Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

Во французской армии каждый рядовой мог со временем стать офицером, генералом и даже маршалом; существовала особая система продвижения отличившихся по службе: офицер не мог получить следующее звание, не подготовив определённое количество солдат на замещение командных должностей. Известное высказывание Наполеона о том, что в его армии каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, было не лишено оснований. У нас же выслужиться из солдат в офицеры было почти невозможно – это были такие редкие случаи, что о них знала вся армия, причём, такой офицер всё равно оставался белой вороной, ему постоянно указывали на его место.

Наполеон часто твердил, что он лишь «первый солдат Франции», и это были не пустые слова: находясь в походах всегда среди своего войска, объезжая его ряды под огнём и лично направляя в атаку, он доказал это делом. Нашим солдатам не приходило в голову считать императора Александра за своего: пропасть, которая отделяла их от царя, была огромна и непреодолима. У нас была армия господ и рабов; у французов – армия свободных людей.

Мы уступали французам и в качестве военного обучения: во французской армии оно было построено с расчетом на войну, у них обучение было осмысленное и требовало от солдат разумной инициативы в бою. У нас инициатива считалась преступлением: правило Суворова, чтобы каждый солдат знал свой маневр, осталось на бумаге. Неукоснительное, механическое исполнение приказа, полный отказ от самостоятельности, категорический приказ «не рассуждать!» – вот наша основа солдатского обучения. Муштра и шагистика были всего важнее для нас: мы готовили солдат для парада, а не для войны, – я уже говорил об этом… Наконец, у нас бессовестно разворовывали средства, отпущенные на вооружение и содержание армии, но попробовал бы кто-нибудь решится на эдакое у французов при Наполеоне!

* * *

– Можно ли было воевать в таких условиях, тем более, самим стремиться к войне? – спросил Чаадаев. – Тем не менее, наши войска изготовились к ней, бросая вызов Наполеону. Все гвардейские полки уже в апреле стояли на границе в составе Первой или Западной армии, которой командовал Михаил Богданович Барклай-де-Толли, великий стратег и полководец, так и не получивший должного признания у потомков. Гвардейские полки он держал в качестве резерва, мы входили в Пятый корпус его армии и с началом военных действий не участвовали в сражениях до самого Бородина.

Там мы впервые понюхали пороха – мы защищали артиллерийские позиции на правом фланге наших войск. Французы обстреливали нас из пушек; они предоставили дело артиллерии, прежде чем пустить на нас пехоту и конницу. Тот, кто хоть раз побывал под ядрами и картечью, знает, каково выдержать такое: не хочу рисовать вам ужасные картины войны, но вы только представьте, как тяжелые чугунные ядра бьют в мягкие человеческие тела, дробя и калеча их, отрывая конечности и головы; как осколки выпущенных из пушек гранат рвут и режут человеческую плоть на части; как картечь осыпает смертельным градом неподвижные шеренги и выкашивает в них мёртвые пустоты.

– Да, это ужасно, – сказала Екатерина Дмитриевна с невольным содроганием. – Не знаю, как вы выдержали такое, это что-то апокалипсическое.

– Мы простояли под огнём больше четырнадцати часов, в моей роте было убито около сорока человек, не считая раненых и покалеченных, но мы не отошли. К вечеру французы двинули, всё-таки, против нас пехоту, но мы не подпустили её ближе ружейного выстрела, – с гордостью сказал Чаадаев. – Я считаю заслуженными награды, которые мы получили за Бородино: нам с братом Михаилом дали звание прапорщиков, двадцать шесть офицеров нашего полка были награждены орденами.

На Бородинском поле все наши войска показали чудеса мужества, и мы с братом даже поспорили, отчего это? Понятно, что офицеры должны были сражаться героически – по велению долга, из дворянской чести, желания славы, во имя получения наград и чинов, из романтического чувства привязанности к Родине, о котором я уже упоминал, и которое было очень сильным у нас. Но солдаты? Какой смысл был умирать им? Родина была злой мачехой для них, служба – невыносимым бременем; награды ничего не меняли в их беспросветном существовании.

Брат Михаил утверждал, что именно поэтому солдаты так легко шли на смерть – она была для них избавлением. Он вспоминал, как древние греки говорили о спартанцах: они потому являются такими храбрыми и стойкими воинами, что смерть в бою для них лучше той жизни, которую они ведут. А русский человек вообще мало ценит свою жизнь, ибо она у нас ненадёжна, как нигде, и намного тяжелее, чем у прочих народов; русский человек привык к ударам судьбы, он фаталист по натуре и смерть не вызывает у него такого ужаса, как у изнеженных жителей Европы, убеждал меня Михаил.

