Текст книги "Настоящая жизнь"

Сначала Миллер не шелохнулся. И Уоллас решил, что снова себя выдал. Однако через пару мгновений он, словно приняв какое-то решение, послушался, медленно согнул колени и слегка развернулся так, чтобы его лицо оказалось над раковиной. Сейчас он был совершенно беззащитен. Отвинтив крышечку, Уоллас поднес бутылку к глазам Миллера. Руки у него дрожали. С горлышка сорвалась белая капля и приземлилась Миллеру на щеку, чуть ниже ресниц. Уоллас сглотнул. Он слышал, как тяжело Миллер дышит. Видел, как тот облизнул уголок рта. Из крана капало.

– Вот так, – сказал Уоллас. Наклонил бутылочку, и молоко полилось Миллеру на глаза, с переносицы в раковину потек белый ручеек. Миллер зажмурился. – Э, нет, так не пойдет. Нужно, чтобы глаза оставались открытыми. – Миллер хмыкнул. И открыл глаза. Струйки молока с мягким стуком ударялись о внутреннюю поверхность раковины. Вылив половину бутылочки, Уоллас обильно смочил два бумажных полотенца. И выжал воду Миллеру на глаза, карие, с синеватыми ободками. Белки у него уже покраснели. Миллер снова инстинктивно зажмурился, но вскоре открыл глаза. Уоллас промокнул его густые ресницы бумажными полотенцами. Затем снова промыл глаза молоком, сполоснул водой и опять промокнул.

– Ну-ну, – негромко приговаривал он. – Все хорошо.

– Ну хватит. Нечего надо мной прикалываться.

– Я не прикалываюсь, – возразил он. Наоборот, он пытался быть ласковым. – Со мной однажды тоже такое было. Мы с бабушкой и дедушкой собирали перцы, а мне захотелось спать, и я потер глаза руками. – Уоллас усмехнулся, вспомнив, какой он тогда был жалкий, несчастный, с раздутыми, как грейпфруты, глазами. Он опустил взгляд на Миллера, на его выгоревшие волосы, на густые ресницы. И вдруг его словно исподтишка ударили в живот. Миллер смотрел прямо на него. Ну понятно, а куда еще ему было смотреть? Ведь ничего, кроме Уолласа, в поле его зрения не было. Не удивительно, в общем, что он на него смотрел. – Готово, – объявил Уоллас. И бросил опустевшую бутылочку в мусорную корзину под раковиной.

– Спасибо, – сказал Миллер. – Все не так страшно. Только больно адски.

– Оно всегда так. Всегда оказывается больнее, чем ты думал, даже если ты вроде как и не сильно пострадал.

Они стояли у раковины, из крана тихонько капала вода. Руки у Уолласа были мокрые и холодные. Глаза у Миллера раскраснелись и припухли, словно он недавно плакал. Он шагнул в сторону и прислонился к стене, отчего стал как будто ниже ростом. С улицы доносилась музыка, легкая и ненавязчивая, как шепот ветра в ветвях деревьев. Уоллас вертел в руках мокрые бумажные полотенца. Миллер потянулся за ними и сжал пальцы Уолласа в своих крупных ладонях.

– Ты правда хочешь бросить аспирантуру? – спросил он.

– О, – у Уолласа вырвался нервный смешок. Только сейчас он понял, как глупо, как нелепо, должно быть, звучали его разглагольствования. – Кто знает? Может, я просто психую.

– Все мы психуем, – подумав с минуту, отозвался Миллер и сжал его пальцы. – Постоянно на нервах, пока не получим то, что хотим. А, может, даже и после. Не знаю…

– Может быть, – согласился Уоллас.

Миллер за руку потянул его к себе, и Уоллас не стал противиться. Они не поцеловались, ничего такого. Миллер просто крепко держал его несколько минут, пока мелодия, доносившаяся с улицы, не сменилась другой. Пора было возвращаться к друзьям. До раздвижных дверей они дошли, держась за руки, и лишь шагнув в ночь, неохотно разделились, снова становясь двумя отдельными людьми.

