Текст книги "Косиног. История о колдовстве"

Абита ушам своим не поверила.

– Мэм?

– Но ты слишком уж беззащитна. Беззащитна со всех сторон. В прошлом Уоллес свою злокозненность уже проявлял, и не раз, и я ему не доверяю. Полагаю, сейчас для него дело уже не только в земле. Боюсь, он затевает против тебя недоброе, намеревается разорить тебя, если сумеет. В этом он заручился помощью серьезных союзников из самого Хартфорда – лорда Мэнсфилда и судьи, мирового судьи Уотсона. Сейчас оба наседают на преподобного Картера, принуждая его поддержать Уоллеса. Не сумеешь вырастить и снять урожай, невыплаченный тобой долг обратят в кабальную службу.

– В кабальную службу? Это как же?

– Тебя законным порядком отдадут в долговое рабство Уоллесу. Будешь жить у него в сервентах, трудиться на него, пока не отработаешь долг. А на это, Абита, годы могут уйти.

– Но… я думала, все долги с имуществом связаны.

– Долг Уоллеса Мэнсфилду не отменяет твоего долга. Твои обязательства остаются в силе.

– Даже если я потеряю землю?

– Боюсь, что да.

Сердце Абиты забилось, как в лихорадке.

«Боже правый, во что же я вляпалась?»

– Тебе нужно замуж, и как можно скорее. Иного выхода нет.

– Замуж… Не так это просто.

– Непросто, я понимаю. Мужа, как яблоко, с дерева не сорвешь. Однако у нас есть с полдюжины человек, которым настоятельно необходима супруга. Вот, например Саймон Диббл. Он о тебе уже спрашивал. Или, скажем, Винифред Хауэлл?

Абита не сумела скрыть отвращения.

– Знаю, оба они слишком стары, а Саймон уже дважды вдовец, – вздохнула матушка Картер. – Уверена, нашлись бы и другие желающие, однако Уоллес ясно дал понять всем возможным женихам: это-де его дело, а они пусть даже близко к тебе не подходят. Перечить ему никто не желает, и, как тебе прекрасно известно, неспроста.

«”Его дело”, стало быть», – подумала Абита, сообразив, что все это значит.

Если ее ферма не принесет урожая, никто не сможет жениться на ней, пока сполна не выплатит Уоллесу долг – при условии, что Уоллес даст на это согласие. Выходит, она целиком окажется в его власти. Уоллес сможет заставить ее работать на него и даже сдавать ее труд внаймы, а все это немногим лучше рабства.

Матушка Картер покачала головой, с трудом сдерживая гнев.

– Прости меня Господь Бог за такие слова, но человек он – гнуснее некуда. Гордыня и жадность растлили его душу. И… об этом, правда, не то, что говорить – думать противно, но, боюсь, этот человек не остановится даже перед кровопролитием. Держись настороже, Аби, и без Эдвардова мушкета никуда не ходи. Как жаль, что ты там одна! Я бы…

Взгляд матушки Картер скользнул куда-то за спину Абиты.

– Ансель Фитч, выйди оттуда сию же минуту, – велела она.

Морщинистый, пучеглазый, Ансель, потупив взгляд, выступил из-за куста. Щеки его раскраснелись.

– С тобой сколько раз говорили насчет этой манеры за всеми вокруг подглядывать да подслушивать? Поди прочь, пока я его преподобие не позвала.

Ансель принял вид оскорбленной невинности.

– Я и не думал подслушивать! Я всего-навсего следы там искал. Следы Дьявола. Божий труд – он прилежания требует.

Но матушка Картер, не удостоив его ответа, смерила старика строгим, холодным взглядом.

Разом увядший, Ансель отвернулся и побрел прочь, бормоча что-то себе под нос.

– И этот еще, – проводив его взглядом, сказала матушка Картер. – Погибель на наши головы. Что ни день, треплет языком ядовитым, сеет в деревне страх… Хотел бы вправду отыскать дьявола – на себя б поглядел.

