Текст книги "Развлечения для птиц с подрезанными крыльями"

– Пышное зрелище, – отметил Елисей.

– Все для народа, – поддержала Ира.

По усилившемуся ветру и потянувшей в лицо прохладе стало ясно, что они приближаются к реке.

– Кстати, перед отъездом из Петербурга я тоже развязался с капризной особой, – сказал Елисей. – Не назову разрыв болезненным, и все же.

– Тебя в ней что-то раздражало?

– Пожалуй. Я же прекратил с ней общение.

– Что именно, если не секрет?

– Страсть к биполярной депрессии. Такой диагноз она себе поставила, начитавшись психологической литературы. Кроме того, она упивалась агорафобией, дереализацией и паническими атаками. Помнится, она выкладывала в «Инстаграм» простыню за простыней о том, как важно бережно относиться к человеку, страдающему депрессией, и беречь его ранимую натуру.

– Это модно – романтизировать психические расстройства, – сказала Ира. – Вот дисбактериоз или глаумонефрит романтизировать совсем не хочется.

– Модно и выгодно. Моя пассия, например, корила меня за то, что не чувствует себя моим сладким пирожочком.

– Какой инфантильный ужас.

– В ответ я говорил, что она не чувствует себя своим сладким пирожочком и потому валит на меня вину за низкую самооценку. Этот вывод ее только злил. В общем, никому не пожелаю возиться с депрессивными субъектами и убирать за ними ментальный мусор. Их нарциссизм безграничен.

Дорога за красными стенами спускалась к набережной, отделанной широкими плитами. Набережная была застроена барочными домами наподобие тех, что сгрудились на территории Кремля, только крупнее. Фасады зданий обильно украшали пилястры и орнамент в виде пузатых ангелов, грозных львиных морд, гребня морской волны. Дотошную стилизацию под европейство подчеркивали как строгое оформление строений, так и стерильная чистота мостовой, словно надраенной с шампунем. На реке допоздна работала станция по прокату лодок и катамаранов, а со станции звучали эстрадные хиты.

Елисей с Ирой остановились перед памятником Елизавете в образе удалой девицы верхом на скачущей лошади. Длинное, до пят, платье императрицы по замыслу скульптора развевалось по ветру. На лице Иры застыло то же, что и в баре, выражение элегической отрешенности, притягательной, как солнечное затмение или рассветный туман над озером. Эта решительная девушка, мечтавшая о мировой революции и разругавшаяся с неким влиятельным типом в первую же неделю пребывания в городе, казалась странной и неуместной, точно бокал для пива «Квак». Елисей отмечал про себя, что подпадает под ее обаяние, и не противился этому.

– Есть одно средство, – сказал он, – которое помогает мне избегать нездоровой привязанности к кому-либо.

Ира улыбнулась.

– Старый добрый цинизм?

– Это не наш метод.

– Что тогда?

– Я никого не ставлю в центр. Ни другого человека, ни себя и свою гордость. Это не означает, что я веду себя безалаберно и пускаю все на самотек, нет. В меру возможностей я чуток и внимателен, добр и терпелив, надежен и снисходителен. Тем не менее я не обожествляю тех, к кому привязываюсь, и не извожу себя, если что-то идет не так. Это мешает вкушать аффекты полной ложкой, зато предохраняет от нервных срывов и прочих излишеств.

– А что ты ставишь в центр?

– Не знаю. – Елисей задумался. – Наверное, пивные заметки. То есть не число подписчиков и лайков, а сам акт письма.

– Здорово! А я этнографию! Во мне живет дух исследований.

Они миновали еще два памятника. Босой рыбак за лодочной станцией разворачивал невод. Напротив дворца бракосочетаний позировала свадебная пара из Ренье III при параде и Грейс Келли с букетом невесты.

– Ты сочтешь меня ненормальной, но я задам этот вопрос, – вдруг сказала Ира. – Я разным людям его задаю. Этнограф как-никак. По-твоему, что такое человек?

– Что такое человек? – переспросил Елисей.

– Какое определение ты бы вложил в это понятие?