– Увидимся, – бросил Миллер, вскинув брови.

– Увидимся, – Уоллас стал пробираться назад через толпу. С тела словно содрали кожу, внутри бурлила энергия. Произошедшее разбередило в нем что-то. Он вернулся за столик, и все тут же стали спрашивать, где Миллер. Но Уоллас лишь пожал плечами:

– Сказал, сейчас придет.

– Как он? – спросил Коул.

– Лучше. Он слишком длинный, не мог просунуть голову под кран, так что в кои-то веки мой рост оказался кстати.

– Бедняжка, – вздохнула Эмма.

– С ним все будет в порядке, – заключил Уоллас и принялся за свой сидр. Тот оказался теплым и терпким. Горьковатым, с химическим пластиковым привкусом. Уоллас внезапно обнаружил, что все за столом смотрят на него. У Эммы глаза были на мокром месте. Коул то и дело косился на него украдкой, Винсент судорожно сглатывал. Ингве поглядывал на него поверх кружки с пивом. У ног Тома вертелась Глазастик. Ошейник ее тихонько позвякивал, как маленький колокольчик.

– Что? – спросил он. – У меня что-то с лицом?

– Нет, – отозвался Коул. – Просто… Эмма рассказала нам про твоего отца. Мои соболезнования.

Уоллас догадывался, что так будет, и все же внутри тут же вспыхнула ярость. В их компании всегда так происходило, информация курсировала от одного к другому, словно по кровеносной системе огромного организма, где сосудами служили сообщения, электронные письма и приглушенные шепотки на вечеринках. Уоллас облизнулся, на губах все еще чувствовался вкус Эммы. Злость не утихла, но уступила место смирению.

– Спасибо, – ровно произнес он. – Большое спасибо.

– Тебе, должно быть, нелегко, – покачал головой Ингве. Его песочного оттенка волосы словно светились в темноте. Она и резкие черты лица его сгладила, и лишь острый подбородок, придававший ему мальчишеский вид, по-прежнему заметно выдавался вперед. Дед Ингве, добрый и приветливый швед, умер как раз в тот год, когда они поступали в аспирантуру, и Ингве тогда все лето провел в горах.

– Да, – согласился Уоллас. – Но жизнь продолжается.

– Это верно, – поддержал Том с другого конца стола. – Жизнь продолжается. Это прямо как в моей любимой книге.

– Боже, – охнул Винсент. – Опять.

– «Все жизни, те, что впереди, те, что давно прошли, как лес шумят, как листопад»[1]1
  Перевод Е. Суриц. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть].

– Очень красиво, – сказал Уоллас.

– Не поощряй его, – сказала Эмма. – Не то он весь вечер не заткнется.

– Это из «На маяк», хотя на самом деле это неточная цитата из стихотворения, – гордо объявил Том. – Одна из лучших книг, что мне попадались. Я прочел ее еще в школе, и она буквально перевернула мою жизнь.

Винсент, Эмма и Коул переглянулись. Ингве внимательно рассматривал столешницу сквозь желтое пиво в кружке.

– Придется самому в этом убедиться, – сказал Уоллас. Он вскинул голову и сразу же увидел Миллера. Тот шел к ним с новой кружкой пива в руках.

– А вот и я, – объявил он. И снова уселся напротив Уолласа, но теперь даже не смотрел в его сторону. Это было слегка обидно, но Уоллас понимал, что Миллеру может быть неловко.

– Ну, мне пора, – сказал Уоллас. – Отлично посидели.

– Не уходи, – вскинулась Эмма. – Мы же только пришли.

– Знаю, любовь моя, но эти болваны меня еще до вашего прихода достали.

– А, так ты нас не любишь, – вклинился Коул. – Все понятно.

– Ты в порядке? – спросил Ингве. – Может, тебя проводить?

– Мне только улицу перейти. Тут близко. Но спасибо за предложение.

