Текст книги "Моя любовь когда-нибудь очнется"

Я думал, Мэгги высмеет меня, может быть, даже скажет, чтобы я перестал нести чушь. Но Мэгги не стала смеяться. Когда я замолчал, она провела ладонью по моим волосам, закинула на меня руку и ногу и прижалась грудью к моей груди.

– А у тебя было когда-нибудь такое чувство? Ну, такое, о котором ты только что говорил?

– Думаю, да.

– Когда?

Прежде чем ответить, я некоторое время смотрел на потолочный вентилятор, загипнотизированный оптическим обманом, когда кажется, будто слишком быстро вращающиеся лопасти начинают крутиться в обратном направлении.

– Когда я преподавал. К сожалению, это случилось всего один или два раза, но это было. И я до сих пор помню, что́ я тогда испытал.

После этого разговора прошло несколько дней, и вот как-то вечером Мэгги уложила в большой бумажный пакет бутерброды, усадила меня в грузовичок, завязала мне глаза и куда-то повезла.

– Куда мы едем? – спросил я.

Мэгги, не отвечая, продолжала сосредоточенно крутить рулевое колесо, и после пятнадцати минут крутых разворотов и «кратчайших путей» мы наконец прибыли на место. Остановив машину, Мэгги взяла меня за руку и подвела к каким-то воротам. Там она некоторое время звенела ключами, отпирая довольно-таки ржавый (судя по звуку) замок. Наконец она справилась с ним и, освободив звякнувшую цепь, со скрипом приоткрыла одну створку. Мы двинулись дальше и ярдов через сто достигли каких-то ступеней. Когда мы поднялись на самый верх, я сразу почувствовал, что пол у меня под ногами стал другим – ступени были бетонными, а сейчас я шел по какому-то более мягкому, возможно, дощатому, покрытию, под которым, похоже, была пустота.

Мэгги провела меня еще на несколько футов вперед, потом развернула и прижала к моим губам палец, призывая к молчанию, хотя вокруг и без того было очень тихо.

А потом Мэгги отошла от меня. Я слышал, как она спустилась по лестнице, а я остался стоять, как столб, на прежнем месте. Пока я гадал, где мы и что вообще происходит, Мэгги вдруг закричала во все горло:

– Браво! Браво! Бис!

Ее крик настолько меня испугал, что я сорвал с глаз повязку и увидел, что стою на сцене летнего театра, а моя жена со свечой в руках бегает туда и сюда вдоль передних рядов, размахивает руками и вопит, как индеец. На креслах первого ряда она рассадила штук пятнадцать вырезанных из картона людей, каждый из которых тоже держал в руке горящую свечу. Мэгги кричала и улюлюкала еще минут десять, продолжая размахивать руками и пританцовывать, как человек, нашедший золотую жилу, или как фанат на концерте кумира.

Когда мне удалось наконец ее успокоить (а это тоже заняло немало времени), мы сели во втором ряду, закинули ноги на спинки первого и, поедая бутерброды с индейкой, стали смотреть шоу, которое разворачивалось только в нашем воображении. Когда, доев последний бутерброд, я наклонился, чтобы поцеловать Мэгги, у нее в уголках губ осталась горчица. До сих пор я ощущаю этот вкус.

Что я хочу сказать… Понимаете, Мэгги могла высмеять меня, могла даже выставить дураком, пытающимся разобраться в вещах, которые не имеют ко мне никакого отношения, находятся вне… Но она поступила иначе. Она привезла меня сюда, вывела на сцену, а сама попыталась изобразить толпу моих преданных поклонников, хотя, бегая с воплями вдоль кресел, где сидели только картонные болванчики, она не могла не чувствовать себя глупо.

И вот я снова оказался здесь. Я смотрел на поблескивающую в лунном свете раковину летнего театра, и перед глазами все расплывалось. Наконец я открыл дверь кабины, спустился по склону холма и перемахнул сетчатый забор. Пройдя по центральному проходу, я поднялся на сцену и повернулся лицом к залу. Лунный свет отражался от спинок кресел и блестел, как десятки, сотни горящих свечей, но я так и не издал ни звука. У меня не было слов – только слезы, но мне не хотелось проливать их здесь, пусть даже в зале не было ни одного зрителя.

