, опираясь на багажник, стояли две девицы, игравшие в хоккей на траве в одной команде. Они указывали на нас, но не насмехались, и это была маленькая победа, которую я был рад одержать. Я чувствовал себя другим человеком: парень с подбитым глазом, все равно как с нашлепкой на глазу, писал собственную историю у всех на виду.

– Пойдем, – сказала Джози, взяв меня под руку. – Давай выбираться отсюда.

Мы неторопливо вышли на Малбери, плотно прижимаясь бедрами, и, хотя ноги у меня длиннее, чем у Джози, мы нашли ритм, который нам подошел. Мы останавливались и целовались, и на третий или четвертый раз уже не обслюнявили друг друга. Мы нашли спокойный, более медленный темп, нежно ища дыхание друг друга. Поцелуи перемешивались с улыбками, и когда я понял, что ей приходится вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до меня, я подхватил ее под затылок, а другой рукой поддержал за спину, и мы естественно расслабились рядом друг с другом.

Между поцелуями мы кое-как вели беседу, стараясь найти темы, которых хватило бы надолго, но ни одна не продержалась достаточно, и у почтового ящика, у дерева или прямо на широкой обочине Халверсон-роуд разговор прерывался, и мы прижимались друг к другу, молча улыбаясь. Мы оба понимали, что целью этой прогулки были сами поцелуи, а промежутки между ними только отвлекали.

– Ты читала статью во вчерашней «Таймс» о технике распознавания лиц? – спросил я, когда мы оторвались от каменной ограды соседнего с нами дома. Мы почти дошли до двора Джози, а я не хотел, чтобы этот день заканчивался.

– Нет. Прикольно, ты что, каждый день газеты читаешь? Ты прямо как старик. Это так мило. – Рукой в перчатке она разгладила отворот моей куртки, вздохнула и чмокнула меня в нос. – Жаль, что у меня мать дома.

– Да.

– Она будет стоять у меня над душой весь вечер и следить, чтобы я делала уроки. Я здесь как в тюрьме. – Джози большим пальцем показала за спину, на дом, который заслоняли старые деревья. Между корней еще оставалась грязная снежная корка, а самые толстые стволы покрывал слой льда, в котором мы отражались бледно-серыми тенями, как слившиеся струйки дыма в неподвижном, тяжелом воздухе. – Она даже велела Руби не пускать моих друзей по будним дням, – продолжала Джози. – Нам надо найти какое-то место для встреч. Я не знаю, чем она сейчас занимается, но она с ума сходит. Жаль, что она дома… Ничего, я все равно тебя проведу. – Она хихикнула. – Вот будет забавно!

– А что, если твоя мать одна из тех, кто поддерживает внешнее видеонаблюдение? Может, она весь дом утыкала видеокамерами. И забор. Может, она за нами сейчас следит. – Я пригнулся и натянул воротник куртки на голову.

Джози снова захихикала. Она расстегнула мою куртку и прижалась ко мне, а я запахнул полы поверх нее.

– Вдруг у нее и в моей куртке камера? – шепнул я.

– Тогда ей придется посмотреть, как мы обнимаемся.

Мы снова поцеловались и не отрывались друг от друга довольно долго. Я стряхнул куртку с головы, и мы так и стояли на холоде. Наконец Джози отступила, поблагодарив меня за то, что проводил ее домой. Я смотрел, как мелькает ее голова между веток деревьев, когда она шла по аллее к дому. Когда Джози скрылась из виду, я снова вгляделся в ледяное зеркало, но теперь там ничего не было, только грубая кора подо льдом. Облако заслонило солнце, и сияние исчезло. Я почти не верил, что там мелькало наше отражение. Я не видел себя целующим Джози, это было слишком ново для меня и не укладывалось в голове. Но другие видели. Их можно вызвать как свидетелей. Теперь уже появились какие-то факты, история, которую я хотел рассказывать и в которую хотел поверить.

