Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

– Я потеряю лучшие воспоминания, лучшие движения души и лучшие стремления, которые сейчас всегда со мной в моей будничной жизни. Я потеряю веру в то, что, если б он был мне ровня и любил меня, я бы приложила все силы, чтобы сделать его лучше и счастливей, так же как и он меня. Для меня потеряют цену те крупицы знаний, которыми я обязана ему и которые я осиливала с таким трудом, лишь бы он не подумал, что учить меня не стоит. Я потеряю память о нем, забуду его образ, забуду, какой он был или каким мог бы стать, если 6 я была ему ровня и он меня любил бы, – это образ всегда со мной, и я чувствую, что, пока он со мною, я никогда не сделаю ничего дурного. Я перестану дорожить воспоминанием о том, что он ничего мне не сделал кроме добра за все то время, что я его знала, что это он заставил меня перемениться, так же как… как вот эти руки – они были грубые, жесткие, потрескавшиеся, черные от загара в то время, когда я работала веслами на реке вместе с отцом, а теперь, на новой работе, стали гибкими и мягкими.

Эти руки дрожали, но не от слабости, когда она показала их Белле.

– Поймите меня, милая, – так продолжала она, – я даже никогда не мечтала, что в этой жизни он может быть для меня чем-нибудь, кроме такого образа, и я знаю, что не смогла бы вам дать никакого понятия, что это за образ, если б у вас самой не было в душе чего-нибудь подобного. Я даже не мечтала о том, что стану когда-нибудь его женой, как и он не думал об этом, – больше этого не скажешь словами. И все же я его люблю. Я люблю его так сильно, так глубоко, что, когда я думаю иной раз, какая мне выпала тяжелая доля, я все же горжусь ею и радуюсь ей. Я с гордостью и радостью перенесла бы даже муки ради него, хотя ему от этого мало проку и он никогда не узнает и не оценит этого.

Белла сидела словно завороженная глубокой, бескорыстной любовью этой девушки, своей ровесницы, так смело и доверчиво открывавшей перед ней свои чувства. Но все же сама она до сих пор не испытала ничего подобного и даже не думала, что может быть такое чувство.

– Это было в ту страшную ночь, – сказала Лиззи, – когда он впервые увидел меня в моем старом доме у реки, совсем не таком, как этот. Может статься, он никогда больше меня не увидит. Лучше бы не видеть. Надеюсь, этого никогда больше не будет. Но чем бы ни одарила меня моя жизнь, я ни за что не соглашусь, чтобы свет этих глаз исчез из моей жизни. Теперь я все вам рассказала, душа моя. Если мне как-то немножко непривычно говорить об этом, я все же ничуть не жалею, что сказала. Еще за минуту до вашего прихода я никак не думала, что скажу кому-нибудь хоть слово; но вы вошли, и я на это решилась.

Белла поцеловала ее в щеку и тепло поблагодарила за доверие.

– Мне бы хотелось только, чтоб я его больше заслуживала, – сказала Белла.

– Больше заслуживали? – повторила Лиззи с недоверчивой улыбкой.

– Не то что я не оправдаю его, – сказала Белла, – пусть меня разорвут на куски, все равно ни слова не добьются, хотя в этом нет даже никакой заслуги, я от природы упряма как ослица. Я хочу сказать, Лиззи, что я просто самонадеянная и дерзкая девчонка, что вы меня пристыдили.

Лиззи поправила красивые каштановые волосы Беллы, рассыпавшиеся по плечам, когда та энергично тряхнула головкой, и, подбирая ее локоны, сказала с укоризной:

– Милая моя!

– Хорошо вам называть меня «милая», – сказала Белла капризным, плачущим голосом, – я даже рада, что меня так называют, хотя у меня нет на это почти никакого права. Но все же я дрянная девчонка!

– Милая моя! – снова остановила ее Лиззи.

– Такая пустая, холодная, суетная и глупенькая тварь, – сказала Белла, произнося последнее слово с особенной силой.

– Неужели вы думаете, что я вас так плохо знаю? – спросила Лиззи с тихой улыбкой, когда волосы были прибраны.

– А хорошо ли вы меня знаете? – сказала Белла. – Вы в самом деле думаете, что знаете меня? Ах, я была бы так рада, если б вы знали меня лучше, чем я сама, но я очень боюсь, что я все-таки лучше себя знаю!