Сдерживаясь из последних сил, я лег на шершавые доски сцены, пытаясь скрыться от демонов, питавших мои сомнения.

Глава 8

Кафедра английского языка назвала мой курс «Анализ текста и литературное творчество» в явной надежде, что именно этим студенты и будут заниматься в течение первого семестра. Специфика предмета, который мне предстояло преподавать, состояла в том, что начиная с первого же занятия студентам необходимо было работать с полной самоотдачей, развивая соответствующие навыки и накапливая знания, чтобы в конце семестра успешно написать зачетную работу. Тот, кому вздумалось бы филонить, рассчитывая на удачу, на везение, рисковал нажить серьезные проблемы (неудовлетворительный результат на зачете означал как минимум необходимость прослушать тот же учебный курс во второй раз), и большинство моих студентов, кажется, это понимало. Учебный план, правда, предполагал еженедельные, а то и ежедневные контрольные работы, за которые также выставлялись оценки, и все же итоговый результат почти исключительно зависел от зачетной работы в конце семестра.

Поразмыслив над всем этим, я решил сделать одно из трех еженедельных занятий факультативным. Уже на втором нашем занятии я сказал:

– Основным, можно даже сказать решающим, аспектом вашей зачетной работы будет вовсе не ее тема. Тем – интересных и важных – существуют тысячи и десятки тысяч. Ваша задача заключается в том, чтобы поставить правильные вопросы. Если вопрос будет слишком общим, таким же общим, банальным будет и ответ, но если вы зададите конкретный, продуманный вопрос, ответ почти наверняка окажется таким же конкретным и ясным. Мне нужно, чтобы вы научились задавать вопросы – точные, неожиданные, оригинальные. И если у вас вдруг возникнет сомнение в том, насколько правильно вы ставите вопрос, приходите в четверг, и мы попробуем разобраться вместе.

Все это я говорил совершенно серьезно – мне всегда нравились острые вопросы, нравились горячие споры и дискуссии. И все же в данном случае меня куда больше интересовало другое – кто появится на занятиях, если я дам студентам возможность выбора.

Не пришел никто.

Это могло означать одно из двух. Либо эти парни и девушки уверены, что умеют задавать правильные вопросы, либо им наплевать. Как в действительности обстоит дело, должна была показать зачетная работа за семестр. Мне оставалось только дождаться Рождества, чтобы узнать ответ на свой вопрос.

В больницу мы с Блу приехали около четырех пополудни. Поднявшись в палату, я увидел, что волосы Мэгги тщательно расчесаны, и понял, что накануне Аманда отрабатывала очередную ночную смену.

Солнечные лучи заливали Мэгги ярким, безмятежным светом, а отсутствие видимого напряжения на ее лице подсказывало мне, что ей это нравится. Да, я был уверен, что она хоть и лежит без сознания, но все сознает, что ее покой – лишь кажущийся, что она спит и в то же время бодрствует.

Больше всего на свете мне хотелось ее разбудить. Толкнуть в плечо и посмотреть, как она потягивается, зевает, тянется к кружке на ночном столике, отпивает кофе, а потом отправляется в хлев или идет к реке, чтобы смотреть, как плещутся под берегом лещи и охотящиеся окуни, или слушать, как пересвистываются в небе каролинские утки. Да, я хотел ее разбудить, поэтому сел на кровать рядом с Мэгги и поцеловал в щеку, но она даже не пошевелилась.

Врачи утверждали, что у человека в таком состоянии, как у Мэгги, мозг функционирует совершенно нормально, что бы это ни означало. «Единственное, что нам остается, – только ждать, – говорили они. – Иногда шок имеет самые странные и необъяснимые последствия». Короче, «наука пока бессильна», но мне было от этого нисколько не легче. Я считаю, если ученые в состоянии отправить человека на Луну, расщепить атом, пересадить сердце от человека к человеку, победить полиомиелит или построить стоэтажное здание, значит, они должны суметь разбудить мою жену. Я хорошо помнил, как быстро все произошло: только что она плакала и тянулась к нашему сыну, потом ее стошнило, а через минуту Мэгги уже лежала без сознания. Но объяснить, почему так получилось, я не мог.