Елисей на мгновенье замер, собираясь с мыслями. Он будто вновь очутился в университете и угодил на экзамен.

– Мое сердце принадлежит психоанализу, поэтому я на время забуду о биологических концепциях, которые лишь сбивают с толку, – произнес Елисей.

– Твоя воля.

– Человек – это картотека речевых стратегий.

– Так.

– Он не сводится ни к сумме обстоятельств, ни к сумме поступков, ни к сумме намерений, потому что, строго говоря, человек – это и не сумма вовсе, а набор сингулярностей, которые беспрестанно пополняются и меняют весь расклад.

– Допустим.

– Человек окружает себя привычками и ритуалами, иногда разрушительными, иногда чудными, почти всегда избыточными. Он узнает себя в других и утаивает собственную сущность от типа, с которым пересекается в зеркале. Он одержим химерами: любовью и счастьем, истиной и красотой, порядком и покоем. Главная химера, пожалуй, носит имя реальности. Ее считают то жестокой, то невыносимо скучной, то желанной, то какой-нибудь еще. На какие только жертвы ни пускается человек, на какие неистовые ухищрения, чтобы вступить с реальностью в непосредственный контакт, чтобы схватить полноту бытия во всем его многообразии и клокочущем великолепии. На деле же человек вместо погони за бытием следует за тенями, раз за разом попутно отмахиваясь от своих принципов, которые в конечном счете тоже оборачиваются тенями, разве что более плотными и рельефными. Человек расколот и расщеплен на тысячи частей, он обречен на нехватку и навязчивое повторение, но в этом нет ровным счетом никакой трагедии, потому что так работает бессознательное и такова участь субъекта. Он ежесекундно не поспевает за собой и себе не соответствует. Я, например, хочу выглядеть серьезно и солидно, но улыбаюсь в неподобающие моменты. Я многое бы отдал, чтобы быть похожим на английского джентльмена с каменным лицом, который одинаково бесстрастно реагирует на смерть любимого дворецкого и на выигрыш на скачках. Вместе с тем мне известно, что таких англичан не существует, а сам я – всего лишь человек, расколотый и расщепленный.

– Полегче, полегче, – сказала Ира. – Предупреди ты меня о столь роскошной речи, я бы включила диктофон.

– Это не для прессы, – с деланым высокомерием воскликнул Елисей.

– Какие мы заносчивые. Кстати, ты убедил ознакомиться с психоанализом.

– Это моя миссия. Я агент фрейдолакановского знания. Вербую агентов, служу партийным интересам. Если без шуток, то настоятельно рекомендую не откладывать знакомство. Психоанализ – тонкая вещь.

– Тонкая?

– Он не о том, что сказали, а о том, что умолчали.

– Этнография отчасти о том же.

Елисей гордился тем, что сумел увлечь Иру. Он соотносил себя с ней, а она, желал он верить, соотносила себя с ним.

По пути на автобусную остановку Ира в свойственной ей сдержанной манере поблагодарила за вечер и сказала:

– Поправляйся скорее. И сообщи, если что-то понадобится. Все равно что. Даже если просто поговорить и пожаловаться на горло. Я не мастер по дельным советам, но я хотя бы выслушаю.

– Помечу галочкой, что не должен злоупотреблять твоим доверием и ныть по пустякам.

– Все мы иногда нуждаемся в том, чтобы кому-нибудь поныть.

Елисей не обнял Иру на прощание. Встречного движения она не совершила, а нарушать хрупкое равновесие, покоившееся на родстве интонаций и на синхронности шагов, он не решился.

– На каком этаже ты живешь в общаге? – спросил он.

– На четвертом. А что?

– Эх, жаль, что не на пятом. Песню классную знаю.

Когда Елисей остался один, до него дошло, что он с ног валится от усталости. И все же он без колебаний согласился бы хоть каждую неделю устраивать суточные заезды в междугородних маршрутках со сломанными кондиционерами ради таких путешествий по набережным.

