Текст книги "Моя любовь когда-нибудь очнется"

Глава 6

День снова выдался жаркий, но я все равно опустил закатанные рукава рубашки. Войдя в аудиторию на втором этаже, я открыл окна, расставил ровными рядами парты и вытер доску. Вскоре в дверях стали появляться мои студенты. Они оглядывали парты, и каждый выбирал себе место соответственно собственным склонностям и характеру. Правда, в аудитории было жарко, как в печке, поэтому большинство подсаживалось поближе к окнам, откуда сочился более или менее прохладный воздух.

Прозвенил второй звонок, и я слегка откашлялся.

– Доброе утро.

Студенты разглядывали меня лениво, без особого интереса. На несколько секунд в аудитории установилась неловкая тишина, но мне она показалась достаточно красноречивой. «Мы хотим сидеть здесь не больше твоего, приятель, так что давай-ка покончим с этим делом поскорее», – вот что означало это молчание.

Я выждал еще немного, полагая, что в аудитории вот-вот появятся опоздавшие. Когда этого не произошло, я взял со стола журнал посещаемости и прочел первое имя в списке.

– Алан Скрэггс?..

– Здесь.

В первый же год моей преподавательской карьеры я постарался выработать в себе привычку запоминать студентов по месту, которое они занимали в аудитории. Это очень помогало, поскольку их характеры, склонности, способности раскрывались далеко не сразу. Когда Алан сказал: «Здесь!» – я машинально отметил про себя: «Второй ряд от окна, в середине. Читает книгу».

– Эй, послушайте! Вы пропустили меня!

Я оторвал взгляд от журнала.

– А ты у нас кто?

– Мервин Джонсон. – Говоривший с довольным видом откинулся на спинку стула. – Видите ли, профессор, по алфавиту «Д» идет раньше, чем «С».

В каждом классе или учебной группе обязательно есть свой клоун. И как правило, он проявляет себя достаточно быстро.

– Видишь ли, Мервин, я не всегда начинаю с первых букв алфавита.

– А-а, тогда ладно… – Мервин оглядел остальных студентов, словно приглашая их посмеяться вместе с ним. – Я просто подумал, может, вы забыли. – И он улыбнулся, продемонстрировав два ряда белоснежных зубов, а я вернулся к списку.

– Рассел Диксон-младший?

– Я.

Звучный, более низкий, чем у Мервина, голос раздался слева от меня. «Ага, первый ряд у окна. Рослый, широкоплечий. Сидит боком, смотрит в окно. На меня даже не обернулся».

– Юджин Бэнкс.

– Здесь.

«Левая сторона рядом с окном, через два стола от Рассела-младшего. На меня тоже не смотрит».

– Понятно. Мервин Джонсон?

– Туточки. – Это был мой знаток алфавита. «Средний ряд, первый стол. Несомненно, любит быть в центре внимания. Оттопыренные уши. Постоянно улыбается. Высокий, атлетически сложенный, одет в спортивный костюм. Шнурки на обуви болтаются».

Контраст между душной аудиторией, где не было даже кондиционера, и спортивным костюмом привлек мое внимание.

– У тебя такой вид, словно ты недавно проснулся. Тебе не жарко?

– Кому, мне? Нисколько! – Мервин экспансивно взмахнул руками. – Я всегда так хожу. Это мой стиль.

Парень явно старался продемонстрировать независимость, выставить себя этаким крепким орешком. Что ж, посмотрим…

– Аманда Ловетт?

– Да, сэр. Мы оба здесь. – Приятный, мелодичный голос донесся от самого окна. «Левый ряд, между Расселом и Юджином. Ловетт… Дочь священника?»

– Оба?.. – переспросил я.

– Да, сэр, – повторила Аманда и погладила себя по животу. – Я и Джошуа Дэвид.

Должен признаться, я стыжусь своей первой реакции. По какой-то причине я решил, что Аманда – человек распущенный или, выражаясь деликатнее, не слишком строгих правил. Эта мысль пришла ко мне раньше, чем я сообразил, что не должен так думать о совершенно незнакомом человеке.

– Значит, его зовут Джошуа Дэвид?

