Текст книги "Парантелла. Малый сборник рассказов"

За следующий день в квартире Кристоффеля Патигаяса почти ничего не произошло. Раз только Старуха Лючия пыталась забраться в дом через форточку, но безуспешно: все ставни были плотно закрыты, а из окна не казалась больше огненная головка стражника ночи.

Никогда.

Две комнаты мистера Имминокля

Слёзы скучного дождя методично барабанили по железным отливам трёх отстоявших друг от друга окон, врезанных в не менее скучную стену. Вода с неба налипала маслянистыми разводами к стеклу одного из тех квадратов, к которому был приставлен мой скромный столик на полторы персоны. Затрактирная природа разукрасилась невероятно серым, почти графитовым мазком – третий лик скуки, – так что плексигласовых небоскрёбов, грубых билбордов с изображёнными на них дьяволицами и дьяволами, чьи рожи рассыпа́лись в гнилостно-топяных улыбках, фабрики с трубами-раструбами, напоминавшими гигантские мотки киноплёнки, Х-образного перекрёстка дорог и старой приходской церквушки на отшибе словно бы не существовало.

В тот день мне было настолько тоскливо, что не хотелось даже рассуждать об избытке искусственного света на улице, на который я имел привычное обыкновение сетовать (фонари, светофоры, огни плакатов, фары скрежещущих развалюх, называемых машинами, подсветка особенно назойливых зданий). Меня спасала только кружка портера, которую мне за полцены отпускал тамошний кельнер – высокий тонконогий подросток с длинными светлыми волосами, завитыми на кончиках в подобие кудри. Он знался с хозяином того трактира, который однажды придумал жаловать таких вот убогих как я полубесплатной выпивкой, но никак не больше кружки в два дня. Поначалу мне казалось это довольно гостеприимным жестом, но потом до меня дошло, что сия милосердная акция – всего лишь холодный расчёт опытного, до основания прожжённого рынком меркантилиста.

Горе моё было обыденным: мои партитуры настойчиво не продавались, в моих скромных талантах фортепьяниста не нуждалась ни одна забегаловка, где был инструмент, способный хотя бы издавать звуки (не говоря уж об его настроенности) – оттого и пальцы мои вскоре загрубели, – и только желчная работа клерком в местном издательстве «невероятно интереснейших» вестников обеспечивала мне несколько минут покоя в том трактире, где я мог ненадолго спрятаться за солодом и хмелем от медленно убивавшей меня реальности. Сколько я уже ходил туда – день, неделю, месяц, год, жизнь – не помню. Я был на краю бедности, на грани жизненного банкротства – семейного (так и не встретил близкую душу, а все мои немногочисленные родственники давно умерли), эмоционального, материального, человеческого наконец (ни одного знакомого, с которым можно было бы поговорить о погоде). Мне было хуже, чем вчера, легче, чем завтра, и плевать, что как минимум один уже сказал так до меня.

В тот день меня до известного момента, о котором я непременно и очень скоро расскажу, помимо полпинты торфяной выпивки утешала ещё одна вещь, а точнее, придумка: как осёл, я пялился в окно и в один миг вообразил себе, что окно – это картина, только очень необычная, почти волшебная. Ведь каждый раз она способна показывать разное: вот оторвался листок от ветки – и уже новое, вышла леди с мохнатым аффенпинчером на выгул – и уже преображение… преобразование, то есть. «Неужто ещё никто не догадался превратить окно в какой-нибудь галерейке в картину? Взять и обнести его прямоугольным багетом – и вот тебе шедевр, и вот очередное произведение искусства, которое уйдёт с многомиллионного молотка в собственность какого-нибудь богатого невежды». Надо сказать, последняя мысль тогда меня жутко повеселила, и уголки моего рта слегка вздёрнулись кверху. «Окно-картина! А впрочем, так уже кто-то наверняка придумывал до тебя и испытывал такой же экстаз гения, не подозревая, что это, в свою очередь, и до него придумывал кто-то другой, и так до древнего человека, дивившегося собственной тени, танцующей на стене пещеры» – как минимум.