Вновь повернувшись к Абите, она заметно смягчилась, вздохнула.

– Абита, многого я для тебя сделать не в силах, однако готова помочь, чем смогу.

Сердечность в голосе Сары Картер едва не оказалась последней каплей, переполнившей чашу терпения. Эта строгая женщина держалась с Абитой, как с человеком, по-дружески – вот отчего Абите пришлось всеми силами сдерживать слезы.

– Помолитесь о дожде, – попросила она, не стараясь скрыть дрожи в голосе. – Дождь для меня – единственное спасение.

– Вот тебе кое-что, – сказала матушка Картер, вынимая из-под передника сверток. – Возьми. Это не подаяние. Подаяние – для тех, кто не способен позаботиться о себе сам, а ты… Ты вдвое достойнее большинства наших мужчин.

Абита заглянула в сверток. Увидев внутри солидную связку соленой рыбы, она поспешно утерла слезы, навернувшиеся на глаза.

Сара Картер негромко рассмеялась в ладонь.

– Пара слезинок, милая, пойдет только на пользу. Теперь все любопытствующие, что не сводят с нас глаз, подумают, будто я отругала тебя на все корки.

С этим она крепко стиснула руку Абиты.

– А о дожде я помолюсь. Помолюсь непременно.

Не без труда сев, Отец оборвал, отшвырнул прочь опутавшие его стебли вьюнка и мох, огляделся в поисках бескрайних россыпей костей, но ничего подобного вокруг не нашлось. Ноздри защекотал густой аромат папоротников и сосновой смолы, и Отец понял: должно быть, он снова среди живых. Сколько же он проторчал в земле мертвых, таращась на серую реку? Судя по шкуре, обросшей мхом, довольно долго.

«Однако ж ответов как не было, так и нет».

Поблизости деловито жужжали около полудюжины шмелей, перепархивавших с цветка на цветок. Жужжание их навевало покой, и в эту минуту Отцу казалось, что он мог бы наблюдать за этими шмелями целую вечность. В теплом, свежайшем воздухе веяло цветочными ароматами, сквозь густую листву на землю сочился солнечный свет. Сорвав цветок, Отец оглядел его со всех сторон и смял в кулаке.

«Ничего. Я выясню, кто я таков. Выясню».

Тут он почуял невдалеке кого-то еще. Неспешно поднявшись на ноги, Отец отряхнул шкуру от букашек и пыли. Топот неуклонно приближался.

Отыскав взглядом широкую тропу, Отец подкрался к ней ближе, спрятался за толстым, высоким дубом и принялся ждать.

И вот из-за дальнего поворота твердым шагом, озираясь по сторонам, вышла…

«Да это же она… Абита».

Стоило ей подойти ближе, Отец почувствовал ее страх, и бешеный стук сердца в груди, и запах ее крови, и голод – все тот же, ненасытный, неодолимый голод – вернулся, захлестнул его с головой.

Едва она поравнялась с дубом, Отец негромко зарычал.

Абита испуганно обернулась в его сторону, сощурилась, вглядываясь в лесной полумрак, сорвалась с места и во всю прыть помчалась дальше.

Выступив на тропу, Отец проводил ее взглядом, а когда она скрылась за поворотом, оскалил клыки, бросился следом, но тут же остановился.

«А это еще что?»

Склонив голову набок, он навострил ухо и затаил дыхание.

Долго ждать ему не пришлось. Издали, из чащи леса, снова донесся вой. Жалобный голос зверя поразил Отца до глубины души. Сердце забилось, как бешеное. Голод влек в одну сторону, вой – в другую. Отец заозирался, глядя то на тропу, то на лесные заросли.

Из лесу донеслось что-то вроде раската далекого грома. За громом последовал новый вой, полный боли и муки.