– Да, сэр, – в третий раз сказала Аманда, продолжая прижимать ладонь к круглящемуся животу.

– В таком случае, – кивнул я, – я попрошу вас проследить, чтобы молодой человек не опаздывал на занятия.

Аманда улыбнулась так широко и искренне, что у нее на щеках появились две миловидные ямочки.

– Да, сэр.

В аудитории раздались негромкие смешки. Кто-то из сидевших у окна повторил: «Да, сэр!», тем насмешливо-издевательским тоном, который так хорошо получается у некоторых подростков.

Я поднял голову и подождал, пока они отсмеются.

– Кейтлин Джонс?

– Просто Кой, профессор, – поправил меня тихий голос из дальнего угла аудитории. Я посмотрел в том направлении и увидел девушку, чье лицо было почти полностью скрыто длинными распущенными волосами и большими солнечными очками.

– Кой? – переспросил я.

– К-о-й.

– Если бы вы сняли очки, я сумел бы лучше вас рассмотреть.

По ее губам скользнуло что-то вроде улыбки.

– Наверное. – Она, однако, не пошевелила и пальцем, чтобы исполнить мою просьбу. Рассел, Юджин и Мервин снова засмеялись, но я не стал настаивать. Первое занятие – не самое лучшее время, чтобы пытаться расставить все точки над i. Я закончил перекличку, сделал несколько пометок и, отложив список, прислонился спиной к доске. Да, я снова стоял перед студенческой аудиторией, но на этот раз я оказался здесь не по своей воле. Меня заставили, вынудили пойти на это жена и лучший друг.

– Меня зовут Дилан Стайлз.

– Скажите, профессор, вы – доктор наук или просто преподаватель? – перебил меня Мервин.

– Доктор.

– Может быть, нам стоит звать вас доктором?

Мне не нужно было заглядывать в свои заметки, чтобы вспомнить его имя.

– Мои студенты, Мервин, звали меня мистер Стайлз, профессор Стайлз или доктор Стайлз. Выбирай, что тебе больше нравится.

Мои слова застали его врасплох. Видя, что я вовсе не шучу, Мервин пробормотал:

– Ну, пусть тогда будет «профессор»…

– Вот и договорились. – Я сделал небольшую паузу. – Моя жена… – Тут я осекся. Начало явно было выбрано не самое удачное, но делать было нечего, приходилось продолжать. – Моя жена зовет меня просто Диланом, но администрация колледжа не одобряет, когда студенты зовут преподавателей просто по именам, так что остальные могут выбрать из списка, который я только что огласил. Я буду читать вам курс литературного английского, который называется «Анализ текста и литературное творчество». Если кому-то из вас почему-то кажется, что он оказался здесь случайно, можете просто встать и уйти – или не приходить на следующее занятие, чтобы не ставить себя в неудобное положение. То же самое относится и к тем, кто не хочет слушать этот курс.

На этот раз меня прервал голос с последней парты в левом, ближайшем к окну ряду. Его владелец носил длинные, до плеч, косички-дреды, свалявшиеся как войлок. Входя в аудиторию, он проходил мимо моего стола, и я почувствовал исходящий от него сильный запах табака и чего-то еще. Возможно, гвозди́ки. Что бы это ни было, воняло от него капитально. Глаза у парня как-то подозрительно блестели, а белки́, испещренные красными прожилками, напоминали дорожную карту.

– Знаете, профессор, по-моему, никому из нас не хочется здесь торчать, да еще в такую жару. Почему бы нам не свалить прямо сейчас?

По комнате снова пронеслась волна веселья. Мервин шлепнул ладонью по поднятой ладони Рассела и хлопнул по плечу Юджина. Я заглянул в свой список и начал сначала.

– А ты у нас, кажется, Би-Би? – сказал я, идентифицировав смутьяна. – Что ж, похоже, что именно из-за своего нежелания «здесь торчать» ты и очутился в этой аудитории во второй раз. Скажи, ты действительно решил повторить уже сделанную однажды ошибку? – Я оглядел аудиторию. – Кстати, остальных это тоже касается. Я никого здесь насильно не держу и держать не собираюсь. Если хотите уйти – уходите сейчас.