Из всех городских пабов, доступных мне, я почему-то всегда предпочитал именно тот. И дело даже не в его тишине, полутьме, утлости зала, непритязательности интерьера, не в таких же, как я, половинчатых посетителях, худых и безжизненных, точно привидения… Месмерическая притягательность того места заключалась в том именно, я думаю, что оно было подобно подвалу в мир прошлого. В то время как за окном иллюминатора расцветало, тучнело, пышась новизной, двадцать первое столетье (от которого всё-таки никуда не деться, не скрыться!), там, внутри, тебя окутывала паутина седовласой старины, веков, этак, восемнадцатых или семнадцатых даже. Конечно, современная поганая «цивилизация» не преминула пустить свои отравленные корни и в тот трактир – спринклеры, огнетушитель, радио с глазами-фасетами, свисавшие с потолка куполовидные лампы (благо, немногочисленные) – но как будто сама природа богоугодного заведения отчаянно сопротивлялась подобным нагромождениям и всё равно представала в приятном изяществе чарующей старины, пахнущей пожелтевшими страницами древней книги. Его кирпичные стены, деревянные балки в потолок с матицами, скромный камин в конце зала, обнесённый некрасивым камнем, поддерживали сей эффект; у меня не было и мысли о грубой подделке, пошлой имитации старого трактира всеми теми штуковинами – всё было всамделишным, заправдашним. Потому-то я и возымел привычку называть то место именно трактиром, а не каким-нибудь «пабом» (с долгим протяжным «а»).

В тот день нечастым каплям дождя, бившим по подоконным карнизам, аккомпанировал ещё более редкий керамический стук ножей и вилок, доносившийся от посетителей, наполнявших свои опухолевидные желудки шмотками жжёной свинины или баранины и не вполне свежими овощами. «Значит, скоро от них будет разить не только хмельным напитком, но и мясом с луком». «От меня не будет. От меня только полпинтой портера, которую мне за полцены отпускал здешний кельнер – высокий тонконогий подросток с длинными светлыми волосами, завитыми на кончиках в подобие кудри. Он знался с хозяином…».

Так продолжалось бес знает сколько часов, пока тёмная жидкость в моей кружке не осела пузыристой пенкой на дне, а мысль об окне-картине снова не начала казаться гениальной. Потихоньку я стал проваливаться в Ничто.

Через два столика от меня – один из них, что подальше, пустовал, – расположился человек. Вообще-то, передо мной расположилось два человека, но того, что, прислонившись к стене у своего гнилого местечка с тарелкой недоеденной требухи и тремя пустыми кружками, спал пьяным сном, я не воспринял как что-то существующее (не говоря уже о нём как о «существенном»). А вот чрездвухстольному господину суждено было занять моё внимание на долгие дни, обернувшиеся годами. При его столе находилась маленькая фарфоровая чашечка (таких ни в пабах, ни даже в трактирах не бывает!), несколько небольших книжиц, сложенных друг на друга – в стопку, как говорится, – и несколько обычных страниц, вспученных и закрученных с углов (…завитыми на кончиках в подобие кудри…). Мне удалось разглядеть верхний лист – он был густо исписан синей пастой. А незнакомец тем временем продолжал марать свежие листы, которые он клал перед собой крутой диагональю, и иногда совался в какую-то бумажку поменьше. Меня охватило жгучее любопытство, густо приправленное чувствами страха и тревоги – вечными моими спутниками наряду с подавленностью, но в тот день первые два стали как будто выразительнее. Иногда только незнакомец отрывался от своих схолий и как бы выныривал, словно глубоководная рыба, в наш мир, приковывая взгляд к балочным перекрытиям трактира. Иногда (ещё реже) он глядел в окно. А потом снова окунался в работу, в себя, в иной, чуждый этому, мир. Такие вот редкие вылазки того господина на поверхность привычной нам действительности и позволили мне, жалкому соглядатаю, мелкими урывками разглядеть штрихи его внешности и запечатлеть их в уме. Он был одет в скромное шерстяное пальто навыпуск, из-под которого выглядывали отвороты серого пиджака; за лацканами виднелась жилетка, за жилеткой – тёмная рубашка с невысоким воротником. «Самое то для такого промозглого вечера», – сразу же подумалось мне. Ну и, как и полагается, лицо… На вид лицо было самым что ни на есть обыкновенным, но усилие работы придавало ему невероятную, неповторимую выразительность. Как руки силача, поднимающие тяжести, впечатляют каждого, так и черты лица того незнакомца обретали чарующую притягательность, когда он был занят своей работой – думал и писал, писал и думал.

