Текст книги "Приключения Оливера Твиста"

Бетс, восхищенный данным ему поручением, взял палку со свечой и повел Оливера в соседнюю с комнатой кухню, где находились два-три тюфяка, на одном из которых мальчик спал раньше. Здесь, то и дело заливаясь неудержимым хохотом, Чарли вынул старое порванное платье Оливера, с таким восторгом отданное им во время своего пребывания у мистера Броунлоу. Феджин случайно приобрел его у еврея, который купил его, что и послужило первым ключом к открытию местопребывания Оливера.

– Снимай-ка с себя свой наряд, – сказал Чарли, – я отдам его Феджину, чтобы он его спрятал. Вот так потеха, право!

Бедный Оливер неохотно повиновался. Мистер Бетс свернул новое платье, взял его под мышку и вышел из комнаты, оставив Оливера в темноте и заперев дверь на замок.

Громкий смех Чарли, голос мисс Бет, которая пришла вовремя, чтобы сбрызнуть водой свою подругу и оказать ей некоторые услуги, чтобы привести ее в сознание, – все это помешало бы, пожалуй, уснуть людям в более счастливом положении, чем то, в котором находился Оливер. Но мальчик был слаб и измучен, а потому скоро уснул глубоким сном.

Глава 17. Судьба преследует Оливера. В Лондон является великий человек и наносит вред его репутации

Во всех хороших мелодрамах трагические сцены непременно сменяются комическими, что делается с такой же последовательностью, с какой в окороке чередуются слои мяса и жира. Герой падает на солому, отягченный цепями и удрученный несчастьями, в следующей сцене его верный, но ничего не подозревающий приятель забавляет слушателей комической песнью. Героиня попадает в руки гордого и беспощадного барона, ее чести и жизни грозит опасность и, чтобы спасти первую, она хочет убить себя. И вот в ту самую минуту, когда все чувства наши напряжены до высшей степени, раздается свисток, и перед нами появляется большой зал во дворце. Седой сенешаль поет веселые песни, а вассалы целым хором подхватывают их. Вассалы свободны и не привязаны ни к какому месту, они переходят из церкви во дворец, из города в город, и везде целым обществом поют и веселятся.

Такие чередования кажутся, на первый взгляд, абсурдом, но в них, между тем, нет ничего неестественного. Не менее поразительные переходы встречаются и в действительной жизни. В одном месте мы видим приготовленные для пиршества столы, в другом – смертное ложе, в одном – траурные одежды, в другом – праздник и веселье. Вся разница лишь в том, что здесь мы сами являемся действующими лицами, тогда как там мы не более чем пассивные зрители. Актеры, участвующие в фантастической жизни театра, относятся безучастно к резким переходам и внезапному импульсу страсти или другого чувства, тогда как зрители, которые смотрят на них со стороны, замечают все стороны происходящего на сцене действия, как ужасные, так и нелепые и смешные.

Такие же перемены действий, места и времени давно уже встречаются в книгах и считаются величайшим доказательством неоспоримого таланта автора. Некоторые критики даже ставят этот талант в зависимость от того, как автор группирует в конце каждой главы затруднительные обстоятельства своих героев.

Все это краткое отступление я счел необходимым ввиду того деликатного обстоятельства, что я, как повествователь этой истории, нашел нужным вернуться к тому городу, где родился Оливер Твист. Читателю предоставляется судить самому, верны ли и существенны были причины, заставившие меня совершить это путешествие.

Мистер Бембль вышел рано утром из ворот дома призрения и величественной поступью направлялся вдоль Хай-стрит. Он был в полном расцвете и силе своей деятельности, треуголка его и сюртук блестели под лучами утреннего солнца, он сжимал свою палку со всей мощью здоровья и власти. Мистер Бембль всегда высоко носил свою голову, но сегодня утром он нес ее выше обыкновенного. В глазах его было что-то глубокое, во всем виде нечто возвышенное, указывая каждому внимательному наблюдателю на то, что в голове приходского сторожа движутся высокие, не поддающиеся никакому выражению мысли.