По дороге домой я мог думать только о будущем. Вдруг стало легко представить, как мы с Джози держимся за руки, идя в столовую, и как она гладит меня под подбородком в коридоре, когда учителей нет рядом, а ее язык нежно трется о мой, и все это наяву, под ярким солнцем. Матери дома не оказалось, но она оставила на кухонном столе блюдо печенья с маленькой запиской: «Твое любимое». С корицей. Да, когда-то я такое любил. Я сунул печенье в рот, будто до сих пор не прочь им полакомиться, и направился через библиотеку в холле к парадной лестнице. Я хотел подняться на второй этаж, но тут в дверь позвонили. Бежать было поздно – меня увидели: отец Дули, прижимая ладонь к стеклу щитком, вглядывался внутрь.

Его губы презрительно кривились.

– Я решил заехать перед мессой, – сказал он, проходя мимо меня в дом, когда я открыл. Он положил трость на стол в центре холла, будто ожидая, что кто-то примет у него пальто. – Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– Вряд ли в этом была необходимость.

– Ничего, мне было важно увидеть, как ты. – Он пристально смотрел на меня, пытаясь найти интонацию сочувствия, но не вполне ее себе представляя. Он был терпелив и позволил паузе затянуться. – Я хотел предложить тебе свой совет, – наконец сказал он, – если таковой нужен.

– О чем тут советоваться? – не выдержал я.

– Бывает, что нас кто-то обижает, не правда ли? И тогда мы сгоряча говорим то, чего на самом деле не думаем. Поэтому я и приехал. Мое дело – приглядывать за моими прихожанами. Всем порой нужна забота, и мы не должны об этом забывать. – Отец Дули редко улыбался, но сейчас сделал над собой усилие. Выглядело это отвратительно и неискренне.

– Мне не нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Но я считаю, нам с тобой есть что обсудить. Некоторые незаконченные дела.

Я не понимал, что он от меня хочет. Неужели он не видит, что я ничего не говорил матери? Неужели ему не ясно, что я не хочу больше говорить и даже думать о случившемся? Разве я и отец Дули не можем заниматься каждый своей жизнью и разорвать отношения, как Донован-старший, – все бросить и уйти не оглядываясь? Я невольно восхитился Донованом-старшим с его умением создать собственную реальность, навязав ее остальным. У него не было времени мудрить с деталями: он изобрел собственную истину и придерживался ее. В этом была некая жестокая справедливость – как у гангстеров или религиозных фанатиков: лес рубят, щепки летят.

При всей моей неприязни к Доновану-старшему, его здравый смысл вдохновлял. Я физически не мог поехать в Драгоценнейшую Кровь Христову. Сама мысль о том, как я вхожу в приходской дом, провоцировала волну эмоций, которые я всячески старался подавить. Я не отец Грег. Я не он. Я не Джеймс и не какой-нибудь другой пацан в подвале. Я вообще ни при чем. Отца Грега не было, и в Драгоценнейшей Крови Христовой я время не проводил. Ничего не было. История стерта. Можно стереть все ее следы. Случившееся может исчезнуть совсем – дело только облегчало то, что отец Дули тоже хотел все замять.

– О’кей. – Я жестом пригласил его последовать за мной и направился в кабинет Донована-старшего. – Давайте тогда присядем.

Отец Дули колебался, но я настоял. Присев в кожаное кресло за письменным столом, я указал отцу Дули на один из стульев с прямыми спинками.

– Я лучше постою.

– Прекрасно, – сказал я, откинувшись на спинку кресла. Минуту он молчал. Я ждал.

Не дождавшись от меня слов, он тихо начал:

– Эйден, я хотел с тобой поговорить. – Он наконец присел.

Я играл с маленьким календарем в серебряной рамке на столе Донована-старшего. Отец Дули кашлянул.

– Церковь, и наш приход в том числе, приносит обществу огромную пользу. – Он снова замолчал. – Эйден, посмотри на меня, пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты понял. Отец Грег – сложный человек. Я видел его вчера вечером – он был болен. Он и сейчас болен. Ему станет лучше, но, видимо, где-нибудь в другом месте. В нашем городе ты его больше не увидишь.

