Текст книги "Мальчик и его собака перед концом света"

Глава 5
Мармелад

Жаркое пахло потрясающе, разговор за столом был интересным, и присутствие нового собеседника придавало ужину атмосферу праздника. У нас по-прежнему были праздники: папа говорил, что нужно отмечать ход времени и смену времен года. Поэтому у нас были дни рождения, летнее солнцестояние и Рождество, хотя мы не верим в бога. Мне было жаль Фёрга, который прятался на улице. Я поглядывал на папу, надеясь, что он смягчится и скажет, что его другой сын вернется с минуты на минуту. Тогда Фёрг немного подождет, с невинным видом войдет в дом и присоединится к нам. Но папа этого не сделал.

Я видел, что Бар тоже вопросительно смотрит на папу. Наконец он слегка тряхнул головой. Через несколько минут Бар встала и взяла котелок с жарким, сказав, что в ее порции одна картошка и почти нет трески. Я был увлечен разговором с Брэндом, но заметил, как Бар открыла маленькое окно в стене за камином и протянула миску с едой в темноту.

«Простите, – сказала она, когда Брэнд обернулся, почувствовав сквозняк. – Здесь становится душно».

«В свежем воздухе и ветерке в спину нет ничего плохого, – возразил Брэнд. – Я столько лет провел в море, что теперь мне становится не по себе, у меня начинаются приступы клаустрофобии, если я задерживаюсь в помещении. Я совсем разучился спать на суше. Засыпаю только под убаюкивающий шум волн».

Папа сидел рядом с мамой и кормил ее с ложечки, одну для нее, другую для себя, как он делал всегда. Бар сидела с другой стороны и вытирала мамин подбородок, когда у нее текла слюна. Это было таким привычным действием, что я никогда не задумывался, что кому-то это может показаться странным или неприятным. Хотя, конечно, я почти никогда не задумывался, что могут подумать о нас и нашей жизни незнакомцы, которых мы видели так редко.

Но, по-видимому, Брэнду было некомфортно от того, что взрослую женщину кормят как ребенка. Он отвернулся и заметил стопку книг у стены. Заметив мой взгляд, он спросил, зачем они нужны, и тогда мы начали обсуждать книги, чтобы дать маме немного личного пространства, которое, по мнению Брэнда, было ей так необходимо. Когда я сказал, что это мои книги и в них просто истории, а не полезная литература, Брэнд тут же начал расспрашивать меня, что мне понравилось и почему. Для меня это было чем-то новым – впервые чужой человек задавал вопросы обо мне. Наверное, поэтому я открылся и все рассказал.

Я сказал, что мне особенно нравились истории об апокалипсисе и антиутопии, потому что мне всегда хотелось узнать, что люди из До думали о возможном После. Брэнд сказал, что никогда не слышал слова «антиутопия», и я объяснил ему, что оно означает. Затем он спросил меня, какая была худшей, и без лишних колебаний я назвал «Дорогу»[6]6
  Роман американского писателя Кормака Маккарти, опубликованный в 2006 году.


[Закрыть], историю об отце и сыне, путешествующих по Америке. С самого начала я чувствовал, что она кончится плохо, и не ошибся. Я сказал Брэнду об этом, и он кивнул, словно я сказал что-то очень умное и мудрое, а не просто коротко описал прочитанную историю.

«Возможно, именно это произошло в Америке, – сказал Брэнд. – После Обмена нашлось достаточно крепких ублюдков, чтобы воплотить этот кошмар наяву».

«Надеюсь, что нет», – ответил я.

Я говорил искренне, потому что никто не заслуживал такого будущего. Даже безумцы, входившие в Ограниченный обмен.

Разговор об Обмене привлек внимание папы. По этой причине, а еще потому что мама наелась, он включился в разговор. Брэнд спросил, что нам об этом известно. Папа ответил, что никто не знал, кто это начал, но в дальнейшие события были втянуты все. Выжившие обвиняли друг друга. Тогда мир еще говорил с самим собой – нации беспокоились о том, что о них подумают другие, прежде чем замкнуться в себе. Папа сказал, что спустя пять-десять лет они замолкли навсегда. Брэнд кивнул. Примерно то же самое он слышал от своих родителей.

Это произошло спустя семьдесят лет после Гелдинга – спустя целую жизнь, по библейскому стилю. Я знаю это, потому что один из беби-бастеров оставил надпись краской из баллончика на стене старой церкви Саут-Уиста, и погода до сих пор не уничтожила ее, хотя с каждым годом буквы становятся все бледнее:

 
Время жизни нашей – лет семьдесят,
Восемьдесят – для тех, кто сильнее.
И все, из чего эти годы слагаются, —
труды тяжкие и суета;
Быстро уходят они, и мы исчезаем.
 