Сегодня я сидел с Мэгги, пока не зашло солнце. Блу все это время спокойно лежал на сложенном одеяле, которое кто-то постелил в углу. И тот же самый «кто-то» поставил рядом с одеялом миску с водой. Похоже, персонал больницы признал за Блу право находиться в одной палате с Мэгги, хотя всего через несколько дней после неудачных родов мой новый приятель Тентуистл прислал сиделку, чтобы сказать мне: он, мол, намерен вызвать ветнадзор, чтобы убрать из палаты моего «грязного пса».

– Видите ли, мэм, – вежливо ответил я сиделке, показывая на Блу. – Я много раз говорил ему, чтобы он уходил, но он не слушается. Понимаете, этот пес и эта женщина неразлучны. Они не могут друг без друга.

Сиделка доложила о нашем разговоре Мистеру Администратору, и тот исполнил свою угрозу – вызвал специалиста из ветнадзора. Он не учел только, что в нашем округе инспектор ветнадзора работает на общественных началах и что занимает эту должность не кто иной, как мистер Картер, отец Эймоса. Когда мистер Картер разобрался, о какой собаке идет речь, он сложил два и два и ответил рьяному мистеру Тентуистлу:

– Нет, сэр, эта собака очень нужна вашей пациентке, так что оставьте-ка вы ее в покое.

Продолжая держать Мэгги за руку, я сделал глоток остывшего кофе.

Моя жена никогда не была излишне сентиментальной и не любила «слюнявых нежностей», как она выражалась, зато ей очень нравилось, когда я гладил ее по ногам. В своем ночном столике она постоянно держала увлажняющий крем, который покупала в одном из бесчисленных отделов торгового центра. Вы наверняка знаете, о каких отделах речь. Серьезной косметики там нет, зато полно кремов, ароматических свечей, морской соли и прочей ерунды, которая годами загромождает полки в вашем шкафчике в ванной. Мне запах этого крема не особенно нравился, но Мэгги была от него в восторге. Она утверждала, что от него пахнет жимолостью. Назывался этот крем «Нежное масло для тела».

У меня от рождения не слишком хорошее обоняние. Нет, я могу почувствовать аромат гардений, запах жареного бекона или тех духов, которые Мэгги называет «Вечность», но в целом я предпочитаю ориентироваться в окружающем мире, не полагаясь на возможности своего носа. Мэгги, напротив, способна унюхать все что угодно. Много раз, заезжая в торговый центр, мы останавливались перед парфюмерным прилавком, и Мэгги, закрыв глаза, безошибочно различала ароматы восьми сортов духо́в. Мне же казалось, что все они пахнут одинаково.

Но неделю назад я принес «Нежное масло» в больницу и положил в тумбочку Мэгги. Сейчас я открыл ящик, свинтил с тюбика колпачок и, передвинув свой стул поближе к изножью кровати, осторожно снял с Мэгги носки и начал втирать крем ей в кожу. Я начал с пяток, потом перешел на свод стопы, смазал кожу между пальцами и наконец перешел к лодыжкам.

У Мэгги очень красивые ноги. Пальцы на ногах аккуратные, с небольшими, янтарного оттенка мозолями и коротко подстриженными ногтями. Я, бывало, шутил, что, если поменять ей пальцы местами, никто этого не заметит, потому что, мол, они все равно одинакового размера.

А еще у нее сильные ноги – с изящной пяткой, высоким подъемом и мускулистыми икрами. Рабочие ноги, как я их называю. Мэгги – прирожденная бегунья. У нее длинный, летящий шаг; когда мы время от времени делаем пробежку вдоль реки, мне кажется, будто она вовсе не касается земли. Но бег – это ее, так сказать, хобби. Основное занятие и главная любовь Мэгги – это ее сад, поэтому она ковыряется в земле и что-то сажает гораздо чаще, чем бегает.

В первые дни в больнице я просто не знал, как вести себя с Мэгги. Порой я робел, словно подросток на первом свидании, а порой держался с ней, как Папа держался с бабушкой после пятидесяти лет совместной жизни. Иногда я сидел на кровати и разговаривал с Мэгги, а иногда молчал. Бывало, легкий массаж ног заменял мне любые разговоры, но подчас я просто не знал, что сказать.