– Я, наверное, тоже пойду, – заявил Миллер, и над столом повисло изумленное молчание. – Что?

– А ты-то чего нас бросаешь?

– Ну, видишь ли, Ингве, я устал. Весь день проторчал на солнце. К тому же я слегка перебрал. Хочу домой.

– Тогда давайте уж все пойдем.

– Нет-нет, вы оставайтесь, – сказал Миллер. Уоллас уже поднялся из-за стола и теперь по очереди обнимал на прощание Эмму, Коула и Винсента. Все они пахли пивом, солью, потом и отлично проведенным временем. Тому он пожал руку. Тот долго смотрел ему в глаза, вероятно, полагая, что таким образом выражает сочувствие. – Подожди меня, – сказал Миллер.

– Тебе в другую сторону, – напомнил Уоллас.

– Но до ворот-то все равно идти вместе.

– Тогда ладно, – кивнул он.

Миллер вслед за Уолласом попрощался со всеми, и вскоре они уже оказались на улице. В небе над головой ярко сияли звезды. С пристани доносилась музыка, сливаясь с какофонией звуков города. Кругом царила суета, подъезжали и отъезжали машины, люди выскакивали из автомобилей или, наоборот, забирались внутрь. Уоллас и Миллер остановились в тени, под навесом.

– Чего это ты так резко подорвался? – спросил Миллер. – Из-за меня?

– Нет, – ответил Уоллас. – Просто устал.

Миллер, кусая губу, пристально вгляделся ему в лицо.

– Прости за то, что произошло в туалете.

– А что такого? Все нормально.

– Нет, ненормально. Я не должен был. У меня такое чувство, что я тобой воспользовался.

– О, – протянул Уоллас.

– Я вообще-то по девушкам, – продолжал Миллер. – Но иногда замечаю, как ты на меня смотришь, и начинаю гадать: он что, меня ненавидит? Или, может, я ему нравлюсь? Мне жутко не хочется, чтобы ты меня ненавидел. Правда.

Уоллас молчал. С того места, где они стояли, было видно озеро. Вода, темная у самого берега, ярко блестела на глубине.

– Все в порядке.

– И я не понимаю, что делать, – сказал Миллер, сжимая руку в кулак. Казалось, он сейчас расплачется. Но Уоллас знал, это просто глаза у него до сих пор слезятся.

– Ничего не надо делать.

– Правда?

– Все хорошо, – повторил Уоллас, от души желая, чтобы это было правдой. – Мы просто подержались за руки. Детский сад.

– Даже не знаю. Боже, – Миллер шагнул к Уолласу, затем отшатнулся.

Уоллас вздохнул. Бетонная стенка царапала ладони.

– Хочешь, пойдем ко мне?

– Не знаю, стоит ли, – Миллер подозрительно покосился на него.

– Ну лично я устал и хочу домой.

– Тогда я с тобой прогуляюсь.

– Отлично, – сказал Уоллас. Больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться дома в своей постели. Они прошли квартал вниз по улице, миновали большой, круглый многоквартирный дом, маленький бар на углу, из которого неслась громкая музыка. У входа курили несколько белых. Уоллас чувствовал, как они провожают его взглядами. Миллер шагал рядом. Временами их плечи и пальцы соприкасались, и Миллер косился на Уолласа. Но тому удавалось сдержаться и не обернуться на него в ответ. Что за странная у него жизнь? Как только он оказался в этом чудном месте? Он уже жалел, что пошел на озеро. Жалел, что решил встретиться с друзьями. Не потому, что Эмма всем растрепала о смерти отца, но потому, что то, что раньше казалось простым и ясным, внезапно сделалось сложным и запутанным.

* * *

Они с Миллером поднялись по лестнице в его небольшую квартирку. Окно Уоллас, уходя, оставил открытым, и в комнате пахло озерной водой и летней ночью. В спальне работал вентилятор, и оттого в квартире было прохладно. Миллер подсел к стойке и стал наблюдать, как Уоллас готовит кофе во френч-прессе, что для него было в новинку.

