Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

В комнату вошли полицмейстер с двумя полицейскими и штабс-лекарь.

– Чему обязан, господа? – спросил Чаадаев.

– Господин Чаадаев, мы обязаны задать вам несколько вопросов, – сказал полицмейстер.

– Позвольте полюбопытствовать – с какой целью?

– Минуточку… – полицмейстер достал из коленкоровой папки казённый лист и зачитал: – «Господину Чаадаеву предлагается ответить на нижеследующие вопросы на предмет определения его умственных способностей в целях недопущения ущерба, могущего произойти от их расстройства для общественного порядка и государственного установления».

– Вы по всем домам ходите с таким опросом? – поинтересовался Чаадаев. – Давно пора. Но советую начать с высших должностных лиц: среди них вы найдёте много тех, кто своими расстроенными умственными способностями наносят ущерб общественному порядку и государственному установлению.

– Господин Чаадаев, – сказал штабс-лекарь, дыхнув густым перегаром. – Вы напрасно шутите: я изъяснюсь просто – есть подозрение, что вы сошли с ума.

– Значит, я оказался в одной компании с Гамлетом? Это лестно, – заметил Чаадаев. – Гамлет говорил, что Дания это тюрьма, причём, из худших. Что же мне тогда сказать о России – что это сумасшедший дом?

– Гамлет – это немец, который тарантасы делает? – спросил полицмейстер. – Тарантасы у него прочные, но много себе позволяет, колбаса немецкая.

– Нет, тот Дамлерт, – возразил штабс-лекарь. – А Гамлет королевских кровей.

– Не имею чести знать. Как же он очутился у нас, на Басманной?.. – сказал полицмейстер. – Но мы пришли по серьёзному делу; извольте отвечать на вопросы, господин Чаадаев. А ты садись и записывай, – приказал он одному из полицейских.

– Я не умею, ваше высокоблагородие, – отозвался он.

– Дурак! Зачем же ты врал, что грамотный?

– Читать-то я могу, если печатными буквами, но писать не получается, – виновато отвечал полицейский.

– Дурак, – повторил полицмейстер. – А ты грамотный? – обратился он ко второму полицейскому.

– Избави Бог, ваше высокоблагородие! – вытянувшись в струнку, отрапортовал он.

– И ты дурак, – сказал полицмейстер. – Неграмотность, конечно, хорошая защита от вольнодумства, но иногда мешает в делах. Кто же будет вести протокол?

– Давайте я, – штабс-лекарь встал за бюро Чаадаева и бесцеремонно взял его перо и чернила.

– Не стесняйтесь, сударь. Если вам ещё что-нибудь понадобится, берите запросто, как если бы вы были у себя дома, – предложил ему Чаадаев.

Штабс-лекарь проворчал что-то про себя. Полицмейстер, между тем, уже читал опросный лист:

– Вы Чаадаев Пётр Яковлевич?

– Да, это я.

– Дворянского звания, ротмистр в отставке?

– Так точно.

– Вероисповедания православного?

– Крещён в православной вере.

– Довольны ли вы своим местом жительства?

– Доволен. Мне хорошо в этом флигеле.

– Не было ли у вас намерения уехать из России?

– Я уезжал, жил за границей, потом вернулся.

– Вернулись? – изумился полицмейстер.

– А что вас удивляет?

– Нет, ничего-с… С какой целью в сентябрьском номере журнала «Телескоп» вы напечатали свои размышления о России? Отчего в них содержатся нападки на российский порядок, оскорбляющие чувства истинно русских людей?

– Я не предвидел, что мои размышления оскорбят чувства истинно русских людей. Я был уверен, что мои мысли дышит любовью к родине, хотя и не той самою, которая нынче в моде, – сказал Чаадаев. – Я думаю, что обличение пороков является не меньшим свидетельством любви к родине, чем прославление её.

– Что вы имеете в виду? – полицмейстер с подозрением посмотрел на него.