Пс. 90.10

Мне кажется, тот, кто написал это, был на стадии «трудов-и-суеты», потому что почерк выглядит неровным и злым одновременно. Бар говорит, что эти слова – стон Последнерожденного поколения.

К тому времени численность населения планеты резко сократилась. Папа использовал эту проблему в качестве математической задачи, поэтому я знаю цифры. До Гелдинга в мире жило 7,7 миллиарда человек. Спустя семьдесят лет – менее десяти тысяч. У меня кружится голова, когда я пытаюсь представить такие большие цифры и то, как почти весь человеческий род исчез в никуда. Если быть точнее, спустя семьдесят лет нас осталось восемь с половиной тысяч. Вот только смертность заметно выросла, потому что на Гелдинге проблемы не закончились.

О более поздних событиях вроде Обмена или Конвульсиях, или Голоде мы знаем меньше, чем о том, что произошло задолго до них, потому что мы получаем всю надежную информацию из книг, которых у нас немало. Но после Гелдинга новых книг выпускалось все меньше, а потом выпуск и вовсе прекратился, словно люди больше не видели смысла в том, чтобы писать для поколений, которые никогда не родятся. Или они писали в интернете, который представлял собой паутину электрических сетей и тоже не выжил. Поэтому реальные истории о последних годах передаются устно, и хотя эти события произошли не так давно, именно они, а не то, что случалось раньше, похожи на мифы и легенды, ведь более ранние события зафиксированы в письменном виде и вошли в историю. Вот почему незнакомцы при встрече всегда обсуждают последние дни До – Долгое прощание. Люди сравнивают свои версии услышанного, надеясь, что другой человек поделится новой деталью этого пазла, который, по правде говоря, никому не суждено собрать.

Истории, которые знает моя семья, не описывают общую картину событий, потому что, конечно, люди лишь видели очертания вещей или слышали о чем-то на расстоянии. Какое-то время эти истории все равно хранились вдалеке от всего мира, не в лагерях, но и не на свободе, до тех пор пока беби-бастеры не поняли, что Гелдинг не остановить и нет никакого смысла пытаться заново заселить мир, ведь людей осталось так мало. Именно тогда родители папы отправились на остров, на край света, подальше от мира, пока он не разрушился полностью. Я думаю, они сделали это в первую очередь из вежливости. Папа вспоминал, как его мама рассказывала, что беби-бастеры, которым на тот момент было гораздо больше пятидесяти и оставалось жить немного, как-то странно смотрели на них, таких юных людей и с гладкой кожей. В их глазах было нечто похожее на скорбь, зависть и обычно – но не всегда – сдерживаемый гнев.

«Они открыли ворота и отпустили нас, – рассказывала бабушка. – Хотя они подчеркнули, что мы всегда были свободны, тот факт, что они сказали это, говорил об обратном. Мы ушли и продолжали идти до тех пор, пока море не отделило нас от земли. Там мы и обосновались».

«Остаться на острове не было чем-то странным или безумным», – заключил папа.

Брэнд кивнул. Конечно, мы все понимали: передвигаться по суше становилось все менее надежным и безопасным в последних днях агонии До.

«Море – это дорога, ведущая в любую точку мира», – сказал Брэнд. В его голосе слышалась гордость, словно море было его личным королевством. Но ведь, по его словам, он повидал полмира. Возможно, он имел право так говорить.

«Раньше эти острова не были такими отдаленными, пока суша была приручена дорогами, – продолжил папа. – Когда-то они были настоящими проходами в очень древний мир».

Он часто говорил это. Вот почему одни из первых людей, веривших в христианского бога, построили свои дома в месте, которое сегодня кажется самым отдаленным уголком мира, на южном острове под названием Айона. Я слышал о нем, но никогда не был там. Первые люди обосновались там не ради того, чтобы отдалиться от всего мира. Они поселились посреди оживленной водной артерии. Это правда. Это часть истории, и я знаю ее не только по рассказам папы, но и потому что я сам не раз читал ее во многих из наших книг.