Смех сменился тишиной. Разглядывая вытянувшиеся, посерьезневшие лица студентов, я подумал, не слишком ли круто я за них взялся.

– Ну, с этим всегда успеется… – сказал кто-то в середине правого ряда, и я быстро сверился со своей шпаргалкой, где было отмечено, кто где сидит. Шарлен Грей.

– Скажите, мистер Стайлз, – спросил кто-то еще, – это не к вашему деду съезжались за консультацией все окрестные фермеры? Я слышал, он давал людям советы по дороге в скобяную лавку и обожал строить церковные шпили. Говорят, шпили всех окрестных церквей – его рук дело. Люди прозвали его Папа Стайлз…

– Твоему описанию соответствует немало людей, но в данном случае ты попал в точку. Это действительно мой дед, хотя я и звал его Папой, как большинство наших соседей. И он действительно знал толк в растениях и почвах и был неравнодушен к шпилям.

Мервин откинулся на спинку стула, вскинул подбородок и показал пальцем куда-то на потолок.

– Скажите мне вот что, профессор… Как получилось, что внук простого фермера, пусть даже он разбирался в кукурузе и умел строить церковные шпили, учит нас литературному английскому? Я хочу сказать… – Он поочередно обернулся сначала через одно, потом через другое плечо, словно призывая остальных в свидетели. – …Не очень-то вы похожи на профессора! С чего вы взяли, будто сможете чему-то нас научить?

На этот раз в аудитории установилась настоящая тишина, словно кто-то невидимый нажал клавишу «Пауза». Всего три с небольшим минуты прошло с начала занятия, а мои отношения с группой уже уперлись в тупик.

Больше всего меня удивило не то, что Мервин задал мне этот вопрос. Если не считать очков в тонкой золотой оправе, которые я надеваю для чтения, я действительно выгляжу как человек, чье место за рычагами трактора, а не на преподавательской кафедре. Коротко подстриженные светлые волосы, клетчатая рубашка, выгоревшие джинсы «Рэнглер» и ковбойские сапоги – все это плохо сочетается с преподаванием литературного английского, так что вопрос, в общем-то, был закономерным. Конечно, Мервин мог бы выразить свою мысль поделикатнее, но в целом его недоумение было вполне оправдано. Откровенно говоря, я и сам несколько раз спрашивал себя о том же самом. Поразило же меня другое – то, что у Мервина хватило смелости этот вопрос задать.

– Как получилось, что я учу вас английскому? – повторил я. – Думаю, я просто оказался под рукой как раз тогда, когда колледжу потребовался преподаватель соответствующего профиля. Если хотите знать подробности, обратитесь к декану Уинтеру. А теперь давайте вернемся к нашему предмету, – добавил я, чувствуя, что теряю почву под ногами. – Итак, наш курс включает…

– Но мне вовсе неинтересно, что скажет декан Уинтер, – снова перебил меня Мервин. – Я хотел бы знать, что скажете вы, профессор.

По аудитории снова пронеслись тихие смешки и хихиканье. Мервин, свободно расположившись за своим столом, смотрел на меня чуть ли не с чувством собственного превосходства. Как и хотел, он оказался в центре всеобщего внимания и теперь получал удовольствие, играя заглавную роль в своем маленьком спектакле.

Я подошел к его столу и встал так, что мыски наших ботинок почти соприкасались. Честно сказать, я не знал, сумею ли выразить свою мысль так, как следовало бы; сейчас мне вообще было не до педагогических изысков. Телом я был в аудитории, но душа моя рвалась в больничную палату к Мэгги, и сосредоточиться на своей непосредственной задаче было довольно трудно. Тем не менее я все-таки решил попробовать. Сделав глубокий вдох, я сказал:

– Если тебе так хочется строить из себя шута, Мервин, валяй, действуй. Я не возражаю. – Я показал рукой на остальных. – Думаю, в этой аудитории конкурентов у тебя не будет… Что меня действительно заботит, так это то, сумеешь ли ты успешно сдать экзамены по окончании курса. Быть может, тебе это невдомек, Мервин, но твое умение смешить окружающих является вторичным по отношению к твоей способности последовательно мыслить и ясно излагать свои мысли в письменной форме. Надеюсь, мы поняли друг друга? – С этими словами я облокотился о стол обеими руками и, наклонившись, посмотрел парню прямо в глаза.