Чаадаев вместо ответа прочитал стихи:

 
Все так же люди лицемерят,
Все те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну крадут все у царя,
Иным житьё, другие плачут,
И мучат смертных лекаря.
 

– Ваши вирши? – с неудовольствием спросил полицмейстер.

– Нет, Пушкина.

– Пушкин? Знакомая фамилия. Это тот, который продает пиявки и уверяет, шельмец, что получает их прямо из Голландии? – сказал полицмейстер.

– Нет, того зовут Сушкин, – возразил штабс-лекарь. – А Пушкин – это поэт, который пишет амурные стишки.

– И кто из нас после этого сумасшедший? – прошептал Чаадаев.

– Чего изволите?..

– Продолжайте, я вас слушаю.

– В каких отношениях вы состоите с госпожой Пановой Екатериной Дмитриевной?

– Она моя знакомая.

– Насколько близкая?

– Осторожнее, господин полицмейстер, – строго сказал Чаадаев. – Я дворянин и офицер.

Полицмейстер поперхнулся.

– Простите, господин Чаадаев, но это не я придумал, так записано в листе, – пояснил он. – Вопросы были составлены вышестоящим начальством.

– Я не сомневаюсь в этом.

– Но вы не будете отрицать, что посвятили свою статью в «Телескопе» госпоже Пановой? Это она скрывается под инициалами «ЕДП»?

– Да, свою статью я посвятил ей. Это преступление?

– Ваш черёд, господин штабс-лекарь, – полицмейстер кивнул ему.

– Какие нынче год, число, месяц? – спросил штабс-лекарь.

– Перестаньте. Вы отлично понимаете, что я не сошёл с ума.

– Бывают ли у вас приступы раздражения, гнева, периоды тоски, уныния?

– У кого их не бывает? И у вас они наверняка есть. Вы, как я вижу, лечитесь народными средствами? – Чаадаев выразительно потянул носом перегарный воздух.

Штабс-лекарь крякнул и сказал полицмейстеру:

– Остальные вопросы по медицинской части несущественные. Я могу заполнить ответы на них без участия господина Чаадаева.

– Так какой будет ваш вердикт? – спросил полицмейстер.

– Полагаю, господин Чаадаев может оставаться в домашних условиях. Я выпишу ему успокоительные капли.

– Значит, «la commedia e finite»? Представление закончено? – усмехнулся Чаадаев.

– На сегодня мы завершили, но завтра придём к вам опять, – сказал полицмейстер.

– И сколько вы будете так ходить?

– Это не от нас зависит. Но из дома вам выходить воспрещается – в ваших же интересах.

– Понимаю. Забота государства о своих подданных не знает границ. Что же, передайте от меня благодарность вашему начальству – и далее, по инстанции… Мой слуга вас проводит до выхода.

– Кстати, госпожа Панова находится на излечении в больнице, – уходя, сообщил штабс-лекарь. – Её душевное состояние определено как тяжёлое.

– Не может быть! – воскликнул Чаадаев. – Так её…

– До завтра, господин Чаадаев!

* * *

Он читал еле различимые строки на обёрточной бумаге: «Прежде всего я должна просить у Вас прощения за это письмо. Я хорошо помню то время, когда Ваши слова, сказанные так, как Вы умеете их сказать, несколько знаков внимания с Вашей стороны принесли мир и покой в сердце, уже потерявшее всякую надежду обрести счастье на этой земле.

Я скажу со всей искренностью, что нет человека, к которому я питала бы столь высокое уважение. У меня возникло желание пренебречь судом общества, раскрыть перед Вами мои чувства, – простите, ради Бога, мое неуместное чистосердечие! Знайте же, что когда я искала встреч с Вами, мною двигала также и любовь, – и если бы не пустой страх испортить свою репутацию, я бы открылась Вам.