Несколько раз, когда я входил в палату, морщинка на лбу Мэгги говорила, что моя жена пребывает в некоем внутреннем напряжении. Сегодня эта морщинка тоже была, но исчезла вскоре после того, как я начал массировать и смазывать кремом ее ступни. Кто знает, что́ пребывающие в коме люди слышат, чувствуют, переживают в своем, недоступном для нас мире? Наблюдение за морщинкой на лбу Мэгги убедило меня в том, что они вовсе не спят, то есть не все время спят. Я не врач и вообще не специалист, но иногда, стоило только перешагнуть порог палаты, я сразу понимал, что Мэгги бодрствует. Я был абсолютно уверен в этом, хотя ее глаза были закрыты, а тело – неподвижно. Я видел, что она не спит, по ее лицу. Порой я мог определить это по ее рукам, но чаще – по лицу. В другие разы, когда я приходил, Мэгги выглядела спящей, и я сразу понимал, что она действительно спит. В такие моменты все ее тело казалось полностью расслабленным.

Сейчас я еще немного помассировал ей икры и почувствовал, как Мэгги соскользнула в сон. Напряжение оставило ее, а я так и не узнал, чем оно было вызвано. Нет, о похоронах я ничего ей не говорил, но она, я думаю, знала. Чувствовала.

В девять на наручных часах проходившей по коридору сиделки сработал будильник. Я проснулся и обнаружил, что сижу сгорбившись на стуле, и что моя голова покоится на подушке Мэгги рядом с ее головой. Я вытер с губ липкую слюну и некоторое время продолжал сидеть в темноте, чувствуя, как касается моего лица ее дыхание. В небе за окном висела полная луна, и сияли крупные звезды; лишь далеко на востоке их заслоняли редкие облака, в целом же, ночь была ясной и немного ветреной – настоящая южнокаролинская серенада звездного света. Будь мы сейчас дома, мы сидели бы, завернувшись в пледы, на передней веранде и любовались ночным небом.

Наконец я поднялся, натянул одеяло на плечи Мэгги, проверил, не сползли ли с ее ног носки, потом положил открытый тюбик крема на тумбочку рядом с койкой и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Только оказавшись в коридоре, я заметил записку, которую Аманда прикрепила скотчем к дверному косяку. «Приходите сегодня вечером на службу в нашу церковь. Начало в 19:30. Папа будет читать проповедь. Я оставлю вам место. Аманда».

Я оторвал записку от двери, перечитал ее во второй раз и подумал:

«Вот уж кому не позавидуешь! Она же дочь священника; наверняка Аманда оказывается в центре внимания каждый раз, когда появляется на людях!»

Мы с Блу прошли по коридору к выходу, и полная пожилая сиделка, читавшая за столом дежурной, оглядела меня поверх очков и кивнула на прощание. От этого движения серебряные цепочки, прикрепленные к дужкам ее очков, слегка качнулись, а потом снова повисли вдоль щек, подчеркивая квадратную нижнюю челюсть и двойной подбородок.

Спустившись по лестнице, мы вышли на стоянку. Я завел мотор грузовичка, Блу запрыгнул в кабину, и мы выехали с территории больницы через главные ворота. Уже на шоссе я смял в кулаке записку Аманды и выбросил ее в окно.

Примерно в половине десятого я миновал последний перед моим домом поворот дороги. Здесь мне в глаза бросилась церковь пастора Джона Ловетта. Насколько я знал, она была построена в 1952 году, и с тех пор каждое воскресное утро возле нее повторялась одна и та же картина, напоминающая карнавальное шествие. Задолго до того, как в половине одиннадцатого утра начинали звонить колокола, ближайший к церкви участок шоссе оказывался забит десятками разодетых по-праздничному женщин самых разных возрастов, комплекции и цвета кожи, которые в сопровождении мужей, детей и родственников шагали прямо по проезжей части, торопясь занять места на церковных скамьях.

