Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

– А ты не спрашивал, что им надо? Не протестовал?

– Зачем же я буду спрашивать, чего им надо, если мне это совершенно не интересно? И зачем мне выражать протест, если я ничего не имею против?

– Ты в самом бесшабашном настроении. Но ты же сам назвал положение смехотворным, а люди в большинстве случаев протестуют против этого, даже если совершенно равнодушны ко всему остальному.

– Ты просто очарователен, Мортимер, со своей трактовкой моих слабостей. (Кстати, самое слово «трактовка» всегда пленяло меня. Трактовка роли горничной такой-то актрисой, трактовка джиги танцовщиком, трактовка романса певцом, трактовка моря художником-маринистом, трактовка музыкальной фразы барабанщиком – все это звучит неувядаемо и прелестно.) Я говорил о том, как ты понимаешь мои слабости. Сознаюсь, мне неприятно попадать в смешное положение, и потому я предоставляю это шпионам.

– Мне бы хотелось, Юджин, чтоб ты говорил более трезво и понятно, хотя бы из уважения к тому, что я встревожен гораздо больше твоего.

– Скажу тебе трезво и понятно, Мортимер, – я хочу раздразнить учителя до бешенства. Я ставлю учителя в такое смешное положение, давая ему понять, насколько он смешон, что, когда мы встречаемся, видно, как он весь кипит и выходит из себя. Это приятное занятие стало утешением моей жизни, с тех пор как меня обманули известным тебе образом, о чем нет надобности вспоминать. Мне это доставляет невыразимую радость. Я делаю так: выхожу, после того как стемнеет, прогуливаюсь не спеша, разглядываю витрины и смотрю, нет ли где учителя. Рано или поздно, я замечаю учителя на посту; иногда в сопровождении подающего надежды ученика, чаще без него. Уверившись в том, что он на страже и шпионит за мной, я его вожу по всему Лондону. Один вечер я иду на восток, другой – на север; в несколько вечеров я обхожу все румбы компаса. Иногда я иду пешком, иной раз еду в кэбе, опустошая карманы учителя, которому тоже приходится ехать за мной в кэбе. В течение дня я изучаю и обхожу самые заброшенные тупики. По вечерам, облеченный в тайну на манер венецианской маски, я отыскиваю эти тупики, проскальзываю в них темными дворами, соблазняя учителя следовать за мной, потом внезапно поворачиваю и ловлю его на месте, прежде чем он успеет отступить. Мы сталкиваемся лицом к лицу, я прохожу мимо, будто бы не подозревая о его существовании, а он терпит адские муки. Точно таким же образом я прохожу быстрым шагом по короткой улице, быстро сворачиваю за угол и, скрывшись из виду, так же быстро поворачиваю обратно. Я ловлю его на посту, опять-таки прохожу мимо, якобы не подозревая о его существовании, и снова он терпит адские муки. Вечер за вечером его разочарование становится все острей, однако надежда снова оживает в учительской груди, и назавтра он снова следит за мной. Вот так-то я наслаждаюсь всеми удовольствиями охоты, извлекая большую пользу из здорового моциона. А когда я не наслаждаюсь охотой, то, насколько мне известно, он сторожит ворота Тэмпла всю ночь напролет.

– Очень странная история, – заметил Лайтвуд, выслушав ее серьезно и внимательно. – Мне она не нравится.

– Ты не в духе, мой милый, – возразил Юджин, – слишком уж ты засиделся. Пойдем насладимся всеми удовольствиями охоты.

– Ты хочешь сказать, что он и сейчас на страже?

– Нимало в этом не сомневаюсь.

– Ты видел его сегодня вечером?

– Я забыл взглянуть на него, когда в последний раз выходил из дому, – отвечал Юджин с невозмутимым спокойствием, – но полагаю, что он был на месте. Идем! Будь же британским спортсменом, насладись удовольствием охоты. Тебе это будет полезно.

Лайтвуд колебался; потом, поддавшись любопытству, встал с кресла.

– Браво! – крикнул Юджин, тоже вставая. – Или, ежели «Ату его!» более уместно, считай, что я крикнул: «Ату его!». Береги свои ноги, Мортимер, твоим сапогам нынче достанется. Если ты готов, я тоже готов, – надо ли говорить: «Пора вперед, рога трубят» и так далее?

– Неужели ничто не заставит тебя быть серьезным? – сказал Мортимер, улыбаясь вопреки своей озабоченности.