Смеясь от всей души, Лиззи спросила ее, видела ли она свое лицо и слышала ли свой голос?

– Ну еще бы, – возразила Белла, – я довольно часто смотрюсь в зеркало и болтаю как сорока.

– Я, во всяком случае, видела ваше лицо и слышала ваш голос, – сказала Лиззи, – они-то и заставили меня сказать вам – не рискуя ошибиться – то, что я никому другому не сказала бы. Разве это так плохо?

– Нет, надеюсь, что нет, – и Белла надула губки, не то плача, не то смеясь.

– Когда-то я умела видеть в огне целые картины, – весело продолжала Лиззи, – и рассказывала о них брату. Хотите, расскажу вам, что я вижу вон там, где огонь горит всего ярче?

Они встали – подошло уже время расставаться, – и обе стояли перед камином, обнявшись на прощанье.

– Сказать вам, что я там вижу? – спросила Лиззи.

– Глупенькую маленькую тварь? – предположила Белла, подняв брови.

– Сердце, достойное любви и полюбившее навсегда. Сердце, которое пойдет в огонь и воду ради того, кому оно отдано, и никогда не изменит, никогда ни перед чем не дрогнет.

– Сердце девушки? – спросила Белла, сопровождая вопрос движением бровей. Лиззи кивнула.

– И та, кому оно принадлежит…

– Это вы, – предположила Белла.

– Нет. Я очень ясно вижу, что это вы.

Так свидание окончилось обоюдными комплиментами и неоднократными напоминаниями Беллы о том, что они с Лиззи – друзья, а также обещаниями, что она скоро опять приедет в эти места. После чего Лиззи вернулась на фабрику, а Белла побежала в маленькую деревенскую гостиницу, к своим спутникам.

– Вид у вас довольно серьезный, мисс Уилфер, – с первых же слов заметил ей секретарь.

– Я и настроена серьезно, – ответила мисс Уилфер.

Она могла сказать ему только то, что тайна Лиззи Хэксем не имеет никакой связи с тем страшным обвинением или же с его снятием. Ах, вот что еще! – сказала Белла. Она может сказать и еще об одном: Лиззи очень хочется поблагодарить неизвестного друга, приславшего ей бумагу о том, что обвинение снято. Ей действительно этого хочется? – спросил секретарь. Ах так, может быть, он имеет понятие, кто такой этот неизвестный друг? Он не имеет ни малейшего представления.

Они были на границе Оксфордшира – вот как далеко забрела бедная Бетти Хигден. Они должны были вернуться поездом, и так как станция была совсем рядом, его преподобие Фрэнк со своей супругой, Хлюп, Белла Уилфер и секретарь отправились туда пешком. Сельские тропинки в большинстве своем слишком узки для пятерых, и Белла с секретарем немножко отстали.

– Поверите ли, мистер Роксмит, – сказала Белла, – мне кажется, будто годы прошли с тех пор, как я вошла в комнатку Лиззи Хэксем.

– У нас был очень трудный день, – отвечал он, – и вы были сильно взволнованы на кладбище. Вы переутомились.

– Нет, я нисколько не устала. Я не сумела выразить то, что хочу сказать. Не то чтобы прошло очень много времени, я другое хотела сказать, но я чувствую, что за это время произошло очень многое – со мной, вы понимаете?

– И это к лучшему, я надеюсь?

– Надеюсь, что да, – ответила Белла.

– Вы озябли, я чувствую, что вы дрожите. Позвольте мне закутать вас этим пледом. Можно, я положу его вам на плечо, так, чтобы не измять вашего платья? Нет, так он слишком тяжел и слишком длинен. Позвольте, я переброшу другой конец через руку и понесу его, потому что вам уже нельзя будет взять меня под руку.

Оказалось, что все-таки можно. Как она ухитрилась сделать это, будучи так закутана, – господь ее знает, но она освободила руку – вот так – и просунула ее под локоть секретаря.

– У меня был долгий и интересный разговор с Лиззи, мистер Роксмит, и она от меня ничего не скрыла.

– Скрыть что-либо от вас было бы невозможно, – сказал секретарь.

– Удивительно, как это вышло, – сказала Белла, останавливаясь на месте и глядя на него, – вы мне говорите совершенно то же, что сказала она.