Далее оттягивать разговор было невозможно, и Уоллас влез на стойку, скрестил ноги и обхватил ладонями теплую кружку. Миллер теребил край лежащего на столешнице бумажного листка.

– Миллер, так что все это значит?

– Мне не по себе, – отозвался тот. – Из-за того, что случилось в туалете. И из-за того, что я сказал тебе в апреле. Из-за всего. Мне кажется, я ужасный друг. И плохой человек.

– Ничего подобного.

– Давай начистоту. Я не западаю на парней. Я не гей и все такое. Просто… не знаю.

– Все нормально. Ты отличный друг.

– А я вот в этом не уверен. Я сглупил. Увидел, как ты целуешься с Эммой, и подумал… Ну, понимаешь…

– Честно говоря, не совсем, – покачал головой Уоллас. Днем он варил суп, и в раковине до сих пор громоздилась гора грязной посуды. – Ты увидел, как Эмма меня поцеловала, и подумал… О чем? Если все целуются с теми, кто их не привлекает, почему бы и мне не попробовать?

– Нет… Да… Не знаю, наверное. И тут ты собрался уходить, и я подумал: «Черт, это все из-за меня».

– Как мило.

– Но я хочу.

– Хочешь… чего?

– Поцеловать тебя, – сказал Миллер.

– О.

– Это плохо?

– Нет. Вовсе нет. Но, видишь ли, ты только что говорил, что не хочешь этого.

– Нет, хочу. Хочу. Не должен. Но хочу.

– Ладно, – сказал Уоллас.

Миллер покосился на него. В квартире царил полумрак. Свет горел лишь на кухне, и за большим окном, выходящим в переулок, светили фонари.

– Вот так просто?

– Что сказать, я легкая добыча.

– Дурацкие у тебя шутки, – Миллер соскочил со стула и шагнул к нему. Спиной он заслонил лившийся из кухни свет, и Уолласа накрыло его тенью. Щеку опалило теплым дыханием. Миллер тронул его губы кончиками пальцев и надавил большим, чтобы Уоллас чуть приоткрыл рот. Смотрел он при этом очень внимательно, не нервничал, не тушевался. Ему явно не впервой было брать на себя активную роль, рулить ситуацией. И все же он медлил, не решался двинуться дальше. Это чувствовалось в том, как неспешно он проводил по губам Уолласа большим пальцем. Уоллас впустил его в рот и принялся медленно, нежно слизывать с него соль. – Какой же ты… – начал Миллер.

Уоллас не стал уточнять. Притянув Миллера за футболку, он придвинулся ближе и прижался к нему всем телом. Миллер, теперь стоявший между его раздвинутых бедер, слегка наклонился, и губы их встретились, подарив мимолетное ощущение жара и влаги. Уоллас целовался второй раз в жизни и никак не мог понять, почему же он столько лет пренебрегал этим моментом единения. Это было так прекрасно, что теперь он боялся мига, когда все закончится.

Миллер поцеловал его снова. У Уолласа вырвался приглушенный стон, но Миллера это лишь сильней распалило. Он словно искал чего-то – прижимался губами то к его рту, то к щеке, то к подбородку, как будто именно там ожидал найти ответ на незаданный вопрос. Руки его коснулись бедер Уолласа, скользнули по бокам и выше, выше, пока не оказались у него на шее. Ладони загрубели от лодочного снаряжения, и тем острее были ощущения, когда они касались кожи. Поцелуи его на вкус были, как пиво со льдом – холодные и резкие. Миллер укусил его за губу.

– Мне очень нравится, – сказал он. – Я и не думал, что мне так понравится.

– Это здорово, – отозвался Уоллас. Кажется, зря он это сказал, потому что Миллер внезапно нахмурился и попытался отпрянуть. Но Уоллас обхватил его ногами за талию, не давая отстраниться. – Эй, куда это ты собрался?