Это сработало. Мервин нехотя кивнул и сразу же отвернулся. Я заставил его раскрыть карты, и остальные это увидели. Больше того, я выставил Мервина на посмешище, что, строго говоря, является крайней мерой, прибегать к которой следует только в самом сложном случае. Впрочем, я своего добился: никто из студентов больше не шуршал бумажками, не пытался соревноваться со мной в остроумии и не таращился в окно.

Что ж, посмотрим, что будет дальше.

Выпрямившись, я вернулся к своему столу и, присев на край столешницы (мне это было необходимо, так как у меня отчего-то подгибались колени), прочел еще несколько организационных объявлений и вкратце познакомил слушателей с учебным планом. Студенты слушали внимательно, и я понял, что выиграл первое очко.

Пожалуй, для первого занятия этого было достаточно.

Мое знакомство со студентами, включая препирательства с Мервином, а также организационные вопросы, заняли от силы минут пятнадцать. Закончив, я сказал:

– Здесь слишком жарко, чтобы вы могли нормально соображать, так что на сегодня мы, пожалуй, закончим. Жду вас во вторник. – Я собрал со стола бумаги и начал укладывать их в небольшой рюкзачок, который нашел дома на антресолях. – У каждого из вас должен быть экземпляр учебной программы, рекомендую внимательно ознакомиться с тем, что там написано. Я не могу просветить вас на этот счет, потому что я ее не составлял. До встречи.

Мои ученики дружно двинулись к выходу, переглядываясь и перешептываясь на ходу. Вскоре аудитория опустела, а я подумал: «Вот странно, на урок они собирались минут десять, а сейчас их как ветром сдуло, и тридцати секунд не прошло. Может быть, я сказал им что-нибудь не то?»

Единственным, кто задержался возле моего стола, была Аманда Ловетт. Положив ладонь на живот, она спросила:

– Скажите, профессор, это не вас я видела на прошлой неделе в больнице? Вы были в палате на третьем этаже, где лежит одна коматозная пациентка – красивая молодая женщина… Кажется, ее зовут Мэгги.

Когда я учился водить машину, меня очень интересовало, что произойдет, если врубить заднюю передачу, когда летишь по шоссе со скоростью семьдесят миль в час. Каково это будет? Разумеется, я так и не решился на подобный рискованный эксперимент, но сейчас я получил довольно полное представление о том, что я мог бы тогда испытать.

– Да, это был я, – проговорил я после довольно продолжительной паузы.

Аманда тоже продолжила не сразу. Было видно, что она тщательно подбирает слова. При этом ее взгляд, устремленный мне в лицо, ни на мгновение не ушел в сторону.

– Я подрабатываю в больнице ночной сиделкой, и я… я как раз работала, когда вы… то есть когда ваша жена поступила в родильное отделение. – Свободной рукой Аманда принялась теребить «молнию» своего рюкзачка. – Я очень вам сочувствую, профессор. Когда бывает моя смена, я ухаживаю за вашей женой – меняю белье, купаю и все такое… – Она снова помолчала. – Надеюсь, вы не возражаете, но… когда вас нет, я разговариваю с мисс Мэгги. Мне почему-то кажется, что… В общем, если бы я сама лежала в коме, мне бы хотелось, чтобы со мной кто-нибудь разговаривал.

Когда она это сказала, я на своей шкуре почувствовал, что испытал король, когда мальчишка на улице крикнул: «А король-то голый!»

– Профессор?.. – Аманда пристально смотрела на меня сквозь очки. Ее лицо было всего в паре футов от моего. Кожа у нее под глазами была мягкой и ровной, ничуть не морщинистой, и ее покрывали крошечные капельки пота. Глаза были красивыми, и меня это почему-то удивило. – Я действительно вам сочувствую, профессор. Мне очень жаль вашу жену и вашего сына. – С этими словами Аманда закинула рюкзачок за плечо и двинулась к выходу из аудитории, а я остался стоять возле стола, по-прежнему чувствуя себя голым. Единственным моим утешением было то, что Аманда, по-видимому, сама не сообразила, что́ она сделала. Я понял это по ее глазам.