Моей догадке об том, что когда господин тот не усердствовал над книгами или просто не вертел в голове какую-нибудь думу, то и лицо его было обыкновенным, даже, между нами говоря, не очень-то и красивым, суждено было подтвердиться только на другой день, когда я застал его в том же трактире на том же самом месте, рискнув молчаливо напроситься в соседи по столику. Оценив меня долесекундным взглядом, он согласился (я, отрепье, был удостоен небрежным от занятости кивком). Я не знал, что сделал бы, если бы тогда он ответил отказом, потому что три предыдущих дня, которые я провёл в его ожидании, секатором сре́зали несколько лет моей и без того короткой и ничтожной жизни.

Так чрездвухстольный господин превратился для меня в просто стольного. Дни ожидания, мук и терзаний наконец-то окупились, причём троекратно, потому что в один момент господин заговорил со мной. Заговорил. Со мной. Мало того, что со мной ещё никто целенаправленно не заговаривал за долгие годы, так ещё и человеком, который прервал многолетнюю паузу молчания, оказался тот самый загадочный незнакомец.

– Прошу прощения, вы давно здесь?

От первых слов меня как-то подкосило. Я словно растерял навык общения на иностранном языке, хотя ко мне обратились на моём родном наречии. А потому меня хватило только на глупое грудное «м?». Господин вопросительно склонил голову набок, и я поспешил оправиться.

– Я? Да… Да, в общем-то, давно…

– А я только второй раз. Мне нравится здесь. Тут тихо.

– Гм… Да…

Душонка моя заметалась из стороны в сторону, отплясывая спустя рукава ученную мазурку. Впервые за много лет я ощутил жажду жизни…

– А вы, прошу прощения, с какой целью здесь? По работе или просто отдыхаете? – спросил незнакомец.

Ответ мой предварился коротким смешком. Ничего глупее в своей жизни я не слышал. Даже реклама, которую мне, как, впрочем, и всем повсюду, ввинчивали в мозг, показалась на миг произведением искусства в сравнении с моим идиотским «хи». Только мои зачерствевшие мембраны выдали этот пошлый звучок, как я зарделся. Сгустки свежей крови, заполнившие размямленные капилляры, смыли с моего лица тридцатилетнюю покойничью кожу.

Господин, ничуть не улыбнувшись в ответ (и осёл бы не улыбнулся!), снова уронил голову к плечу.

– Я да… В общем-то… да, скорее… отдыхаю…

– Это место удивительно подходит как для работы, так и для отдыха, что весьма любопытно.

– Да-а… – протянул я в ответ и глянул на свои руки, когда-то бойко бившие по чёрно-белым клавишам и тем издававшие, должен сказать, весьма недурственные мелодии, а теперь вынужденные стучать по паршивой клавиатуре и разбирать такие же паршивые листы с никому не нужными новостями. И вдруг мне стало так жаль себя: «Один, один – на всём белом свете. Никому не нужен. Влачу свой жалкий живот не знаю зачем и для кого».

– Вы чем-то обеспокоены?

– Я… Да, в общем-то…

– Хотите чаю?

– А разве тут подают чай?

– Тут, насколько я понимаю, нет, не подают, но я приношу свой.

– Ну… Если вы не возражаете…

Откуда во мне могли найтись такие слова? Ведь я подобных во век не произносил. Беседа наша начала походить на какую-то гипнопедию или сеанс психоанализа.