Отец с рыком бросился в заросли и, прыгая через бурелом и ручьи, петляя среди деревьев, галопом помчался на вой. Стоило подняться на гребень холма, внизу, у его подножья, обнаружился один из этих новых людей. В руках человек держал длинное металлическое оружие, а над дулом оружия поднимался дымок.

Напротив, у дальнего склона лощины, рычали, обороняя логово, около полудюжины волков. Еще один волк, мелко, часто дыша, лежал на земле с изрядной кровоточащей дырой в боку.

Человек пару раз вогнал в дуло железный прут, вскинул оружие к плечу и, к немалому смятению Отца, обрушил на волчью стаю грохот и сноп огня.

Второй волк, жалобно заскулив, рухнул набок.

– Нет! – зарычал Отец.

Человек обернулся на рык, увидел его, вытаращил глаза и принялся поспешно, насколько позволяли трясущиеся руки, загонять в дуло новый заряд.

Отец, не жалея ни ног ни боков, рванулся к человеку с оружием прямо сквозь заросли шиповника.

Человек поднял оружие, выстрелил.

Что-то с силой ударило в грудь, закружив волчком и сбив с ног. Коснувшись раны, Отец взглянул на черную кровь, запятнавшую пальцы, и вновь перевел взгляд на человека.

– Дьявол! – вскричал человек, поспешно перезаряжая оружие.

Поднявшись на ноги, Отец твердой поступью устремился к нему.

Выронив заряд, человек отчаянно завизжал, взмахнул оружием, точно дубиной. Удар Отец без труда отбил, прыгнул к человеку, полоснул его когтями, сшиб с ног, сомкнул зубы на вражеском горле и стиснул челюсти. Горячая кровь струей хлынула в пасть, однако Отец не останавливался – не желал останавливаться: поддавшийся власти крови, спустивший с привязи всю свою ярость, всю свою боль и муку, он продолжал рвать человека в клочья. Со стонами, с чавканьем, с хлюпаньем, пил, пил он сладкую парную кровь, растекшуюся по всем жилам, до краев переполнившую сердце, и опомнился только после того, как выпил ее до капли.

Запыхавшийся, сплошь перепачканный кровью пополам с ошметками плоти, Отец сел и перевел дух. Грудь там, куда угодил человеческий выстрел, слегка побаливала, однако, ощупав ребра, он обнаружил, что рана почти затянулась.

Услышав рычание, он утер кровь с губ предплечьем и огляделся. Уцелевшие волки, негромко ворча, прижав уши, с опаской крались к нему.

Отец протянул им оторванный от тела убитого лоскут мяса.

Волчица, самая крупная в стае, вздыбив шерсть на загривке, рыча сквозь оскаленные клыки, придвинулась ближе, еще ближе, схватила мясо и отпрянула прочь.

Вмиг сожрав угощение, волчица снова шагнула вперед. Отец протянул к ней руку. Стоило волчице обнюхать ладонь, вздыбленная шерсть ее улеглась, прижатые уши поднялись. Успокоившаяся, волчица принялась лизать пальцы Отца.

Остальные волки, покорно поджав хвосты, тоже подошли ближе, и каждый в свой черед приняли от Отца по куску человечьего мяса. Исполнившись ощущения собственной правоты, Отец почувствовал, как приятно ему сознавать, что он спас волчью стаю от человека. Казалось, в глубине души, безотчетно, он жаждал чего-то подобного давным-давно.

«Неужто Лес сказал правду? Неужто я, как он и говорил – действительно защитник, заступник… и погубитель? Неужто меня вправду исцелит кровь?»

– Льюис! – донесся издали чей-то оклик.

Отец и волки как один обернулись на голос.

– Льюис! – раздалось вновь, на сей раз заметно ближе.

Волки негромко зарычали.

– Льюис! Ты куда подевался?

На холмик поднялся еще один человек, много моложе первого.