Мистер Бембль не останавливался, чтобы поговорить с лавочниками или с теми, кто сам заговаривал с ним, когда он проходил мимо. На все приветствия он ответствовал лишь мановением руки, и не изменил своего величественного шага до тех пор, пока не подошел к ферме, где миссис Менн оказывала приходские попечения своим питомцам.

– Черт бы его побрал! – сказала миссис Менн, когда послышался хорошо знакомый ей звонок у ворот сада. – Кто еще, кроме него, придет в такое время! Ах, мистер Бембль, я сразу подумала, что это вы. Боже мой, как я рада видеть вас. Войдите в комнату, сэр, пожалуйста!

Первая часть этого монолога была адресована Сусанне, а выражение восторга и удовольствия – мистеру Бемблю. Добрая леди поспешно открыла ворота и с выражением самого почтительного внимания провела мистера Бембля в гостиную.

– Миссис Менн, – сказал мистер Бембль, не садясь и не падая в кресло, как это сделал бы какой-нибудь пустой человек, но опускаясь в него медленно и постепенно. – Миссис Менн, ма'ам, доброго утра!

– Благодарю, вам также доброго утра, сэр! – сказала миссис Менн, наделяя посетителя целым рядом улыбок. – Надеюсь, вы здоровы, сэр!

– Так себе, миссис Менн, – ответил сторож. – Приходская жизнь не усыпана розами, миссис Менн!

– О да, мистер Бембль! – ответила леди. Надо думать, что и приходские дети целым хором и с большой готовностью подтвердили бы то же самое.

– Приходская жизнь, ма'ам, – продолжал мистер Бембль, водя палкой по столу, – полна страданий, огорчений и доблестных подвигов, но все общественные деятели всегда, могу сказать, подвергаются преследованию.

Миссис Менн, не понимая, что он хочет этим сказать, подняла руки в знак сочувствия и вздохнула.

– Ах! Вздохните, вздохните, миссис Менн! – сказал сторож.

Думая, что вздох ее был правилен, миссис Мен снова вздохнула, что, видимо, понравилось общественному деятелю, который, стараясь прикрыть свою улыбку суровым взглядом на треуголку, сказал:

– Миссис Менн, я еду в Лондон.

– Неужели, мистер Бембль! – воскликнула миссис Менн, отскакивая назад.

– В Лондон, ма'ам, – ответил непоколебимый сторож, – на дилижансе. С двумя нищими, миссис Менн! Назначено судебное разбирательство по одному делу. Комитет выбрал меня… меня, миссис Менн, изложить это дело перед сессией Клеркенуэлла. Спрашиваю вас, – продолжал мистер Бембль, гордо откидываясь назад, – не окажется ли сессия Клеркенуэлла в незавидном положении прежде, чем поставит в него меня?

– О, не будьте слишком суровы с ними, – умоляла миссис Менн.

– Клеркенуэльская сессия сама доведет себя до этого, – ответил мистер Бембль, – и если она почувствует себя хуже, чем она ожидала, то пусть сама себя и благодарит за это!

Было столько решимости и уверенности в грозном тоне, каким мистер Бембль изложил свое мнение, что миссис Менн положительно пришла в ужас. Наконец она сказала:

– Вы едете на дилижансе, сэр? Я привыкла думать, что нищих возят на телегах.

– Это когда они больны, миссис Менн, – сказал сторож. – Мы сажаем больных нищих в открытые повозки в дождливую погоду, чтобы предупредить простуду.

– О! – сказала миссис Менн.

– Двух этих нищих мы отправляем на дилижансе по удешевленной цене, – сказал мистер Бембль. – Они очень слабы, и перевозка их обойдется нам на два фунта меньше, чем похороны… Мы хотим передать их другому приходу, и это, может быть, нам удастся… Лишь бы только они не вздумали умереть по дороге. Ха-ха-ха!

Посмеявшись немного, мистер Бембль взглянул на свою треуголку и снова принял серьезный вид.

– Мы забываем о деле, ма'ам, – сказал он. – Вот вам приходская стипендия за месяц.

Мистер Бембль вынул из бумажника серебряные монеты, завернутые в бумагу, и попросил дать ему расписку, тотчас же написанную миссис Менн.