А шляпы? Это попахивало настоящим шоу! Вы в жизни не видели столько разных шляп одновременно! Мне рассказывали, что иногда пастор Джон даже прерывает службу, чтобы похвалить чью-то новую или особо красивую шляпку. Женщинам это нравится. Нравятся им и его проповеди, хотя говорят, что в них он особо налегает на ожидающие нераскаянных грешников адские муки. Впрочем, некоторые считают, что пастор Джон никого не пугает, а просто рассказывает все как есть, и за это его тоже любят и уважают.

Обычно в церкви собирается довольно много народу – белых и черных, мужчин и женщин, детей и стариков, – и, если вы проезжаете мимо, когда паства поет гимны, стекла вашей машины начинают дребезжать – и не только летом, но и зимой, когда входные двери закрыты. Хорошо еще, что шпиль над церковью высок и прочен, в противном случае он мог бы обрушиться от одного только шума. Пение, хлопанье в ладоши, иногда даже танцы… Хотите послушать церковные гимны в хорошем исполнении? Ступайте в церковь пастора Джона, будете довольны.

Сегодняшний вечер, как и вечер каждой среды, не был исключением. Церковь была битком набита, и я невольно сбросил скорость, а потом и вовсе остановился на обочине – прямо напротив эймосовской «Краун Виктори». В машине работала рация, и я слышал шорох статики, сквозь который пробивались далекие квакающие голоса.

– Центральный, как слышишь? Говорит семьсот двенадцатый.

– Докладывай, семьсот двенадцатый. Что у тебя?

– Говорит семьсот двенадцатый. У меня здесь… – Мимо моих окон промчался восемнадцатиколесный трейлер с грузом сосновых бревен, поэтому продолжения радиообмена я не услышал, а если бы и услышал, то все равно не понял бы кодовых фраз, которыми изъяснялись дежурные полицейские. Когда Эймоса назначили помощником шерифа, он сказал: «Знаешь, Дилан, если я не выучу переговорную таблицу так, чтобы от зубов отскакивало, меня замуруют в диспетчерской, где я буду до конца жизни просиживать штаны и пить скверный кофе из автомата». И в течение следующей недели или двух Эймос не расставался с пачкой учебных карточек, которые он называл букварем патрульного и носил в нагрудном кармане рубашки, то и дело доставая, чтобы освежить в памяти тот или иной код.

Да, полиция разговаривает на своем языке. И наверное, это хорошо. Если бы на мой автомобиль вдруг упал телеграфный столб, мне бы меньше всего хотелось, чтобы мною занимался помощник шерифа, изъясняющийся цветистыми и напыщенными фразами. В критической ситуации и я, и любой другой человек предпочли бы натасканного профессионала, который сумел бы в нескольких словах объяснить диспетчеру, куда нужно направить спасателей и «Скорую», чтобы в срочном порядке доставить пострадавшего в больницу. Эймос, кстати, сказал, что меня, скорее всего, вышибли бы из полиции под зад коленом после первого же выезда на происшествие, и, наверное, он прав. Я бы наверняка стал живописать диспетчеру драматизм ситуации вместо того, чтобы коротко и ясно изложить, что необходимо сделать. Так уж я, видно, устроен – замечаю, в какой цвет покрашены стены, но не вижу самого здания.

Судя по тому, сколь неторопливой была полицейская радиоперекличка, нынешний вечер в Диггере выдался спокойным. Да и с чего бы ему быть иным, подумал я, если абсолютное большинство жителей городка собралось сегодня в церкви – об этом можно было судить хотя бы по тому, что все парковочные места поблизости были заняты. Машины заполняли даже грунтовую площадку над сливным трубопроводом.

Оставив свой грузовичок на обочине, я перешел через дорогу и направился к церкви. В притворе меня встретил одетый в строгий костюм-тройку церковный служка – седой, представительный джентльмен лет семидесяти пяти. Улыбаясь во весь рот, он придерживал двери, пока я не вошел, а я подумал, что еще никогда не видел у человека столько зубов одновременно. Кроме того, они были неестественно ровными – наверное, его челюсть можно было использовать вместо линейки, чтобы чертить идеально прямые линии.