– Похоже, тебя все это не слишком заводит, – бросил Миллер. – Не хочу тебя принуждать.

– Еще как заводит, – возразил Уоллас и положил руку Миллера себе между ног, где было уже очень твердо. Миллер охнул и дернулся, словно только теперь вспомнил, что Уоллас мужчина, как и он сам. Однако его это не отпугнуло. Он крепко – возможно, даже чересчур крепко – сжал выпуклость под брюками Уолласа и прижался губами к его шее.

– Я не умею. Не знаю, как это делается, – пробормотал он.

– Ничего страшного, – ответил Уоллас. – Это нетрудно.

– Я не девственник, – рассмеялся Миллер. – Просто. Я не… Ну, ты понимаешь, – он неопределенно повел руками.

* * *

В спальне было темно. Синел лишь прямоугольник распахнутого окна, освещенный с улицы фонарями.

Уоллас опустил жалюзи, и стало еще темнее, все окрасилось в оттенки серого. Но все же это была его комната, он отлично в ней ориентировался и знал, что Миллер сейчас стоит возле кровати. Уоллас подобрался к нему сзади и, застав врасплох, легонько толкнул вперед. Тот поначалу не поддался, но затем, изумленно выдохнув, рухнул на постель. Уоллас опустился рядом с ним. Так, едва касаясь друг друга, они пролежали долго – а, может, Уолласу только так показалось.

Он не помнил, когда в последний раз вот так нежился рядом с кем-то, в почти невинной истоме, когда оба делают вид, что вовсе и не думают о сексе, промедлением доводя себя до почти невыносимого возбуждения. Он не выдержал первым, положил руку Миллеру на грудь и почувствовал, как быстро и сильно бьется его сердце.

Они снова поцеловались, сдаваясь под натиском захлестывавшего их желания. И тут же принялись выпутываться из одежды, сдирать ее с себя, как кожу, и вновь коснулись друг друга уже обнаженные, дрожащие, словно впервые увидевшие мир новорожденные создания.

– Забирайся под покрывало, – велел Уоллас Миллеру, и тот послушался. Они касались друг друга так нежно и робко, что Уоллас едва не заплакал от жалости к себе восьмилетнему. Тогда к нему прикоснулись впервые, и в этом прикосновении не было ни нежности, ни страха причинить ему вред. Сам же он твердо решил дать Миллеру то, что никто никогда даже и не пытался дать ему. Чтобы, когда все это – чем бы оно ни было – закончится, не оказалось, что Миллер теперь страшится его тела и того, на что оно способно. Теперь голова Уолласа двигалась у Миллера между бедер, и тот отчаянно вцеплялся ему в волосы. Уоллас принял его глубоко в горло, и Миллер в последний раз сдавленно вскрикнул.

Уснули они, покрытые едва заметными синяками и царапинами. Уснули, так и не откатившись друг от друга. Уоллас, правда, заснул не до конца. Болтался на границе между сном и явью, скользя по огромному серебристому морю света и рассматривая проплывающий над ним мир.

Тело обнимавшего его Миллера было таким тяжелым и теплым. И неожиданно крепким. Он спал, а Уоллас оглаживал пальцами косточки у него на бедрах, погружал их в негустые волосы на лобке. Не то чтобы Уолласу раньше доводилось разглядывать тело Миллера, и все же он замечал, как оно окрепло от парусного спорта. Но в развитых мышцах рук и ног, соседствовавших со все еще мягкими животом и бедрами, ему виделось нечто особенное. Это было тело в процессе становления. Грудь Миллера покрывали мягкие курчавые волоски. Во сне он казался нежным и хрупким, словно маленький мальчик, угодивший в тело взрослого мужчины. В том, как глубоко и спокойно он спал, прикрыв лицо рукой, ощущалось что-то уютное и совершенно невинное.