Интерлюдия
«Колыма Inn»

Лучшие умы крафтового цеха превзошли себя и соединили два несовместимых элемента: горький, как нестираемые воспоминания об ошибках юности, индийский пейл-эль, и терпкий, как утренняя выволочка от желчного начальника, крепкий чай, известный в народе как чифирь. Хмель и кофеин. Много пьянящего хмеля и много бодрящего кофеина. На роль испытателя сорта был призван доцент из ВШЭ, тертый полемист с безупречным русским языком и четырьмя тысячами подписчиков на «Фейсбуке».

Напиток опалил доценту пищевод, и всполох пробежал по задней стенке сердца. Назрела священная война. «Фейсбук» превратился в сцену, а слова – в орудия. Давний спор о советском наследии забурлил, как адский котел, а вместо дров в пламя полетели политические упреки. Сталин и Ленин. Тухачевский и Власов. Солженицын и Бродский. Прага и Вьетнам, оттепель и застой. Колхозы и заводы, коммуналки и хрущевки. Диссидентские разговоры на кухнях и счастливые лица на майских демонстрациях. Концлагеря плюс электрификация всей страны. Виртуальное число жертв репрессий то росло до шестидесяти шести миллионов, то снижалось до одного. Как в рэп-батле, все рифмовалось со всем: большевизм с татаро-монгольским игом, ненасытность вождей со слезинкой ребенка, методы чекистов с экспериментами доктора Менгеле, вареные джинсы с планом Даллеса, а Крым с предсказаниями Черчилля.

Участники отваливались от полемики один за другим, не вынося запредельного градуса. Сыпались проклятия и заламывались руки. Наконец остались лишь двое: преподаватель-либерал из ВШЭ и его патриотичный оппонент, обезумевший от сознания собственной правоты. Он напирал по всем фронтам. Казалось, у тертого полемиста нет шанса. Тогда он высунулся из-за бруствера и воззвал к перемирию. Этот благородный жест, наивный и трогательный, был встречен соперником с радостью.

Никакие идейные распри не стоили перегрызенных глоток и забитых до отказа бан-листов. Бывшие противники стиснули друг друга в объятиях. Доцент вынул флягу с колымским пейл-элем и разлил его по жестяным кружкам, как по кубкам. Палачи и жертвы исчезли. Их место заняли ублаготворенные наследники великого прошлого.

Марк

Они встретились на «Октябрьской» и побрели в сторону Парка Горького, огибая лужи. Анна, так и не снявшая перчатки, демонстративно убрала руки в карманы пальто. Ее красная, как вино пинотаж, помада идеально вписывалась в нуарные тона московского марта. Разговор не клеился. Марк и Анна больше заботились о том, чтобы поддеть друг друга, чем найти общие темы. Он фамильярно называл ее Аней, а она высмеивала его ботинки.

– Постой, – сказал он. – Ну и лужи, видишь? Такие большие, что в них скоро рыбу ловить начнут.

Неуклюжая шутка изменила все. Они прекратили быть частью мрачной действительности. Анна вынула руки из карманов, ее голос потеплел. Она предложила поужинать и, услышав согласие, виновато уточнила, будет ли Марку удобно и не нарушает ли она его планов. Он насилу убедил Анну, что она не обуза, и прижал ее к себе, жмурясь от летевшей в глаза мороси.

Пожалуй, чересчур сентиментально.

Даже без «пожалуй». Очень-очень сентиментально. Имей Марк координаты сценариста его снов, уволил бы плута без выходного пособия. Хотя бы по той причине, что сны искажают воспоминания.

Обнаружилось, что Марк заснул в банном махровом халате. Недопитый виски в бокале источал, как и вечером, дымно-резиновый аромат. Хорошо еще, что не приснился теракт в метро или спаленная мебельная фабрика.