– Худо написано, сэр, – сказала попечительница, – зато по форме. Благодарю вас, мистер Бембль. Очень, очень обязана вам, сэр!

Мистер Бембль вежливо поклонился в ответ на любезное обхождение миссис Менн и спросил, как здоровье детей.

– Да хранит Бог милых малюток! – сказала миссис Менн с волнением. – Все здоровы, кроме двух, умерших из той неделе. Да еще маленького Дика.

– Так ему не лучше? – спросил мистер Бембль.

Миссис Менн покачала головой.

– Это крайне испорченный, порочный приходской ребенок с самыми дурными задатками, – сказал мистер Бембль. – Где он?

– Я сию минуту позову его сюда, сэр! – ответила миссис Менн. – Иди сюда, Дик!

Отыскав Дика, миссис повела его к насосу, вымыла ему лицо, вытерла своим собственным платьем и затем поставила мальчика пред грозные очи мистера Бембля, приходского сторожа.

Ребенок оказался бледен и худ, щеки его ввалились, большие глаза горели лихорадочным блеском. Рваное приходское платье, ливрея его нищеты, висело на тощем тельце, а ручки и ножки были сухие, как у старика.

Вот такое несчастное существо, дрожавшее от страха перед мистером Бемблем, стояло, не смея поднять глаз и трепеща при одном звуке его голоса.

– Почему ты не смотришь прямо в глаза джентльмену, упрямый мальчик? – спросила миссис Менн.

Ребенок робко поднял глаза и встретился со взором мистера Бембля.

– Что с тобой, приходской Дик? – спросил мистер Бембль в несколько шутливом тоне.

– Ничего, сэр, – еле слышно ответил Дик.

– Я тоже думаю, что ничего, – сказала миссис Менн, смеясь над шутливым тоном мистера Бембля. – Надеюсь, что ты ничего не желаешь?

– Я желал бы… – пролепетал ребенок.

– Вот тебе и раз, – перебила его миссис Менн. – Уж не думаешь ли ты сказать, что в чем-нибудь нуждаешься? Ах ты, маленький негодяй…

– Погодите, миссис Менн, погодите, – сказал сторож, с важным видом поднимая руку. – Желал бы чего, сэр?

– Я желал бы, – продолжал ребенок, – чтобы кто-нибудь написал мне несколько слов на кусочке бумаги, сложил ее, запечатал и потом спрятал ее, когда я буду лежать в земле.

– Что? Что хочет сказать этот мальчик? – воскликнул мистер Бембль, на которого произвели некоторое впечатление серьезный вид и бледность ребенка. – Что ты хочешь сказать, сэр?

– Я желал бы, – ответил ребенок, – сказать бедному Оливеру Твисту, как я его люблю, как я часто сидел в одиночестве и плакал о том, что он уходит один в темную ночь и никто не хочет ему помочь. Я хотел бы сказать ему, – ребенок крепко сжал худенькие ручки и заговорил с еще большим волнением, – что я рад умереть таким маленьким, потому что, если бы я вырос и состарился, то моя маленькая сестренка на небе не узнала бы меня и не любила меня. А теперь мы с ней будем очень счастливыми детьми.

Мистер Бембль с неописуемым удивлением окинул мальчика взглядом с головы до ног и сказал:

– Все они походят друг на друга, миссис Менн. Этот наглый Оливер всех испортил.

– Я никогда бы не поверила в это, сэр! – сказала миссис Менн, поднимая руки и бросая злобный взгляд на Дика. – Никогда я еще не видела такого закоренелого негодяя!

– Уведите его прочь, ма'ам! – приказал мистер Бембль. – Надо будет доложить об этом комитету, миссис Менн!

– Надеюсь, джентльмены поймут, что в этом нет моей вины, – сказала миссис Менн.

– Они поймут это, миссис Менн, ибо им будет доложено истинное положение вещей, – ответил мистер Бембль. – Уведите его. Мне неприятно на него смотреть.

Дика тотчас же увели и заперли в подвал с углем. Немного погодя удалился и мистер Бембль, спешивший готовиться к своему путешествию.