Уоллас не помнил, когда самому ему в последний раз удавалось так сладко уснуть. Расслабиться и поверить, что внешнему миру до него не добраться. Миллер хмыкнул во сне и перевернулся, неосознанно ища исходившего от тела Уолласа тепла. И тот растянулся на кровати, давая ему к себе прижаться. Временами он начинал слышать жужжание вентилятора, а потом снова переставал его замечать. Интересно, когда их друзья вернутся домой и обнаружат, что Миллера там нет, они задумаются, куда он мог деться? Жил он вместе с Ингве и ночевал обычно дома. Пропадать где-то до рассвета не входило в его привычки. Даже будь они с Уолласом близкими друзьями, все равно было бы странно, что он остался у него. Но Уоллас решил, что подумает об этом завтра.

Он вылез из постели, прошел на кухню и налил себе стакан ледяной воды. Глотал медленно, так, чтобы от холода онемели язык и горло, и вскоре сам уже перестал понимать, утолил он жажду или еще нет. Живот раздулся. К горлу подкатила тошнота, но Уоллас продолжил пить. Глоток, еще глоток, и снова. Напитаться водой, как губка. Стакан опустел, и он опять налил его до краев. Губы раскраснелись. Уоллас продолжал пить. Он осушил четыре стакана, затем бросился в ванную, и там его вывернуло. Вода, сперма, попкорн, сидр, суп, который он ел на обед, – все превратилось в оранжевое месиво. Обожженное кислотой горло саднило. Уоллас, весь дрожа, привалился к унитазу. От вони его снова затошнило, желудок скрутило спазмом.

Когда все закончилось, ему показалось, что внутри у него стало абсолютно пусто. Уоллас прополоскал рот, почистил зубы и вернулся в гостиную. Сел на край дивана и поджал под себя ноги. В окне идеальным белым кругом маячила луна. В мире царили тишина и спокойствие. На той стороне переулка стоял высокий дом, и можно было глазеть, что происходит в жизни его жильцов. В одной из квартир горел свет, и видно было, как какой-то мужчина гладит белье у себя на кухне.

Доносившиеся из других квартир приглушенные звуки оттеняли висевшую в комнате тишину. Где-то, не попадая в ноты, напевали модную этим летом песенку. Что-то тихонько звенело – нет, не телефон, а как будто струя воды билась в металлическую трубу.

Уоллас переживал, что друзья узнают о них с Миллером, не потому, что стыдился произошедшего. Нет, он боялся, что Миллеру станет стыдно и он не захочет повторить.

Что одним минетом в темноте все и ограничится.

– Где ты? – донеслось из спальни.

– Тут, – в горле по-прежнему жгло.

В комнату вышел Миллер, завернутый в Уолласово покрывало. Сел рядом. От него разило пóтом, но запах от тела все равно шел очень приятный.

– Что ты тут делаешь?

– Не хотел тебя будить.

– Не можешь уснуть?

– Да. – Уоллас невесело улыбнулся. – Но со мной такое часто бывает.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты не можешь уснуть?

– Не знаю. Как-то не спится с тех пор, как отец умер.

– Мне очень жаль, – сказал Миллер. Кивнул, а затем наклонился и поцеловал Уолласа в голое плечо.

– Спасибо, – ответил Уоллас.

– Вы были близки?

– Не то чтобы… Чудно звучит, да? Мы друг друга и не знали-то толком.

– У меня два года назад мама умерла, – сказал Миллер. – У нее был рак груди, давно уже. Потом нашли метастазы в печени, а после они распространились по всему телу. Она умерла дома.

Уоллас положил голову Миллеру на плечо, и тот прижался к нему.

– Мои соболезнования, – сказал он.

– И, знаешь, это не важно, знали вы друг друга или нет. Моя мать была той еще сукой. Злобной, лживой, жестокой… Всю жизнь меня изводила. Но когда она умерла, я… Не знаю, такое ощущение, что, пока родителям не становится плохо, они для нас вроде как и не люди. А людьми делаются, только когда умрут.

– Ага, – кивнул Уоллас. – Все так. Ну примерно.