Марк выплеснул виски в раковину, умылся и тщательно, на манер хорошего мальчика с иллюстраций в букваре, причесался перед зеркалом. Анна и ее яркая помада не выходили из головы. Тогда Марк выпрямился, наполнил легкие воздухом, задержал дыхание и заученно напряг мышцы таза. Раз, два, три… Через полминуты Марк резко наклонился и отрывистыми выдохами выпустил остатки кислорода через рот. Со стороны это, наверное, смотрелось дико. Не пополняя запасов воздуха, Марк принял строевую стойку и втянул живот до предела. Грудная клетка приподнялась, расстояние между ребрами будто схлопнулось, а к солнечному сплетению из самых низин потянулся ток, собираясь в шар. Когда шар достиг размеров теннисного мяча, Марк расслабил диафрагму и сделал вдох, затяжной и глубокий. Теннисный мяч растворился, и ток послушно растекся по артериям и сосудам.

Отдышавшись как следует, Марк дважды повторил шестое ритуальное действие. Им овладело ощущение благостного покоя, с которым и подобает встречать утро.

Чистя зубы, Марк заметил красные следы на щетке. Кровоточащие десны не сбили бодрый настрой.

Погода располагала к прогулкам – перед завтраком, после него, вместо него. Марк понимал, что здесь не Ростов, не юг, и потому стремился насытить себя бабьим летом и открыть себя последним дружелюбным солнечным лучам. В декабре же можно махнуть в Сочи или в Судак, а можно лежать целыми днями в теплой ванне среди бугров пены и отмокать до весны. Если разнеженная душа потребует встряски, то есть и такой аттракцион: во время приема ванны топить в ней фены, радиоприемники и мобильные телефоны, пока они подзаряжаются. Риск испустить дух не выше, чем в путешествии дикарем по Забайкалью, зато опыт с электроникой чище и в некотором смысле артистичнее.

Проигнорировав завтрак в отеле, Марк устроил променад по аллее и приблудился в псевдояпонской забегаловке с телевизором, настроенным на «Муз-ТВ». Полуденное безлюдье умиляло и придавало обстановке почти домашнее очарование. В меню отсутствовали роллы с креветками, а из сахарницы, снабженной дозатором, не сыпался сахар. Молодая ведущая хит-парада на царапающем ухо сленге представляла исполнителей – один незнакомее другого. Марк представил, что очутился на кухне у тетушки-домохозяйки, которая, хоть и не блистала кулинарным мастерством и не питала к племяннику трепетных чувств, все равно радовалась его визиту.

С «Филадельфией» в черном пластиковом контейнере Марк расправился под трек о маленькой стервочке, с которой бойз-бэнд из трех рэперов обещал разделить судьбу и фамилию. Роллы разваливались на части от соприкосновения с разбавленным соевым соусом, а сливочный сыр напоминал смесь подсоленного творога с акционным майонезом. Тем не менее благодарный «племянник» похвалил персонал за отменное кушанье и первостатейный сервис.

– Уношу в душе кусочек Азии, – польстил Марк официантке на прощанье.

Он не выстраивал маршрутов и планов и не сверялся со спутниковым навигатором. Его не торопили веление сердца и стрелки часов, не гнали в путь зависть и злоба. Марк полагался на спонтанность. Он шагал в направлении звуков светофора и на позолоченные кресты храмов в отдалении, миновал затянутые жухлым бурьяном пустыри и стихийно возникшие автостоянки, с опаской обходил настороженных уличных собак, пересекал безликие дворы с песочницами и турниками или без песочниц и турников. Время, утратившее ценность даже в презренном денежном эквиваленте, ярмом висело на плечах. Вынужденное существование по ту сторону экономии и расточительности, по ту сторону обид и притязаний, веры и безверия выключило Марка из укорененных практик межчеловеческого обмена, к которым так или иначе сводилось все многообразие культур, какие они есть.

За очередным поворотом подстерегала круглосуточная рюмочная с загадочной надписью на вывеске:

Бар «БАР»

Помимо пожилой продавщицы-барменши за прилавком, в тесном зале за круглыми стойками порознь выпивали два типа. Первый, почетный пьяница в костюме-двойке верблюжьей расцветки, водолазке и мокасинах, закусывал водку бутербродами с сельдью и сплевывал косточки в салфетку. Второй, похожий на комбайнера или тракториста амбал в джинсовке и рабочих штанах, надвинув на лоб бейсболку, смотрел из-под нее «Муз-ТВ» и потягивал пиво из кружки. Стену украшал выцветший плакат с Майклом Джексоном, на подоконнике в кашпо из пластиковой бутылки морщился неказистый кактус.