Если я могла бы иметь удовольствие ещё увидеть Вас, то Вы не получили бы этих признаний, но поскольку мы больше никогда не увидимся, молчать свыше моих сил. Простите, что я потревожила Вас этим печальным письмом, – если я умру, Вы, по крайней мере, будете знать всё, что я выстрадала.

Я не жду никакого ответа на своё письмо. Спаси вас Бог, помните о несчастной Екатерине Пановой».

Чаадаев бережно сложил листок, подошёл к бюро и положил письмо Екатерины Дмитриевны в ящик, где хранились ордена, полученные за войну против Наполеона.

* * *

Через двадцать лет Россия лишалась всего, что приобрела за предыдущие сто пятьдесят лет.

Её вмешательство в европейские дела, стремление диктовать свою волю Европе, применение военной силы, объединили против России все передовые государства Запада. Их войска высадились в Крыму; русские солдаты оборонялись героически, но были обречены на поражение. В ходе войны выяснилось, что православие, самодержавие и народность отбросили Россию далеко назад: она так сильно отстала от Европы, что сражаться с ней на равных была не способна.

Казавшаяся крепко спаянной российская власть не выдержала проверку на прочность: всюду проявились гниль, неспособность к управлению, всеобщее воровство, из-за которого солдаты в Крыму не получали даже самого необходимого. Государь Николай Павлович, потрясённый открывшейся его взору безобразной картиной разложения, скоропостижно скончался.

В 1855 году русские войска оставили Севастополь; на следующий год был заключён унизительный мирный договор в Париже. Россия потеряла военный флот и все крепости на Черном море, отдала туркам города в Закавказье, лишилась придунайских земель, отказалась от влияния на Румынию и Молдавию. От неё требовали и более значительных уступок, в том числе на Балтике, – только разногласия среди европейских стран позволили России избежать ещё худших итогов Крымской войны.

Позор поражения потряс Россию; приверженцы православного и самодержавного пути развития стушевались, – выяснилось, что многие из них в душе всегда были либералами и если выступали в защиту отживших порядков, то лишь под давлением верховной власти. Эти умело скрывавшиеся либералы стали громче всех ругать прежнюю Россию и проклинать государя Николая Павловича.

Чаадаев не пережил поражения в Крымской войне: не видя улучшения в положении России, он впал в тяжёлую ипохондрию, а Парижский мир окончательно погубил его – получив известие о нём, Чаадаев затворился в своём кабинете и через месяц умер. Его похоронили на кладбище Донского монастыря в Москве; в некрологе на его смерть говорилось: «Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали. Он жил в такое время, когда мысль погружалась в тяжкий и невольный сон, и особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал и других побуждал, – в сгущающемся сумраке он не давал потухать лампаде и играл в игру, которая известна под именем «жив курилка». Есть эпохи, в которые такая игра уже большая заслуга».

* * *

Почти в то же время, когда умер Чаадаев, к нижегородскому имению господ Улыбышевых подъехала простая телега, на которой сидела одноногая, убогая старуха. Её не узнали – как оказалось, она тоже была урождённая Улыбышева и приходилась родной сестрой хозяину поместья; в замужестве она звалась Пановой. Из сострадания господа Улыбышевы приютили эту жалкую калеку, но не в господском доме, а в дворовой избе, где жила прислуга, поскольку было известно, что Екатерина Панова долго содержалась в сумасшедшем доме и надо было остерегаться её.

Крестьяне называли эту старуху «филозофкой» – время от времени она шамкала беззубым ртом какие-то непонятные слова о России, о вере, о других странах. Ей носили обед из барского дома; в погожие дни, опираясь на костыли, она ковыляла до опушки леса и долго сидела там, глядя на солнце.

Умерла она тихо и незаметно, могила её вскоре исчезла; когда наследники Улыбышевых, знавшие, чем была Екатерина Дмитриевна для Чаадаева, попытались отыскать место её захоронения, они не смогли это сделать.

