Текст книги "Моя любовь когда-нибудь очнется"

Иногда я бы предпочел, чтобы Эймос не был настолько откровенным и прямым человеком.

– Кто… кто сейчас с Мэгги? – выдавил я.

– До недавнего времени с ней был я, потом меня сменила сиделка. Она – очень приятная девушка, дочь местного пастора. Не волнуйся, она будет хорошо заботиться о твоей жене. Пойми, Дилан, сейчас ты ничего не можешь сделать для Мэгги, ее жизнь – в руках Божьих. Я этого не понимаю, и мне это не очень нравится, но… Пойми, ни ты, ни я ничего изменить не можем. Нам остается только ждать и надеяться… а пока мы ждем, нужно позаботиться о том, чтобы на почтовом ящике перед твоим домом и дальше красовалась фамилия Стайлз, а не чья-то чужая. Чтобы этого добиться, ты должен пойти на работу в колледж. Вопрос только в этом. И не надо говорить мне, будто ты поклялся никогда не преподавать. Это чушь собачья! – Эймос сплюнул и ткнул пальцем мне в грудь. – Ты – профессор, а никакой не фермер, вот и делай то, что́ получается у тебя лучше всего. Или ты думаешь, Бог случайно послал тебе такую бабушку? Ты думаешь, Он ошибся и она учила тебя всяким книжным премудростями только для того, чтобы ты мог хранить их в себе, ни с кем не делясь?

Он поставил одну ногу на ступеньку, уперся в колено локтем согнутой руки и добавил уже совсем другим тоном:

– Я очень, очень в этом сомневаюсь, дружище. Да, я знаю, что тебе очень нравится быть фермером, но ты не Папа Стайлз, по крайней мере, еще не стал им. Можешь и дальше прятаться от всех в своей кукурузе, но это будет просто стыд и позор. Стыд и позор! В общем, вставай и иди мойся, пока я сам не окатил тебя водой из шланга.

Я отворил сетчатую дверь и ввалился в дом, бормоча себе под нос:

– Чтоб тебе провалиться, Эймос!.. Чтоб тебя укусил бешеный енот!

– Эй! – крикнул мне вслед Эймос. – Я только выполняю обещание, которое дал твоей жене. Это ты на ней женился, а не я, и если хочешь жаловаться… – Он махнул рукой в ту сторону, где находилась больница. – …Жалуйся ей!

– Для этого мне нужно туда попасть.

– Попадешь, только сначала побеседуй с мистером Уинтером. – Эймос улыбнулся, проворчал себе под нос что-то неодобрительное и отправился на кухню, чтобы вымыть нашу старую кофеварку.

Глава 4

Я был единственным ребенком в семье и появился на свет довольно поздно, когда меня уже не ждали. Когда я все-таки родился, родители сочли это настоящим чудом: отцу тогда было уже сорок два, а маме – сорок. Я до сих пор помню обоих, но, к сожалению, воспоминаний у меня немного: отец погиб в автомобильной аварии, когда мне было лет пять, а мама умерла от сердечного приступа полгода спустя, рухнув на пол прямо в универмаге, куда она отправилась покупать для меня овсяные хлопья.

Вскоре после маминой смерти меня взяли к себе бабушка и дед. Они растили меня до восемнадцати лет, пока я не окончил школу и не отправился в колледж. Несмотря на отсутствие родителей, недостатка в любви я не испытывал никогда – бабушка и дед об этом позаботились. У обоих были поистине неисчерпаемые запасы любви, которую они щедро изливали друг на друга, на меня и на свой дом.

Небольшой фермерский дом на две спальни дед построил своими руками больше шестидесяти лет назад. Полы он настелил из магнолиевых досок двенадцатидюймовой ширины, которые подогнал и соединил друг с другом на «ласточкин хвост», обойдясь без единого гвоздя. Полы получились крепкими, хотя и немного скрипучими. С годами на них появились кое-где глубокие царапины, и только в гостиной, где мои дед с бабкой частенько танцевали в одних чулках под музыку оркестра Лоренса Уэлка, пол так и остался гладким, отполированным чуть не до зеркального блеска.