Марк заказал две стопки дагестанского коньяка и шоколадку, которую разломил на дольки. Хит-парад давно закончился, и по телевизору шел в записи концерт незнакомой группы.

– Не пойму, брови у нее настоящие или нет, – прохрипел верзила пропитым голосом, следя за передвижениями вокалистки на экране.

Выпивоха словно ни к кому не обращался, хотя Марк зуб дал бы, что тот заскучал и захотел общения.

– Точно не настоящие, – сказал «тракторист» неопределенно. – Хотя хер его знает.

Будет ему общение.

– Вы какие брови предпочитаете? – откликнулся Марк. – Натуральные или татуированные?

Амбал с удовольствием принял вызов.

– Натуральные, какой вопрос! Фальшивым бровям я верю не больше, чем восстановленной целке. А тебе какие нравятся?

– И мне натуральные. Можно и без бровей.

– Это как? – Выпивоха обеспокоился. – Уродина же получается.

– Не факт, – возразил Марк. – В классической живописи немало женских образов, чье очарование не испорчено отсутствием бровей. Джоконда та же. Или девушка с жемчужной сережкой. Видели эту картину?

– Какую?

– «Девушка с жемчужной сережкой».

– Не. А кто нарисовал?

– Вермеер. Учитывая, что девушка с жемчужной сережкой еще и в тюрбане, я не исключаю, что она вообще лысая. Впрочем, это не главное. Главное – душа.

Марк невозмутимо опрокинул стопку и откусил краешек от шоколадной дольки. «Тракторист» удержался от недоуменных жестов вроде поскребывания в затылке и решительно потребовал от продавщицы по новой наполнить кружку «Жигулем».

– Таких певичек на эстраде теперь до херища, – завел он разговор снова. – Ни рожи, ни голоса, зато звезда.

– Пустышки, – поддакнул Марк.

– Во-во. Знаешь, как этих звезд делают?

– Нет.

– Тогда слушай. Заводит, короче, продюсер любовницу. Чисто потрахаться. Месяц пялит ее раком, два пялит, потом ему надоедает. Он от скуки и начинает ее раскручивать. В студию возит, на сцену пропихивает, реклама, то-се. Так обычная блядь и превращается в звезду.

– Мощно.

Марк уважительно потряс подбородком.

– А то. Это мы тут с тобой пиво просроченное пьем, а в эту минуту в шоу-бизнесе несмешные деньги куют.

Верзила с чистой совестью отступил со своей кружкой. Он, завсегдатай подобных питейных центров, восстановил пошатнувшийся авторитет в глазах лощеного балабола, посмевшего на чужой по всем меркам территории поминать классическую западноевропейскую живопись.

Согласно Марку, проблема большинства мужиков заключалась в том, что они простосердечно думают, будто высоколобые типчики с правильной речью и культурными отсылками ни о чем, кроме прекрасных книжек, не ведают и боятся суровой изнанки жизни, как боятся клубка змей, осиного гнезда или неизвестной слизистой субстанции. Пролетарии самонадеянно полагают, будто уж они-то смекнули, что к чему в этом пропащем мире, и на этом основании приписывают себе неоспоримое преимущество перед высокообразованными лопухами, мягкотелыми и педантичными до зубовного скрежета.