На следующий день, часов в шесть утра, мистер Бембль, надев вместо треуголки обыкновенную мужскую шляпу с полями и облачившись в голубовато-серый плащ с капюшоном, занял место в дилижансе рядом с двумя преступниками, дело которых должно было разбираться, и в надлежащее время прибыл в Лондон. По дороге с ним ничего не приключилось, кроме небольшой неприятности, причиненной ему двумя нищими, которые упорно дрожали от холода и выказывали по этому поводу свое неудовольствие в таких выражениях, что у мистера Бембля, по его словам, зубы простучали всю дорогу от волнения, несмотря на то что на нем был плащ.

Избавившись к вечеру от общества этих зловредных лиц, мистер Бембль вошел в дом, у которого остановился дилижанс, и приказал подать себе ростбиф, соус из устриц и пива. Налив себе стакан горячего джина с водой, он поставил его на каменную доску и придвинул стул к огню; после предварительных размышлений о склонности людей вечно жаловаться и всегда быть чем-нибудь недовольными, он взял газету и приготовился читать.

Первый параграф, на котором остановились глаза мистера Бембля, состоял из следующего объявления:

ПЯТЬ ГИНЕЙ НАГРАДЫ

В прошлый четверг вечером из своего дома в Пентонвиле убежал или был кем-то похищен маленький мальчик по имени Оливер Твист, и с тех пор о нем ничего не известно. Вышеупомянутая награда будет уплачена тому лицу, которое даст указания, могущие повести к открытию местопребывания Оливера Твиста, или прольет свет на его предыдущую жизнь, чем по многим причинам горячо интересуется податель сего объявления.

Затем следовало полное описание одежды Оливера и его наружности, появление его и исчезновение, и в конце полное имя мистера Броунлоу и его адрес.

Мистер Бембль широко раскрыл глаза от удивления, прочел объявление несколько раз, медленно и очень внимательно, и спустя пять минут после этого был уже на пути в Пентонвиль, забыв в своем волнении выпить стакан горячего джина с водой.

– Дома ли мистер Броунлоу? – спросил мистер Бембль девушку, открывшую ему дверь.

На этот вопрос девушка ответила уклончиво, что она не знает, и просит его сказать, откуда он.

Не успел мистер Бембль произнести имя Оливера, как миссис Бэдуин, слушавшая разговор у дверей комнаты, поспешила в переднюю, еле переводя дух от волнения.

– Войдите, пожалуйста, войдите, – говорила старая леди. – Я знала, что мы услышим о нем. Бедное дитя! Я знала, что мы услышим. Я была уверена в этом. Да благословит его Господь! Я говорила, я все время это говорила!

И проговорив это, почтенная старая леди бросилась обратно в комнату, села на диван и разразилась слезами. Девушка, не отличавшаяся такой чувствительностью, побежала тем временем наверх и вскоре вернулась обратно, прося посетителя следовать за ней.

Мистер Бембль вошел в кабинет, где сидели мистер Броунлоу и его друг мистер Гримвиг, а перед ними стоял графин и стаканы. Мистер Гримвиг тотчас же разразился восклицаниями:

– Сторож! Приходской сторож! Если это не так, то я съем свою голову.

– Не мешайте нам, пожалуйста, – сказал мистер Броунлоу. – Прошу садиться!

Мистер Бембль сел, крайне удивленный странными манерами Гримвига. Мистер Броунлоу передвинул лампу таким образом, чтобы при свете ее лучше видеть лицо сторожа, и сказал с некоторым оттенком досады в голосе:

– Вы, сэр, конечно, явились потому, что прочли объявление?

– Да, сэр! – ответил мистер Бембль.

– И вы действительно сторож или нет? – спросил мистер Гримвиг.

– Я приходской сторож, джентльмены, – ответил мистер Бембль с грустью.

– Разумеется, – сказал мистер Гримвиг своему другу. – Я знал, что он сторож… Сторож до мозга костей.

Мистер Броунлоу слегка кивнул своему другу, чтобы он молчал, а затем спросил:

– Известно вам, где находится мальчик?

– Столько же, сколько и вам, – ответил мистер Бембль.