– Когда мать умерла, я подумал: «Вот же дерьмо, вот дерьмо». Я презирал и ненавидел ее большую часть жизни. А когда она столкнулась с тем, с чем не смогла справиться, я понял, что мне ужасно ее жаль.

– Ты попрощался с ней?

– Я был рядом каждый день, – ответил Миллер. – Мы играли в карты, спорили, что смотреть по телеку. Я ей готовил, она прикалывалась над моей любимой музыкой и постоянно твердила, как любит меня, – глаза у Миллера потемнели, затуманились слезами, но ни одна из них так и не скатилась по щеке. – А потом она умерла.

– Мне очень жаль, – сказал Уоллас. Дурацкая была фраза, но ничего другого на ум не пришло.

– Я не знаю, как тебе пережить смерть отца, Уоллас. Не могу говорить тебе, что чувствовать. Но если тебе нужна поддержка, я тут. Я ведь твой друг. Ладно? – Он взял Уолласа за руку, и тот не стал ее отнимать. Они снова поцеловались – быстро, нежно, мимолетно. А потом рассмеялись, потому что обоим это показалось глупым. Но после Миллер лег на него и накрыл их обоих одеялом. И Уоллас впервые за долгое время позволил кому-то войти в себя. Сначала, как и всегда, было больно. Но и боль, и то, что тело помнило, какое за ней следует удовольствие, снова вызвали у него эрекцию. Миллер был неприхотлив, но твердо знал, чего хочет, и без устали этого добивался. К тому моменту, как все закончилось, дыхание у обоих срывалось.

* * *

В ярко освещенной ванной они насухо вытерлись. Уолласу казалось, его раскололи и взбили в пену, как яйцо. Внутри пульсировал жар, словно где-то в теле разгоралось его личное солнце. Миллер смотрел на него чистыми, ясными глазами.

– Не стану тебе врать, – сказал он. – Я совсем сбит с толку. Не представляю, что теперь делать.

– Это понятно, – отозвался Уоллас, проглотив обиду. – Все нормально.

– Нет, дай мне закончить. Я сам не понимаю, что делаю. Наверное, все это неправильно. Но мне понравилось. Было здорово. Так что не терзайся.

– Постараюсь не принимать это близко к сердцу.

– Уоллас.

– Ладно-ладно. Ценю твою откровенность.

– Все, забудь.

– Нет, погоди, я попробую снова.

Но Миллер уже вышел из ванной и направился в кухню. Уоллас пошел за ним.

– Эй, ты куда? Вернись! Ну, прости, я больше не буду.

– Можно мне воды?

– Конечно, – отозвался Уоллас. Он вспомнил, как сам недавно пил, а после корчился над унитазом, и шея и щеки у него вспыхнули. Он налил Миллеру воды в тот же стакан, из которого пил сам. И стал смотреть, как тот пьет, как вздрагивает его горло, когда он глотает. Уолласу любопытно было, остался ли на стекле вкус его губ. Ощущает ли его Миллер.

– Хватит на меня пялиться, я смущаюсь, – буркнул Миллер, не отрываясь от стакана.

– Прости, – сказал Уоллас, демонстративно отвел глаза и стал смотреть на здание напротив. Мужчина в окне по-прежнему гладил возле раковины. Интересно, он видел, как они трахались на диване?

– Можно еще? – спросил Миллер. Уоллас взял у него стакан и стал наливать в него воду из графина. Миллер не сводил с него глаз, а сам он не сводил глаз с Миллера, наблюдал за тем, как он за ним наблюдает. Вода в стакане поднималась все выше, выше и едва не выплеснулась ему на пальцы. Но Уоллас успел. Остановился ровно в ту секунду, когда она достигла кромки, замерла в той точке, когда нечто, достигнув предела, непременно идет на спад, либо уступает, либо прорывается и выплескивается через край.

– Вот, – сказал Уоллас. – Наслаждайся.

– Спасибо, – ответил Миллер и принялся жадно пить, прикрыв глаза, словно испытывал неземное блаженство.