Стены дедушка – вслед за нашими соседями я стал звать его Папой, да он и был мне отцом – сделал из восьмидюймовых кипарисовых досок, потолок – из четырехдюймовых дубовых планок, соединенных «в паз и гребень», а крышу покрыл гофрированным железом. Сколько я себя помнил, снаружи дом всегда был белым, с зелеными наличниками и жалюзи. Почему Папа красил его только белой краской? Так нравилось бабушке, а он не имел ничего против.

Помню, как-то летом Папа стоял на стремянке и, наверное, уже в сотый раз красил белой краской нижнюю дощатую поверхность свеса крыши. Поглядев на меня, он неожиданно сказал:

– Запомни, сынок: никогда не спорь с женщиной о том, каким должен быть ее дом. Запомни это накрепко, потому что это ее дом, а не твой. – И, махнув кистью куда-то в направлении кухни, Папа шепотом добавил: – Пусть я его и построил, но, если честно, нам с тобой очень повезло, что она позволяет нам в нем жить!

И теперь, когда бы я ни подумал о нашем доме, я вспоминаю его именно таким – сверкающим свежей белой краской и зелеными наличниками, утопающим в цветах, прохладным в любую жару благодаря легкому сквозняку, который врывался в кухонную дверь и вырывался из парадной двери, подпертых двумя отслужившими свое каминными кочергами.

У Папы были свои пристрастия. В частности, он был неравнодушен к рабочим комбинезонам из джинсовой ткани, к карманным ножам и к рисовым хлопьям «Райс криспиз». И если любовь к хорошей одежде и хорошим ножам свойственны большинству фермеров, то рисовые хлопья были его, так сказать, индивидуальной причудой. Обычно Папа доставал из буфета сковородку, наполнял ее хлопьями до краев, сверху клал резаные персики, заливал полупинтой сливок и уничтожал все в один присест. Не удивительно, что первыми словами, которые я сумел прочесть, когда выучил буквы, были «рисовые хлопья».

Дедушка и бабушка появились на свет в бедных фермерских семьях и не получили хорошего образования. Их юность пришлась на годы перед Великой депрессией, когда доллар еще чего-то стоил, поэтому им приходилось работать не покладая рук, чтобы не умереть с голода. О высшем образовании они и не помышляли, но не воображайте, будто мои бабушка и дед были малограмотными, ограниченными людьми. Напротив, они всегда стремились к знаниям, только добывать их им приходилось не за школьной партой и не в университетской аудитории. Папа изучал агрономию, пользуясь любыми книгами и брошюрами, какие только мог достать, и добился прекрасных успехов, совмещая теорию с практикой: за шестьдесят с лишним лет, на протяжении которых мой дед обрабатывал свой земельный участок, он почти никогда не оставался без урожая. Со временем его известность распространилась довольно широко – бывало, люди приезжали в Диггер за несколько десятков миль, чтобы только встретиться с ним и попросить у него совета. Сроки посева и подкормки, лучшие удобрения, борьба с вредителями – Папа щедро делился своими знаниями с каждым, кто обращался к нему за помощью.

Пока дед пахал и боронил, бабушка готовила и шила. Но поздно вечером, сняв фартук и повесив его на заднюю сетчатую дверь, она открывала книгу. У нас, конечно, был телевизор, но я всегда предпочитал слушать бабушку. После того как диктор программы новостей сообщал, что в мире все спокойно, Папа выключал телевизор, и бабушка начинала читать нам вслух.

Если, возвращаясь из школы, я видел, что Папа работает на тракторе, я бежал к нему через пастбище, взбирался на колени и слушал, как он рассказывает о преимуществах многоуровневого дренажа, о том, каким был сегодняшний рассвет, о запахе послеполуденного дождя, о вкусе молочной кукурузы – и о бабушке. Когда наши волосы покрывались слоем пыли, а шеи обгорали под лучами клонящегося к закату солнца, мы невольно начинали принюхиваться, ловя в воздухе запахи приготовленного бабушкой ужина. Еще какое-то время спустя Папа разворачивал трактор, и мы мчались к дому, словно две гончие, которых неотвратимо влечет запах дичи.