Соглашаясь с ним во многом, я ссылался, опять-таки, на иррациональную любовь к Родине, которую впитывают люди с молоком матери. Эта любовь не поддаётся разумному объяснению, она существует вопреки жизненным обстоятельствам, но, как мы знаем, подобные чувства – самые сильные. Как бы ни был плох предмет нашей любви, но пока мы любим, мы не замечаем его недостатков.

Если исходить из здравого смысла, солдаты должны были разбежаться при первых же признаках опасности: кто мог бы остановить тысячи людей, спасающих свои жизни? Точно так же русский народ обязан был встретить Наполеона как освободителя и умолять его принять власть над ним, но и этого не произошло: за исключением нескольких случаев, народ восстал против французов и бился с ними. Во имя чего? Разумных причин здесь нет; единственное, что может объяснить это парадоксальное явление – иррациональная любовь к Родине, или иначе – голос «земли и крови». Люди с умом и воображением создают целые теории на этот счёт, народ же любит Родину, не мудрствуя, и считает естественным отдать жизнь за неё… Чем и пользуется те, кто им управляет, заметил мне брат Михаил, и я должен был согласиться с ним…

Настанет ли когда-нибудь время, когда иррациональная, бессмысленная любовь к нашему Отечеству уступит место осмысленной и здравой любви? Настанет ли время, когда мы будем не только любить Россию, но и гордиться ею? Вот тот вопрос, который и тогда волновал нас, и на который до сих пор я не нахожу ответа, – задумчиво проговорил Чаадаев.

* * *

– Бедная моя собеседница, я вас совсем замучил, – сказал он, взглянув на Екатерину Дмитриевну. – Не пора ли нам заканчивать на сегодня?

– А как же окончание войны? Мне помнится, что после Бородина были ещё какие-то события, – улыбнулась она. – Расскажите до конца, нельзя же останавливать историю на полпути.

– Вы несгибаемая женщина…. Что же, осталось рассказать не так много… Бородинская битва была самой страшной и самой славной в этой войне, но по приказу Кутузова наутро мы покинули Бородинское поле и отступили к Москве. Вступив в Москву через Дорогомиловскую заставу, мы вышли через Владимирскую. Население, почти все пьяное, бежало за нами, упрекая, что мы покидаем древнюю столицу без боя: московский градоначальник граф Ростопчин до последнего часа уверял народ, что Москва не будет отдана неприятелю, поэтому наше отступление произвёло столь тяжкое впечатление. Многие присоединились к нашим колоннам, чтобы уйти до вступления французов.

Мог ли я себе представить ещё год назад, в пору беспечной студенческой жизни, что моя Москва перейдёт Наполеону, что французы будут хозяйничать в доме моей тётушки и в университете, где я учился, и в Благородном собрании, где я завоёвывал московский свет?.. Не могу высказать, как тяжело было мне покидать Москву, и то же чувствовали все наши офицеры.

Эти чувства усилились при виде московского пожара; но если Наполеон надеялся взятием Москвы подавить нашу волю к сопротивлению, он глубоко ошибся. Напротив, теперь и речи не могло быть о замирении с ним – многие офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу к испанцам, воюющим против французов у себя в стране.

Напомню вам, что к этому времени в Испании уже пятый год шла партизанская война против французов, – она сочеталась с борьбой за преобразование общества. Испанцы добились принятия первой в их истории Конституции, которая существенно ограничила власть короля и упразднила многие пережитки прошлого. А что дала наша партизанская война? – спросил Чаадаев с горькой усмешкой. – После изгнания Наполеона победившая власть забыла о прежних обещаниях; Александр Павлович отказался от реформ, начатых им в начале правления. Право, не знаю, что лучше: победа или поражение в войне, если иметь в виду улучшение государственных порядков.