– Должно быть, потому, что я чувствую совершенно то же, что и она.

– То есть как, что вы этим хотите сказать, сэр? – спросила Белла, снова пускаясь в путь.

– Что если уж вы захотели войти к ней в доверие, да и к кому угодно, то вы этого непременно добьетесь.

Тут железная дорога хитро подмигнула зеленым глазом и широко открыла красный, и им пришлось пуститься бегом. Закутанной Белле было трудно бежать, и секретарю пришлось помогать ей. Когда она уселась напротив него в угол вагона, ее лицо разгорелось таким прелестным румянцем, что невозможно было оторвать от нее глаз, и хотя на восклицание Беллы: «Какие звезды, какая чудесная ночь!» – секретарь ответил: «Да!» – он, видимо, предпочитал созерцать звезды и ночь, глядя не в окно, а на ее милое оживленное личико.

О красивая леди, прелестная маленькая леди! Если б я был законным душеприказчиком Джонни, исполнителем его воли! Если б я имел право передать вам завещанное и взять с вас расписку! Нечто в этом роде, несомненно, примешивалось к реву паровоза, когда поезд трогался со станции и семафоры со всезнающим видом прищуривали зеленый глаз и открывали красный, готовясь пропустить вперед красивую леди.

Глава X
На разведке

– Значит, мисс Рен, – сказал Юджин Рэйберн, – я никак не уговорю вас одеть для меня куклу?

– Нет, – сердито ответила мисс Рен, – если вам нужна кукла, пойдите в лавку и купите себе.

– А моя очаровательная крестница, – жалобно произнес Рэйберн, – там, в Хартфордшире…

(«…Вральфордшире, хотели вы сказать», – мысленно перебила его мисс Рен.)

…будет поставлена на одну доску со всей остальной публикой и не извлечет никакой пользы из моего личного знакомства с Придворной швеей?

– Если вашей крестнице будет полезно узнать, – и хорош же у нее крестный папенька, нечего сказать! – отвечала мисс Рен, тыча в воздух иголкой по направлению к Рэйберну, – что Придворной швее известны все ваши повадки и все ваши фокусы, можете сообщить ей об этом по почте, с поклоном от меня.

Мисс Рен работала при свечке, а мистер Рэйберн, которому было и смешно и досадно, стоял рядом с ее скамеечкой, ровно ничего не делая, и смотрел, как она шьет. Непослушный ребенок мисс Рен забился в уголок, опасаясь пущей немилости, и являл самый жалкий вид, весь дрожа с перепоя.

– Ах ты гадкий мальчишка! – воскликнула мисс Рен, услышав, как он стучит зубами. – Хоть бы все они провалились тебе в глотку и стучали у тебя в желудке, будто играя в кости! Тьфу, дрянной мальчишка! Бэ-э, бэ-э, паршивая овца!

При каждом из этих упреков она гневно топала ногой, на что несчастный пьяница отвечал жалобным хныканьем.

– Действительно, плати за тебя пять шиллингов! – продолжала мисс Рен. – Как ты думаешь, сколько мне нужно работать, чтобы заработать пять шиллингов, бессовестный мальчишка? Не хнычь так, а то я запущу в тебя куклой! Платить за тебя пять шиллингов! Штраф – нечего сказать, хорошенькое дело! Да я бы лучше мусорщику дала пять шиллингов, чтобы вывез тебя на тележке для мусора!

– Нет, нет, не надо! – протестовало убогое создание.

– Он того и гляди разобьет сердце своей матери, этот мальчишка, – сказала мисс Рен, обращаясь к Юджину. – Уж лучше бы я его не растила. Ведь хитер как черт, а глуп как не знаю что. Поглядите-ка на него! Нечего сказать, приятное зрелище для родительских глаз!

И в самом деле, в своем хуже чем свинском виде (ибо свиньи, объедаясь и опиваясь, хоть жиреют от этого и делаются вкусней) он являл собой приятное зрелище для чьих угодно глаз.

– Пьянчуга, надоедливый мальчишка, – со всей строгостью отчитывала его мисс Рен, – никуда не годен, разве только на то, чтобы заспиртовать его и посадить в большую бутылку как пример для других таких же пьянчужек, – если он не считается со своей печенью, неужто он и с родной матерью считаться не будет?