Как-то утром, когда мне было лет двенадцать, я собирался в школу. Перед тем как отправиться в душ, я сделал погромче приемник, настроенный на волну местной рок-н-ролльной станции. Ее ведущим был тогда довольно развязный диджей, кумир всех моих сверстников, да и мне он тоже нравился. Не успел я, однако, отправиться в ванную, как в мою комнату заглянул Папа. Приподняв бровь, он уменьшил громкость и сказал:

– Сынок, я редко указываю тебе, что ты должен делать, но сегодня я скажу тебе вот что… Ты можешь слушать это… – Он показал на приемник, который после поворота рукоятки настройки передавал музыку кантри. – Или это… – Папа немного повернул ручку, настроив приемник на местную евангелистскую станцию, и из динамика полились религиозные гимны. – Но не то, что́ ты слушал только что.

Сейчас я понимаю, что в тот день дед сделал для меня очень много. Фактически, он определил мою жизнь на много лет вперед. Послушайте песню Вилли Нельсона[9]9
  Вилли Нельсон – американский композитор и певец, работающий в стиле кантри.


[Закрыть] «Моими героями всегда были ковбои», и вы поймете, что́ я имею в виду. Папа ничего мне не навязывал, он просто познакомил меня с теми песнями, которые любил сам, и дал мне возможность сделать свой выбор. И я его сделал. Любопытно, что примерно в то же самое время, переключая программы нашего пыльного «Зенита», который принимал всего три канала, я наткнулся на сериал «Придурки из Хаззарда»[10]10
  «Придурки из Хаззарда» – американский телесериал, который транслировался по телевидению с 1979 по 1985 г. Сериал повествует о приключениях двоюродных братьев Бо и Люка Дьюков, проживающих в вымышленном округе Хаззард, штат Джорджия, и использующих в качестве средства передвижения «Додж Чарджер» 1969 года выпуска с изображением флага Конфедерации на крыше. На протяжении фильма они занимаются перевозкой самогона и избегают различных ловушек, расставляемых на их пути коррумпированным комиссаром полиции и его союзником шерифом.


[Закрыть]. Заглавной музыкальной темой фильма оказалась песня, которую исполняли те же голоса, которые я хорошо знал по радиопередачам, и это каким-то образом укрепило мою уверенность в Папиной правоте.

Очень скоро я стал планировать свою неделю таким образом, чтобы освободить вечер пятницы. Папа и бабушка смотрели «Придурков» вместе со мной, потому что дальше по программе показывали «Даллас», а им очень хотелось узнать, кто стрелял в Джей Ара[11]11
  Джей Ар Юинг – одно из главных действующих лиц телесериала «Даллас». Открытый финал второго сезона под слоганом «Кто стрелял в Джей Ара?», когда неизвестное лицо стреляло в героя, обеспечил третьему сезону показа «Далласа» рекордное количество телезрителей.


[Закрыть]. Но с восьми до девяти телевизор был только моим. Я буквально влюбился в Бо и Люка Дьюков и частенько подражал то одному, то другому. С Папиной помощью я даже купил гитару, научился играть на ней «Мамы, не давайте детям становиться ковбоями», а моей любимой обувью стали на многие годы ковбойские сапоги со скошенными каблуками.

Как и большинство жителей Библейского пояса[12]12
  Библейский пояс – регион в Соединенных Штатах Америки, в котором одним из основных аспектов культуры является евангельский протестантизм. Ядром Библейского пояса традиционно являются Южные штаты.


[Закрыть], Папа работал от зари до зари шесть дней в неделю, оставляя воскресенья исключительно для Бога, для бабушки и для меня. Воскресное утро мы проводили в церкви, а на обед лакомились бабушкиными жареными цыплятами или свиными ребрышками. После обеда мы спали час или два, а потом спускались к реке, насаживали на крючки земляных червей и удили лещей или просто слушали, как после наступления темноты разносится над рекой протяжное «тви-и» каролинских уток[13]13
  Каролинская утка, или каролинка – птица из семейства утиных с ярким, роскошным оперением, близкая родственница азиатской мандаринки. Населяет мелкие тенистые лесные водоемы, гнездится в дуплах лиственных пород деревьев.


[Закрыть].