Господин неторопливо склонился в сторону, извлёк из ниоткуда цилиндрическую ёмкость, отливавшую серебром, открутил крышку, сообщив тем носик сосуда с воздухом, и налил в фарфоровую чашку (она уже стояла при нём) напиток, который сразу же повалил паром. Потом он отогнул борт пиджака, достал оттуда несколько салфеток и протёр ими края чашки.

Всё было сделано ловко, по-солдатски, да только вот… термос. По-видимому, и этот господин, который тогда сделался для меня всем, не был избавлен он засилья безумных приблуд человека, вероломно карабкающегося в небо. И эта «цивилизация», поганая из поганых, всучила ему игрушку в виде термоса. Не компьютер, конечно, не телевизор даже, ничего из подобного, но всё-таки. Авторитет моего божества колыхнулся. Но я всё ещё пребывал в таком состоянии, что отказываться от дара судьбы в виде человека, заговорившего со мной, казалось высшим безрассудством. Так что я смолчал и принял угощение. Лёгкая улыбка мелькнула на лице стольного господина.

Скрупулы мягкого горячего чая, который я отхлёбывал глоточками, прочищали моё больное горло, покрытое ворсклостью-копотью сольно-дощатого трактира, как обычно бывает замусорена старая труба грязью, ржавчиной и оной пакостью. Сладкий ароматный нектар тёк по моим загрубелым воздуховодам и пищеводам. По мере того как жабры мои заполнял живительный чай, мне становилось лучше, пока не случилось такое «хорошо», что просто не хотелось рассуждать об избытке искусственного света на улице, на который я имел привычное обыкновение сетовать (фонари, светофоры, огни плакатов, фары скрежещущих развалюх, называемых машинами, подсветка особенно назойливых зданий). Меня спасала только…

– Разрешите полюбопытствовать, где вы работаете?

Дурья голова! Человек ждал какой-никакой реплики об чае, который мне любезно налили, а я размяк, как мадемуазель на солнышке, и даже спасибо не сказал. И даже когда опомнился, не сказал. Так-то – не говорить ни с кем подолгу.

– Я?.. Да я… я… в газете местной работаю…

– Понятно, понятно, – отвечал человек, постепенно закапываясь в свои заметы.

И тут огненное желание разгадать тайну этого господина (уже тогда я понимал, что он таит в себе что-то), подкреплённое возбуждённостью моего существа от первого за много лет разговора с живым человеком, выхлестнулось наружу, как магма, и растопило цепи, доселе сковывавшие мой язык.

– А вы где работаете?

– О-о, любезный… прошу прощения, не знаю как вас по имени… это непростой вопрос, – профилософствовал незнакомец, вознеся ручку над бумагой, распластанной под морщинистой пятернёй. – Честно говоря, я и сам не знаю, где работаю.

Получив такие вот слова, я неловко скукожился и вновь склонился над кружкой с ряской чая на дне. Чая, за который я так и не сказал спасибо тому господину. А господин тем временем уже нависал над своими папирусами, нещадно марая их один за другим. Так по кирпичику безмолвия и воздвиглась между нами непроницаемая стена-пауза, на протяжении которой я успел извлечь для себя лишь одну маленькую пользу: мне удалось узнать, что «бумажкой поменьше», к которой иногда обращался господин помимо своих основных листов и книжек и которую я мельком завидел в первый день моего с ним знакомства (чисто зрительного, как вы, наверное, помните), был, и в самом деле маленький, блокнотик.

Стена тягучего разлада пошла трещиной, когда мой любезный, но всё-таки таинственный ещё собеседник, не поднимая головы от рукописей, сделал следующее замечание:

– Легче было бы сказать, над чем я работаю.