– Да! Читаться, ох, не надо, не надо! – воскликнул предмет этих гневных увещаний.

– Все «не надо» да «не надо», – продолжала мисс Рен. – А на деле все надо и надо. Зачем ты пьешь?

– Я больше не буду. Право, не буду. Пожалуйста, не надо!

– Ну вот! – сказала мисс Рен, прикрыв глаза рукой. – Видеть тебя не могу. Ступай наверх, принеси мне мою шляпку и шаль. Будь хоть на что-нибудь годен, дрянной мальчишка, и уйди хоть на полминуты из комнаты, с глаз долой.

Повинуясь ей, старик зашлепал наверх, а Юджин увидел, что из-под пальцев маленькой швеи, прикрывавших ее глаза, проступили слезы. Ему стало жаль ее, но сочувствие было в нем все же не настолько сильно, чтобы он изменил своему обычному легкомыслию.

– Я иду в Итальянскую оперу, на примерку, – сказала мисс Рен, отнимая руку от глаз и язвительно усмехаясь, чтобы скрыть, что она плакала, – и прежде чем я уйду, хотела бы выпроводить вас, мистер Рэйберн. Во-первых, позвольте вам сказать раз навсегда, что ваши визиты ко мне совершенно бесполезны. От меня вы не получите того, что вам нужно, даже если принесете с собой щипцы и попробуете это вырвать силой.

– Вы так упрямитесь из-за кукольного платья для моей крестницы?

– Да! Такая уж я упрямая, – отвечала мисс Рен, вздернув подбородок. – И, разумеется, все это из-за платья, не стану врать я, а там как вам будет угодно. Убирайтесь-ка отсюда да выбросьте это из головы!

Ее убогий воспитанник уже вернулся и стоял за ее спиной, со шляпой и шалью.

– Давай шляпу мне, а сам ступай в угол, гадкий старикашка! – сказала мисс Рен, обернувшись и увидев его. – Нет, нет, не желаю я твоей помощи. Ступай сию минуту в угол!

Несчастный, слабым движением потирая трясущиеся руки, зашаркал на свой опальный пост, бросив, однако, по дороге любопытный взгляд на Юджина и толкнув его локтем, как могло бы показаться, если бы движения старика можно было считать произвольными. Инстинктивно отодвинувшись, чтобы избежать малоприятного соприкосновения с ним, Юджин больше не обращал на него внимания; лениво извинившись перед мисс Рен, он попросил разрешения закурить сигару и удалился.

– Ну, ты, дряхлый блудный сын, – сказала Дженни, выразительно качая головой и грозя пальчиком своей обузе, – сиди тут, пока я не вернусь. Посмей только без меня двинуться из угла хоть на минуту, я тебе задам!

С этим увещанием она задула свечу, оставив старику только огонь на очаге, положила тяжелый дверной ключ в карман, взяла костыль в руку и вышла из дому.

Юджин, куря сигару, не спеша направился к Тэмплу, но кукольной швеи он так и не увидел, потому что они пошли по разным сторонам улицы. Он шел задумавшись и остановился у Чаринг-Кросса, чтобы оглядеться, так же мало интересуясь толпой, как любой прохожий, и уже собирался снова двинуться вперед, как вдруг его взгляд заметил нечто совершенно неожиданное. Этим неожиданным оказался не кто иной, как гадкий сынишка Дженни Рен, пытавшийся перейти дорогу.

Нельзя было встретить на улице более смешного и жалкого зрелища, чем этот несчастный; весь дрожа, он то делал шаг вперед, то отступал обратно, напуганный стуком экипажей, которые были еще очень далеко или сворачивали совсем в другую сторону. Путь был совершенно свободен, когда старик сходил с тротуара, но на полдороге он останавливался, описывал полукруг, поворачивал обратно и опять возвращался на тротуар, хотя за это время можно было десять раз перейти улицу. После этого он стоял, весь дрожа, на краю тротуара, поглядывая то в ту, то в другую сторону, а прохожие то и дело толкали его, переходили улицу и шли своей дорогой. Поощренный чужими успехами, он делал новую попытку, снова описывал полукруг и уже собирался поставить ногу на противоположный тротуар, как вдруг отскакивал обратно, вообразив, что на него могут наехать. И опять стоял, как бы готовясь к новому скачку, наконец, решался сойти в самый неподходящий момент, повинуясь окрикам кучеров, опять отступал обратно и, весь дрожа, стоял на старом месте, готовясь повторить снова все свои манипуляции.