У самой двери Аманда обернулась.

– Я больше не буду разговаривать с мисс Мэгги, если вы не хотите. Мне, конечно, следовало бы сначала спросить у вас, но я подумала…

– Нет, – поспешно перебил я, машинально перебирая оставшиеся на столе бумаги. – Разговаривайте с ней… пожалуйста. Если вам нетрудно, конечно.

Аманда кивнула и вышла. Провожая ее взглядом, я вдруг понял, что на ней надета точно такая же блузка, какую Мэгги примеряла в магазине для будущих мам. Быть может, даже та самая.

Я сел на стул и стал смотреть в окно. Почему-то я не чувствовал абсолютно ничего.

Глава 7

Мало кто знает, что Брайс Макгрегор является одним из самых богатых жителей Диггера. В свое время его отец изобрел некое приспособление, имевшее отношение к более надежной сцепке железнодорожных вагонов друг с другом. Изобретение оказалось на редкость удачным и принесло семье целую кучу денег. Стороннему человеку может показаться, будто столь прозаическая вещь, как улучшенное сцепное устройство, вряд ли способна кого-то озолотить, но Брайс как-то сказал, что отцовское приспособление используется чуть ли не в каждом железнодорожном вагоне, произведенном за последние полсотни лет. Думаю, это многое объясняет. Во всяком случае, Брайс каждую неделю получает соответствующий чек, а то и не один. Производители, купившие лицензию на изобретение Макгрегора-старшего, продолжают выплачивать авторское вознаграждение его сыну.

Года три назад, когда мы с Брайсом пили пиво у него в трейлере (редкий случай!), я обратил внимание на разбросанные где попало почтовые конверты. Один из них был вскрыт, а его содержимое валялось на полу. Это был чек на двадцать семь тысяч долларов. Увидев, что я верчу чек в руках, Брайс сказал:

– Возьми эти деньги, если хочешь. Я получаю такие чеки каждую неделю. Иногда на бо́льшую сумму, иногда на меньшую, но в среднем получается по двадцать пять – двадцать семь кусков в каждом конверте.

Через пару минут Брайс отключился. Видно, в тот день он выпил на одну банку пива больше, чем следовало.

Подушку я отыскать не смог, поэтому сложил вместе пару свитеров и подсунул Брайсу под голову. Мой приятель оглушительно храпел. Кроме того, ему не помешало бы принять душ, поэтому я открыл все окна, а уходя, не стал закрывать дверь. К старому кинотеатру, где жил Брайс, никто никогда не ходил, и мне казалось, что свежий воздух принесет ему больше пользы, чем вреда.

Сам Брайс вряд ли помнил, о чем мы с ним говорили, но у меня разбросанные по всему трейлеру конверты не шли из головы. На полу Брайсова жилища валялось как минимум четверть миллиона долларов в банковских чеках. Тот чек, который он предлагал мне взять, я, разумеется, оставил вместе с остальными. Его деньги были мне не нужны, да и рассказывать кому-то о наследстве, которое досталось Брайсу от отца, я не собирался – настоящие друзья должны хранить чужие секреты. Вместе с тем мне не хотелось, чтобы кто-то попытался обвести Брайса вокруг пальца, пользуясь тем, что он, мягко говоря, не всегда бывал достаточно трезв. Диггер, конечно, совсем небольшой городок, но и в нем нашлось бы немало охотников до чужого, готовых без колебаний ободрать Брайса как липку.

Несколько недель спустя, выехав на тракторе боронить дальнее поле, я снова задумался о своем друге. Мне казалось совершенно неправильным, что один из самых богатых людей Южной Каролины живет в трейлере рядом с давно закрытым кинотеатром для автомобилистов, расхаживает нагишом и хлещет дешевое пиво. Если никто о нем не позаботится, сказал я себе, это может кончиться плохо.

На следующий день я отправился к Брайсу и собрал все конверты, какие только смог найти. Мой приятель мылся раз в неделю, и я позаботился о том, чтобы мой визит пришелся как раз на такой день. Когда от Брайса стало пахнуть чуточку меньше, мы втроем – он, я и Блу – погрузились в мой грузовичок и поехали в Чарльстон, к человеку, который, по словам Брайса, заправлял его наследственным траст-фондом.