– Я всегда серьезен, но как раз в эту минуту я немножко взволнован тем, что южный ветер и облачное небо обещают нам славную охоту. Готов? Так. Мы гасим лампу, запираем дверь и выезжаем в поле.

Когда оба друга вышли из ворот Тэмпла на улицу, Юджин тоном любезного хозяина осведомился у Мортимера, по какому направлению ему хотелось бы начать гон?

– В районе Бетнел-Грина местность пересеченная и довольно затруднительная для бега, – сказал Юджин, – к тому же мы давно там не бывали. Что ты скажешь насчет Бетнел-Грина?

Мортимер согласился на Бетнел-Грин, и они повернули к востоку.

– Теперь, как только мы дойдем до кладбища при соборе святого Павла, – продолжал Юджин, – мы схитрим и замедлим шаг, и я покажу тебе учителя.

Однако оба они увидели его, еще не доходя до кладбища; он крался за ними один, в тени домов по другой стороне улицы.

– Теперь приготовься, – сказал Юджин, – я сейчас разовью скорость. Не приходило ли тебе в голову, что, если это продлится, дети Веселой Англии много потеряют в смысле образования? Учитель не может смотреть и за мной и за мальчиками вместе. Ну как, приготовился? Я пошел!

С какой скоростью он шел, для того чтобы загонять учителя, а потом как он топтался и мешкал, для того чтобы на иной лад испытать его терпение, какие странные пути он избирал ни для чего другого, как только для того, чтобы провести и наказать учителя; и как он изматывал его всеми уловками, какие только мог изобрести его изворотливый ум, – все это Лайтвуд отмечал, изумляясь тому, что этот беззаботный человек может быть таким предусмотрительным и что такой лентяй может так стараться. Наконец, когда третий час охоты был уже на исходе и Юджин опять загнал несчастного учителя обратно в Сити, он провел Мортимера по каким-то темным проходам на маленький квадратный дворик, быстро вывел его назад, и они почти наткнулись на Брэдли Хэдстона.

– Ты же видишь, я тебе говорил, Мортимер, – заметил Юджин вслух, с величайшим хладнокровием, словно их никто не мог услышать, – ты сам видишь, я же тебе говорил – терпит адские муки.

Для данного случая это было не слишком сильно сказано. Он был похож не на охотника, а на загнанного зверя; замученный, растерянный, с выражением обманутой надежды и всепожирающей ненависти на лице, с белыми губами, дикими глазами, встрепанный, истерзанный ревностью и злобой, мучимый сознанием, что все это в нем заметно и что они этому рады, он прошел мимо них в темноте, словно бледный призрак головы, повисшей в воздухе: лицо было настолько выразительно, что вся остальная фигура делалась совершенно незаметной.

Мортимер Лайтвуд был не особенно впечатлителен, но это лицо произвело на него впечатление. Он не один раз заговаривал об этом по дороге домой, и не один раз после того как они вернулись домой.

Оба они уже часа три лежали в постелях, каждый в своей комнате, когда Юджина наполовину разбудили чьи-то шаги, и он совсем проснулся, увидев, что Мортимер стоит рядом с его кроватью.

– Что-нибудь случилось, Мортимер?

– Ничего не случилось.

– Так с чего же тебе вздумалось бродить среди ночи?

– Никак не могу уснуть.

– Отчего же так, хотел бы я знать?

– Юджин, это лицо стоит у меня перед глазами. Не могу его забыть.

– Странно, – сказал Юджин с легким смешком, – а я могу.

И, повернувшись на другой бок, он уснул.

Глава XI
Во мраке

Брэдли Хэдстону не спалось в ту ночь, когда Юджин Рэйберн так легко перевернулся на другой бок и уснул; не спалось и маленькой мисс Пичер. Брэдли проводил бессонные часы, изводя самого себя, поблизости от того места, где сладко спал его беззаботный соперник; маленькая мисс Пичер проводила эти часы, поджидая возвращения властелина своего сердца и с грустью думая о том, что в жизни у него не все благополучно. Однако у него было гораздо более неблагополучно, чем это представлялось не хитро устроенной шкатулочке с мыслями мисс Пичер, где не имелось никаких темных закоулков. Ибо человек этот был настроен очень мрачно.

Он был настроен очень мрачно, и сам это знал. Более того, растравлял это настроение в себе с каким-то извращенным удовольствием, подобно тому как больной иногда расчесывает рану на собственном теле.