– Мне сдается, – хладнокровно заметил Юджин, понаблюдав за ним несколько минут, – что мой друг, вероятно, уже опаздывает, если ему назначено свидание.

С этими словами он двинулся дальше и больше уже не думал о старике.

Лайтвуда он застал дома – тот уже отобедал в одиночестве. Юджин пододвинул кресло к огню, перед которым Лайтвуд попивал вино, читая вечернюю газету, принес стакан и налил себе, чтобы выпить с ним по-приятельски.

– Милый Мортимер, ты являешь собой точный портрет довольного трудолюбца, отдыхающего (в кредит) после добродетельных дневных трудов.

– Милый Юджин, ты являешь собой портрет недовольного лентяя, который никогда не отдыхает. Где ты был?

– Я был в городе, – ответил Юджин. – И возник перед тобой сейчас, намереваясь посоветоваться с моим высокопросвешенным и глубокоуважаемым юристом насчет состояния моих дел.

– Твой высокопросвещенный и глубокоуважаемый юрист, Юджин, такого мнения, что дела твои очень плохи.

– Хотя это еще вопрос, – глубокомысленно возразил Юджин, – разумно ли говорить так о делах клиента, которому нечего терять и которого никак не заставишь платить долги.

– Юджин, ты попал в лапы к евреям.

– Милый мой мальчик, – отвечал должник, спокойно поднося к губам стакан, – так как я уже побывал в лапах у христиан, то могу отнестись к этому философски.

– У меня сегодня было свидание с одним евреем, который не намерен нас щадить. Настоящий Шейлок[15]15
  Шейлок – персонаж из драмы Шекспира «Венецианский купец»; ростовщик, жестокосердный скряга.


[Закрыть] и настоящий патриарх. Живописный старый еврей, седовласый и седобородый, в высокой шляпе и лапсердаке.

– А это не мой достойный друг, мистер Аарон? – спросил Юджин, забывая поставить стакан на место.

– Он зовет себя мистером Райей.

– Кстати говоря, мне сейчас вспомнилось, что это я окрестил его Аароном, без сомнения, инстинктивно стремясь принять его в лоно нашей Церкви, – сказал Юджин.

– Ах, Юджин, Юджин, – возразил Лайтвуд, – ты что-то остришь больше обычного. Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, мой милый, что я имею честь и удовольствие быть знакомым с этим патриархом, которого ты описываешь, и зову его Аароном, потому что это мне кажется более библейским, более выразительным, более уместным и более лестным. Тем не менее его зовут иначе, хотя у него столько основательных причин называться Аароном.

– Я думаю, ты самый нелепый человек на свете, – сказал Лайтвуд, смеясь.

– Ничуть, уверяю тебя. Он говорил, что знаком со мной?

– Нет, не говорил. Он только сказал, что ожидает от тебя уплаты долга.

– Откуда видно, что он меня не знает, – очень серьезно заметил Юджин. – Надеюсь, что это не мой достойный друг мистер Аарон, ибо, сказать тебе по правде, Мортимер, мне кажется, он имеет предубеждение против меня. Я сильно подозреваю, что он приложил руку к исчезновению Лиззи.

– Кажется, все решительно каким-то роковым образом приводит нас к Лиззи, – сердито ответил Лайтвуд. – Вот и сейчас, Юджин, «в городе» значило «у Лиззи».

– А знаете ли, мой юрист человек необыкновенно проницательный, – заметил Юджин, обращаясь к мебели.

– Разве не верно?

– Да, верно, Мортимер.

– И все-таки, Юджин, ты ее по-настоящему не любишь, и тебе это известно.

Юджин Рэйберн встал, засунул руки в карманы и поставил ногу на каминную решетку, лениво покачиваясь и глядя в огонь. После долгой паузы он ответил:

– Этого я не знаю. И тебя прошу не говорить так, как будто оно само собой разумеется.

– Но если ты ее любишь, тем более ты должен оставить ее в покое.