Человека этого звали Джон Кэглсток, и он был худым коротышкой с розовыми щечками и носом картошкой, на кончике которого чудом удерживались круглые очки. Формально Кэглсток не мог распоряжаться средствами фонда, однако он все же позаботился о том, чтобы денежки не лежали без дела. Основанная им фирма собирала лицензионные платежи, выполняла распоряжения Брайса и занималась другими делами по обслуживанию капитала, получая за это неплохие комиссионные. Кстати, то, что Брайс вообще отдавал какие-то распоряжения, стало для меня неожиданностью, однако он делал это достаточно регулярно, проявляя при этом завидную твердость и решительность. Во всяком случае, все его приказы мистер Кэглсток выполнял точно и в срок.

После нашей встречи-совещания – главным образом, благодаря всем тем лестным вещам, которые наговорил обо мне Брайс, – мистер Кэглсток стал столь же беспрекословно выполнять мои распоряжения. Кроме того, приятель представил меня своим троюродным братом, и мистер Кэглсток тут же притащил целый ворох документов, которые я должен был подписать. Я пытался отказываться, говоря, что на самом деле мы вовсе не родственники, но Брайс велел мне не возникать и подписывать. Тогда, сказал он, ему больше не придется таскаться за тридевять земель в этот, как он выразился, «паршивый городишко».

В общем, я внимательно прочитал документы, уловил суть и поставил свою подпись. Начиная с этого дня фирма Кэглстока не могла совершать ни одной сделки без моего одобрения. Так распорядился Брайс. Тратить деньги Брайса на свои личные нужды я не мог, зато получал право контролировать деятельность Кэглстока и следить за тем, куда его фирма намерена инвестировать средства фонда. Брайс считал такой порядок оптимальным.

С тех пор мистер Кэглсток звонил мне примерно раз в месяц. Мы подробно обсуждали все новые проекты, и я – очень вежливо – разрешал или запрещал ему совершать те или иные сделки с деньгами фонда.

Здесь нужно сказать, что чем больше я общался с Брайсом, тем отчетливее понимал, что под маской эксцентричного пьянчужки скрывается человек с живым и острым умом, который – во всяком случае, в периоды, так сказать, «просветления» – хорошо знает, чего хочет. Думаю, тот день, когда мы ездили в Чарльстон, как раз совпал с одним из таких периодов.

Как бы там ни было, за три года моего ежемесячного общения с мистером Кэглстоком Брайс заработал огромные средства, практически удвоив свой наследственный фонд. Оглядываясь назад, я понимаю, что это произошло скорее благодаря удачно сложившейся рыночной конъюнктуре и предпринятым мистером Кэглстоком исследованиям, а не благодаря моим усилиям. Должен сказать прямо, этот парень отлично знал свое дело, и я сумел многому у него научиться.

Как-то Мэгги спросила меня, есть ли у Брайса завещание, и я ответил, что не знаю. Впоследствии я навел справки и выяснил, что никакого завещания в природе не существует. У Брайса просто не было никого, кому он мог бы оставить свое состояние. Нам с Мэгги это показалось неправильным, и я отправился в трейлер к Брайсу, чтобы обсудить с ним эту проблему.

– Скажи, – начал я, – если вдруг ты завтра умрешь, кого бы ты хотел видеть на своих похоронах?

Не моргнув глазом, он ответил:

– Горниста[21]21
  По традиции в США при отдании воинских почестей горнист играет на похоронах сигнал «Гасить огни» («Отбой»).


[Закрыть].