О Боге Папа почти никогда не говорил вслух, зато он очень любил возводить церковные шпили. За те пятнадцать лет, что я прожил с ним и с бабушкой, он организовал и провел не меньше двенадцати кампаний по возведению шпилей в близлежащих церквах. Пасторы и священники со всей округи звонили ему и просили помочь, и, насколько мне известно, Папа никогда никому не отказывал. Для него не имело особого значения, к какой конфессии относится та или иная церковь, зато он очень живо интересовался тем, какой высоты должен быть шпиль. Чем выше – тем лучше, так считал Папа. Ближайшая церковь со шпилем его работы находится всего в миле от нашего дома; Папа воздвиг его по личной просьбе пастора Джона Ловетта, и ему было абсолютно наплевать, что с формальной точки зрения она относится к слывущей возмутительницей спокойствия Африканской методистской епископальной сионской церкви, над входом в которую начертано крупными буквами: «Сошествие Святого Духа – не событие, а продолжающийся процесс».

После того как я побывал на четвертом или пятом строительстве шпиля, я спросил:

– Папа, почему тебе так нравится строить именно церковные шпили?

Он улыбнулся, достал карманный нож, открыл малое лезвие и, глядя поверх окружающих нас полей и пастбищ куда-то очень далеко, начал тщательно вычищать застрявшую под ногтями грязь. Наконец Папа сказал:

– Чтобы не сбиться с пути, некоторым людям – и мне в том числе – нужны надежные ориентиры, которые видно издалека.

Я уже учился на первом курсе университета, когда бабушка тяжело заболела. Узнав об этом, я примчался домой как можно скорее, хотя для этого мне не раз пришлось превысить разрешенную скорость. Взбежав на заднее крыльцо, я услышал, как Папа, стоя на коленях возле бабушкиной кровати, прошептал:

– Боже, прошу тебя: дай мне прожить с этой женщиной хотя бы еще один день!

Они прожили вместе шестьдесят два года, и вот музыка смолкла и огни погасли. Закончился их бесконечный танец на отполированных до зеркального блеска магнолиевых полах гостиной. Одиночество нанесло Папе смертельную рану, и три недели спустя он последовал за бабушкой. Врач сказал мне, что его сердце – вполне здоровое, не имевшее никаких изъянов – вдруг остановилось ни с того ни с сего. Теперь я думаю – врач просто не смог подобрать подходящую медицинскую терминологию, чтобы описать смерть от разбитого сердца, но это было уже не важно. Папа умер. И это было единственным, что имело значение.

В детстве мне всегда хотелось побывать на Дальнем Западе. Когда бабушка и Папа скончались, я счел это подходящим предлогом, чтобы пуститься в дорогу. Бросив колледж, я отправился в путь, держа курс на закатное солнце. В детстве мы с Папой пересмотрели почти все классические вестерны, поэтому открытое пространство прерий было исполнено для меня бесконечного обаяния. Кроме того, где-то там, на западе, находились легендарные Скалистые горы, на которые я тоже был не прочь взглянуть.

На протяжении нескольких недель я ехал все вперед и вперед, глядя, как за окнами моей машины одна гора сменяет другую. Я видел Большой каньон и даже омочил ноги в Тихом океане. В те времена – как, впрочем, и сейчас – я был очень нетребователен в пище и неприхотлив в смысле бытовых удобств, поэтому питался я почти исключительно арахисовым маслом, а спал в кузове своего грузовичка вместе с Блу. Мы согревали друг друга, и даже ночной холод был нам нипочем.

Мы были уже в Нью-Мексико, когда у меня закончились деньги, поэтому волей-неволей нам пришлось повернуть назад. В Диггер я вернулся спустя год после смерти Папы и был неприятно поражен тем, как изменился наш дом за время моего отсутствия. Мне он всегда казался незыблемым, неподвластным времени и неуязвимым для любых перемен, но сейчас я увидел, что сад заполонили сорняки, что краска на стенах облупилась, жалюзи перекосились, а столбы изгороди подгнили и повалились, потащив за собой колючую проволоку. И все же вода из нашего колодца оставалась все такой же холодной и вкусной, в доме было сухо, а легкий сквозняк, который я устраивал по бабушкиному способу, открывая одновременно парадную и черную двери, по-прежнему приносил в комнаты прохладу даже в самые знойные августовские дни. Несомненно, Папа знал, что делал, когда строил этот дом.