Покинув бар, Марк вызвал такси до Фламандской набережной. Он успел привязаться к ней за неделю пребывания в Элнет Энере. Набережная символизировала ни много ни мало цивилизацию – всю, целиком, от первых алфавитов до беспилотного такси. Здесь, на набережной, властвовала помпезность, любовно возведенная из неуместных элементов. Коллективный демиург в лице градостроителей безо всяких на то отчетливых причин возжелал соорудить в своем отечестве целый квартал по образу и подобию бельгийского барокко и воплотил безумную мечту. В однотипных домах из красного и желтого кирпича с мраморными вставками, словно перенесенных на аэробусах из центра Брюгге, Марк видел памятник человеческому духу, ведомому неизъяснимыми прихотями и непредсказуемыми дерзаниями. Этот дух не делал ставку на необходимость или гармоничность, его не волновали мелочи вроде отсутствия скамеек на набережной или украденных оттуда зеленых урн. Мнительные бюргеры, приколотые к повседневным заботам, точно безвкусные брошки к бабкиному платью, усматривали в набережной всего лишь насмешку над их нуждами, всего лишь аферу по расхищению народных денег, всего лишь доказательство, что господа тысячей путей попирают рабов без снисхождения к их горькому ропоту. Между тем демиург воздвиг помпезный квартал не ради увеличения своего и без того раздутого капитала. И не ради увеселения завистливых и беспомощных бюргеров. И не ради скромной похвалы от владыки – того, что на фоне Кремля торжественно обращается к подданным в последние пять минут каждого года. И не ради беспечных парочек, что высыпают на набережную весной, будто после зимней спячки. И не ради далеких потомков с обтекаемыми силуэтами. Демиург воздвиг квартал ради того, чтобы оправдать свою миссию и возвеличить человечество в глазах Всевышнего, незримо наблюдающего за своими сынами и дочерьми из-под косматых бровей.

Марк отобедал в ресторанчике с беледышской кухней. Здесь пахло домашней снедью и хорошим маркетингом. Суп с кислой капустой и коноплей порадовал, как, впрочем, и обжаренное с грибами и яблоками щучье филе, и знаменитые трехслойные блины, и чайник душистого травяного настоя. Галантный официант щеголял в национальном костюме из длинной белой рубахи из льна, перетянутой на животе ремнем, широких черных холщовых штанов и кожаных сапог до колена. Гарсон заверил, что щуку для блюда выловили вчера в кристально чистом озере, а напоследок вместе с чеком положил пластинку «Орбита».

По всей длине набережной на почтительном расстоянии друг от друга высились памятники: Елизавета верхом на скакуне, свадебная пара князя Ренье III и Грейс Келли, рыбак с сетью, водовоз с затравленной лошадкой, какой-то местный деятель искусства с книгой и пером в руках. Шагая вдоль них, Марк отмечал и палитру госучреждений, размещенных под сенью зеленых кровель фламандского зодчества: Минсельхоз, эндокринологическая клиника, международная школа с преподаванием на пяти языках… Страннее всего казалось сочетание под одной крышей Музея матрешек и общественной приемной правящей партии, разделенных только дверями.

Весело, наверное, притвориться сказочным простаком, который, мечтая творить добро, явится в общественную приемную правящей партии и на голубом глазу предложит ряд блестящих идей по приближению светлого будущего. Например, раздавать сухпайки в электричках. Либо организовать дни бесплатного проезда в городских автобусах. Либо построить рядом с мэрией огромный дом для путешественников.

Марка часто посещали мысли о невинных проделках. Иные идеи так и угасали в бесплотных фантазиях, а иные он с удовольствием проворачивал. Так, в Петербурге Марк симулировал кражу дрели в магазине для ремонта, а по центру Воронежа расклеил ложные объявления о пропаже длинношерстных котят с тигровым окрасом.

В конце набережной из земли торчала металлическая конструкция в форме дерева, на ветвях которого вместо листьев гроздьями свисали разноцветные замки с именами возлюбленных и датами. Сегодня Марк добрался сюда впервые и с любопытством изучил эти свидетельства громогласного и оттого сомнительного счастья. Маши беззастенчиво плюсовались с Сашами, Димы спевались со Светами, Оля образовала сердечный союз с Олегом, даже некий Борис обрел свою Алевтину.

Марка на замках не нашлось. Ни с Анной, ни с кем-то еще.

И так всегда.

А ведь он не Любомир, не Геворг и даже не Рубен.

Перед возвращением в отель Марк заглянул в супермаркет за лимонадом. За линией касс, рядом с камерами хранения, у всех на виду стоял стеклянный ящик для пожертвований на строительство церкви. На дне его покоились монеты и немногочисленные мятые купюры. Вместе с лимонадом Марк купил красную ручку-роллер, которую постоянно держал при себе, накарябал на тысячерублевке слова «Для лучшего храма во Вселенной» и бросил в ящик. С него не убудет.