– О, Господи! – выдохнул он при виде волков, окровавленного трупа и, наконец, Отца и, развернувшись, пустился бежать.

Отец, вскочив на ноги, рванулся в погоню за юношей, и волки последовали за ним. С рысцы он перешел на бег, помчался вперед во всю прыть. Волки не отставали. Поднявшись на холмик, Отец отыскал взглядом бегущего юношу, испустил вой, и стая завыла тоже.

Юноша оглянулся, в ужасе завизжал, отшвырнул прочь мешок и оружие, склонил голову и, не разбирая дороги, помчался сквозь заросли напролом.

Его вопль подхлестнул биение сердца. Отец улыбнулся и вновь целиком доверился зову крови.

Перевалив один холм, другой, он нагнал юношу на широком лугу. Нападать не спешил – поравнялся с бегущим, побежал рядом, наслаждаясь азартом охоты, и волки бежали следом за ним. Вот тут-то, в эту минуту, он и почувствовал себя собой – завершенным, целым.

– Да, – прошептал он. – Вот кто я таков. Отец всех диких тварей, заступник, охотник и погубитель!

Увидев жуткий оскал Отца, юноша пронзительно завопил, вытаращил глаза, ускорил бег, однако споткнулся и рухнул ничком в траву.

Отец и волки обступили его кольцом.

Поднявшись на колени, юнец крепко сцепил руки перед грудью.

– О, Господи Иисусе, спаси меня и сохрани!

Однако Отец едва смог расслышать его сквозь громкий стук сердца. Упиваясь запахами горячего пота, крови и страха, он схватил юношу за волосы, рывком поднял на ноги.

– Молю, пощади меня, Сатана! Пощади!

Ткнувшись носом в шею юнца, Отец перегрыз ему горло. Теплая кровь тугой струей хлынула в пасть, потекла с подбородка на грудь. Юношу он отпустил, и тот, корчась в судорогах, зажимая ладонями жуткую рану, рухнул на землю.

Заметив голодные взгляды волков, Отец кивнул им, и волки разом бросились к юноше, вонзили в жертву клыки, довершая дело.

При виде их пиршества Отца вновь охватило чувство собственной правоты. Сомнений быть не могло: он поступил как до́лжно.

– Я – погубитель!

Далеко запрокинув голову, он испустил долгий, протяжный вой, тут же подхваченный стаей. Заунывный клич их разнесся по лесу на многие мили кругом.

Отец двинулся прочь, и волки последовали за ним. Ускорив шаг, он побежал во всю прыть, и волки бежали по лесу рядом.

Над деревьями засиял тонкий серп ущербной луны в окружении первых вечерних звезд, и вскоре к бегущей вслед за Отцом волчьей стае один за другим начали присоединяться духи; общий вой окреп, набрал силы, слился в единую, дружную песнь живых и мертвых.

Взбежав на вершину холма, Отец увидел внизу, в долине, мерцающие огоньки и темные силуэты домов. Остановившись, он уставился на открывшуюся картину во все глаза.

«Вот они, новые люди», – подумал он, снова почувствовав голод.

– Я – погубитель!

В конце июля, в разгаре летней жары, Уоллес, радуясь случаю спрятаться от палящего солнца, сидел в кабинете лорда Мэнсфилда. Сидевший напротив мировой судья Уотсон помахивал небольшим веером, овевая пухлые, сплошь усеянные бисером пота щеки.

– И вырастить кукурузу Абита не сможет никак? – спросил лорд Мэнсфилд из-за письменного стола.

– Никак, – без колебаний ответил Уоллес. – Я только на прошлой неделе проезжал мимо. Как вам прекрасно известно, дождями погода нас нынешним летом не баловала. Большую часть ее посевов иссушила жара. Пусть даже завтра начнутся дожди и к осени кое-что вызреет, этого, уверяю вас, на уплату долга не хватит.

Лорд Мэнсфилд с заметным облегчением на лице развалился в кресле.