Допрос Чернышевского в июле 1862 года

– Итак, начнем, – говорил облачённый в мундир следователь бородатому человеку в очках, одетому в арестантский халат. – Меня зовут Сергей Михайлович Стаховский. Я буду вести предварительное дознание по вашему делу, которое затем будет передано в особую следственную комиссию. Давайте уточним ваши данные. Вы – Николай Гаврилович Чернышевский, русский, православного вероисповедания, родились в 1828 году в Саратове в семье протоиерея Александро-Невского кафедрального собора. Всё так?

– Насчёт вероисповедания хотел бы уточнить, что уже давно исповедую только одну веру – в человеческий прогресс и торжество добра и справедливости, – ответил Чернышевский.

12. Н.Г. Чернышевский. Рисунок с фото 1860-х годов.

– Вот как? Что же, этого можно было ожидать, учитывая, что вы бросили учебу в Саратовской духовной семинарии и поступили в Петербургский университет на философский факультет, – сказал следователь. – Философия – опасная штука, а университеты у нас превратились, к сожалению, в источники опасного вольнодумства – не случайно, покойный государь Николай Павлович хотел их закрыть.

– Вот бы Европа посмеялась! Впрочем, покойный государь Николай Павлович и без того порядочно накуролесил, – усмехнулся Чернышевский.

– Я бы не советовал вам дерзить и оскорблять членов августейшего правящего дома, господин Чернышевский, – внушительно заметил следователь. – Ваше положение и без того крайне серьёзное.

– Но мне ещё не предъявлено обвинение, – возразил Чернышевский. – За что меня арестовали?

– Сейчас мы подойдем и к этому, – кивнул следователь, сверяясь с бумагами, лежащими у него в папке. – Вы были арестованы 7 июля сего 1862 года в квартире дома № 4 на Большой Московской улице и препровождены сюда, в Петропавловскую крепость…

– Да, в эту удивительнейшую крепость, которая ни разу не использовалась для отражения внешних врагов, зато весьма успешно использовалась для подавления врагов внутренних, – вставил Чернышевский. – В её казематах и бастионах, совершенно не приспособленных для длительного пребывания, погибло или сошло с ума немало тех, кто чем-либо провинился перед нашей великой империей.

– Господин Чернышевский, второй раз призываю вас выбирать выражения, – строго сказал следователь. – Не в ваших интересах высказывать на следствии столь опасные мысли.

– А ведь я знаю вас, Сергей Михайлович, – Чернышевский прищурился сквозь очки на следователя.

– Откуда же? До сих пор я не имел чести быть вам представленным, – нахмурился следователь.

– Вы когда-то состояли в университетском студенческом кружке, изучали Гегеля, и, по-моему, даже Маркса? – спросил Чернышевский, пряча улыбку.

Следователь вздрогнул:

– Откуда вам это известно?

– Я поступил в университет позже вас, но знавал кое-кого из вашего кружка, к тому времени уже распавшегося, – ответил Чернышевский. – Удивительная метаморфоза произошла с вами: студент, изучавший Гегеля и Маркса, сделался следователем в Третьем отделении, да ещё ругает университеты! Никакому Овидию такое не вообразится.

– Перестаньте! – повысил голос следователь. – Вернёмся, лучше, к вашему делу.

– Однако вы так и не сообщили, в чём меня обвиняют, – сказал Чернышевский.

– Не беспокойтесь, причин для обвинения предостаточно, – раздражённо проговорил следователь. – Сейчас мы к этому перейдём.

* * *

Он полистал бумаги в папке:

– Во-первых, вы поддерживали отношения с государственным преступником Александром Герценом. Пребывая в Лондоне, сей злейший враг российской государственности издаёт там возмутительный журнал «Колокол», который тайно перевозится для распространения в России. В этом журнале он размещает гнусные клеветнические статьи о нашей стране и образе её правления, предлагая насильственными методами изменить всю систему государственной власти. Мало того, означенный Герцен печатает в так называемой «Вольной русской типографии» издания, строжайше запрещённые в Российской империи, и также переправляет их сюда. Он предлагал и вам печататься у него – вот его собственноручное письмо, узнаете почерк?