Но народ сражался с французами самоотверженно: тысячи поселян, укрываясь в лесах и превратив серп и косу в оружие, без искусства, одним мужеством отражали французов. Благодаря действиям партизан, французы в Москве оказались отрезанными от снабжения и вскоре начали испытывать настоящий голод. Зимовать здесь стало невозможно, и Наполеон покинул Москву. Последняя его попытка сохранить плоды своих побед была предпринята в Малоярославце, – там Наполеон пытался прорваться в богатые запасами южные губернии, где можно было переждать зиму. Мы ему этого не позволили: наши войска дрались отчаянно, и Наполеон не прошёл. Наш Семёновский полк прибыл на поле сражения в три часа дня; под прикрытием наших батарей мы заняли позиции на задней линии. Сражение продолжалось до ночи; с наступлением темноты Наполеон отступил, и французская армия ушла по Старой Смоленской дороге.

5. Битва русской и французской армий за Малоярославец 24 октября 1812 года. Гравюра Жана-Батиста Мартине.

Об ужасах этого отступления многое известно, так что не буду повторяться; скажу только, что никогда за всю войну я не видел столько трупов. Поля были совершенно усеяны мёртвыми телами; не преувеличивая, можно сказать, что их приходилось по двадцати на каждую квадратную сажень. На дороге тоже лежали оледеневшие трупы, проезжающие сани и коляски с глухим стуком ударялись о них. Все местечки, деревни, трактиры были опустошены и переполнены больными и умирающими. Не лучшим было положение пленных: многих из них за недостатком квартир держали на открытых дворах, где они умирали сотнями. Мы не могли снабдить их хлебом и тёплой одеждой, так как сами были лишены всего этого: наши тылы не поспевали за нами.

Отмечу, что наши солдаты удивительно сердечно относились к пленным в их несчастном положении, – они делили с ними свою скудную порцию. Во время похода солдаты часто выходили из строя для того, чтобы поделиться последним сухарем с каким-нибудь несчастным французом, замерзавшим у дороги на снегу.

* * *

От армии Наполеона ничего не осталось, сам он уехал во Францию, чтобы набрать новую. В приказе Кутузова по нашей армии говорилось: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы – на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества! Не было еще примера столь блистательных побед».

Впрочем, как мы узнали, Кутузов не советовал государю продолжать войну против Наполеона. Кто мог выиграть от этой войны – всё та же Англия, но не Россия. Нам выгоднее было заключить мир с Наполеоном, изгнав французов из нашей страны. Нет сомнений, что Наполеон, и без того хотевший этого мира, заключил бы его на более выгодных для нас условиях, и союз России и Франции стал бы залогом процветания обеих держав. Об этом как раз и говорил Кутузов; скажу и о нём пару слов.

Как ни странно, победитель Наполеона был одним из самых известных франкофилов при петербургском дворе: Франция, французская культура, французский мир были Меккой и Мединой для Кутузова. Своими манерами, обращением, изящным остроумием и безупречным французским языком он походил на истинного парижанина: матушка-императрица Екатерина ценила эти качества в нём и приглашала его запросто бывать у неё. В Кутузове вообще будто жили два человека: первый – ловкий царедворец, умевший подольстится к сильным мира сего и угодить их желаниям, сластолюбец и распутник, весьма охочий до женских прелестей, до конца жизни предавшийся сладострастию: уже будучи в преклонных летах, фельдмаршалом и главнокомандующим нашей армией, он возил с собой молодую наложницу-молдаванку, которую вывез из Бухареста, и, бывало, сутками не выходил с ней из спальни.

Но в нём жил и второй человек: философ-стоик, видевший жизнь с высоты горней мудрости, понимавший людей и их стремления. В этом ему не было равных, и тот же Наполеон недаром называл Кутузова «хитрой северной лисицей». Помимо прочего, Кутузов хорошо знал Россию, русского человека и русского солдата, – как Наполеон был своим для французских солдат, так Кутузов – для русских. Сам его вид в солдатской бескозырке и походном сюртуке вызывал доверие; солдаты любили своего старого командующего и верили ему безгранично.

Несколько таинственный ореол придавала Кутузову история двух его ранений: при взятии Крыма и при штурме Очакова. Оба раза пули прошли насквозь через голову, от левого виска к правому глазу, по одному и тому же пути, но Кутузов не только выжил, но эти раны не оставили ни малейших последствий для его здоровья. Вопреки расхожему мнению, он отлично видел обоими глазами, а повязку носил, чтобы не пугать дам своим шрамом. Солдаты шептались, что сам Господь сохранил Кутузова для спасения России; офицеры считали так же, но вместо «Господь» говорили «Провидение».