– Что же вы знаете о нем? – спросил старый джентльмен. – Говорите, мой друг, все, что вы знаете. Почему вы знаете его?

– Вы, конечно, не можете сказать о нем ничего хорошего? – спросил мистер Гримвиг, язвительно и пристально взглянув на своего друга.

Мистер Бембль сразу понял, к чему клонит этот вопрос, и с важностью покачал головой.

– Видите! – сказал мистер Гримвиг, торжествующим взором посматривая на мистера Броунлоу.

Мистер Броунлоу с некоторым предубеждением взглянул на нахмуренное лицо мистера Бембля и затем просил его сообщить все, что он знает об Оливере, по возможности в кратких выражениях.

Мистер Бембль снял шляпу, расстегнул плащ, сложил руки, склонил голову набок и после нескольких минут размышления приступил к рассказу.

Мы не будем приводить в подробностях слов сторожа, употребившего на это всего двадцать минут, но суть его рассказа заключалась в следующем:

Оливер найденыш, рожденный от порочных родителей, вероятно, низкого происхождения. Он с первого же дня отличался такими качествами, как ложь, неблагодарность и злость, он закончил пребывание в месте своего рождения покушением на убийство ни в чем не повинного мальчика, после чего бежал ночью из дому своего хозяина. В доказательство того, что он действительно то лицо, каким называет себя, мистер Бембль положил на стол захваченные им с собою бумаги. Снова сложив руки, он ждал, что ему скажет мистер Броунлоу.

– Боюсь, что все это правда, – печально сказал старый джентльмен, осматривая поданные ему бумаги. – Вот обещанная награда. Я готов был бы дать вам втрое больше, будь ваши показания более благоприятными для мальчика.

Знай мистер Бембль об этом раньше, он наверняка постарался бы придать своему рассказу несколько другую окраску. Но было уже поздно, а потому он важно поклонился и вышел, спрятав деньги в карман.

Мистер Броунлоу несколько минут ходил взад и вперед по комнате, видимо до того удрученный рассказом сторожа, что мистер Гримвиг даже не решался подзадоривать его. Наконец он остановился и сильно позвонил.

– Миссис Бэдуин, – сказал мистер Броунлоу вошедшей экономке, – этот мальчик, Оливер, наглый обманщик.

– Это не может быть, сэр, не может быть! – энергично запротестовала старая леди.

– Я вам говорю, что это так, – ответил старый джентльмен. – Почему вы думаете, что этого не может быть? Мы сейчас слышали полный рассказ о нем со дня его рождения, он всю свою жизнь был негодным мальчишкой.

– Никогда не поверю этому, сэр, – твердо ответила старая леди, – никогда!

– Вы, старые женщины, никогда ни во что не верите, кроме шарлатанов-докторов да разных сказок, – сказал мистер Гримвиг. – Я знал это давно. Почему вы не поверили моему совету с самого начала? Да вы и поверили бы, не замешайся тут горячка. Такой уж он был интересный, не правда ли? Интересный! Ба! – и мистер Гримвиг с раздражением помешал огонь в камине.

– Оливер был милое, благодарное, кроткое дитя, сэр! – с негодованием ответила ему миссис Бэдуин. – Я хорошо знаю детей, сэр, я сорок лет имела с ними дело и советовала бы людям, которые не могут сказать того же о себе, никогда и ничего не говорить о детях. Таково мое мнение, сэр!

Это был жестокий щелчок мистеру Гримвигу, который оставался холостяком. Видя, что слова ее вызвали всего лишь улыбку на лице этого джентльмена, миссис Бэдуин смяла передник в руках и приготовилась сказать кое-что еще, но мистер Броунлоу остановил ее.

– Замолчите! – сказал старый джентльмен, делая вид, что сердится, чего не было на самом деле. – Чтобы я никогда больше не слышал имени этого мальчика! Я и позвал вас, собственно, за этим. Никогда! Никогда и ни под каким предлогом! Можете уйти, миссис Бэдуин! Помните! Я говорю серьезно.

Не у одного мистера Броунлоу было тяжело на сердце в эту ночь.

Сердце Оливера тоскливо сжималось, когда он думал о своих друзьях. Какое счастье для него, что он не знал, что они слышали о нем сегодня, не то его сердце разбилось бы навсегда.