Опять помолчав, Юджин ответил:

– Я и этого не знаю. Но скажи мне, видел ли ты, чтобы я так беспокоился из-за чего бы то ни было, как из-за ее исчезновения? Я спрашиваю просто так, из любознательности.

– Милый Юджин, хотел бы я это видеть!

– Так, значит, не видел? Совершенно верно. Ты подтверждаешь и мое впечатление. Похоже на то, что я ее люблю? Спрашиваю просто так, из любознательности.

– Это я тебя спрашивал, Юджин, – с укором сказал Мортимер.

– Знаю, милый мой, но ответить не могу. Я сам жажду ответа. Что я хочу сказать? Если мои старания отыскать ее не значат, что я ее люблю, тогда что же они значат? «Если Питер Пайпер подобрал пинту перца[16]16
  «Если Питер Пайпер подобрал пинту перца…» – английская скороговорка.


[Закрыть], где же эта пинта?» – и т. д.

Хотя он говорил это веселым тоном, лицо у него было встревоженное и смущенное, как будто он и впрямь не понимал самого себя.

– Смотри, к чему это может привести, – начал было Лайтвуд, но Юджин перебил его:

– Ага! Видишь! Именно это я и не способен предусмотреть. Какой у тебя острый ум, Мортимер, ты нашел мое уязвимое место! Когда мы с тобой вместе учились, я брался за уроки в последнюю минуту, и так день за днем и строка за строкой; теперь мы и в жизни с тобой вместе, и я все так же берусь за урок в последнюю минуту. В этом деле я не пошел дальше вот чего: я хочу найти Лиззи, и намерен ее найти, и пущу для этого в ход все средства, какие подвернутся под руку. Честные и нечестные – для меня это все равно. Спрашиваю тебя – из любознательности, – что это может значить? Если я ее найду, то спрошу тебя – тоже из любознательности, – что это значит? Но на данной стадии это было бы преждевременно, а предупреждать события – не в моем характере.

Лайтвуд покачал головой – его друг высказывал все это с видом до того откровенным и рассудительным, что об уклончивости не могло быть и речи, как вдруг за дверью послышалось шарканье и нерешительный стук – словно кто-то ухватился за дверной молоток нетвердой рукой.

– Шалуны-мальчишки из соседнего дома, – сказал Юджин, – которых я с удовольствием и без всяких церемоний спихнул бы с этой высоты во двор, должно быть, загасили фонарь. Я нынче дежурный, пойду отворю дверь.

Его друг едва успел опомниться от небывалой решительности, с какой Юджин говорил о поисках девушки и которая угасла с последними его словами, как тот уже вернулся, ведя за собой весьма непрезентабельную тень человека, дрожащую с головы до пят, в сплошь засаленных и замазанных лохмотьях.

– Этот интересный субъект, – сказал Юджин, – приходится сыном – и довольно трудным сыном, ибо у него имеются свои недостатки, – одной моей знакомой. Милый Мортимер – мистер Швей.

Юджин не имел понятия, как зовут старика по-настоящему; он знал, что имя маленькой швеи – вымышленное, однако представил старика без малейшей запинки, воспользовавшись первым именем, какое пришло на ум.

– По всем повадкам мистера Швея, обыкновенно довольно сложным, я вижу, дорогой Мортимер, – продолжал Юджин, – что он желает нечто сообщить мне. Я уже говорил мистеру Швею, что у меня нет секретов от тебя, и просил его изложить здесь свои соображения.

Несчастного, по-видимому, очень стесняла его рваная шляпа; Юджин швырнул ее по направлению к двери и усадил старика на стул.

– Я думаю, надо завести мистера Швея, чтобы добиться от него хоть какого-нибудь толку. Коньяку, мистер Швей, или же?..

– На три пенса рому, – сказал мистер Швей.

Микроскопическое количество спиртного было подано ему в винной рюмке, и он начал подносить рюмку ко рту, расплескивая вино по дороге.

– Нервы мистера Швея сильно расстроены, – заметил Юджин Лайтвуду. – И вообще я считаю необходимым окурить мистера Швея.

Он взял совок, поддел на него кучку горячих угольев, достал из коробки несколько ароматических лепешечек и положил их на уголья; затем, с величайшим спокойствием начал размахивать совком перед мистером Швеем, как бы отделяя его от остального общества.