Однако государь Александр Павлович с трудом терпел Кутузова: может быть, из-за того, что его ценил император Павел – Кутузов был в числе его приближенных и даже присутствовал на последнем ужине, после которого Павла убили при молчаливом одобрении Александра, – а может быть, из-за нежелания Кутузова примкнуть к проанглийской партии в Петербурге.

Отстранив Кутузова от командования армией после поражения под Аустерлицем, Александр Павлович с большой неохотой вернул его: вначале воевать с турками в Румынии, а потом – с французами в России. Однако прислушиваться к его советам не желал: в результате от победы над Наполеоном усилилась Англия, сделавшаяся первой державой мира и создавшая свою огромную империю; получили определённые выгоды Австрия и Пруссия, а Россия… Россия полила своей кровью поля Европы, помогая своим ненадёжным союзникам.

Кутузов до этого не дожил – он умер в Силезии, в самом начале нашего европейского похода. Мне передавали, что чиновник по особым поручениям Крупенников, бывший при Кутузове до последнего часа, слышал, как государь Александр Павлович пришёл проститься со своим былым недругом. «Прости меня, Михаил Илларионович!» – сказал Александр. «Я прощаю, государь, но Россия вам этого никогда не простит», – отвечал Кутузов.

* * *

Не стану рассказывать о наших битвах в Европе, хотя многие из них были не менее жаркими, чем в России: в августе тринадцатого года при Кульме наш полк потерял до девятисот человек убитыми, более половины своего состава, – в том числе был убит наш полковник. Когда мы увидели, что французы одолевают нас, мы пошли в штыковую атаку и тем немало способствовали окончательной победе наших и союзных войск. За эту битву я получил орден святой Анны, а от пруссаков – Кульмский крест. Хотите, я покажу их вам? – спросил Чаадаев.

– Очень хочу, – сказала Екатерина Дмитриевна.

Он встал, подошёл к бюро и вынул из ящика ордена:

– Вот они, пожалуйста. Я не стал бы хвалиться, но мне обидно слышать, как ныне некоторые ретивые патриоты называют меня чуть ли не врагом России. Большинство из них никогда не нюхало пороху; единственная опасность, которой они себя подвергают, это сорвать голос в словесных баталиях или заработать геморрой от длительного сидения при написании патриотических памфлетов. А я – боевой офицер, прошедший всю войну с Наполеоном; два года я был в действующей армии и сражался за Россию.

– Не нужно обращать на них внимание, они просто глупые и непорядочные люди, – Екатерина Дмитриевна передала ему ордена и чуть пожала его руку.

– Я не обращал бы, но они являются выразителями определённых настроений в нашем обществе, – возразил Чаадаев, убирая ордена обратно. – Мы в который раз наступаем на одни и те же грабли; снова власть для сокрытия своей мерзости использует патриотизм, снова она творит свои подлые дела за ширмой любви к Родине.

– Но вам не в чем себя упрекнуть – вы и теперь сражаетесь за Россию; вы остаётесь в строю, – сказала Екатерина Дмитриевна с мягкой улыбкой.

– Благодарю вас, я так редко слышу тёплые слова… Но мне хочется завершить наш сегодняшний разговор на более весёлой ноте. В заключение я расскажу вам, как служил в гусарах, – Чаадаев лукаво взглянул на неё.

Екатерина Дмитриевна засмеялась:

– Это тем интереснее, что мало соответствует вашему характеру! Я вся во внимании.

– Напрасно вы так думаете, – не согласился Чаадаев. – Возможно, гусарство есть главная черта моего характера; кто знает, какие черти водятся в глубоком омуте нашей души… Я перешёл в гусарский полк за несколько месяцев до окончания войны. Было уже ясно, что мы побеждаем, и мне вдруг захотелось под занавес чего-то яркого и необычного, выходящего за рамки военных будней. Не скрою, большую роль в этом моём превращении сыграл Денис Давыдов. Если бы Творцу надо было создать лекало для отливки настоящего гусара, то для образца следовало взять Давыдова. По своим внешним и внутренним качествам он был истинным гусаром. В самом деле, гусар должен быть небольшого роста, ибо этот род войск подразумевает ловкость, подвижность, умение пролезть там, где не пролезет никто. Давыдов был именно такого роста, при этом имел огромные усы, которые залихватски подкручивал при каждом удобном случае. Он был великолепным наездником, отлично владел саблей и пистолетом, в рукопашной схватке мог справиться с двумя, а то и с тремя противниками.