Нам с Мэгги это, естественно, ничего не дало. Между тем оставшийся нерешенным вопрос был далеко не праздным – особенно для меня, поскольку я добровольно взвалил на себя непростую обязанность заботиться о Брайсовых деньгах. Таким образом, и завещание – хотя бы отчасти – тоже было на мне, а я решительно не знал, что делать. В самом деле, кому можно завещать сорок или пятьдесят миллионов, если парень, который ими владеет, молчит, словно воды в рот набрав? У меня, разумеется, не было никакого желания разыгрывать из себя всемогущего Бога, однако нам с Мэгги все же казалось, что мы сумеем распорядиться деньгами Брайса лучше, чем государство. В конце концов, мы призвали на помощь мистера Кэглстока и составили документ, согласно которому все имущество и активы Брайса должны были достаться детям погибших солдат, которые служили с ним во Вьетнаме в одном подразделении. Большинство из этих детей – сейчас уже давно взрослых – не знали и даже никогда не видели своих отцов, зато Брайс хорошо их знал и помнил. Их личные «собачьи жетоны» – штук пятнадцать или больше – хранились в его трейлере в патронном цинке вместе с наградами.

Кто-то, возможно, спросит, почему я всем этим занимался, если мне не нужны были Брайсовы деньги. Наверное, потому, что сам Брайс то ли не мог этого сделать, то ли просто не сделал, а мне очень не хотелось, чтобы шайка чарльстонских юристов признала его неспособным управлять собственными делами и обобрала до нитки. Теперь же, когда средства фонда удвоились, никто не мог бы обвинить в некомпетентности ни его, ни меня. Больше того, благодаря мне и Кэглстоку вся эта братия тоже неплохо заработала.

Кстати, не уверен, что Брайс знает, какую роль я в действительности сыграл в управлении его деньгами. Странно, но факт. Обычно Кэглсток звонил мне, мы советовались, а потом помещали два-три миллиона в те или иные акции, чтобы заработать для Брайса еще несколько сот тысяч. При всем при этом лично я по-прежнему не знаю, где взять деньги, чтобы заплатить налог на нашу с Мэгги собственность. А ведь благодаря мне Брайс еженедельно, а иногда и ежедневно, зарабатывает в виде процентов на вложенный капитал куда больше, чем я способен заработать за год.

Прошлой ночью над Диггером пронесся торнадо. Он поднял в воздух пару коттеджей, разломал их на куски и разбросал в радиусе нескольких миль. Сам я ничего не слышал, но очевидцы рассказывали – шум стоял, словно от мчащегося на огромной скорости товарного поезда. Сделанный мною телефонный звонок убедил меня, что больница не пострадала, и, успокоенный, я решил взглянуть на разрушения. Сев в машину, я покатил в город.

Моим глазам открылась странная картина. С одной стороны дороги Диггер оставался точно таким же, как и накануне, – во всяком случае, никаких разрушений я не заметил. С другой стороны город имел такой вид, словно Бог прошелся по лицу Земли опасной бритвой шириной в пару миль. Как мне рассказали, одного мужчину разбудил звонок соседа, сообщившего, что его трактор валяется вверх колесами в соседском огороде, то есть примерно в миле от того места, где владелец припарковал его накануне. Несколько человек проснуться и вовсе не успели. По предварительным оценкам, таковых было трое.

Вернувшись домой, я доделал все дела, прибрался во дворе, привел себя в порядок и поехал к Брайсу. К тому моменту, когда я достиг вершины последнего холма, с которого был виден старый кинотеатр, наступил ранний вечер, и Брайс стоял на пороге своего трейлера в килте и солдатских ботинках. В одной руке он держал волынку, а в другой – открытую банку с пивом, из которой то и дело прихлебывал.

– Доброе утро, Дилан, – сказал он, когда я подъехал ближе, и улыбнулся. Его бочкообразная, бледная грудь сверкала в лучах клонившегося к закату солнца. Насколько я знал, часов Брайс уже давно не носил, поэтому иногда его вечера затягивались до ночи, а утра́ начинались в тот час, когда ему доводилось проснуться.

– Доброе утро, – сказал я, отворяя дверцу, чтобы Блу мог подбежать к Брайсу, обнюхать его колени и пару раз вильнуть хвостом – таков был их обычный приветственный ритуал. – Вот, решил заехать, посмотреть, как ты пережил ураган. Все на месте, ничего не унесло?

– Все в порядке, приятель, никаких проблем, – отрывисто проговорил Брайс. Иногда его провинциальный шотландский акцент становился просто чудовищным.