Это казалось нереальным. Я не представлял наш городок без отца Грега. Он был знаком буквально с каждым. После него останется пустота, но вместе с печалью я ощутил и гнев. Гнев из-за того пространства, которое он занимал. Выдвинув из прибора тяжелую чернильную ручку, я поднял взгляд на отца Дули, постукивая концом ручки по толстой красновато-коричневой столешнице.

– Он много сделал для нашей общины, – продолжал отец Дули. – Ты знаешь, сколько денег он выручал и для школ. Мы не можем допустить, чтобы его личные проблемы заслонили достижения его карьеры. Только подумай, что скверная история способна сотворить с хорошим человеком. Если мы это сделаем, мы рискуем погубить и то, над чем он работал. Представь все школы, семьи, детей. Мы же не хотим им навредить, правда? – Отец Дули замолчал и постучал тростью об пол. – Есть история нашей церкви, репутация нашей общины. Есть сама святая церковь, она пережила гонения и стала тем, чем является сегодня. Ты меня слушаешь? Я говорю, что нам надлежит прощать и жить дальше.

– Жить дальше, – повторил я.

– Речь не о компенсациях, Эйден. Не может быть, чтобы ты клонил к этому. Иногда приходится жертвовать своими желаниями ради общего блага. Это религия, Эйден, она больше тебя, меня, отца Грега. Она выживет, и церковь будет существовать еще долго после того, как уйдешь ты, я и другие люди. Она будет расти и дальше…

– Без меня, – сказал я. – Я туда не вернусь. Я с этим покончил и обратно не вернусь.

Отец Дули сглотнул.

– Я считаю важно подумать и о прощении. Нам подобает прощать. Когда-нибудь тебе станет легче.

– Легче? Мне легче? – Я стиснул ручку в кулаке и заговорил медленно: – Отец Дули, я не знаю, о чем вы говорите. Мы говорили о работе, помните? Файлы же помечены. Компьютерные файлы легко распознать. – Мой голос треснул. – Я говорю только о работе. Больше говорить не о чем. Я ухожу, вот и все. Конец.

– Я стараюсь говорить с тобой начистоту. – Отец Дули казался хрупким, слишком тощим для висевшей на нем одежды. – Мы сейчас говорим о важных вещах.

– Нет. – Я спохватился, что втыкаю ручку в столешницу и что столешница начала трескаться. Я попытался успокоиться маминым методом – размеренно и медленно дыша. – Я сказал, что нам больше не о чем говорить. Я там все закончил. О’кей? – Отец Дули подался вперед и хотел что-то сказать, но я его перебил: – И я никогда больше не желаю видеть отца Грега.

Отец Дули холодно посмотрел на меня и покачал головой, затем вздохнул, засопев носом.

– Пожалуй, мне пора, – произнес он, неловко сжимая и перехватывая серебряную ручку своей трости. – Мне трудно доверять тебе полностью, Эйден. Я все еще беспокоюсь за тебя.

– Вам необязательно это говорить, – возразил я. – Я не нуждаюсь в вашей заботе.

Отец Дули встал, держась за стул. Он попытался застегнуть пальто, но руки у него тряслись, и он никак не мог найти нужную петлю для верхней пуговицы.

– Еще я бы хотел добавить, что сожалею. Жаль, что ты не можешь взглянуть на ситуацию с моей точки зрения. Мне приходится думать обо всех – о большой общине.

– Я бы хотел, чтобы вы тоже подумали об уходе, – сказал я. – Окажите всем услугу.

Отец Дули направился к дверям. Он пригладил пальто и поднял голову.

– Не трудись меня провожать, – сказал он.

Я остался сидеть в кресле, глядя, как он уходит. Длинная полоса солнечного света протянулась по персидскому ковру к огромному бару-глобусу между стульев. Луч осветил южную часть Тихого океана и Южный полярный круг. Я долго смотрел на него, пытаясь вызвать в памяти образ Донована-старшего, которого я знал. Которым хотел стать. Что произошло между отцом Грегом и мной? Ничего. Если никто об этом не узнает, значит, этого никогда и не было. Этого не было. Не могло быть.