Глава 18. Как Оливер проводил время в прекрасном обществе своих достойных товарищей

На следующий день около полудня, когда Доджер и мистер Бетс вышли на свои обычные занятия, мистер Феджин воспользовался этим случаем, чтобы прочесть Оливеру лекцию о вопиющем грехе неблагодарности. Он ясно и неоспоримо доказал ему его виновность в том, что тот добровольно скрылся от своих друзей, которые так беспокоились о нем, а затем, когда после стольких хлопот и расходов его удалось найти, снова пытался бежать от них. Больше всего мистер Феджин напирал на то, что он приютил и приласкал Оливера в то время, когда без его скромной помощи он мог бы умереть с голоду. Затем он рассказал ему об одном мальчике, которому он из человеколюбия помог при точно таких же обстоятельствах и который впоследствии оказался недостойным доверия, вступив в союз с полицией, и в конце концов был в одно прекрасное утро повешен в Олд-Бейли. Мистер Феджин не отрицал своего участия в этой катастрофе, но со слезами на глазах выражал свое сожаление об упрямом и низком поведении упомянутого выше мальчика, который сделался жертвой показаний, данных перед судом, каковые показания, хоть и не были верны, все же оказались необходимы для безопасности его, мистера Феджина, и нескольких избранных друзей. Речь свою Феджин закончил описанием неприятностей, испытываемых при повешении, а затем вежливо и ласково выразил надежду, что Оливер никогда не подвергнется этой неприятной операции.

У Оливера кровь стыла в жилах, когда он слушал рассказ еврея, хоть и не совсем ясно понимал угрозу, заключающуюся в нем. Он знал уже, что правосудие может принять невинного за виновного, если оба они будут захвачены на одном и том же деле. Помнил также рассказы о разных планах, составленных с целью погубить почему-либо неудобных и слишком болтливых людей, и приведенных в исполнение самим старым евреем, о чем столько раз, в присутствии Оливера, делались намеки при разговоре веселого джентльмена с мистером Сайксом. Когда Оливер поднял глаза и встретился с проницательным взором еврея, он почувствовал, что его бледное лицо и дрожь, пробегавшая по всему телу, не ускользнули от старого джентльмена.

Еврей с отвратительной улыбкой погладил Оливера по голове и сказал, что если он будет слушаться и привыкать к делу, то они будут с ним большими друзьями. Затем, одевшись, он вышел из комнаты и запер за собой дверь на ключ.

Весь этот день, да и большую часть последующих дней оставался Оливер один, начиная с раннего утра и до полуночи, не видя никого, предоставленный самому себе и своим мыслям. А мысли эти были грустные и почти всегда заняты его друзьями и тем мнением, которое они, вероятно, давно уже составили о нем.

По прошествии недели еврей перестал закрывать комнату на ключ, и Оливер получил возможность ходить по всему дому. Всюду была неописуемая грязь. В комнатах имелись большие камины с высокими деревянными колпаками, высокие двери, филенчатые стены и карнизы на потолках, украшеных орнаментами, почерневшими от грязи и пыли. Из всего этого Оливер вывел заключение, что еще давно, до того как родился старый еврей, дом этот принадлежал лучшим людям, и здесь, вероятно, было весело и красиво, а не так ужасно и грязно, как теперь.

Пауки раскинули свои паутины по всем углам стен и потолка, а иногда в ту минуту, когда Оливер входил в какую-нибудь комнату, мимо него пробегала испуганная мышь и спешила укрыться в своей норке. За исключением этого, во всем доме не было слышно ни единого звука, который указывал бы на присутствие живого существа. Когда становилось темно и Оливер чувствовал себя уставшим от постоянных хождений из комнаты в комнату, он забирался в угол коридора, из которого выходила дверь на улицу, чтобы быть по возможности ближе к живым людям. Так сидел он здесь, прислушиваясь ко всякому звуку и считая часы, пока не возвращался еврей и мальчики.