– Похоже, Господь милосердный одобряет поступки этой женщины не более нашего.

Уоллесу вспомнилось, как она выглядела, трудившаяся под жарким солнцем: мокра от пота, спутанные, слипшиеся волосы лезут в глаза, из одежды на теле только засаленная блуза да юбка, ни башмаков, ни чепца, ноги черны от грязи…

– Вид у нее – краше в гроб кладут, – сообщил Уоллес. – Полуголодная, отощавшая, вот такие круги под глазами… Взяла на себя слишком много, вот и надорвалась. Любому человеку в здравом уме с первого взгляда видно, что дело там гиблое, но, боюсь, саму ее разум уже оставил. Я видел, она поливать кукурузу пытается, по ведерку за раз.

Его собеседники ошарашенно переглянулись.

– Бедное создание. Похоже, она действительно повредилась умом, – сказал лорд Мэнсфилд.

– И даже в церковь уже которое воскресенье носа не кажет.

– Что? – ахнул судья Уотсон. – Это кто ж ей такое позволил?

– Преподобный Картер. Пожалел ее и освободил от посещения воскресных служб по причине житейских невзгод.

– Жалости в этом человеке не найти ни на грош, – сказал судья. – Ручаюсь, это он в пику нам.

– А я вам вот что скажу: ни его, ни ее поступков в деревне не одобряют. Боятся, как бы Господь при виде этакой ереси не отвернулся от нас. Среди саттонцев есть те, кто преподобным давно уже недоволен. Поговаривали даже об изгнании его из деревни.

– Лично я с удовольствием бы на это полюбовался, – заметил судья.

– Ну что ж, – подытожил лорд Мэнсфилд, – очевидно, о преподобном и этой Абите Уильямс нам больше тревожиться ни к чему. Теперь дело проще простого: поскольку выплатить долга Абита очевидно не сможет, нам остается лишь подождать. Давай же так и поступим, а срок нашего с тобой уговора продлим. К концу октября передашь мне купчую на земли Эдварда, и все выйдет в точности как мы договаривались изначально. Что скажешь?

Уоллес не сразу нашелся с ответом.

– Скажу… Скажу: благослови вас Бог, сэр. Благослови вас Бог.

Лорд Мэнсфилд протянул Уоллесу руку, и оба скрепили уговор крепким, сердечным рукопожатием.

Косуля спрыгнула вниз, в распадок, и помчалась прочь, спеша выбраться из низины прежде преследователей и знать не зная о том, что путь ей уже перекрыт. Заметив троих волков, бегущих наперерез, она взбрыкнула, развернулась, прянула вверх, на откос, но оступилась и рухнула на колени. Не успела косуля вскочить, как подоспевший Отец сломал ей шею сильным ударом в висок.

Окружив добычу кольцом, волки с утробным рыком защелкали зубами, принялись рвать косулю на части, затеяли свару из-за самых лакомых кусков.

Отец шагнул к ним. Волки, рыча, скаля обагренные кровью клыки, подались назад. По локоть запустив руку в разорванное подбрюшье косули, Отец начал ощупью искать, что хотел, без чего не мог обойтись. Наконец он вырвал из груди жертвы сердце, поднял его над головой и выжал теплую кровь в разинутый рот.

После этого Отец отступил от добычи, позволяя волкам продолжать пир, сел, прислонился спиной к стволу дерева, полной грудью вдохнул запах крови и парного мяса пожираемой волками косули. Оставалось только прикрыть глаза и подождать, пока кровь не прогонит прочь тени и боль. Действительно, кровь снова на время подействовала, и Отец снова, пусть ненадолго, почувствовал себя исцеленным, самим собой. Перед мысленным взором его возник образ первозданного леса. Вокруг самозабвенно резвились лесные звери и дикий люд, в воздухе веяло едва уловимыми ароматами медоносных цветов. Слегка улыбнувшись, Отец кивнул… но вот сбоку, различимое только краешком глаза, мелькнуло, закопошилось черное пятнышко, еще одно, и еще. Пауки снова сползались к нему, а с пауками возвращалась и боль.