Сам я был одет в старые джинсы, поцарапанные сапоги и фланелевую рубашку, которую торопливо пытался заправить за пояс. К счастью, стригусь я достаточно коротко, так что причесываться мне почти не приходится: даже когда мои волосы в беспорядке, выглядят они достаточно пристойно.

Крошечный притвор, фактически промежуток между входными и внутренними дверями, был совершенно пуст, если не считать меня и Мистера Зубастика, который спросил, являюсь я прихожанином или гостем. Сначала я хотел соврать, но потом мне показалось, что церковный притвор, расположенный точно под шпилем, построенным моим дедом, не самое подходящее для этого место. Не глядя на Мистера Зубастика, я сказал, что гость.

Сквозь застекленную часть двери, ведущей в среднюю часть храма, я увидел пастора Джона, который не спеша двигался по проходу между скамьями. На нем была пурпурная мантия, а в правой руке он держал довольно потрепанную книгу. С тех пор, когда я видел его в последний раз, пастор заметно постарел, а его волосы совсем побелели.

Служка бесшумно отворил дверь и шагнул вперед. Слева и справа от прохода, на скамьях с прямыми спинками сидели, тесно прижавшись друг к другу, три или даже четыре сотни человек. Опоздавшие – те, кому не хватило места, – устроились на складных стульчиках вдоль стен, в проходе и позади скамей, и я невольно подумал, что, окажись здесь пожарный инспектор, пастору Джону не миновать крупного штрафа.

Дальняя от меня стена имела полукруглую форму; там размещалась алтарная часть с ограждением, на ее краю стояла кафедра, на которую только что поднялся пастор Джон. За его спиной я увидел орга́н, возле которого стояли сорок или пятьдесят человек, которые время от времени восклицали: «Аминь!» и «У-ум-хумм!» (или что-то в этом роде). Церковные скамьи, похоже, делали какие-то умпа-лумпы[22]22
  Умпа-лумпы – маленький народец из выдуманной страны Лумпаландии; действуют в фильме «Чарли и шоколадная фабрика».


[Закрыть] – настолько они были маленькие. Впрочем, мне не показалось, будто размеры скамей здесь кого-то волнуют. Сиденья на них, кстати, были мягкими, но я лично посидел бы и на жестких – было бы где повернуться.

Пока я предавался этим праздным размышлениям, служка зашагал по центральному проходу, явно намереваясь провести меня к самой кафедре, где на первом ряду сидела Аманда, рядом с которой – о чудо из чудес! – оставалось единственное на весь храм свободное место. Я пытался остановить Мистера Зубастика – я откашливался, окликал его громким шепотом, хотел даже свистнуть, – но Аманда обернулась, увидела меня и стала двигаться на скамье, чтобы освободить побольше места. Делать было нечего, и я пошел за служкой, продолжая по инерции бормотать себе под нос какие-то слова.

Добравшись до переднего ряда, служка обернулся ко мне и кивнул. При этом он не переставал улыбаться, и я невольно вздрогнул при виде его многочисленных зубов. Чувствуя, что моя рубашка начинает липнуть к телу, я поспешил усесться на указанное место.

– Здравствуйте, профессор, – шепнула мне на ухо Аманда, снова складывая руки на животе. – Я так и думала, что вы зайдете.

Я опустил глаза и ничего не ответил. Разглядывая ковер под ногами, я заметил, что Аманда скинула туфли. Понять, почему она это сделала, было нетрудно: ее ноги, от природы довольно маленькие, отекли и распухли, как у слона. Подняв взгляд, я увидел, как пастор Джон, прервавшись на середине фразы, взмахнул руками и приложил палец к губам, призывая паству к тишине.

Когда собравшиеся затихли и перестали шептаться обо мне, пастор Джон сказал:

– Позвольте представить вам профессора Дилана Стайлза, который только что присоединился к нам. Как вы знаете, мы уже несколько недель молимся о его жене Мэгги, которая тяжело больна…

– Точно, – сказал кто-то за моей спиной. На другом конце зала кто-то пробормотал что-то вроде «Ум-гум», а еще дальше, но слева от меня, женский голос произнес:

– Аминь.