Гусар должен быть смелым до безумия, он не должен бояться никого и ничего; Давыдов бравировал своей смелостью, – не только в бою, но и в жизни. В молодости он написал басню «Голова и ноги», в которой высмеивал Александра Павловича. В ней были такие строки:

 
Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться,
И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, —
Твое величество об камень расшибить.
 

Гусар должен быть задирой и забиякой; Давыдов бессчётное число раз дрался на дуэлях, часто по пустяшному поводу. Гусар обязан быть пьяницей, картёжником и дамским угодником; Давыдов на спор выпивал дюжину бутылок шампанского, проигрывал и выигрывал в карты целые состояния, легко относясь как к выигрышу, так и проигрышу. За дамами он волочился постоянно, заводил по три романа одновременно и не успокоился, даже женившись.

Мы познакомились с ним на бивуаке где-то в Пруссии, всю ночь пили, он читал мне свои стихи. Утром он предложил мне перейти в его Ахтырский полк; я согласился и таким образом стал гусаром. Правда, наша дружба продлилась недолго: я был слишком рассудочен для Давыдова, он не любил мои рассуждения о России. Но я успел дойти с его полком до Парижа и отличился в традиционных гусарских доблестях.

Весна четырнадцатого года навсегда запомнилась мне: вначале парижане приняли нас настороженно, но потом наша щедрость, удаль и широта покорили их. Французские дамы были от нас без ума, простите меня за нескромность, – да что светские дамы, гусары нашего пока завоевали сердца целого женского монастыря! Мы стояли возле обители капуцинок, и они, презрев обет, данный Богу, оказывали нам самое нежное внимание. Между тем, наши мундиры за время боевых действий изрядно обносились, и тогда монахини отдали нам всё сукно, которое имелось у них для пошива ряс, на пошив наших новых мундиров. На параде мы выглядели блестяще и произвели впечатление на государя Александра Павловича. После этого он своим указом повелел Ахтырскому полку на вечные времена носить коричневые мундиры, а традиционным тостом ахтырских гусар стало: «За французских женщин, которые пошили нам мундиры из своих ряс!».

– Вот вы какой, – Екатерина Дмитриевна пристально посмотрела на Чаадаева и покраснела. – Сколько открытий принесла эта ночь.

– Жаль, что она закончилась. Но вы приедете ко мне ещё? – он не сводил с неё взгляда.

– Непременно, – ответила она, с неохотой поднимаясь с кресла. – Но сейчас разрешите мне уйти. Уже рассвело, мне пора домой.

Чаадаев встал и проводил её до двери:

– Когда же я снова вас увижу?

– Я приеду, как только смогу, – сказала она.

* * *

Прошло несколько дней, когда Чаадаев получил известие, что Екатерина Дмитриевна навестит его сегодня вечером.

Она вошла к нему сияющая, радостная. Он приложился к её руке, с волнением вдыхая аромат знакомых духов.

– Как вы веселы нынче, – сказал он. – Как приятно видеть женщину, светящуюся молодостью и красотой! Если бы Пушкин увидел вас сейчас, он бы непременно сочинил стихотворение, которое вошло бы в золотой фонд нашей поэзии. Жаль, что я не поэт.

– Вы расскажете мне о Пушкине? – спросила она, расправляя своё широкое платье и усаживаясь на кресло. – Я едва знакома с ним, а вот Кити его хорошо знает, я завидую ей.

– Расскажу, – ответил он, присев, как и в прошлый раз, на стул возле неё. – Его обстоятельства нынче не хороши; эта нелепая женитьба будто свершилась по воле злой судьбы. Но я знавал Пушкина в лучшие времена и могу рассказать о нём много приятного… Но сперва позвольте вспомнить то время, о котором мы сегодня будем говорить: я думаю, вы не разочаруетесь, тогда было много примечательного.

– А чая вы мне не предложите? – улыбаясь, сказала Екатерина Дмитриевна. – Вы хвалились, что у вас есть настоящий китайский.

– Ах, простите! – он вскочил со стула и виновато поклонился ей. – Умственные упражнения способствуют мудрости, но не учтивости: я совсем омедведился за своими философическими занятиями… Я сам заварю чай, у меня наготове всё необходимое. За ночь я выпиваю по несколько чашек; не звать же всякий раз Елисея, чтобы он мне подал чай… А может быть, вы хотите кофе? Я его не пью, я становлюсь от него раздражённым и нервным, но для вас велю подать.