Связанный в течение целого дня школьной дисциплиной, вынужденный следовать обычной рутине педагогических фокусов, окруженный крикливой толпой школяров, по ночам он вырывался на свободу, словно плохо укрощенный дикий зверь. Днем он держал себя в руках, и ему доставляло радость, отнюдь не печаль, думать о том, что ему предстоит ночью, и о той свободе, которую он себе даст. Если бы великие преступники говорили правду – чего они, будучи преступниками, не делают, – они не часто рассказывали бы о своей борьбе с преступлением. Они не борются с преступлением, напротив, они поддаются ему. Они плывут против течения, стремясь достичь кровавого берега, а не оттолкнуться от него. Этот человек прекрасно понимав, что ненавидит соперника всеми злыми силами своей низкой души и что если он проследит его путь к Лиззи Хэксем, то это не принесет ничего доброго ни ей, ни ему в ее глазах. Все его усилия были направлены на то, чтобы увидеть, наконец, ненавистную фигуру рядом с Лиззи в ее убежище – и прийти в бешенство. И он хорошо знал, что сделает после того, как увидит их вместе, знал так же хорошо, как то, что мать произвела его на свет. Возможно, он не считал нужным часто напоминать себе ни о той, ни о другой хорошо известной ему истине.

Он знал также хорошо, что намеренно раздувает в себе гнев и ненависть и что ради самооправдания и в целях провокации позволяет издеваться над собой каждую ночь беспечному и дерзкому Рэйберну. Знал все это и тем не менее продолжал действовать в том же духе, с бесконечным терпением, трудом и настойчивостью, – так могла ли его мрачная душа не знать, к чему это ведет?

Растерянный, усталый и вне себя от ярости он остановился против ворот Тэмпла, когда они закрылись за Рэйберном и Лайтвудом, раздумывая, идти ли ему домой или оставаться на страже. Одержимый в своей ревности навязчивой идеей, будто Рэйберн посвящен в тайну, и едва ли не сам это затеял, Брэдли был уверен, что в конце концов одержит победу над Рэйберном, если будет все так же настойчиво преследовать его, как и раньше ему случалось преодолевать какую-нибудь школьную премудрость путем той же медленной и упорной настойчивости. Она уже сослужила хорошую службу ему, человеку быстро загоравшемуся страстью и медленно соображавшему, – и сослужит еще раз.

В то время как он стоял под чьей-то дверью, глядя на ворота Тэмпла, ему в душу закралось подозрение, что, быть может, Лиззи прячется там. Это было возможно и могло послужить поводом для бесцельных прогулок Рэйберна. Он думал и думал и, наконец, решил прокрасться на лестницу и послушать у дверей, если только сторож его пропустит. И вот бледная голова, словно подвешенная в воздухе, двинулась через дорогу, подобно призраку одной из многих голов, когда-то украшавших соседний Тэмпл-Бар[17]17
  …призраку одной из многих голов, когда-то украшавших соседний Тэмпл-Бар… – Тэмпл-Бар – ворота Сити – района, где помещается городское управление Лондона. До 1772 года на них выставлялись головы казненных.


[Закрыть], и остановилась перед сторожем.

Сторож взглянул на нее и спросил:

– К кому вы?

– К мистеру Рэйберну.

– Сейчас очень поздно.

– Он, я знаю, вернулся с мистером Лайтвудом всего часа два назад. Но если он уже лег, я опущу записку в ящик для писем. Меня ждут. Сторож промолчал и открыл ворота с некоторым сомнением. Увидев, однако, что посетитель быстро идет в нужном направлении, он успокоился.

Бледная голова поднялась по темной лестнице и осторожно нагнулась почти до полу перед дверью, ведущей в комнаты Лайтвуда. Внутренние двери были, по-видимому, не заперты, и в щели одной из них падал свет от свечи, а за дверью слышались шаги. Слышался также говор двух голосов. Слов нельзя было разобрать, но оба голоса были мужские. Через минуту-другую голоса умолкли, шагов не стало слышно, и свет погас. Если бы Лайтвуд мог видеть то лицо, которое не давало ему уснуть, в темноте перед дверью, как раз в то время, когда он говорил о нем, вряд ли ему удалось бы уснуть в ту ночь.

– Не здесь, – сказал Брэдли, – но она могла быть и здесь.