– Мне не известен почерк Герцена; кроме того, если письмо и было отправлено ко мне, то я ничего не писал в Лондон. Вы не можете обвинять меня в том, чего я не совершал, – твёрдо сказал Чернышевский.

– Неужели вы не знаете Герцена? – насмешливо произнёс следователь.

– Кто же не знает Герцена, – ответил Чернышевский, тоже с усмешкой. – Говорят, даже государь-император Александр Николаевич почитывает «Колокол». Не всё же государю довольствоваться официальными газетами и журналами, в которых пишут, как у нас распрекрасно обстоят дела.

– Прекратите, – бесстрастно сказал следователь и продолжил чтение бумаг из папки: – Во-вторых, вы обвиняетесь в составлении и распространении преступной подстрекательской прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Вот некоторые положения сей прокламации: «У французов, и у англичан паспортов нет; каждый ступай куда хочет, живи, где хочет, ни от кого разрешения на то ему не надо… А то вот ещё в чём у них воля: никто над тобою ни в чём не властен, кроме самого общества. Обществом всё у них правится. У них и царь над народом не властен, а народ над царём властен…

А кто хочет на военную службу, служат, коли хотят. А кто не хочет, тому и принуждения нет, а солдатская служба у них выгодная, жалованье солдату большое даётся; значит, доброй волею идут служить, сколько требуется людей.

А у нас насильно забирают в солдаты, и солдату какая прибыль за нынешние порядки стоять? Когда воля мужикам будет, каждому солдату тоже воля объявится: служи солдатом, кто хочет, а кто не хочет, отставку чистую получай…

А когда промеж вами единодушие будет, в ту пору и назначение выйдет, что пора, дескать, всем дружно начинать… Ведь у нас по всем местам свои люди есть, отовсюду к нам вести приходят, как народ, что народ. Вот и мы знаем, что пока нет приготовленности. А когда приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и пришлём такое объявление, что пора, люди русские, доброе дело начинать, что во всех местах в одну пору начнется доброе дело, потому что везде тогда народ готов будет и единодушие в нём есть, и одно место от другого не отстанет. Тогда и легко будет волю добыть».

Это вами написано, господин Чернышевский?

– В цивилизованных странах обвиняемый не должен доказывать свою невиновность, – напротив, обвинение должно доказать, что он виновен, – ответил Чернышевский.

– Напрасно вы считаете нас такими уж дикарями, – скривился следователь. – В деле содержатся собственноручные показания Всеволода Костомарова, которому вы передали данную прокламацию для распространения.

– Покажите! – потребовал Чернышевский.

– Думаете, я вас обманываю? – зло усмехнулся следователь. – Извольте, вот они, – он показал густо исписанную неровным почерком бумагу.

Чернышевский помрачнел:

– Это ещё надо проверить, – произнёс он про себя.

– Ах, господин Чернышевский, как же вы так неосторожно? Решили революцию в России делать, а доверились такому ненадёжному человеку, – сухо рассмеялся следователь. – А он, между прочим, едва мы его чуть прижали, тут же согласился с нами сотрудничать.

13. А.И. Герцен. Фото 1860-х годов.

– Ваш режим именно таких людей и воспитывает: слабых и неверных. Но ничего, воспитаются и другие люди, – как вы с ними тогда справитесь? – ответил Чернышевский, глядя прямо на него.

Следователь отвёл взгляд.

* * *

– В-третьих, – продолжал он, – вы обвиняетесь в организации пожаров в Петербурге в мае сего года.

– Что, что? – переспросил Чернышевский. – Это уже чересчур! А давешнюю холеру мы не распространяли по российским губерниям?