Старые гнилые ставни были закрыты во всех комнатах и удерживались болтами, ввинченными глубоко в дерево. Свет проникал только через круглые отверстия на самом верху ставней, вследствие чего в комнатах царил полумрак, наполнявший их странными тенями. На заднем чердаке находилось окно, заделанное снаружи железной решеткой. Оливер целыми часами с грустью стоял возле него, но ничего не мог рассмотреть, кроме массы крыш, черных труб и шпилей на крышах. Иногда в одном из домов, находившихся в отдалении, показывалась чья-то седая голова, выглядывающая из-за парапета стены, но обычно она быстро исчезала снова.

Так как окно в обсерватории Оливера было заколочено гвоздями, и стекла его, не мытые много лет подряд, потускнели от дождя и дыма, он с трудом различал очертания разных предметов, а потому не мог ничего предпринять, чтобы его увидели и услышали. Он имел так же мало шансов на это, как если бы был заперт внутри шара на самой верхушке собора святого Павла.

Как-то раз после обеда, когда Доджер и Бетс собирались на вечернюю экскурсию, первому пришла в голову фантазия заняться своим туалетом (надо отдать ему справедливость, Доджер никогда этим не занимался), и он обратился к Оливеру, снисходительно позволив ему привести в порядок его костюм.

Оливер очень обрадовался, что может быть полезным; счастливый оттого, что наконец видел подле себя человеческие лица, готовый сделать для них все, что не противоречило его совести, он без малейшего возражения приступил к исполнению данного ему приказания. Став на колени, в то время как Доджер сидел на столе, чтобы Оливеру было легче держать его ногу, он занялся процессом, который мистер Доукинс называл на своем наречии «лакированием своих рысаков», что означало просто-напросто чистку сапог.

Сознание ли собственной свободы и независимости, которое, надо полагать, должно испытывать так называемое разумное животное, когда оно может сидеть на столе и курить трубку, беззаботно болтая одной ногой, тогда как в это время ему чистят сапоги, и он не должен даже заботиться о том, чтобы снять их и затем снова надеть, хорошее ли качество табака смягчило чувства Доджера, или приятный вкус пива успокоил его мысли, но только в данную минуту душа его проникнута была романтизмом и энтузиазмом, обычно чуждым его натуре. Он взглянул на Оливера, задумался на минуту и, подняв затем голову, слегка вздохнул и сказал, обращаясь не то к самому себе, не то к мистеру Бетсу:

– Какая жалость, что он не хочет стрелять!

– Да, – сказал мистер Чарли Бетс, – он сам не сознает своей пользы.

Доджер вздохнул и снова взялся за трубку, то же самое сделал Чарли Бетс. Несколько секунд оба курили молча.

– Я думаю, он не знает, что значит стрелять, – сказал, нахмурившись, Доджер.

– А я думаю, что знаю, – сказал Оливер и взглянул на него. – Это значит быть во… Вы-то сами стреляете или нет? – спросил Оливер, краснея.

– Да, стреляю, – ответил Доджер. – И Чарли стреляет, и Феджин, и Сайкс, и Нанси, и Бет. Все мы воры, включая сюда и собаку. Она-то, пожалуй, будет искуснее всех нас.

– А главное, не донесет, – прибавил Чарли Бетс.

– Она не тявкнет на свидетельской скамье из боязни проговориться. Привяжи ее там на веревку и оставь недели две без еды, и то не выдаст тебя, – сказал Доджер.

– Ничуть, – заметил Чарли.

– Знатная собака! Смотри, как она глядит на всякого, кто вздумает смеяться и петь, когда сидит в компании, – продолжал Доджер. – А заворчит-то как, когда услышит скрипку. И как ненавидит всех собак не ее сорта. Да!

– Христианка до мозга костей, – сказал Чарли.

Чарли Бетс сказал это, желая похвалить собаку за ее ловкость и смышленость, а между тем в словах этих мог заключаться совсем иной смысл, непонятный для него. Сколько существует на свете леди и джентльменов, мнящих себя истинными христианами, тогда как между ними и собакой мистера Сайкса могло найтись много пунктов поразительного сходства.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказал Доджер, стараясь вернуться к началу разговора, от которого его отвлекли, потому что собственная профессия всегда была у него на первом плане. – Это не имеет ничего общего с нашим юнцом.