Голова приподнялась до прежнего уровня, снова проплыла вниз по лестнице и дальше, к воротам. Там стоял человек, переговариваясь со сторожем.

– Ага! – сказал сторож. – Вот и он! Заметив, что на него обратили внимание, Брэдли перевел взгляд со сторожа на его собеседника.

– Этот человек хочет оставить письмо для мистера Лайтвуда, – объяснил сторож, показывая письмо, – а я сказал, что один посетитель только что пошел на квартиру к мистеру Лайтвуду. Может быть, по одному и тому же делу?

– Нет, – ответил Брэдли, глядя на незнакомого ему человека.

– Нет, – угрюмо согласился человек, – мое письмо… Это моя дочка писала, но только оно мое, – по моему, значит, делу, а раз дело мое, то оно никого не касается.

В нерешимости выходя из ворот, Брэдли услышал, как они закрылись за ним, услышал и шаги нагонявшего его человека.

– Извините, – сказал человек, который был, по-видимому, навеселе и скорее наткнулся на Брэдли, чем дотронулся до него, чтобы привлечь его внимание, – вы, может, знакомы с Другим Хозяином?

– С кем? – спросил Брэдли.

– С Другим Хозяином, – сказал человек, показывая большим пальцем правой руки через правое плечо.

– Не знаю, кого вы имеете в виду.

– Ну, слушайте, – начал он доказывать свою теорему на пальцах левой руки указательным пальцем правой. – Есть два Хозяина, так? Один да один – два – адвокат Лайтвуд, вот этот палец, так? Ну ладно, может, вы знакомы со средним пальцем, с Другим?

– Я знаю о нем столько, сколько мне нужно знать, – сказал Брэдли, хмурясь и глядя прямо перед собой.

– Ура-а! – воскликнул человек. – Ура, другой, другой Хозяин! Ура, Третий Хозяин! Я тоже по-вашему думаю!

– Не поднимайте шума в такой поздний час. О чем вы это болтаете?

– Послушайте, Третий Хозяин, – возразил человек, становясь еще более хриплым и сообщительным. – Другой Хозяин всегда шутит надо мной свои шуточки, думается мне, потому, что я человек честный и добываю свой хлеб в поте лица. А он – нет, да и где ему.

– А мне какое до этого дело?

– Третий Хозяин, – возразил человек тоном оскорбленной невинности, – если вы не хотите дальше слушать, то и не слушайте. Вы сами начали. Вы сказали, и даже очень ясно, что вы ему вовсе не друг. Но я никому не навязываюсь со своей компанией и со своими мнениями. Я честный человек, вот кто я такой. Посадите меня где угодно на подсудимую скамью – и я скажу: «Милорд, я честный человек». Посадите меня где угодно на свидетельскую скамью – я скажу то же самое его милости господину судье, и книгу поцелую. Не обшлаг свой поцелую: я поцелую книгу.

Не столько из уважения к такой положительной характеристике, сколько отчаянно хватаясь за всякую возможность приблизиться к тому, на чем было сосредоточено все его внимание, Брэдли Хэдстон ответил:

– Вам нечего обижаться. Я не собирался останавливать вас. Вы слишком громко кричали посреди улицы, вот и все.

– Третий Хозяин, – возразил мистер Райдергуд, смягченно и таинственно, – я знаю, что такое громко, и я знаю, что такое тихо. Само собой. Удивительно было бы, если б я не знал, когда меня зовут Роджер: так меня назвали по отцу, а того тоже по отцу, хотя кого в нашей семье первого так назвали и откуда взялось это имя, я уж не берусь вам сказать. И пожелаю вам, чтобы здоровье ваше было лучше, чем оно с виду кажется, должно быть внутри у вас совсем худо, ежели оно не лучше чем снаружи.

Пораженный намеком, что лицо слишком явно выдает его замыслы, Брэдли сделал усилие, чтобы разгладить морщины на лбу. Пожалуй, стоило узнать, какое дело у этого чудака к Лайтвуду или к Рэйбереу, а быть может, и к обоим, в такой поздний час. Он решил узнать, в чем оно состоит, ибо этот человек мог оказаться посыльным от Лиззи к тому, другому.

– Вы поздно заходите в Тэмпл, – заметил он, делая неудачную попытку казаться спокойным.

– Помереть мне на этом месте, если я не собирался спросить то же самое у вас, Третий Хозяин! – хрипло смеясь, воскликнул мистер Райдергуд.