Оглядываясь по сторонам, я, однако, заметил, что один из экранов, который Брайс уже давно не использовал, разорван сверху донизу. Брезент, когда-то натянутый на фанерную подложку, болтался и хлопал на ветру, и я увидел, что фанера тоже проломлена и расщеплена примерно до половины.

– Этот, похоже, скоро совсем завалится, – сказал я, показывая на пострадавший экран.

– Угу, – согласился Брайс и снова отхлебнул пива. – Только это не имеет значения. Мне хватит и одного. – Он швырнул опустевшую банку на землю и, повернувшись, исчез в трейлере. Когда Брайс вернулся, в руках у него была паяльная лампа. Под моим изумленным взглядом, он пересек центральную парковочную площадку, прошел на боковую парковку и приблизился к деревянному сарайчику у основания сломанного экрана. Там он разжег лампу, отрегулировал пламя и направил на старые доски. Спустя несколько секунд от досок повалил дым, показались языки пламени. Еще через пару минут ветер подхватил их, раздувая огонь, который почти сразу добрался до нижней кромки экрана. Вспыхнул старый брезент, загорелись фанерная подложка и дощатый опорный каркас. В считаные минуты огонь охватил все сооружение.

Брайс тем временем снова вернулся в трейлер. Вышел он оттуда уже без паяльной лампы, зато в каждой руке у него было по банке пива. Одну из них он протянул мне, и мы стали смотреть, как догорает деревянный каркас экрана. Когда от него остались одни головешки, Брайс отсалютовал мне своим пивом:

– Ну, за искусство!

Уже давно стемнело, когда я наконец завел грузовичок и тронулся в обратный путь. Когда я проезжал мимо летнего театра, в нем было тихо и темно, и я, немного подумав, свернул на обочину. Машина остановилась, Блу поднял голову, зевнул во всю пасть, тяжело вздохнул, как умеют только собаки, и перебрался в кузов. Я заглушил двигатель и некоторое время сидел в полной тишине.

Однажды после концерта в летнем театре мы с Мэгги долго не могли уснуть. Мы лежали в кровати, слишком взбудораженные, чтобы отдыхать, да и в ушах у нас еще звенело от музыки и аплодисментов. Мы обливались потом, буквально утопали в чернильном мраке жаркой и душной летней ночи – и не могли сомкнуть глаз. В какой-то момент Мэгги спросила, почему я молчу, и я решил воспользоваться случаем и рассказать ей о том, что было у меня на уме.

– Когда я вижу выходящих на сцену музыкантов, – сказал я, – я часто думаю о Маленьком Барабанщике – о том, как он стоял и, робея, предлагал Царю Царей свой дар. Единственное, что у него было. Мне всегда хотелось знать, как это происходило. Нарушал ли тишину только звук барабана или животные в хлеву переступали с ноги на ногу, шуршали подстилкой, жевали сено?.. Где был в это время Иосиф?.. Спал ли Иисус перед тем, как улыбнуться?.. А улыбка… Что Он почувствовал, когда маленький мальчик стал играть для Него на своем барабане? Иногда… иногда мне хочется, как Маленькому Барабанщику, вывернуть свою душу наизнанку, выжать ее до капли… а потом вдруг почувствовать, что это – чем бы «это» ни было – и есть мой единственный, мой скромный и самый драгоценный дар.

Приподнявшись на подушке, я показал рукой в черноту за окном – туда, где находился летний театр.

– Все эти артисты и музыканты, которые стоят перед публикой… нет, перед всем миром, когда в воздухе еще звучат последние ноты… Мне кажется, именно в эти секунды они осознают, что делают то самое дело, ради которого появились на свет. Это видно по их глазам, по их лицам. Их дар принят, и они знают, чувствуют, что такое настоящая жизнь. Те несколько мгновений, когда поклонники начинают аплодировать, а Царь Вселенной улыбается, – это и есть жизнь. Я… я иногда спрашиваю себя, каково это – сыграть на своем барабане для великого Царя, для Бога? Что чувствовал Маленький Барабанщик? Может быть он, как Паваротти, отложил ноты и, остановившись на середине такта, прислушался к затихающим звукам? Понял ли он, какое волшебство, какое чудо происходит в эти мгновения, или оно так и осталось незамеченным?..