– Не имеет, – сказал Чарли. – Почему ты не хочешь слушать Феджина, Оливер?

– И благодаря ему нажить себе состояние? – прибавил Доджер с усмешкой.

– И жить в своем имении во все свое удовольствие. Года этак через четыре, когда у нас будет високосный год и сорок второй вторник после Троицы, заживу и я таким образом, – сказал Чарли.

– Мне это не нравится, – робко сказал Оливер. – Я желал бы, чтобы меня выпустили отсюда. Я… я желал бы уйти.

– Феджин не желает этого, – сказал Чарли.

Оливер слишком хорошо знал это, но, подумав, что здесь слишком опасно откровенно выражать свои чувства, только вздохнул и снова принялся за чистку сапог.

– Удрать! – воскликнул Доджер. – В уме ли ты? И неужели у тебя в самом деле нет прирожденной гордости? Удрать для того, чтобы жить за счет своих друзей!

– Брось ты это! – сказал мистер Бетс, вытаскивая из кармана два или три шелковых платка и бросая их в шкаф. – Надо же придумать такую низость!

– Я не мог бы, – сказал Доджер с видом отвращения.

– А можете вы бросить своих друзей, – сказал Оливер, слегка улыбаясь, – и допустить, чтобы их наказали за то, что вы сделали?

– Ну, это, видишь ли, – сказал Доджер, размахивая трубкой, – все было сделано ради Феджина. Полиция, понимаешь ли, знает, что мы работаем вместе, и не удери мы вовремя, то наделали бы ему много хлопот. Правда ведь, Чарли?

Мистер Бетс кивнул головой в знак согласия и хотел что-то сказать, когда вспомнил вдруг о бегстве Оливера. Это вызывало у него такой припадок смеха, что он поперхнулся дымом и минут пять кашлял и топал ногами, пока не откашлялся.

– Смотри! – сказал Доджер, вынимая из кармана горсть шиллингов и полупенсовиков. – Не веселая разве жизнь? Из каких источников я их достал? Где брал, там их еще много. И ты не хочешь этого, не хочешь? И дурак же ты!

– Нехорошо, Оливер, правда? – спросил Чарли Бетс. – За это подтянут кверху?

– Не понимаю, что вы хотите сказать, – ответил Оливер.

– Нечто в этом роде, – сказал Чарли. С этими словами мистер Бетс схватил конец своего галстука и, вытянув его вверх, опустил голову на плечо и испустил сквозь зубы какой-то странный звук, показывая этой немой пантомимой, что подтянуть за шею и повесить – одно и то же.

– Вот что я хотел сказать, – продолжал он. – Взгляни, как он таращит глаза! Никогда еще не видел такого юнца, как этот мальчик. Он будет причиной моей смерти, это я знаю.

Чарли Бетс снова расхохотался до слез и затем принялся за трубку.

– Тебя ведь все равно испортят, – сказал Доджер, с удовольствием посматривая на вычищенные Оливером сапоги. – Феджин перекроит тебя, как захочет, а если нет, то ты будешь первым, с которым ему не удастся справиться. Начинай уж лучше сразу, тогда ты скорее привыкнешь к ремеслу и не будешь тратить времени напрасно.

– И заруби ты себе на носу, Нолли, – сказал Доджер, услыхав, что еврей отпирает дверь, – если ты не будешь добывать вытиралок и тикалок…

– И к чему так говорить с ним? – перебил его Бетс. – Он все равно не понимает.

– Если ты не будешь таскать платков и часов, – продолжал Доджер, стараясь приноровиться к пониманию Оливера, – их вытащит другой кто-нибудь. Все равно потеряет тот, у кого стащили, и потеряешь ты; никто, значит, не будет в выигрыше, кроме того, кто стащил. Так уж лучше ты, чем другой.

– Разумеется, разумеется, – сказал еврей, который вошел в комнату, не замеченный Оливером. – Вce это лежит в ореховой скорлупе, мой милый; в ореховой скорлупе… Спроси вот у Доджера. Xa-xa-xa! Никто лучше него не знает нашего катехизиса.