– У меня это вышло случайно, – сказал Брэдли, растерянно оглядываясь вокруг.

– И у меня тоже вышло случайно, – сказал Райдергуд. – Ну да я вам скажу, не скрою. Почему бы и не сказать? Я помощник шлюзового сторожа там, выше по реке, нынче у меня свободный день, а завтра я буду дежурный.

– Да?

– Да, вот я и пришел в Лондон по своим делам. Мои личные дела, это, во-первых, получить место сторожа при шлюзе, а во-вторых, подать в суд на пароход, который потопил меня ниже моста. Я этого не допущу, чтобы меня топили, да еще даром!

Брэдли посмотрел на него, словно спрашивая, уж не выдает ли он себя за привидение.

– Пароход на меня наехал и потопил меня, – упрямо повторил мистер Райдергуд. – Посторонние помогли мне выбраться; а я и не просил их помогать, и пароход тоже их не просил. Я хочу, чтобы мне уплатили за то, что пароход погубил мою жизнь.

– По этому делу вы и явились к мистеру Лайтвуду среди ночи? – спросил Брэдли, недоверчиво глядя на Райдергуда.

– Да, по этому, и еще надо написать прошение насчет места первого сторожа при шлюзе. Раз там нужна письменная рекомендация, кто же еще может мне ее дать? Вот я и говорю в этом письме, что написала моя дочка, а я поставил крест, чтоб все было по закону, кто же, кроме вас, адвокат Лайтвуд, может подать эту самую бумагу и кто еще, кроме вас, может присудить мне убытки с парохода? Потому что (так я говорю, и крест под этим поставил) довольно у меня было неприятностей из-за вас и вашего приятеля. Если бы вы, адвокат Лайтвуд, поддержали меня, как оно следует, да если б Другой Хозяин записал мои слова правильно (так я говорю, и крест под этим поставил), я бы теперь был при деньгах, а вместо того на меня навешали кличек и обвинений целую баржу, а мои слова заставили взять обратно. Я их и проглотил, а какая уж Это еда, при хорошем-то аппетите! А ежели вы говорите «среди ночи», Третий Хозяин, – проворчал мистер Райдергуд, заканчивая это несколько монотонное перечисление своих обид, – так взгляните на этот узелок у меня под мышкой и зарубите себе на носу, что я иду обратно на свой шлюз, а Тэмпл у меня по дороге.

Брэдли Хэдстон не раз переменился в лице, слушая этот рассказ, и теперь наблюдал за рассказчиком более сосредоточенно и внимательно.

– А знаете ли вы, – сказал он после паузы, в продолжение которой они молча шли рядом, – что я мог бы назвать ваше имя, если бы захотел?

– Докажите, – ответил Райдергуд, останавливаясь и воззрившись на него. – Попытайтесь.

– Ваше имя – Райдергуд.

– Черт меня возьми, если не так, – отвечал тот. – А вот вас я не знаю как звать.

– Это совсем другое дело, – сказал Брэдли. – Я так и думал, что вы не знаете!

Брэдли шел, погрузившись в размышления, а Плут, что-то бормоча, не отставал от него. Смысл бормотанья был приблизительно такой: «Кажется, теперь Плут Райдергуд, ей-богу, достался всем во владение, и всякий, кто только вздумает, пользуется его именем, словно ручкой насоса». Смысл же размышлений был таков: «Вот орудие, и я им воспользуюсь!»

Они прошли по Стрэнду, миновали Пэлл-Мэлл и поднялись к Гайд-парку; Брэдли Хэдстон не отставал от Райдергуда, предоставляя ему выбирать дорогу. Так медленно работал мозг учителя и так неясны были его цели, подчиненные единой всепоглощающей цели – вернее, подобно силуэтам темных деревьев на грозовом небе, они только окаймляли длинную дорогу, а в перспективе он видел те две фигуры – Рэйберна и Лиззи, – что было пройдено по меньшей мере еще добрых полмили, прежде чем он заговорил. Но даже и тогда он только спросил:

– Где ваш шлюз?

– Милях в двадцати с чем-нибудь, ежели хотите, даже милях в двадцати пяти с чем-нибудь вверх по реке, – ответил Райдергуд угрюмо.

– Как он называется?

– Шлюз Плэшуотер-Уир-Милл.