Разговор перешел на тему странных вероучений, сект и помешательства, которое усилилось в период Долгого прощания. Папа сказал, что безумство стало еще безумнее: люди с самыми большими палками первыми потеряли терпение, и это привело к событиям вроде Обмена. Обмен означал отказ стран Ближнего Востока продавать нефть. В самых жарких и засушливых странах стало еще жарче и засушливее. Потом зародилось движение нитфриков: они хотели привести мир в порядок на случай, если это поможет оставшимся людям. Или любой форме жизни, которая зародится на планете после того, как мы исчезнем. Эти люди оставили Всемирное семенохранилище на Шпицбергене и генные банки по всему миру, которые они называли ковчегами. А еще они начали собирать мусор, например, организовывать свалки автомобилей.

«Они хотя бы пытались следить за безопасностью на старых ядерных заводах», – добавил Брэнд.

«Все шло не так гладко», – сказал я, хотя на самом деле слабо понимал, о чем он говорил. В детстве, еще до того, как я полюбил читать, я не знал, что означает слово «ядерный». Позже я понял, что ядерный – это что-то старое и грязное. Очень грязное. И с очень серьезными последствиями.

«Насколько мне известно, нитфрики были противоположностью кутежников, – продолжил Брэнд. – Проклятые кутежники просто решили растратить все, что осталось, потому что, черт возьми, на земле скоро никого не останется».

«Они съели весь пирог, – заключил папа. – Когда-то так говорили о ком-то безумно жадном».

«Наверное, это они начали есть собак», – сказала Бар.

Это ужасная глава истории эпохи До, в которую я отказываюсь верить. Когда-то мама рассказала Фёргу, что ее мама своими глазами видела это. Вот почему собаки стали почти такой же редкостью, что и люди. Хотя это не объясняет, почему самки – еще бо2льшая редкость.

«Я слышал, что, когда города опустели, одичавшие собаки сбивались в стаи, и люди начали травить их, – сказал Брэнд. – Не знаю, правда ли это».

«В любом случае это плохая история», – ответил я.

Разговор продолжился на этой мрачной ноте. Папа и Брэнд сравнили свои версии прошлого. Они оба сошлись на том, что некоторые люди покончили с собой, без шума, зачастую группами, чтобы избежать боли и беспомощности, которая ждала их в старости, когда рядом не будет молодых здоровых людей, чтобы позаботиться о них.

«Может, они ушли пораньше, чтобы не попасть в давку?» – произнес я. Это была шутка из какой-то старой книги. Я не совсем понимал ее, потому что никогда не видел толпу, но я знал, что она должна была быть смешной. Наверное, мне хотелось показаться умным перед новым гостем в моем мире.

Брэнд и папа посмотрели на меня, но никто не улыбнулся. Я перевел взгляд на Бар и пожал плечами. Она закатила глаза, словно я был ребенком и мне не следовало вмешиваться в разговор старших.

Оставшиеся люди цеплялись за жизнь, словно пиявки, продолжил Брэнд. Они надеялись хотя бы увидеть, на что похож Армагеддон, прежде чем все исчезнет во тьме.

Их больше нет, подумал я и увидел, что Брэнд смотрит на меня так, словно читает мои мысли. Он кивнул.

Последнее поколение, беби-бастеры исчезли, сказал он. Мы живем в Новом Темном Веке. Скорее всего, Последнем Темном Веке.

Затем Брэнд широко улыбнулся, словно пытаясь растопить лед, испортивший атмосферу праздника.

«Хочешь узнать, на что похожа жаркая страна? – спросил он у Бар. – Сейчас покажу».

Брэнд снова потянулся за своей сумкой, но на этот раз ему не пришлось долго искать. Он достал маленькую стеклянную банку с чем-то густым и рыжим, как его волосы. Когда Брэнд наклонил банку, ее содержимое не растеклось. Это напомнило мне янтарный кулон мамы с насекомым внутри. В свете огня камина казалось, что кто-то дотянулся до неба, отрезал кусочек от закатного солнца и запечатал его в банку.

«Это варенье?» – спросила Бар.

«Не совсем, – ответил Брэнд. – Это мармелад».

«Как кот? – воскликнула Бар, посмотрев на меня. – Как кот из книги?»

Когда-то Бар читала нам истории о мармеладном коте из книги с картинками[7]7
  Речь идет о книгах Кэтлин Хейл «Орландо, мармеладный кот».


[Закрыть]. Джой обожала ее – и еще книгу с греческими мифами. Она так часто просила почитать ей вслух, что страницы расклеились, и их пришлось скрепить старым зажимом. Я не знаю, что произошло с книгой позже. Возможно, кто-то спрятал ее, чтобы она не напоминала нам о Джой. Все эти годы я не вспоминал о книге. Теперь воспоминания что-то пробудили внутри, и у меня защипало в глазах.