– Нет! – вскричал Отец, открывая глаза.

Волки уставились на него, беспокойно переминаясь с лапы на лапу.

– Давно ли? – спросил он волков. – Давно ли мы вместе рыщем по лесу, охотимся, убиваем, пьем кровь добычи?

Ответить волки не могли, и, разумеется, не ответили – только смотрели на Отца, не отводя взглядов.

Между тем, Отец точно помнил, что со стаей встретился в полнолуние, а сейчас луна снова сделалась почти полной.

«Стало быть, месяц прошел, а пауки все никак от меня не отвяжутся».

Тут его вновь одолел приступ боли, все то же чувство ущербности, разорванности напополам. Поморщившись, Отец поднялся, стиснул виски ладонями и нетвердым шагом, нога за ногу, двинулся через лес, куда глаза глядят.

Волчица, отколовшись от стаи, последовала за ним.

Вскоре ему преградила путь широкая тропа. Остановившись, Отец задумчиво уставился на глубокие колеи.

– Это же их дорога? Одна из дорог, проложенных новыми людьми?

Волчица оглядела дорогу, принюхалась, зарычала.

– Как по-твоему: может, Лес все же был прав? Может, мне нужна их кровь… кровь людей?

Рассудив так, Отец двинулся вдоль дороги. Огромная волчица рысцой семенила рядом, и вскоре Отец учуял людей – их пот, их сор, их испражнения. Усиливавшаяся с каждым шагом, людская вонь мало-помалу заглушила все прочие запахи.

Волчица уселась на хвост, отказываясь идти дальше. Отец чувствовал: человека она боится и ненавидит – в точности как дикий люд.

– Не бойся, волчица. Сегодня их черед кровь проливать.

Дальше Отец шел один, пока не увидел вдали гребни крыш. У самой опушки леса он остановился, оглядел частокол, выстроенный из срубленных деревьев, и тут неподалеку послышались приближающиеся голоса. Укрывшись в кустах, Отец увидел идущую мимо седоволосую женщину, а с нею – ребенка, совсем малыша. В руке женщина несла ведро. Дойдя до кустов, она поставила ношу наземь и начала наполнять ведро сорванной ежевикой.

В поисках ягод женщина углубилась в заросли, принялась складывать ежевику в передник, а малыша, мальчишку лет около трех, оставила возле ведра одного.

Выступив из кустов, Отец направился к мальчику. С каждым шагом его сердце билось быстрее, голод усиливался, жажда крови превращалась в своенравного хищного зверя.

Перемазанный ягодным соком, мальчишка уставился на Отца во все глаза. Отец ожидал, что малыш, заметив его, поднимет визг, однако ребенок, к немалому его удивлению, заулыбался.

Отец в неуверенности замедлил шаг.

– Ба-ба-а! – воскликнул малыш, показав на Отца. – Ба-ба-а!

– «Ба-ба-а»? – переспросил Отец.

Мальчишка просиял, радостно захихикал.

– Ба-ба-а!

С этим он зачерпнул из ведерка горсть ежевики и протянул Отцу.

При виде его бесхитростного поступка в памяти словно бы что-то кольнуло, но как Отец ни старался, изловить и удержать смутное воспоминание не удалось. Тут требовалось что-то еще – совсем немногое, самая малость. Поразмыслив, Отец подставил ладонь, и мальчишка высыпал в нее угощение. Как только ягоды коснулись ладони, воспоминания расцвели пышным цветом: мужчины и женщины, одетые в оленью замшу, преклоняют перед Отцом колени, преподносят ему ягоды, гирлянды цветов, низки бусин…

– Джаррет! – позвал кто-то.

Картина начала меркнуть.