Уже в холле гостиницы перспектива очередной вечер проваляться на кровати в обнимку с бутылкой возрастного скотча потеряла свою привлекательность. Если бы Марк сочинял стихи, писал картины или хотя бы вел блог об искусстве, то без зазрения совести мог бы расправляться с временем как угодно, однако без возвышенного занятия, которое оправдывало бы любые слабости, ежедневные пьянки в четырех стенах люксового номера вызывали у Марка острые приступы чувства вины. В одиночестве его терзали воспоминания, и он нуждался в людях, пусть даже в бесцельном наблюдении за случайными прохожими и в куцых диалогах с персоналом. Поэтому, вместо того чтобы подняться в свою уютную камеру, Марк побрел в «Рекурсию».

Благодаря бесподобным креветкам и упоительным кислым элям бар занимал второе место в личном рейтинге Марка после Фламандской набережной. В «Рекурсии», в отличие от рюмочных для луженых глоток, собиралась разборчивая публика. Она шутила, праздновала, обменивалась новостями. Здесь пили за сокровенные мечты и выбалтывали секреты – кто по расчету, а кто под натиском хмельных паров. В посетителях проглядывали забавные провинциальные нотки, выраженные прежде всего в излишней озабоченности свежими поветриями, будь то ориентиры в одежде, еде или сленге. Марк, предпочитавший легкую небрежность и помятость в наряде, отмечал, что его ровесники из Элнет Энера, одетые в выбеленные зауженные джинсы, в приталенные рубашки с подвернутыми рукавами и платья безупречного кроя, обутые в кроссовки стоимостью в половину зарплаты, по сравнению с ним представляли прямо-таки авангард вкуса. Впрочем, эти милые чудачества Марк переносил без раздражения, потому что с ними в комплекте шли такие ценные качества, как присущие молодости здоровая беспечность и аллергия на идеалы.

Марк прикипел к «Рекурсии» еще и потому, что угодил в ней на экспрессивную лекцию от блистательного фрика. Про себя Марк окрестил его Августином. Уличный философ тогда вещал о зрелости и незрелости, и Марк с удовольствием посмотрел бы на новое его выступление.

Оформляя заказ у стойки, Марк поинтересовался у бармена:

– Какая у вас общая численность населения?

– Не такая маленькая, – сказал бармен и подмигнул.

Креветки принесли в означенный срок. К тому моменту Марк уже справился с бокалом кислого эля и попросил вторую порцию этого восхитительного напитка, от которого заворачивалась слюна и лесенки из морщин выстраивались вокруг глаз. Заняв себя выколупыванием даров моря из розовых панцирей, Марк ловил ухом случайные фразы из потоков речей, доносившихся со всех сторон.

– Это не проблема для композитора достаточно гениального…

– Ополаскиватель для рта я бросила, когда нечаянно проглотила вместо него шампунь…

– У него было четыре стула, а он поскакал за табуреткой, как индюк…

– Ты не ты, если… Если твоя… Если с тобой… Короче, ты не ты, если не ты…

– Не сдавайся, рационализируй!

Последнее выражение Марк мог бы сделать своим девизом.

Внезапно речи оборвались. Стихла и музыка.

Марк оторвался от тарелки и увидел уличного философа. Серая водолазка висела на нем как мешок, из горловины которого торчала косматая голова, насаженная на кадыкастую шею. Штаны цвета хаки и десантные ботинки на перекрестной шнуровке добавляли образу воинственности, как и увесистая трость.

– Узрел я бесчинства ваши, и сердце мое сжалось от тоски, – провозгласил Августин.

Он потопал вдоль барной стойки, постукивая тростью по кафелю перед собой, как слепец. На середине пути философ встал и метнул яростный взгляд на бармена.

– Пива мне! И не вздумай меня отравить, шелудивый пес.

Бармен не посмел ослушаться. Он наполнил граненый стакан и робко, почти по-лакейски, вычерпал ложечкой пену. Августин настороженно понюхал напиток и пригубил его.