Почти полтора месяца я мыл окна, вывозил мусор, красил стены, скоблил полы, приводил в порядок канализацию и водопровод, смазывал дверные ручки и петли, ставил новые столбы и заново натягивал проволоку. Немало времени я потратил на трактор – мне очень хотелось снова привести его в рабочее состояние. Звук его двигателя напоминал бы мне о Папе, но машина слишком долго простояла без дела под открытым небом, поэтому большинство шлангов и патрубков в двигателе и других системах просто сгнили или прохудились. Пришлось слить все рабочие жидкости, заменить свечи и прерыватель, купить и поставить новые шланги. В конце концов с помощью кувалды, неизвестной матери, и Эймоса, которому я время от времени звонил, чтобы посоветоваться, я все же сумел завести трактор и с тех пор наслаждался его басовитым урчанием.

Однажды по дороге в скобяную лавку я столкнулся с Мэгги. Мы вместе учились в старшей школе, но никогда не «встречались», как встречаются современные юноши и девушки. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу не признать, что с моей стороны это было довольно глупо. Впрочем, в школе я был слишком занят: охотился, рыбачил, играл в футбол, так что времени на девушек – а если говорить откровенно, то и на учебу, – у меня совершенно не оставалось. Любовь к учебе пришла ко мне с большим опозданием. Любовь к женщине – еще позже.

Папа как-то сказал мне, что до того, как он встретил бабушку, у него было такое ощущение, будто его сердце – это сложная головоломка, в которой не хватает доброй половины фрагментов. Повстречав Мэгги, я сразу понял, что́ он имел в виду. Большинство моих знакомых мужчин любят описывать, какая у их жены фигура (с фигурой, кстати, у Мэгги все в полном порядке), но в ту, первую встречу меня больше всего поразили ее густые, как у Одри Хепберн, волосы, и глаза, как у Бет Дэвис.

После еще двух или трех «случайных» встреч в скобяной лавке я набрался храбрости и пригласил Мэгги на свидание. Будь я немного посмелее, то сделал бы ей предложение уже через пару недель, однако я отчего-то робел. В итоге мне потребовалось почти полгода, чтобы сделать решительный шаг. Я купил Мэгги кольцо, и мы поженились. В свадебное путешествие мы поехали на остров Джекил. Там мы много гуляли по берегу, смотрели на океанские волны и бросали в воду камешки. Именно тогда Мэгги убедила меня продолжить учебу. Вскоре я начал заниматься на вечерних курсах в филиале Южнокаролинского университета в Уолтерборо. После смерти бабушки и Папы я махнул на себя рукой, но Мэгги помогла мне выбрать якорь, поднять паруса и выправить курс.

Мне всегда нравилось писа́ть, а благодаря бабушке у меня это неплохо получалось. Можно даже сказать, это было единственным, что я умел делать хорошо. После окончания вечерних курсов меня приняли на первый курс, и я выбрал своей специализацией английский язык. Моей мечтой был диплом в области литературного творчества. Правда, для этого нужно было много трудиться, но я был уверен, что у меня все получится. Тогда мне казалось – это и есть мое призвание.

В течение первых трех лет учебы я написал несколько рассказов и разослал их в журналы, куда обычно посылают свои «шедевры» все, кто мечтает стать писателем. Я имею в виду «Сэтердей ивнинг пост», «Нью-Йоркер» и тому подобные. До сих пор у меня хранится папка с отказами, которые я получал с завидной регулярностью. Как только папка наполнилась, я перестал посылать свои рассказы куда бы то ни было.

Но Мэгги продолжала в меня верить. Как-то раз, когда я заканчивал последний курс в филиале Южнокаролинского университета, она распечатала несколько моих рассказов и отправила в Виргинский университет вместе с заявлением о приеме в магистратуру. По какой-то причине на этот раз ответ оказался положительным. Меня не только приняли в магистратуру, но даже обещали оплатить учебу и учебные материалы. До сих пор не знаю, в чем было дело: то ли администрации понравился мой стиль, то ли они поняли, что я не в состоянии заплатить за весь курс, но, как бы там ни было, деньги для меня нашлись.