«Спорим, вы никогда не пробовали мармелад», – заявил Брэнд.

«Его делают из апельсинов», – сказала Бар, вскинув подбородок. Ей хотелось показать, что она разбиралась в подобных вещах.

«Когда-нибудь ели апельсин?» – спросил Брэнд, оглядывая нас.

Все покачали головой.

«Теперь климат на острове стал теплее, – сказал папа. – Но для цитрусовых все еще недостаточно тепло».

Цитрусовые. Папа тоже не любил, когда другие считали его простаком.

Брэнд открыл крышку и протянул нам банку.

«Вот какая на вкус жаркая страна, – заявил он. – Но сначала понюхайте».

Мы все подались вперед и вдохнули аромат. Я никогда не ощущал ничего подобного – такого чистого и пряного. Запах был острым, с горчинкой и в то же время волшебным, солнечным.

«Если у вас есть хлеб и масло, – сказал Брэнд, – мы съедим бутерброды с мармеладом на десерт. Как лакомство. В благодарность за ваше гостеприимство».

Он улыбнулся, обнажив белые зубы на фоне ярко-рыжей бороды, и повел бровями, словно мир был отличным местом, и нам повезло оказаться в нем вместе.

«И чтобы задобрить вас, – добавил Брэнд. – Потому что завтра я покажу преобразователь, а потом попытаюсь убедить вас отдать мне очень много рыбы и еды в обмен на него. Если повезет, я даже выпрошу ту славную собаку».

Бар фыркнула.

«Только через труп Гриза», – с улыбкой сказала она.

«Ох, до этого не дойдет! – воскликнул Брэнд. – Всего лишь мысли вслух. И все-таки она отличная собака».

«Мы придумаем, что предложить вам взамен, если это нужный нам преобразователь», – резко сказал папа, и я понял, что ему не понравилось, что Брэнд и Бар улыбались друг другу.

«Ваши друзья на Льюисе подтвердили это, – ответил Брэнд. – Но вы убедитесь в этом сами. Завтра».

Мы нарезали хлеб, смазали маслом, и Брэнд выложил на каждый ломтик густой слой апельсинового мармелада.

«Что это за кусочки? – спросила Бар.

«Кожура, – ответил Брэнд. – Я сам резал апельсины. Я приготовил мармелад по рецепту из старой кулинарной книги, когда был в Испании. Там не было людей, зато было много апельсиновых деревьев. Я нашел сахар в разрушенном отеле. Получилось сладко и кисло одновременно. Даже если вам не понравится, вы хотя бы узнаете, какой юг на вкус».

Вкус мармелада был удивительно насыщенным и более сложным, чем вкус всего, что я когда-либо ел. Как сказал Брэнд, мармелад был кисло-сладким, но не таким сладким, как мед. Он заполнял весь рот, но я не мог ощутить вкус солнца, потому что от сладкого у меня резко заболел зуб, который сломал баран утром.

Я вздрогнул от пронзительной боли, но никто не заметил этого. Каждый наслаждался новым лакомством по-своему. Бар смеялась. Папа закрыл глаза, словно это делало ощущения более яркими. Брэнд смотрел на мою мать.

Я сложил бутерброд пополам и спрятал в ладони.

«Потрясающе! – воскликнула Бар. – Это как кусочек лета».

«Вкус такой же, как и аромат, – сказал папа. – Спасибо. Чудесно».

«Лучше огненной воды», – сказал я, потому что все ждали моей реакции.

«Берите еще, – предложил Брэнд, потянувшись за хлебом. – Стоит только открыть банку, как вкус тут же исчезает. Завтра мармелад превратится в липкую размазню. Нужно наслаждаться им, пока волшебство не исчезло!»

Я сказал, что мне нужно в туалет, и вышел из дома. Фёрг стоял в темноте. Не успел он ничего сказать, как я протянул ему бутерброд. Он улыбнулся и слегка толкнул меня, выражая свою благодарность.

Затем мы обошли дом, и он съел хлеб с мармеладом. Я видел, каким счастливым стало его лицо.

«На вкус как солнце, – прошептал Фёрг. – Потрясающе».

«У меня разболелся зуб, – сказал я. – Я принесу еще, когда смогу, или спрячу бутерброды, пока Брэнд не пойдет спать. Он сказал, что всегда спит в своей лодке».