Перейдя к противоположному краю алтарного возвышения, пастор сказал:

– Пожалуйста, не забудьте поприветствовать профессора, когда мы закончим. – Он улыбнулся, посмотрел на меня, снова перевел взгляд на свою паству и добавил: – Но не раньше!..

Пастор Джон слегка развел руками и снова повернулся ко мне. Пот струился по его лицу, как вода из неисправного крана.

– Добро пожаловать, сынок…

Мне показалось, что он хотел добавить что-то еще, но промолчал. Вместо этого он без малейшей паузы продолжил свою проповедь прямо с того места, на котором прервался минуту назад, слегка постукивая Библией по кафедре. Судя по реакции остальных, я появился в кульминационный момент его речи. Минут через пять, приведя аудиторию в состояние, близкое к маниакальному неистовству, пастор Джон закончил и опустился в широкое, украшенное затейливой резьбой кресло рядом с хором.

Заиграл орган, и я почувствовал, что подмышки у меня промокли насквозь. В церкви, как и в моей аудитории в колледже, было невыносимо жарко. Несколько женщин обмахивались сложенными газетами, стараясь не отставать от потолочных вентиляторов, которые лишь гоняли с места на место горячий воздух. Со лба у меня тоже текло, и я поминутно вытирал его рукавом рубахи.

Вскоре органная музыка оборвалась, и на алтарном возвышении установилась тишина, нарушаемая лишь шорохом облачений хористов. Подняв голову, я увидел, что служки выводят хор к ограждению алтаря. Это могло означать только одно.

Причастие.

Остановившись у перил, хористы дружно опустились на колени. Пастор Джон прочел молитву, после которой его помощник двинулся вдоль облаченных в пурпурные одеяния хористов, вкладывая каждому в сложенные ковшиком руки белые облатки.

– Тело Христово, Хлеб Небесный… – повторял он.

После того как хористы проглотили святой хлеб, настал черед пастора Джона. Держа в руках большую серебряную чашу, он тоже двинулся вдоль рядов:

– Брат Майкл, прими Кровь Христову… Сестра Энни, вкуси от Чаши Спасения…

Когда он закончил, хористы так же дружно встали с колен и вернулись на свои места. Там они сели и, слегка покачиваясь в унисон с самодельными веерами женщин, начали негромко петь. Как и мое кукурузное поле, церковь пастора Джона никогда не замирала в покое.

В следующую минуту рядом со мной снова появился Мистер Зубастик. Деликатно, но настойчиво он манил меня за собой, сгибая и разгибая ладонь, но я продолжал смотреть прямо перед собой, делая вид, будто не замечаю его знаков.

– Не бойтесь, профессор, – шепнула мне Аманда. – У нас не как у католиков. Вы можете причаститься вместе с нами.

Тем временем прихожане, сидевшие в первом ряду с противоположной стороны прохода, вставали и по одному подходили к ограждению. Мистер Зубастик снова поманил меня рукой, и я слегка нахмурил лоб.

Пастор Джон сделал знак органисту, который тотчас перестал играть, а сам повернулся к алтарному ограждению. Не глядя ни на кого конкретно, он обратился сразу ко всем:

– Вам всем прекрасно известно, как я отношусь к тому, что́ происходит на этом святом месте… – Пастор взмахом руки показал на перила алтаря. – Поэтому, прежде чем вы подойдете сюда, каждый из вас должен хорошенько подумать о том, зачем он здесь. – Его речь звучала отчетливо и твердо, слова были точны, и за каждым чувствовалась глубокая внутренняя сила. Выдержав крошечную паузу, пастор Джон переложил чашу из одной руки в другую, достал носовой платок и вытер щеки и лоб.