Так мы с Мэгги выбрали новую цель, новую вершину, к которой следовало стремиться. В университет я вернулся в значительной степени окрыленный своей удачей, однако прошло совсем немного времени, и мои иллюзии развеялись как дым. Бабушка сумела привить мне любовь к литературе, к художественному слову, и я вообразил, будто мне удастся достичь в этой области каких-то особенных глубин или, если угодно, высот. Увы!.. Магистратура отнюдь не походила на маяк, который указывал бы мне путь к вершинам писательского мастерства. Если бы не профессор Виктор Грейвз – старый, скрюченный карлик, с оглушительным смехом, который скорее пристал бы напившемуся рома здоровяку-матросу, – я бы, наверное, не выдержал и послал подальше и магистратуру, и свою будущую диссертацию. Но Виктор взял меня под свое крыло и помог дотерпеть до конца.

Когда моя магистерская диссертация была готова, он уговорил меня не мешкая приступить к написанию докторской. Защититься я не особенно надеялся, но что мне оставалось? Я мог двигаться только в одном направлении – вперед. Я подал заявление и три недели спустя получил письмо, в котором администрация университета уведомляла меня о том, что тема моей диссертации утверждена и что я зачислен в докторантуру. Мэгги поместила это письмо в рамочку и повесила на стенку над моим столом, но, даже видя его собственными глазами, я долго не мог поверить, что подобное происходит со мной. Я?.. Учусь в докторантуре?.. Да нет, не может такого быть! Это чья-то неумная шутка. Такие парни, как я, не пишут докторских диссертаций! И все же в письме было ясно сказано, что университет заинтересован во мне и в моей работе, причем заинтересован настолько, что администрация снова готова была оплачивать мою учебу. И это было очень кстати, потому что без такой финансовой помощи я был бы вынужден отказаться от своей мечты. Но мне выделили стипендию, и я снова засучил рукава.

И снова мне на помощь пришел Виктор Грейвз. Благодаря ему в моей голове начал брезжить свет, и в конце концов я понял, насколько мудрым и дальновидным человеком была моя бабушка.

Конечно, нам с Мэгги приходилось нелегко. Мы снимали крохотную однокомнатную квартирку, или, точнее сказать, каморку, под самой крышей в доме рядом с университетским кампусом. Пока Мэгги обслуживала столики в студенческом кафе, я работал грузчиком в Единой службе доставки посылок[14]14
  Единая служба доставки посылок – транснациональная корпорация, предоставляющая услуги экспресс-почты.


[Закрыть]. Мои смены начинались рано утром, а Мэгги работала главным образом по вечерам, поэтому на протяжении двух с лишним лет моей учебы в докторантуре мы виделись разве что по праздникам и выходным.

Несмотря на поддержку Вика Грейвза, который продолжал помогать мне чем мог, довольно скоро я убедился, что моя бабушка знала историй гораздо больше, чем большинство специалистов-литературоведов способно прочитать за целую жизнь. Кроме того, она не только понимала художественные произведения глубже, чем они, но и обладала особым талантом: бабушка могла научить любого понимать их так же хорошо, как она сама. Такая способность действительно встречается редко: отнюдь не каждый человек, который что-то очень хорошо знает – или думает, что знает, – способен передать свои знания другим.

К сожалению, за лощеной внешностью и академическими манерами, за звучными титулами и научными степенями большинства моих преподавателей скрывались самые обыкновенные халтурщики, писатели очень средней руки, которые даже под дулом пистолета не смогли бы написать ничего достойного. Будучи начисто лишены какого-либо литературного таланта, они получали злобную радость, когда им удавалось погасить искру способностей в других. Мне не хотелось стать таким, как они, и я надеялся, что крестьянская практичность, которую я перенял от Папы, поможет мне передать будущим студентам бабушкин талант и защитить их от яда разочарования и цинизма, царящих в окололитературных и академических кругах.