«Надеюсь, он устал, – сказал Фёрг, кутаясь в свою куртку. – Становится холодно».

«По-моему, папа до сих пор не доверяет ему», – ответил я.

«Вполне похоже на него, – заявил он. – И это нормально. Возвращайся обратно, пока они ничего не заподозрили».

Когда я вернулся, Брэнд рассказывал папе о преобразователе. Папа улыбнулся, зевнул и сказал, что завтра они обсудят сделку. Бар доедала второй бутерброд, а мама уже спала.

Мы с Бар убрали грязную посуду, и я спрятал в карман бутерброд, который они оставили для меня. Увидев это, Бар молча кивнула. Она знала, что я сохранил его для Фёрга. Но она не знала, что я не стал есть свой из-за зубной боли.

Папа снова зевнул и сказал, что пора спать. Он разбудил маму и отвел ее в спальню. Предложил Брэнду заночевать в доме, но тот ответил, что еще немного поболтает со мной и с Бар, а потом вернется в свою лодку, где он привык спать.

К тому времени Бар тоже зевала. Мы с Брэндом продолжили разговор о книгах, которые мне нравились, и книгах, которые прочитал он. Пока мы говорили, Бар уронила голову на стол и заснула, сидя рядом со мной. Мы продолжили разговор. Теперь я понимаю, почему так радовался общению: новый друг был для меня такой же экзотикой, как мармелад для других.

Пока мы говорили, Брэнд гладил Джесс и чесал у нее за ушами. Она прижалась к нему. Я почувствовал комок внутри, но все собаки добродушны, и нельзя ревновать животных, поэтому я отмахнулся от неприятного чувства и начал раскладывать тарелки для завтрака. Я не помню точно, о каких книгах мы говорили. Было видно, что мы оба устали, но никто не хотел признаваться в этом первым. Я помню, как процитировал строку из книги под названием «Смерть травы»[8]8
  Роман британского писателя Джона Кристофера, опубликованный в 1956 году.


[Закрыть], которая взволновала меня. Это строчка была не из последней части истории, где общество начало разваливаться, а люди убивать друг друга и превращаться в дикарей. Она встретилась мне в самом начале книги, перед тем, как в мире погибли урожаи пшеницы и вся трава, и начался голод. Слова были простыми, что-то вроде «начались школьные каникулы, и дети уехали на море». Это так отличалось от моего мира После – в мире До дети не учились дома. Мое обучение было насыщенным: папа с его лейбовицничеством заставлял нас читать все, что могло оказаться полезным. Но оно всегда происходило дома. Отправиться на море на каникулы? В моей жизни не было ни дня, когда бы я не видел море. Я не знаю, каково это. Море у меня в крови. Выслушав это, Брэнд кивнул и слегка ударил меня по руке кулаком. Я сказал ему, что вряд ли смогу дышать, если рядом не будет воды.

«Аминь», – ответил он.

Это последнее, что я помню. Я зевнул и заснул за столом, глупо радуясь теплу от огня в камине и ощущению новой дружбы.

Но я ошибался. Совсем скоро мне предстояло узнать, как легко дышится вдали от безопасности моря.

Глава 6
Кража

Я понял, что произошло что-то ужасное, как только проснулся. У меня болела голова, и я с трудом поднялся. Мои ноги словно забыли, как идти. Дома было тихо, все спали. Но шум на острове заставил меня броситься к двери и выбежать под легкий дождь.

Лодки с красными парусами не было.

Она уже огибала остров к югу от залива, так далеко от берега, что ее носовая часть скрылась за скалами. В то мгновенье Брэнд, стоявший у руля, обернулся, и наши взгляды пересеклись. Перед тем, как исчезнуть за зазубренным массивом земли, он улыбнулся своей фирменной белоснежной улыбкой, слегка пожал плечами и махнул рукой, а затем лодка пропала из виду.

Две вещи заставили меня застыть на месте, помимо того, что Брэнд ушел не попрощавшись и не стал обменивать свой хваленый преобразователь. Во-первых, он был одет в желтый дождевик моего отца, хорошую вещь с заостренным капюшоном. Это показалось мне странным. Во-вторых, я поздно понял, что означала его улыбка, пожатие плечами и взмах руки: это было прощанием и странным, почти добродушным признанием своей вины. В жестах Брэнда была честность, которая в определенный момент сменялась бессовестностью. В тот момент в нем было и то, и другое. Но значение имело только одно.

Он украл мою собаку.