– Господи помилуй! Юджин! – воскликнул Мортимер, опять рассмеявшись. – С ума ты сошел, что ли! Зачем он к тебе притащился?

– Сейчас услышим, – сказал Юджин, не переставая зорко наблюдать за лицом старика. – Ну, говорите же! Не бойтесь. Изложите ваше дело.

– Мист Рейберн! – начал гость хрипло и невнятно. – Это ведь мистер Рэйберн?

И он тупо уставился в пространство.

– Разумеется. Смотрите на меня! Что вам нужно?

Мистер Швей словно осел на своем стуле и едва слышно произнес:

– На три пенса рому.

– Не будешь ли ты любезен, дорогой Мортимер, еще раз завести мистера Швея? – сказал Юджин. – Я занят окуриванием.

Точно такое же количество рома было снова налито в рюмку, и мистер Швей поднес ее ко рту тем же кружным путем. Выпив рому, он приступил к делу, очевидно опасаясь, что завод скоро кончится.

– Мист Рэйберн. Толкнул было вас, да вы не пожелали. Вам нужен тот адрес? Хотите знать, где она живет? Хотите ведь, мист Рэйберн?

Взглянув на своего друга, Юджин сурово ответил:

– Хочу.

– Я тот человек, – сказал мистер Швей, пытаясь ударить себя в грудь кулаком, но попадая куда-то по соседству с глазом, – который достанет. Тот, который достанет.

– Что вы достанете? – все так же сурово спросил Юджин.

– Тот адрес.

– У вас он есть?

Пытаясь изобразить гордость и достоинство, мистер Швей покачал головой, пробудив в слушателях живейшую надежду, потом ответил, словно это было самое лучшее, чего от него ждали:

– Нет.

– Тогда чего же вы хотите?

Мистер Швей после своей интеллектуальной победы опять осел и словно задремал на стуле, но все же ответил:

– На три пенса рому.

– Заведи его опять, Мортимер, – сказал Рэйберн, – заведи его опять.

– Юджин, Юджин, – тихо упрекнул его Лайтвуд, наливая ром, – как можешь ты унижаться, пользуясь таким орудием?

– Я же сказал, что отыщу ее любыми средствами, честными и нечестными, – ответил Юджин с тем же выражением решимости. – Это нечестное средство, и я воспользуюсь им – если раньше не поддамся искушению и не хвачу мистера Швея совком по голове. Вы можете достать адрес? Намерены это сделать? Говорите все! Если вы за этим пришли, скажите, сколько вам заплатить.

– Десять шиллингов – на три пенса рому, – сказал мистер Швей.

– Вы их получите.

– Пятнадцать шиллингов – на три пенса рому, – сказал мистер Швей, делая попытку выпрямиться.

– Вы их получите. И остановитесь на этом. Как вы достанете адрес, о котором говорите?

– Я тот человек, который достанет, сэр, – величественно произнес мистер Швей.

– Как вы его достанете, я спрашиваю?

– Со мной плохо обращаются, – захныкал мистер Швей. – Колотят с утра до вечера. Ругают. Она купается в золоте, сэр, а хоть бы когда поставила на три пенса рому.

– Дальше, – отвечал Юджин, постукивая по трясущейся голове совком. – Что же дальше?

Сделав попытку держаться с достоинством, собравшись с силами, и если можно так выразиться, роняя десять кусков самого себя, а подбирая один, мистер Швей, покачивая головой из стороны в сторону, посмотрел на своего допросчика, как ему казалось, презрительно и с высокомерной улыбкой.

– Она смотрит на меня как на мальчишку, сэр. А я не мальчишка, сэр. Человек. И с дарованием. Они друг другу письма пишут. По почте. Человеку с дарованием легко достать другой адрес, раз у него есть свой адрес.

– Ну, так достаньте его! – сказал Юджин и, понизив голос, прибавил с сердцем: – Ах ты скотина! Достань адрес, принеси мне сюда и получишь на шестьдесят трехпенсовых порций рома. Выпей их сразу одну за другой, авось поскорее допьешься до смерти!

Последние слова этой специальной инструкции он произнес, поворотившись к огню, и высыпал угли в камин, после чего поставил совок на место.