– А если я вам предложу пять шиллингов, что тогда?

– Что ж, я их возьму, – сказал Райдергуд.

Учитель опустил руку в карман, достал две полукроны и опустил их на ладонь Райдергуда; тот остановился у первого подходящего крыльца и звякнул ими о каменную ступеньку, прежде чем окончательно принять деньги.

– Одно за вами имеется, Третий Хозяин, – сказал Райдергуд, снова пускаясь в путь, – оно не плохо как будто и для будущего. Вы человек не скупой. Ну, а за что это? – спросил он, хорошенько припрятав монеты с той стороны, которая была подальше от его нового приятеля.

– Это вам.

– Ну, конечно, это-то я знаю, – сказал Райдергуд, словно о чем-то совершенно бесспорном. – Конечно, ни один человек в здравом уме не подумает, что я отдам деньги обратно, раз я их уже получил. Ну, а чего вы за это хотите?

– Не знаю, хочу ли я за это чего-нибудь. Или если хочу, так еще не знаю, чего именно. – Брэдли отвечал таким безучастным, отсутствующим тоном, словно разговаривал сам с собой, что Райдергуду показалось в высшей степени странным.

– Вы не любите этого Рэйберна, – сказал Брэдли, произнося это имя как-то неохотно, словно по принуждению.

– Да, не люблю.

– Я тоже.

Райдергуд кивнул и спросил:

– Так разве за это?

– Столько же за это, сколько за другое. Тут нужно как следует договориться, раз одна мысль нейдет из головы и занимает все внимание.

– Вам-то она не на пользу, – резко возразил мистер Райдергуд. – Нет! Не на пользу, Третий Хозяин, и нечего делать вид, будто это не так. Я говорю, она вам душу разъедает. Разъедает душу, ржавеет в вас, отравляет вас.

– Если даже отравляет, разве для этого нет причины? – дрожащими губами выговорил Брэдли.

– Причин довольно, держу пари на фунт стерлингов! – воскликнул мистер Райдергуд.

– Не сами ли вы заявили, что этот человек без конца оскорблял вас, обижал вас, клеветал на вас, и все в этом роде? И со мной он проделал то же самое. С головы до пят он весь состоит из ядовитых оскорблений и обид. Неужели вы до того глупы, что надеетесь неизвестно на кого и не знаете, что и он и Тот Другой с презрением посмотрят на вашу просьбу и раскурят ею свои сигары?

– Не удивлюсь, ей-богу, если они так и сделают, – сказал Райдергуд, начиная злиться.

– «Если» сделают! Непременно! Позвольте мне задать вам один вопрос. Я знаю не только ваше имя, но и кое-что другое о вас; мне известно кое-что и про старика Хэксема. Когда вы в последний раз видели его дочь?

– Когда я в последний раз видел его дочь, Третий Хозяин? – повторил Райдергуд, делая вид, будто он плохо понимает, о чем его спрашивают.

– Да. Не говорили с ней, а видели ее – где-нибудь?

Плут понял, в чем дело, хотя ключ к пониманию он ухватил очень неуклюжей рукой. В замешательстве глядя на взволнованное лицо учителя и словно решая в уме какую-то задачу, он ответил с запинкой:

– Я ее не видел… ни разу, с того дня, как старик помер.

– Вы ее хорошо знаете с виду?

– Еще бы я не знал! Как никто другой.

– И его также хорошо знаете?

– Кого это его? – спросил Райдергуд, снимая шапку, потирая лоб и тупо глядя на учителя.

– К черту имя! Неужели вам так приятно его слышать?

– О! Его! – сказал Райдергуд, который нарочно загнал учителя в этот угол, чтобы как следует разглядеть его искаженное лицо. – Его-то я узнаю из тысячи.

– Вы когда-нибудь… – Брэдли старался говорить спокойно, но что бы он ни делал со своим голосом, лицо не слушалось его, – вы когда-нибудь видели их вместе?

(Теперь Плут ухватился за ключ обеими руками.)

– Я видел их вместе, Третий Хозяин, в тот день, когда Старика вытащили из воды.

Брэдли мог скрыть все что угодно от зорких глаз целого отряда сыщиков, но ему было не скрыть от глаз невежественного Райдергуда тот вопрос, который он затаил в своей груди.

«Спросишь напрямик, коли захочешь получить ответ, – упрямо повторял про себя Райдергуд. – А напрашиваться я и не подумаю».