– Нет, лучше чай, – только, пожалуйста, не сладкий и не крепкий, – попросила Екатерина Дмитриевна. – Женщиной быть нелегко: приходиться думать, что ешь и пьёшь – как это отразится на цвете лица и фигуре.

– «О, Аллах, спасибо, что не создал меня женщиной!» – так магометане начинают свои молитвы, – улыбнулся Чаадаев. – Но вряд ли вы станете спорить, что принадлежность к женскому полу имеет несомненные преимущества: ни один мужчина, будь он фараон или император, не удостаивался такого поклонения и обожествления, какое получает прекрасная, неотразимая, восхитительная женщина. Немногие помнят имена великих фараонов Египта, открытые нам Шампольоном, но имя Клеопатры знают все; не потому что она была царицей, но оттого что она была обворожительной женщиной. Её бы помнили за это, не будь она даже правительницей Египта…

Вот ваш чай, – осторожно, он горячий, не обожгитесь! А я, с вашего позволения, начну свой рассказ, – он сел и призадумался на минуту. – Наверное, мне вначале следует сказать о свое размолвке с Денисом Давыдовым. Я говорил, что дошёл с его полком до Парижа, но там наша дружба окончилась.

Давыдов – типичный офицер суворовской школы: Суворова он боготворил, хотя поступил на службу, когда тот уже умер. Как его кумир, Давыдов мог дерзить императору, – правда, уже не Павлу, а Александру, – насмешничать над властью и отпускать ехидные замечания в её адрес. Однако это ни в коей мере не означало неисполнение приказов: выполняя приказ, Суворов ловил Емельку Пугачёва и вешал несчастных взбунтовавшихся мужиков; выполняя приказ, подавлял восстание поляков, боровшихся за свою независимость, и громил Варшаву; выполняя приказ, он расправлялся с итальянскими карбонариями и отдавал их города деспотической Австрии.

Давыдов был таким же: если бы ему отдали подобные приказы, он без колебаний исполнил бы их. Власть это понимала и прощала ему фрондёрство: несмотря ни на что, он был её верным защитником, поэтому был произведён в генерал-майоры, а потом – в генерал-лейтенанты. Но для меня политическое и социальное положение России, образ правления ею не были всего лишь поводом для колких эпиграмм: это были принципиальные важные вопросы, и пока они не были решены, ни о каком примирении с властью и речи быть не могло.

Другой трещиной, которая прошла через наши отношения, стал вопрос о православии. Давыдов прохладно относился к вере, а к попам – издевательски, однако это не мешало ему соблюдать установленные обряды, исповедоваться и причащаться у тех же самых попов, над которыми он смеялся. Он «a priori» считал православие лучшей и единственно правильной религией на свете, а католичество ненавидел как главного врага православия. Мои возражения выводили его из себя: он называл меня «аббатом», а порой причислял к врагам России, ведь православие и «святая Русь» были неразрывны в его понимании. Мы спорили до хрипоты и в конце концов должны были расстаться: я перешёл из Ахтырского полка в Лейб-гвардии гусарский полк.

* * *

После заграничной кампании мы вернулись в Россию уже другими. Вот три причины, которые перевернули нашу жизнь: подъём национального чувства в двенадцатом году, несправедливость, допущенная после войны к народу, и увиденное нами за границей.

Обо всём по порядку. Усилившееся национальное чувство заставляло нас по-иному посмотреть на Россию, глубже вникнуть в её прошлое и настоящее. Мы как бы проснулась для исторической жизни: открыли самих себя, по-новому увидели народ. Этот процесс не угас с победой в войне: он ещё более увеличил прежде начавшуюся в нас напряженную внутреннюю работу – мы стали соотносить себя с историей страны, с общенародными судьбами. Вы понимаете, о чём я говорю?

– О, да, вполне! – воскликнула Екатерина Дмитриевна. – Мне это близко; разве я не сказала вам, что у меня самой много вопросов по этому поводу? Я пришла к вам для их разрешения.

– Ну и как? J’ai aidé à vous de cueillir une pomme? Я помог вам сорвать яблоко познания? – спросил Чаадаев.

– У меня будто глаза открываются. Прежде я жила, как слепая, – призналась Екатерина Дмитриевна.