– Каждому из вас предстоит сделать выбор… Вы можете подняться со скамьи и пройти по проходу вслед за другими прихожанами, мимоходом осуждая тех, кто в среду вырядился в лучшее воскресное платье. Вы можете думать о том, насколько вы проголодались, и мечтать, что́ и сколько вы съедите, когда выйдете отсюда. Потом вы встанете на колени, кивнете, получите кусочек хлеба и глоток вина и вернетесь на свое место с мыслью о том, что хлеб черствый, а вино – дешевое… – Пастор Джон снова вытер лоб платком, а потом аккуратно сложил его и убрал в карман. – Либо… – Он снова переложил чашу в другую руку. – Либо вы можете встать и приблизиться к этим перилам с трепетом и страхом… – Глухой ропот и перешептывания в толпе стали громче. – …Держась за рассохшиеся балясины, вы прислоните к перилам свою сумку или пакет, чтобы преклонить колени… – Пастор Джон возвысил голос, с легкостью перекрывая поднявшийся ропот. – …Вы сложите руки, чтобы с благоговением принять частицу Тела Господня, вы положите ее на язык и почувствуете, какая она сухая и твердая, вы проглотите ее и почувствуете, как в вас нарастает странный голод. Потом настанет черед чаши… – Пастор обеими руками поднял чашу высоко над головой, и я заметил, как под облачением вздулись его крепкие мускулы. – …Вы сделаете глоток и почувствуете жар огня и сильный виноградный запах, ощутите, как впиваются в ваши локти острые щепки, вы поднимете взор и увидите этот крест! – Пастор, не оборачиваясь, показал себе за спину. – И тогда вы просто протянете руку и коснетесь окровавленных мозолистых ног, почувствуете, как живая, красная и липкая кровь струится по вашим пальцам, затекает под ремешок часов и скапливается в сгибе локтя. Вы склоните голову и прильнете к Его ногам, пробитым грубым, ржавым гвоздем, вы ощутите смертную дрожь Его членов, вы вложите персты в рану на Его боку и увидите запекшуюся кровь на Его челе, истерзанном колючими шипами, вы вдохнете запах уксуса и желчи, коснетесь Его исхлестанной спины и услышите хрип, заглушающий звук Его дыхания!..

Пастор Джон сделал длинный, глубокий вдох.

– …И если после этого вы найдете в себе силы, чтобы поднять взгляд, вы ощутите на своем лице дыхание Господа. Именно в этот момент, если вы сами этого захотите, вы увидите самих себя – увидите со всеми вашими гнойниками, бородавками, прыщами и шрамами. Именно там, под неровной и грубой кожей, наросшей на едва заживших ранах, скрываются терзающие вас демоны, но теперь – после того, как вы причастились Тела и Крови Христовой, – вы можете их изгнать!..

Хор запел громче, но голос пастора по-прежнему звучал спокойно и уверенно, успокаивающе и твердо.

– Братья и сестры! – Пастор Джон опустился на колени и протянул собравшимся в зале людям чашу. – Только Причастие поможет вам справиться с легионом бесов, которые питают ваши сомнения, раздувают гнев, взращивают в ваших душах горечь, уныние и маловерие. Только Причастие поможет вам изгнать их… Всех до единого, – добавил он совсем тихо и поднялся, вытирая пот со лба.

После этих его слов в храме стало так тихо, что можно было услышать, как упала булавка. Только хористы продолжали чуть слышно шелестеть своими одеяниями.

– Братья и сестры! – снова воззвал пастор. – Бесы стараются погубить вас. Они стремятся убить ваши тела, лишить вас всего, что не причиняет вам боли. Здесь, у этого ограждения, вы отдаете больше, чем получаете. Здесь вы возвращаете себе то, что принадлежит вам. Здесь вы убиваете то, что убивает вас. А потом, изгнав в жестокой битве с собой темную силу, вы возвращаетесь… – Пастор Джон показал на скамьи и складные стульчики. – …Возвращаетесь покрытые кровью, но не раненые, изменившиеся – и те же самые, шатающиеся, но непоколебимые. Испокон века добро сражается со злом, и каждый человек – живое поле этой великой битвы. Рядом с нами – нет, среди нас! – найдется немало страждущих братьев и сестер. Почти у каждого из нас есть в душе темный чуланчик, в котором мы взращиваем собственных демонов. У разных людей эти чуланчики могут быть разного размера, но все они полны чудовищ. Большинство из вас знает, какие твари обитают в моем чулане. Я сам рассказывал вам об этом – и не один раз. То, чего я вам не рассказывал, можно найти в моем полицейском досье. Оно вовсе не засекречено, доступ к нему открыт. Каждый, кто захочет, может его прочесть.