– Он с ней был дерзок? – спросил Брэдли после некоторой борьбы. – Или притворялся, что жалеет ее?

– Он прикидывался, будто бы уж так ее жалеет, – сказал Райдергуд. – Ну, ей-богу! Вот теперь, как подумаю…

Он сорвался и сделал промах самым естественным образом. Брэдли взглянул на него, дожидаясь объяснения.

– Вот теперь, как подумаю, – уклончиво начал мистер Райдергуд, ибо на язык у него вместо этих слов просились другие: «Вот теперь, когда вижу, что ты так ревнуешь», – может, он из-за того и записал меня неправильно, что влюбился в нее!

Такое подозрение или видимость его (ибо на самом деле учитель не питал таких подозрений) было низостью, уже переходящей ту черту, на которой стоял учитель. До низости общения с типом, который хотел замарать и ее и брата этим позорным пятном, он уже дошел. Еще шаг – и он перейдет черту. Ничего не отвечая, он брел дальше, понурив голову.

Чего он мог добиться этим знакомством, он и сам не понимал, так туго ворочались его спутанные мысли. Этот человек имел зуб против того, кого он ненавидел, – уже много, хотя и меньше, нежели он предполагал, ибо в этом человеке не было той смертельной злобы, какая кипела в его собственной груди. Этот человек знал Лиззи и мог, по счастливой случайности, увидеть ее или услышать о ней – уже нечто – одной парой глаз и ушей больше на счету. Этот человек был дурной человек и явно желал продаться ему. Да, это уже нечто, так как хуже его, Брэдли, личных целей ничего быть не могло, и он как будто чувствовал себя сильнее, опираясь на такого помощника, хотя, быть может, к его помощи и не придется прибегнуть.

Вдруг он остановился и напрямик спросил Райдергуда, знает ли он, где находится Лиззи? Ясно, он этого не знал. Он спросил Райдергуда, согласен ли тот, если получит какие-либо сведения о ней, или о том, что Рэйберн ищет ее, или сообщается с ней, передавать их за плату? Разумеется, Райдергуд был согласен. Он был «против них обоих», – сказал он, выругавшись, а почему? Потому что оба они мешали ему добывать хлеб в поте лица.

– В таком случае, мы скоро увидимся, – сказал Брэдли, поговорив еще немного на эту тему. – Вот и дорога, ведущая за город, а вот и рассвет. И то и другое застало меня врасплох.

– А ведь я не знаю, где вас искать, Третий Хозяин, – запротестовал Райдергуд.

– Это не имеет значения. Я знаю, где вас искать, и приду к вам на шлюз.

– Какое ж это знакомство всухую, Третий Хозяин, – опять запротестовал мистер Райдергуд, – удачи не будет. Давайте смочим его глоточком рома с молоком, Третий Хозяин.

Брэдли согласился и зашел вместе с ним в распивочную, где стоял тяжелый запах прелого сена и гнилой соломы и где утешались, каждый на свой лад, ночные извозчики, батраки с ферм, завсегдатаи пивных и прочие ночные птицы, уже летевшие домой, на насест, и где ни одна из этих ночных птиц, витавших около залитой пивом стойки, не ошиблась и сразу признала в истерзанной страстями ночной птице, невзирая на ее скромное оперение, самую худшую из ночных птиц.

Прилив симпатии к полупьяному возчику, с которым ему было по пути, привел к тому, что мистер Райдергуд взгромоздился на кучу пустых корзин и продолжал свой путь на подводе лежа, подсунув под голову узелок. Брэдли пустился в обратную дорогу и, незаметно пробираясь малолюдными улицами, дошел до школы и до дома. Взошло солнце и застало его умытым и причесанным, аккуратно одетым в приличный черный сюртук и жилет, с приличным черным галстуком, в приличных панталонах цвета перца с солью, с приличными серебряными часами в кармашке и волосяной цепочкой на шее: школьный охотник в полном охотничьем снаряжении, окруженный своей лающей и тявкающей сворой.

Однако и в самом деле прошлой ночью злые духи гораздо сильнее околдовали его, чем тех несчастных, которые в печальном прошлом под влиянием пытки и страха обвиняли себя в самых невозможных грехах. Он был измучен, истерзан, весь в поту. Если бы вместо мирных текстов из писания на стене появился протокол ночной охоты, то самые лучшие и способные из учеников сбежали бы от своего учителя.