Нужно ли говорить, что я опять ничего не понял. Чтобы выгрызть себе маленькое преимущество, я, как дурак, закачал головой и продолжил углядывать мельком черты лица стольного господина. И вот что я тогда открыл: глаза, брови, плотно сжатые губы, щёки, вооружённые мощными скулами, тонкий длинный подбородок и все остальные штрихи и чёрточки до последней морщины незнакомца сходились как бы в одной точке, как сходятся грани в самом верху пирамиды; этим-то остроконечным буром он пробивал себе дорогу к открытию чего-то очень важного. «Легче было бы сказать, над чем я работаю», – передразнил я про себя древнего сфинкса с выразительным, математически точным (и очень красивым!) лицом. «Так скажи, над чем ты работаешь!». Но господин был непреклонен и неустанно продолжал изучать свои записи и сверяться с книгами, изредка только поглядывая под потолок трактира или в окно. Непогода, кстати, так и не прекращалась с самого первого дня, как я его встретил.

Таким вот манером мы просидели бес знает сколько часов, пока жидкость в моём стакане не кончилась, а мысль… а прежние посетили не ретировались из трактира по меньшей мере трижды, сменившись своими подобиями-чучелами.

– Так вот, – снова приподнял голову господин, на этот раз взглянув прямо в меня, – над чем я работаю.

«Над чем?! Говорите же, иначе я задушу вас прямо сейчас, если только на то достанет сил моим дряблым мощам!».

– Вопрос этот, в сущности, тоже далеко не праздный. И я, разумеется, не готов давать ответ на него кому попало.

В тот момент господин больше всего напоминал средневекового богослова, витавшего в схоластических эмпириях и рассуждавшего вслух с самим собой. Беда только в том, что и мне жутко хотелось вознестись в те эмпирии, чтобы витать вместе. В ту же секунду!

– Я, конечно, не знаю вас, однако призна́юсь, вы не производите впечатление недоброго человека. В вас нет подлого. Я так думаю.

«Во мне, может, и нет подлого, зато всегда достанет немного пьяного», – сострил я про себя. Каламбур этот, однако, ничуть не повеселил меня, а только оросил неприятным мраком. Разумеется, я понимал, что моя жалкая сущность просто не в состоянии произвести сколь-нибудь угрожающего впечатления даже на ребёнка, не говоря уж о взрослом состоятельном человеке, коим был мой сосед по столику. К слову, на вид ему было немногим больше пятидесяти лет.

– А о моём проекте не знает никто, кроме разве что технического персонала. Впрочем, их я меняю так часто, что им невдомёк, чем я там занят.

«Проект, проект…», – насупившись, прошипел про себя я, обкатывая едкое словцо на синусоидах своего мозга. «Проект…». Мой идол пошатнулся во второй раз – после случая с термосом, будь и он неладен.

– Меня зовут мистер Имминокль, – после небольшой паузы сказал господин и протянул мне руку. Длинная, поджарая, жилистая, она была под стать какому-нибудь кузнецу или бондарю, занятому каждодневным физическим трудом, крайне изнурительным, между прочим. В ответ я неуверенно протянул свою фаланговидную конечность, и мои худые задеревенелые пальцы утонули в крепком и слишком уж деловом для первого знакомства рукопожатии. Уже сейчас я понимаю, что сама ситуация подсказывала представиться и мне, но тогда я этого не сделал. И даже когда опомнился, не сказал. Так-то – не говорить ни с кем подолгу… А моего имени, кстати, он так и не узнал.

Когда наши кисти наконец расплелись, стольный снова сунул нос в свои бумаги и, не поднимая глаз, продолжил:

– Вообще-то я учёный. Много лет назад я был научным сотрудником нескольких заокеанских институтов.

«Заокеанских институтов… Ничего себе подсказочка».

– Но сейчас это уже не имеет значения. В последние двадцать пять лет вся моя жизнь занята одним проектом.

«Проектом… О, идол, не рушь мою веру в тебя!».

– Гм… – оторвал мистер Имминокль и перевёл взгляд на окно, за которым не унимался дождь. Длинные тонкие капли летели так, словно с неба их пускал какой-нибудь волшебный лучник, вознамерившийся обстрелять греховную землю навесом. – Проектом… Что за слово? И как прицепилось-то. – Тут он снова посмотрел на меня и закончил: – я ставлю один эксперимент.