– Это лестно, но вы, быть может, оказываете мне большую услугу, чем я вам. Ведь это женщина подвигла мужчину на вкушение плода познания, – в чём я вижу глубокий смысл, – серьёзно ответил он. – Но продолжим. Вторая причина, по которой мы переменились, – несправедливость по отношению к народу. Здесь мне нечего добавить к тому, что уже сказано: после войны порядки у нас сделались ещё хуже, победившая власть забыла о прежних обещаниях. Самоотверженно сражавшихся с французами мужиков возвращали хозяевам, которые отнимали у них последнее, имели право бить их, продавать, как животных, растлевали их жён и дочерей. Трудно было жить спокойно, видя всё это; надо было отказаться от всего человеческого в себе, что с этим смириться.

Третья причина – жизнь, которую мы видели за границей. Одно дело, когда мы выезжали из России в качестве праздных путешественников, лениво наблюдающих европейские порядки. Другое дело, когда мы провели два года в самой гуще европейской жизни. Мы ужаснулись тому, как плохо выглядит Россия по сравнению с Европой: самый бедный европейский крестьянин жил несравненно лучше наших крестьян; самый необразованный европейский обыватель был намного более цивилизован, чем наши обыватели; самый грубый произвол власти не мог сравниться с российским произволом; самые вопиющие покушения на естественные права человека казались пустяком по сравнению с тем, что творилось у нас.

6. Декабристы. Художник М.В. Добужинский

Не удивительно, что уже за границей многие из нас вступили в тайные общества, предлагавшие свои способы борьбы с несправедливостью. Об этих обществах я расскажу вам чуть позже, в связи с дальнейшими событиями моей жизни, а пока о том, каким было наше житьё после возвращения из Франции.

Чаадаев вдруг улыбнулся, а потом рассмеялся. Глядя на него, заулыбалась и Екатерина Дмитриевна.

– Чему вы смеётесь? – спросила она.

– Вспоминаю наши сумасбродства, – ответил он. – Если до войны особые «courage» и «choquant», то есть эпатаж общественного мнения, у нас уже были распространены, то после неё они приняли всеобщий характер. Это не было простой данью моде, – скорее, являлось вызовом существующим порядкам и способом показать свою независимость. Мы совершали поступки, которые англичане называют «хулиганством»; нашими идолами были те, кто отличились в нём. Главным был Михаил Лунин.

– Это тот, который… – хотела сказать Екатерина Дмитриевна и запнулась.

Чаадаев внимательно посмотрел на неё.

– Да, он теперь на каторге по делу четырнадцатого декабря. Считается главнейшим государственным преступником, возможно, из-за того, что не сломился в тюрьме подобно многим и не отказался от своих идей. Власть его ненавидит, государя Николая Павловича передёргивает от одного упоминания о Михаиле Лунине.

Покойному Александру Павловичу тоже плохо спалось, пока Лунин жил в Петербурге. Его проделки эпатировали весь город; под влиянием Лунина были написаны Пушкиным вот эти строки:

 
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
 
 
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
 

Лунин служил в Кавалергардском полку, имея звание штабс-ротмистра, а дом снимал на Чёрной речке. Кроме хозяина, слуг и гостей там проживали ещё девять собак и два медведя, которые наводили ужас на окрестных жителей. Редкий день проходил без проказ. Как-то ночью Лунин на пари поменял местами вывески на Невском проспекте, и вместо магазина дамского белья появился ресторан, вместо ресторана – зубодёрный кабинет, а его место заняло дамское бельё. В другой раз он, опять же на пари, промчался на лошади через весь Петербург в чём мать родила, а ещё раз отправился на лодке к Зимнему дворцу, дождался, когда в окне появится Елизавета Алексеевна, супруга государя Александра Павловича, и спел ей любовную серенаду.

При всём том, Лунин имел доброе сердце: однажды на улице какой-то человек обратился к нему за милостыней – Лунин, не задумываясь, отдал ему свой бумажник, сказав своему спутнику, что если человек, с виду порядочный, вынужден просить милостыню, значит, тут крайние обстоятельства. Может, это был мошенник, но не всякому дано поддаться такому обману, – прибавлю я от себя.

Много проказ было у Лунина, и терпение государя Александра Павловича, наконец, закончилось: он отправил «этого несносного кавалергарда» в отставку. Формальным поводом была дуэль, но я думаю, Александр Павлович просто решил избавиться от человека, всё поведение которого свидетельствовало о нежелании мириться с российской действительностью и все поступки которого носили характер открытого протеста.