– Нет, – зарычал Отец, всеми силами удерживая видение в памяти, стараясь разглядеть еще что-нибудь.

– Джаррет, принеси-ка ведерко!

Отец моргнул. Видение исчезло, но пробужденные им чувства покидать сердце Отца не спешили.

«Что это?» – удивился он.

Не охотничий азарт, не упоение кровью – нечто глубинное, потаенное, странный, но в то же время невероятно знакомый восторг…

Отец еще раз взглянул на ежевику в горсти.

– Джаррет!

Из зарослей появилась старуха с полным передником ягод.

– Что на тебя нашло, дитя мое? Может, ты…

При виде Отца она ахнула, выпучила глаза, шарахнулась прочь и рухнула в кусты, рассыпав собранную ежевику.

– Сатана! – вскричала старуха, указав на Отца трясущимся пальцем.

Мальчишка встревоженно оглядел их обоих.

Смяв ягоды в кулаке, Отец устремил взгляд на темные капли ежевичного сока, сочащегося между пальцев. На сердце разом сделалось пусто: новое чувство исчезло, как не бывало.

Старуха, не сводя с Отца дикого, безумного взгляда, заворочалась, но безнадежно запуталась в ползучих стеблях и встать не сумела. Дышала она со свистом, хрипло, натужно.

«Похоже, она меня знает, – подумал Отец. – Вот только откуда бы ей меня знать?»

С этими мыслями он подошел к ней ближе, и тут старуха, наконец-то сумев набрать в грудь побольше воздуха, оглушительно завизжала.

Отец схватил ее за горло.

– Умолкни сейчас же, не то до смерти придушу.

Старуха разом притихла.

– Скажи, кто я такой?

– Ч… что? – пролепетала старуха, неудержимо дрожа.

– Кто я?

– Так ведь… Дьявол, конечно, а кто же еще? – заскулила его жертва. – Сам Сатана. Пожалуйста, не убивай. Прошу, умоляю: не убивай.

– Сатана? А кто такой Сатана? Погубитель?

Сбитая с толку, старуха замотала головой.

Отец сжал ее горло чуть крепче.

– Кто такой Сатана?

– Да ты же! Ты! – зарыдала старуха и жутко, надрывно закашлялась, будто ее вот-вот вырвет.

Внезапно она выгнула спину дугой и судорожно схватилась за грудь.

Не понимая, что происходит, Отец отпустил ее горло.

Щеки старухи разрумянились, побагровели, жилы на шее и у висков вздулись, глаза закатились под лоб. Дернувшись раз-другой, засучив ногами, старуха обмякла, осела на землю и замерла.

Тут Отец понял, что ее сердце больше не бьется. Протяжно, с досадой вздохнув, он присел рядом, не сводя с нее глаз.

«Ничего. Ничего не чувствую. Где же мой голод, где жажда крови? Смерть. Одна только смерть. От смерти ответов не добьешься».

Взглянув на бревенчатый частокол, он прислушался, потянулся мыслями к прячущимся за ним за ним людям, но и там ничего не почувствовал.

«Там тоже ответов нет. Души этих людей не поют».

И тут ему вспомнилась Абита – вернее, то самое прикосновение… Казалось, их связывает нечто общее.

«Да, что-то меж нами есть. Не знаю, что, но есть, это уж точно».

Услышав плач, Отец обернулся и увидел мальчишку, предлагавшего ему ежевику. По щекам мальчика текли слезы.

Отец поднялся и протянул ему руку.

Мальчишка в испуге попятился.

– Ба-ба-а, – прошептал Отец, и мальчишка со всех ног пустился бежать к деревне.

Подобрав ведро с ягодами, Отец углубился в лес, вновь отыскал дорогу, однако волчица успела уйти. Тогда он зашагал вперед – на запад, к дикому люду, к Паупау, к маленькой женщине, умеющей отворять дверь в его душу.