– Э-эксперимент, – повторил я, как годовалый ребёнок, который только учится выговаривать азы, а его уже третируют взрослыми словами.

– Да. Пожалуй, так, – прибавил он, приспустив слегка замутнённые глаза к одной из раскрытых книжек, небрежно разложенных перед ним на столе.

– Я никого не извещал об нём и, как уже сказал, никому не показывал, кроме чисто технической прислуги, которая в этом деле, к счастью или к сожалению, необходима.

Я сидел, внимая и не понимая. Рыба, которую поймали на крючок и вытащили на свет, была и то сметливее меня в ту минуту.

– Эксперимент, конечно, ещё не закончен, хоть и близится к финалу, но сейчас мне просто необходимо иметь при себе стороннего наблюдателя, который смог бы объективно и беспристрастно оценить мои наработки. Это неотъемлемая часть опыта.

«Меня посвящают в тайну, после которой я уже никогда не буду прежним», – подумал я и, как выяснилось позже, оказался совершенно прав… Удивительное дело: в тот день, во время общения с мистером Имминоклем привычные периоды моей тотальной амнезии, градиентом переливавшейся в отсветы разрушительной деменции, странным образом сменялись мгновениями поразительной проницательности. Я был похож на курс неустойчивой валюты, которую то и дело лихорадит на проклятой бирже, выдавая такой же проклятый график с ломаной, угодливо прыгающей вверх-вниз. Я был похож на разнузданную аритмией линию биения сердца. А что вы хотели ожидать от существа, задавленного ужасающей повседневностью, от болезненного затворника, много лет хранившего обет молчания, бессмысленный из бессмысленных – даром что не во вретище с венцом из терний на голове? Никому не нужный, забитый, забытый всеми делопроизводитель идиотской газеты – представитель «высокой человеческой цивилизации». О самом моём существовании знала разве что плановая отчётность о выдаче работникам предприятия месячного жалованья. Мне было хуже, чем вчера, легче, чем завтра, и плевать, что как минимум один…

– Вы согласились бы стать сторонним наблюдателем моего опыта? – развалил вдруг ворох моих путаных мыслей мистер Имминокль своим густым, слегка шуршащим тембром. Если бы машинное масло умело говорить, оно имело бы, несомненно, точно такой же голос.

– Я?.. – ответил я рассеянно, пробиваясь будто сквозь толщу глубокого сна. – Я-то… Пожалуй, что да… Хотел бы…

– Хорошо. Одну секунду, – без толики радости ответил мистер Имминокль и принялся выцарапывать что-то в своём блокноте.

И уже совсем скоро я получил небольшой листок с бегло набросанной на нём записью.

– Через четыре дня приходите по этому адресу. Время, к которому я буду ждать вас, найдёте там же. Разумеется, вы не должны распространяться о месте встречи и уж тем более брать с собой кого бы то ни было.

«Кого бы то ни было… Было бы кого…», – с горечью подумал я.

А потом мистер Имминокль исчез, не оставив по себе никаких следов – ни записей, ни книжек, ни-че-го; от меня – совершенно незаметно – ускользнула даже чашка, из которой я бесцеремонно глотал тёплый напиток и даже спасибо не сказал… Остались только я и престарелый трактир, да ещё прочие его бестелесные обитатели. Так что единственная моя связь с мистером Имминоклем заключалась в том самом клочке бумаги, таком же жалком, как и я сам. На секунду я подумал, что будет, если выбросить роковой листок на улицу. «Его смоет дождевой водой и он, вероятно, угодит в канализацию», – ответилось мне, отчего из моей худой груди вырвался ещё один преглупый смешок.