– Вам виднее, – буркнул следователь. – Может быть, и до этого докопаемся, но насчёт пожаров имеются свидетельства городских жителей – вот, вот и вот, – он показал бумаги. – Они утверждают, что за пожарами стояли некие бунтовщики; удивительно, что в то же время появилась прокламация тайной организации «Молодая Россия», и пожары были в известной мере осуществлением её замыслов по организации беспорядков. Народ требует сурово наказать поджигателей и возмутителей спокойствия, – я не позавидовал бы вам, если бы вы попались в руки разгневанных жителей.

– Чему вы радуетесь? – очень серьёзно сказал Чернышевский. – Наш народ веками угнетали, выдавливая из него всё человеческое. Вместо нации свободных граждан создали нацию рабов – снизу доверху все рабы.

– Странные вы люди, революционеры, – сами же взываете к народу, и сами же его ругаете, – ехидно заметил следователь. – Вы изволили упрекнуть меня, что я поддался метаморфозе: изменил, де, высоким идеям. Нет, господин Чернышевский, я-то как раз осознал, где правда, и как служить России! Лучшие её люди – это мы, а не вы; нам и в голову не придёт назвать свой народ рабами.

– Что же, у нас подобралась не такая уж плохая компания: Пушкин, Лермонтов, Чаадаев, Белинский, – да мало ли! А вы кем можете похвастаться? – спросил Чернышевский.

– Это вы о чём? – подозрительно спросил следователь.

– Как же! Пушкин писал:

 
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
 

Лермонтов ещё откровеннее:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
 

– Это клевета! – возмутился следователь. – Лермонтов был офицер, он присягу давал. Не мог он такого написать!

– Конечно, ведь Россия – страна свободных людей, жандармов в голубых мундирах народ не поддерживает, а уж с гигиеной у него вообще всё в порядке, – ответил Чернышевский. – А что вы скажете о высказывании Чаадаева: «Чтобы совершить какое-либо движение вперёд, сначала придётся себе всё создавать, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами, – а главное, уничтожить в русском раба!».

– Чаадаев был сумасшедшим, ибо только сумасшедший мог не видеть величие России и её героев, – выспренно сказал следователь.

– Белинский тоже был сумасшедшим? – Чернышевский поправил очки. – По службе, вы, верно, читали его письмо к Гоголю, где Белинский писал о России как о стране, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Когда он назвал впавшего в мистицизм Гоголя «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов», – это будто про таких, как вы, написано.

* * *

– К чему нам ссорится, Николай Гаврилович? – вдруг улыбнулся следователь, впервые обратившись к Чернышевскому по имени-отчеству. – Вы талантливый человек; вы пользуетесь влиянием на молодёжь, – глядите, какое трогательное письмо прислала государю одна гимназистка, я вам зачитаю: «Если уж необходимо кого-нибудь сослать, сошлите лучше меня, а оставьте человека, который своим умом может принести огромную пользу обществу. Государь! Морите меня голодом, лишите меня, наконец, моего единственного утешения, книг, – делайте со мной всё, что хотите, только спасите, спасите Чернышевского!». А, каково?

Чернышевский невольно рассмеялся.

– Обратите же свои таланты, как вас призывают, на пользу России, – по-своему понял его следователь. – Государь охотно простит вас, если вы признаете свою вину и раскаетесь.

– Этим я принесу России плохую пользу, – наверняка не ту, которую от меня ожидает девушка, написавшая письмо, – ответил Чернышевский.

– Значит, будете упорствовать? Ну и чего вы добьётесь? – насупился следователь. – Ввиду вашего упрямства и нежелания помочь следствию, отношение к вам будет как к закоренелому преступнику. Вы погибнете на каторге, в тюрьме или в глухой ссылке, – ваша жизнь пропадёт впустую.

– Нет, впустую уже не пропадёт, – сказал Чернышевский. – Что-то, да появится после меня.

– Ну, ну, верьте! – проговорил следователь, вновь изменив тон с ласкового на злой. – Видит Бог, я сделал всё, чтобы облегчить вашу участь, а теперь пеняйте на себя…