Уволившись из Службы доставки, я начал преподавать английский на первом и втором курсах своего же университета. Мне нравилась работа в аудитории, нравилось читать лекции и общаться со студентами на семинарах. На занятиях я стремился прежде всего познакомить своих слушателей с чудом Слова, с могуществом Языка, и иногда мне казалось, будто я могу не только заинтересовать приходивших ко мне на лекции парней и девчонок своим предметом, но и раздуть кое в ком из них искру таланта. К сожалению, непрекращающиеся интриги, тайное соперничество и конфликты сделали мою преподавательскую работу довольно мучительной и едва не довели меня до бутылки. Говорят, что перо сильнее меча; от себя добавлю, что оно и в большей степени обагрено кровью.

Печально, но факт: среди коллег-литераторов и литературоведов я почти не встречал людей, способных понять чудо, очевидцем и участником которого я становился каждый раз, когда слушал у очага бабушкины неторопливые рассуждения и рассказы. Большинство литераторов были холодными, черствыми педантами, каждый из которых, затворясь в башне из слоновой кости, изливал на окружающих собственные недовольство и досаду. Создать что-то свое эти люди были не в состоянии по причине обыкновенного отсутствия таланта, неспособности сказать что-либо свежее, оригинальное, не заимствованное у пыльных авторитетов, поэтому они только и делали, что разрушали чужое, боясь, как бы на небосклоне не появилась новая яркая звезда, в лучах которой станут очевидны их творческая импотенция и убожество мыслей. И пока я из кожи вон лез, стараясь научить студентов не просто использовать вечные темы, которые столь ярко раскрывали в своих произведениях величайшие мастера слова, но и пропускать сюжеты о любви, надежде или прощении сквозь свои сердца и выражать свои мысли и чувства доступным и ясным слогом, мои коллеги взбирались на пустые ящики трибун и, приподняв брови, вопрошали: «Да, конечно, но что автор хотел сказать на самом деле?!» Мне лично они напоминали аптекарей, которые, пытаясь определить свойства лекарства, превращают его в порошок и разглядывают под микроскопом, вместо того чтобы просто проглотить таблетку и посмотреть, как она подействует.

Оказавшись в положении стального шарика внутри постмодернистского автоматического бильярда, я довольно скоро расстался с последними иллюзиями. Я никогда не делился своими сомнениями с Мэгги, но в этом не было нужды. Она читала меня как раскрытую книгу, а может, просто знала. Только после защиты мы с ней откровенно поговорили, после чего я засунул подальше свою гордыню и, поборов отвращение, разослал два десятка заявлений о приеме на работу в самые разные высшие учебные заведения, разбросанные по всему американскому Югу. Я облизывал марки, наклеивал на конверты и опускал в ящик в надежде, что на каком-то другом пастбище трава окажется зеленее, но мне не повезло. Когда последнее письмо с вежливым отказом пришло из колледжа низшей ступени моего родного городка, мы с Мэгги уволились – она из кафешки, я из университета, – собрали мои книги и вернулись сюда.

Виргиния бывает очень красива, особенно летом, но по сравнению с Южной Каролиной она просто замарашка. Не успел я переступить порог родного дома, как мне стало совершенно очевидно: моя любовь к фермерскому труду имеет гораздо более глубокие корни, чем те, которые я успел пустить, пока преподавал в университете. И все же, глядя на раскинувшиеся поля, где я знавал немало счастливых деньков, я чувствовал, что мне будет недоставать моих студентов, наших горячих споров и дискуссий, а также тех редких, но драгоценных моментов, когда я замечал в ком-то из слушателей вспыхнувший огонек таланта. Да, думал я, всего этого мне будет не хватать, но только этого – и ничего больше.

Когда мы поселились на старой Папиной ферме, вода в колодце припахивала тухлыми яйцами, из водопроводных кранов постоянно капало, отчего мы чувствовали себя так, словно попали в плен к древним китайцам, решившим испробовать на нас свою знаменитую водяную пытку, а оба унитаза текли. И все же Мэгги не жаловалась. Ей очень нравился узкий, предназначенный для топки углем камин, нравились передняя и задняя веранды, нравились даже сетчатые экраны на входных дверях, которые то захлопывались на сквозняке со звуком ружейного выстрела, то принимались громко скрипеть, хотя петли я регулярно смазывал. Но самыми любимыми ее развлечениями были стук ночного дождя по жестяной крыше и «бабушкин ветерок», как я привычно называл сквозняк, проносившийся через весь дом от парадной до черной двери.