Тут мистер Швей неожиданно обнаружил, что Лайтвуд нанес ему оскорбление, и пожелал немедленно объясниться с ним начистоту, вызывая его на бой и предлагая самые выгодные условия: поставить соверен против его полупенса. Затем мистер Швей расплакался, затем выказал наклонность вздремнуть. Это последнее явление потребовало самых крайних мер, поскольку угрожало затянуть визит на неопределенное время. Юджин, подхватив каминными щипцами изношенную шляпу гостя, нахлобучил ее ему на голову и, взяв его за ворот – все это он проделал, держась от него на длину вытянутой руки, – проводил его вниз по лестнице и вывел за ворота на Флит-стрит. Там Юджин повернул его лицом к западу и оставил одного.

Когда он вернулся, Лайтвуд стоял у камина, углубленный в невеселые, по-видимому, размышления.

– Я умою руки после мистера Швея – физически – и сейчас же вернусь к тебе, Мортимер.

– Я предпочел бы, чтобы ты умыл руки после мистера Швея – морально, – возразил Мортимер.

– Я тоже, – сказал Юджин, – но понимаешь ли, милый мой мальчик, мне без него никак не обойтись.

Через минуту-другую он снова уселся в кресло, невозмутимый как всегда, и принялся подшучивать над своим другом, удачно избежавшим столкновения с таким силачом и забиякой, как их гость.

– Это меня развеселить не может, – уныло сказал Мортимер. – Ты можешь развеселить меня шутками на любую тему, Юджин, но только не на эту.

– Что ж! – воскликнул Юджин. – Мне и самому немножко стыдно, так что давай переменим тему.

– Это так унизительно, – продолжал Мортимер, – так недостойно тебя – пускаться в эту позорную разведку.

– Вот мы и переменили тему! – беззаботно воскликнул Юджин. – Мы нашли новую в слове «разведка». Не будь похож на фигуру Терпения с каминной доски, неодобрительно взирающую на мистера Швея; сядь, и я расскажу тебе кое-что в самом деле забавное. Возьми сигару. Посмотри на мою. Я закуриваю – втягиваю дым – выпускаю кольцо, – вот оно, – это мистер Швей – оно исчезло, а раз оно исчезло, ты снова становишься человеком.

– Ты хотел поговорить о разведке, – заметил Мортимер, закурив сигару и с удовольствием затянувшись раза два.

– Совершенно верно. Разве не смешно, что каждый раз, когда я выхожу вечером из дому, меня непременно сопровождает один шпион, а нередко и двое?

Лайтвуд в изумлении перестал курить сигару и взглянул на своего друга, словно подозревая, что в его словах таится либо шутка, либо иное, скрытое значение.

– Честное слово, я не шучу, – сказал Рэйберн, отвечая на его взгляд беззаботной улыбкой, – я не удивляюсь твоим предположениям, но нет же, честное слово, нет. Я говорю именно то, что хочу сказать. Всякий раз, как я выхожу, после того как стемнеет, я оказываюсь в смешном положении человека, которого выслеживают издали два шпиона, но чаще – один.

– Ты не ошибаешься, Юджин?

– Ошибаюсь? Милый мой, это всегда одни и те же люди.

– Но на тебя еще никто не подал в суд. Евреи только грозятся. Они пока что ровно ничего не сделали. Кроме того, они знают, где тебя искать, и я твой представитель. Зачем же им трудиться?

– Вижу, ты рассуждаешь как юрист, – заметил Юджин. – Рука красильщика приобретает цвет той краски, в которую он красит или красил бы, если б ему дали заказ. Уважаемый адвокат, – не в том дело. Учитель вышел на улицу.

– Учитель?

– Да! Иногда учитель выходит вместе с учеником. Ну, без меня ты совсем заржавел! Все-таки не понимаешь? Те самые, что заходили сюда как-то вечером. Они и есть те шпионы, которые оказывают мне честь, сопровождая меня под покровом ночи.

– И давно это началось? – спросил Лайтвуд, с нахмуренным лицом встречая улыбку друга.

– Полагаю, что с тех пор, как уехала известная особа. Возможно, что оно началось несколько раньше, чем я это заметил: в общем, все-таки получается, что в то самое время.

– Как по-твоему, они, может быть, воображают, что это ты ее похитил?

– Милый Мортимер, ты же знаешь, что профессиональные занятия поглощают все мое внимание: мне, право, некогда было даже подумать об этом.