– Всяких я вижу среди вас, – обратился оратор к публике. – Лукавых и простодушных, скупых и расточительных, сановитых и безродных. Есть среди вас те, кто открыто предается низменным страстям, а есть и те, кто прячет гнусные помыслы в тайных уголках души и притворяется приличным. Есть те, кто разнуздан и зол, как бешеный вепрь, а есть и те, кто смирен и труслив, как лабораторная мышь. Но нет среди вас детей.

Философ глотнул пива.

– Осмотритесь вокруг. Изучите лица ближних своих. Напрягите затуманенный разум. И ответьте – не мне ответьте, а себе – на вопросы: «Где все дети? Почему здесь их нет? Разве может так статься, что среди веселья и шума нет ни одного ребенка?»

Августин опустошил стакан и требовательно постучал им по стойке. Бармен верно истолковал сигнал и вторично поднес стакан к крану.

– На какие только уловки вы не идете, чтобы казаться красивыми. Втираете пудру в щеки, стрижете усы и бороду у цирюльника, нянчитесь с волосами, укладывая их то так, то сяк. Расписываете свои тела сатанинскими миниатюрами. Наращиваете мышцы на тренажерах. Примериваете тысячи платьев, чтобы найти свое. Возитесь с побрякушками, точно собачники с щенками. Жеманно облизываетесь, наблюдая за собой в зеркале. И вот вы, прихорошенные, ухоженные, являетесь сюда, чтобы сразить всех своим великолепием. Разве не в этом ваша презренная слабость?

Посетители сидели придавленные. Даже Марк, прекрасно сознавая, что философ всего-навсего эпатирует публику, чувствовал себя так, словно вместо заводного боевика угодил на фильм о Холокосте.

– Ты несправедлив к нам, проповедник, возразите вы мне. Вовсе не из тщеславия мы наряжаемся, скажете вы, вовсе не жажда возвеличиться движет нами. И вы будете правы. Элегантное одеяние, румяна и белила – это не орудие вашего честолюбия, а лишь шторка для тех душевных язв, что поразили вас за годы скитаний в подлунном мире. Вы не желаете выставлять напоказ ваши червоточины и облекаете себя в пленительные наряды, как просвещенный грешник облекает низкие думы в изящные словеса. Вы щадите ближних и потому оберегаете их от сокрытого в вас злонравия так долго, как можете.

Августин отпил пива и причмокнул.

– И поэтому говорю я вам: осмотритесь вокруг и изучите лица ближних своих. Среди вас нет детей. Нет ваших драгоценных чад, нет младших братьев и сестер, что с невинными улыбками играют в машинки и куклы. А нет их потому, что вы стыдитесь перед ними. Вы стыдитесь язв и червоточин. Вы боитесь, что дети узрят вас развязными и болтливыми, с ухмылкой вкушающими аббатский эль и ванильный стаут. Вы не приводите сюда детей, ибо осязаете свою испорченность. Вы не хотите напоминать себе, что дети, в отличие от вас, не кутаются в шелка и не примеряют на себя чужие мечты, вульгарные и патогенные. Дети честны, а вы не можете позволить себе такую роскошь, как беззаветная искренность.

Философ отодвинул от себя недопитый стакан.

– О дети! О невинные чаяния! О растоптанные мечты! О младенческий плач! Призна́юсь, что мне тяжко выносить его. Мне тяжко видеть, как бессловесные существа задыхаются от крика, как они краснеют, надрываются, судорожно колотят ногами воздух. Этот бесформенный вопль есть не что иное, как выплеск отчаяния, захлестнувшего ребенка. Ребенка, который еще не овладел речью и не выучил слово «хтонический», но уже постиг, до какой степени хрупка его жизнь, сколько в ней мрака и горя. Когда фрустрация и уныние одолевают нас, мы лепим улыбки себе на уста. Мы малодушно уклоняемся от страха. Но не таковы дети. Они не стесняются кричать и плачем корят нас за то беспросветное бытие, в которое мы по легкомыслию забросили их.