В назначенный мистером Имминоклем день я выбрался из своего грота. «Комната – гроб, кровать – саван»: именно так я представлял себе то поганое жилище, в котором судьба уготовила мне влачить своё жалкое существование, по временам только бросаясь в сон или в могучее Ничто. Я оказался глуп как минимум в том, что сподобился прочитать записку только по возвращении в гроб, когда мистера Имминокля, естественно, уже не было. День икс выпадал на четверг, ровно на то время, в которое мне следовало находиться на работе и спрессовывать бумагу, готовить принтер для печати (прошу прощения за ещё одно отвратительное слово!), точить карандаши, заполнять график, в который ни один бес не посмотрит. Желчная работа клерком в местном издательстве «невероятно интереснейших» вестников… А потому я дерзнул отпроситься с регулярной поруки в роковой для меня день. Редактор, конечно, пожал плечами, недобро подвигал сигаретой промеж толстых губищ, но таки отпустил меня за вычетом «соответствующей части» жалованья. «А мне что ни цент, что ни два, – всё одно помру скоро», – подумалось мне тогда. Зато я предусмотрительно изучил маршрут, по которому мне предстояло добираться до заветного адреса, справился с бумажными картами окру́ги (денег на них, как сейчас помню, не пожалел) и, наконец, прикинул, сколько времени мне потребуется. Путь, конечно, вырисовывался отнюдь не близким, но тогда это обстоятельство было даже как будто бы в радость.

Оделся я в лучшее, что было в моём гардеробе: старое пальто с прорванным рукавом на плече, штаны из габардина, каких, должно быть, не надел бы и покойный мой дед, серый картуз с коротким некрутым козырьком и ботинки – самая чистая вещь моего наряда, только вот ранты совсем расхлябались от времени, а потому подошва отходила на носке – на одном башмаке, и на пятке – на другом.

Я вышел на грязную улицу, разукрашенную цветастыми афишами и рекламными плакатами всех форм, всех проб и обнаружил на проезжей части груду живучего металлолома, сбившегося в четыре раздельных потока. И тут же при них недовольные водители: одни вышли из своих развалюх, курили, отплёвывались и бесцельно бродили глазами, другие продолжали сидеть в четырёхколёсных экипажах и уже вооружились самым убийственным оружием нашего столетия – телефонами, отчего их лица стали ещё безразличнее прежнего. «Столетие – столение», – прошелестело в моём уме. Каламбур придал мне немного сил, и я отправился в путь.

Высотки – скверы – билборды (прошу прощения за очередную ругань) – магазины, магазинчики, магазинища – высотки – опять высотки, разукрашенные наружной рекламой (узаконенный акт современного вандализма) – дорога – городской парк – опять дорога – билборды (уже устал извиняться) – тихие улочки – бедный квартал – вновь небоскрёбы с рекламными щитами – дорога – улица – дом икс.

Когда я достиг предпоследней ступеньки на пути к заветному адресу, которую выше окрестил «улицей», я решил справиться со временем. Задачка была вполне лёгкая, ведь большие овалы, квадраты, и даже треугольники с циферблатом над входными дверьми можно было обнаружить практически у каждого здания; корпуса́ часов, как правило, были стилизованы под продукцию, которой торговали в том или ином заведении. У меня в запасе было больше получаса, хотя идти оставалось всего ничего. Но я решил не бездельничать и дойти размеренным шагом до назначенного места, а уж там подождать. О том, что я никого не взял с собой в попутчики, говорить, надеюсь, нет никакой надобности. Когда я был всего в четверти мили от места встречи, я уже бодро представлял себе картину: вот стою я один – диковинка в облезлых платьях, – а мимо весело приходят люди – красивые уродцы, размалёванные всякими прелестями добродетельной эпохи.

Каково же было моё удивление, когда я увидел мистера Имминокля, скромно расположившегося у одного из столиков уличной террасы (погода на тот день позволяла) огромного, как английский Хэрродс (пропади он пропадом), здания с выпуклыми стеклянными стенами, покатую крышу которого венчали четыре массивных шпиля-обелиска, блестевших алмазами под лучами солнца. «Видимо, мой получасовой позор отменяется», – решил я, приближаясь к назначенному встречнику. Завидев меня, мистер Имминокль отмер и чуть заметно улыбнулся. Лицо его было некрасивым – он не работал. Лёгкие порывы ветра трепали редкие клоки белых, как соль, волос на смуглом скальпе.