Я понял это с холодной уверенностью в тот момент, когда увидел Джипа в воде, лающего и плывущего далеко в заливе, так далеко, что он, должно быть, прыгнул в воду из лодки или был снесен волной. Я видел, как дрожала его голова, и слышал пронзительную ноту в лае. Тогда я понял, что Брэнд забрал Джесс.

Я закричал, чтобы разбудить остальных, и бросился к берегу. Брэнд не обрезал канаты наших лодок, но бросил весла в воду, и волны медленно уносили их в море.

Пока я бежал, я заметил, что сетки, в которых сохла рыба, были пустыми. Он украл нашу еду.

Холод воды заставил меня вздрогнуть, когда я нырнул за веслами. Затем я прыгнул в шлюпку, собираясь добраться на ней до своей лодки, пришвартованной за скалами, за которыми только что исчезла лодка Брэнда. Но Джип сам плыл к берегу, и у меня мелькнула мысль: что я собирался делать, когда догоню Брэнда? Я не задумывался о том, спасать ли Джесс: это было естественной реакцией. Сначала я решил вытащить Джипа из воды, добраться до «Доброй надежды» и незамедлительно отправиться в погоню, потому что каждая секунда промедления увеличивала расстояние между мной и вором.

Затем я понял, что мне понадобится оружие, поэтому я побежал обратно в дом, намереваясь взять свой лук и ружье. Неожиданно меня охватил ужас: вдруг остальные умерли? Никто не отреагировал на мои крики и лай Джипа.

Но никто не умер. Мои близкие отравились и теперь, проснувшись, испытывали тошноту и дезориентацию. Брэнд подмешал что-то в мармелад. Тот упрямый баран, сломавший мне зуб, на самом деле спас меня, потому что без зубной боли я бы наелся мармелада и тоже отравился. Тогда Брэнд бы сбежал, и мы бы никогда не узнали, в каком направлении он уплыл и как его догнать.

В будущем я еще не раз подумаю, что, возможно, это был не самый плохой вариант.

Но в тот момент, полный адреналина, гнева и ощущения предательства, я хотел немедленно броситься в погоню. Я второпях объяснил Бар, пострадавшей меньше остальных, что произошло. Быстро собрал сумку с едой. Поцеловал маму, которая посмотрела на меня пустыми глазами, но слегка сжала руку, когда я сказал, что ухожу, но вернусь с Джесс. Я взял пистолет Фёрга и убедился, что брат лежит на боку и не захлебнется в собственной рвоте, прежде чем очнется. Затем я схватил колчан со стрелами и лук, висевший на стене у двери, и бросился на берег, где меня ждал нетерпеливо лающий Джип.

Папа попытался остановить меня. Он шел за мной, спотыкаясь, и бормотал, что тоже отправится со мной, что я должен подождать, пока он не придет в себя. Но в тот момент его вырвало, и я сказал, что не могу ждать. Возможно, папа не услышал меня, потому что остался стоять, согнувшись пополам. Его по-прежнему тошнило, когда к нему подошла Бар. Тогда я просто отвернулся и побежал к шлюпке. Через четыре минуты мы с Джипом поднялись на «Добрую надежду». Я закинул вещи в маленькую каюту и спустя еще две минуты отвязал лодку от якорного буя. Мы выплыли в открытое море, и я пристально изучал горизонт в поисках коварного ярко-красного пятна.

Я так старательно искал парус, теперь находившийся на полпути от горизонта, что когда нашел его и рискнул обернуться, то понял, что отплыл слишком далеко от мыса и больше не видел свой дом или семью.

Я ушел, не попрощавшись.

Не получив благословения.

Не зная, оправятся ли мои близкие.

Как легко можно выпасть из собственной безопасной жизни, и ничего больше не будет как прежде.

Я понял это гораздо позже.

В тот момент в огромном пустом мире для меня и Джипа, который стоял, дрожа, на носу лодки, значение имел лишь крошечный осколок красного вдалеке от нас.

Так началась погоня.

Тогда это казалось чем-то простым.

Тогда я думал, что просто ищу человека, укравшего собаку. Это было до того, как я оказался на опустевшей земле и понял, что ищу что-то другое, что-то, о потере чего мы даже не догадывались.

Так я оказался здесь. В руинах твоего заброшенного мира.

Мои поступки объясняют, как я оказался здесь. В одиночестве. Я могу говорить лишь с фотографией давно умершего мальчика, его собаки и сестры. Все, что я могу делать, – писать историю для людей, которые никогда ее не прочтут.

Одиночество похоже на безумие.

Как и сама надежда.