Я никогда не измерял наш дом, но навскидку могу сказать, что его площадь, включая обе веранды, составляла где-то около тысячи двухсот квадратных футов. Немного, но зато это был наш дом. Кроме того, под этой крышей на протяжении шестидесяти двух лет обитала настоящая любовь, а это тоже что-нибудь да значит.

Трактор был в полном порядке. Я вернулся к нему, как ребенок возвращается к любимому велосипеду, на котором только-только выучился ездить и у которого лишь недавно отвинтили страховочные колеса. Как только мне представилась такая возможность, я прыгнул за руль, понюхал воздух, пытаясь определить, не грозит ли нам в ближайшее время дождь, и поехал к реке. Всю дорогу я рыдал, как дитя. Папа хорошо меня вышколил, и теперь, стоило мне скинуть с себя ржавые кандалы академической науки, вырваться из пыльных, затянутых паутиной университетских аудиторий, как вернулись полученные навыки. Я вспомнил, что и как нужно делать, чтобы вести хозяйство. В первый наш год я продал опавшую хвою[15]15
  В США сухая сосновая хвоя широко используется в качестве натурального удобрения, а также для мульчирования почвы.


[Закрыть] с полутора тысяч акров посаженного Папой соснового леса, сдал два земельных участка (по две с половиной тысячи акров каждый) двум фермерам-любителям, проживавшим в Уолтерборо, а оставшиеся пять тысяч акров засадил соевыми бобами. К концу года, когда урожай был продан, выяснилось, что мы даже кое-что заработали.

Когда я не без некоторой растерянности сообщил об этом Мэгги, она посмотрела на фотографию Папы, стоящую на каминной полке, потом погладила кончиками пальцев кожу в уголках моих глаз и сказала:

– У вас одинаковые морщинки.

Я воспринял ее слова как похвалу. Как и Папе, мне нравилось смотреть, как что-то растет, будь то трава, деревья или дети.

Кстати, вскоре после этого Мэгги и разбудила меня толчком в плечо и предложила пойти искупаться. До сих пор я помню, как лежал на песчаном берегу, как голова Мэгги покоилась у меня на груди, а я смотрел на капельки воды, скатывавшиеся по ее коже, и думал, что Бог может порадоваться за нас. По крайней мере, я думал, что Он радуется.

А потом случились эти роковые роды…

Всю неделю, проведенную мной с Мэгги в тщетной надежде, что она очнется, тело моего сына находилось в местном похоронном агентстве, которое сохраняло его для погребения. Мы с Эймосом просто подъехали туда в моем грузовичке и забрали холодный металлический гробик. Предъявив клерку оплаченную квитанцию, я прошел через двойные тамбурные двери в морг, снял гроб с низенькой подставки и отнес к грузовику. Эймос уже открыл задний борт, и я осторожно поставил гроб в кузов. Пока мой приятель благодарил клерка за то, что он дал нам несколько лишних дней, я забрался в кузов и сел, прислонившись спиной к кабине и зажав гроб между коленями, чтобы во время езды он не елозил по настилу.

Эймос закрыл задний борт, сел за руль и повез меня назад, на ферму. Через двадцать минут мы были уже на месте. Под раскидистым дубом на склоне речного берега, рядом с местом упокоения моих деда и бабки, я выкопал экскаватором еще одну могилу, а яму забетонировал.

Эймос остановил грузовичок неподалеку от нашего маленького семейного кладбища. Я взял гроб сына на руки, и мы вместе подошли к могиле. Некоторое время мы стояли на краю ямы и молчали, потом Эймос слегка откашлялся, и я опустил гроб на землю рядом с собой. Как только у меня освободились руки, Эймос протянул мне Библию. В последний раз я читал ее довольно давно, быть может, в прошлое Рождество. Мэгги очень любила читать те главы Евангелия, где описывалось рождение Христа.