– Здравствуйте, мой друг.

– Д-добрый день, мистер Имминокль…

Язык всё еще спотыкался о буквы слов, которые давно вышли из моего лексического обихода, хотя в тот день я держался не в пример лучше себя предыдущего.

– Вы пришли один, как я и предполагал.

– Как вы и приказывали, сэр. – «Я ли это сказал?».

– Ну-ну, я не привык приказывать…

Мимо нас наверняка шастал цветастый народ, праздный, как всегда, и немного ленивый, но мы были предельно заняты друг другом, так что не заметили оного.

«О, мистер Имминокль, о, мой идол, только не заставляйте меня идти в эту громадину, что бы там ни находилось. Я не вынесу и минуты, и сердце моё разорвётся на куски», – думал я тогда, имея в виду огромное здание с шипастой крышей, близ которого мы скромно расположились.

В один момент к нам подошёл человек в кристально белом, как снег с горных вершин, фартуке и спросил, чем может служить.

«Ну-ну, я не привык приказывать…».

– Вы чего-нибудь хотите? – обратился ко мне мистер Имминокль.

– Я-то?.. Пожалуй, что… пожалуй, что нет.

– Благодарим, нам ничего. – Сказал своим машинномасляным голосом мистер Имминокль согнувшемуся в три погибели халдею, готовому, казалось, вылизывать наши ботинки, только бы принести хозяину заведения лишний фартинг. Халдей растянулся в искусственной улыбке (хуже самой злобной гримасы) и растворился.

Мистер Имминокль неприятно поморщился, задумался, и на секунду его лицо обрело прекрасный вид: все черты вновь сошлись в острый наконечник мысли.

– Так вот, о нашем предприятии.

«Нет, нет, нет! Неужто мой кумир оказался простым дельцом, владеющим очередным предприятием… Сейчас он, конечно же, потащит меня в эту громадину с пучеглазыми стекольями».

– Как я уже говорил в последний день нашей встречи, вы не производите впечатления недоброго человека. В вас действительно нет подлого.

Я предпринял немалое усилие над собой, чтобы не возродить в памяти тот самый каламбур, который сочинил несколько дней назад на эти слова мистера Имминокля.

– Однако я всё-таки не мог не удостовериться лишний раз – поймите меня правильно, мой друг.

Мне оставалось только сидеть и кивать. В своём рубище с картузом я был похож на пугало, страшную голову которого иногда склоняют сильные ветры (оттого-то оно и кажется подающим признаки жизни).

Мистер Имминокль внимательно разглядывал меня и как будто искал в моих замыленных глазах ростки понимания.

– Разумеется, место, куда мы отправимся, находится не здесь.

С этими словами с сердца моего свалился огромный валун и с оглушительным грохотом покатился куда-то вниз. «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо».

– Хотя и недалеко.

– А что это за место? – вероломно, как грешник, нарушил я смиренную тишину храма.

– Всё увидите. Как мой ассистент, вы будете наблюдать за ходом эксперимента, а также, если всё пойдёт хорошо, то и за его финальной частью. Должен признаться, это большая удача, что я встретил вас именно сейчас. Так что в путь, мой друг. – Несколько приободрённо проскрипел мистер Имминокль и надел тёмно-тёмно-зелёную шляпу. Её неширокие поля скрыли редкие клоки волос моего господина.

И мы двинулись в путь.

Дорога оказалась действительно короче того маршрута, который я уже проделал за тот день, но всё-таки крутоватой. Мы не могли не преодолеть дюжины вавилонских башен (небоскрёбов с плакатами, я имею в виду), переправ с пролётками и экипажами (дорог с машинами и автобусами, я имею в виду) и много чего ещё, крайне и крайне для меня неприятного, почти тошнотворного. В конце концов мы вышли на глухую улицу со старыми высокими домами, каких не строили уже очень давно.