Текст книги "Парантелла. Малый сборник рассказов"

Игра в апельсин

– Ну-ка, Джонни, скажи нам – что у тебя в руках?

Малыш Джонни неуклюже повертел головой в стороны, думая, что хитрый учитель вступил с остальными учениками в тайный сговор, с тем чтобы подтрунить над ним. Хотя иные дети тихонько хихикали, подвоха Джонни всё-таки не почуял.

– Ап-пельсин… – рассеянно сказал он, неловко запнувшись на первой же согласной единственного вымолвленного слова.

– Правильно, Джонни! – возрадовался наставник и повернул лысую голову вправо, на то место, где сидела девочка-азиатка с узкими глазками и пухлыми щеками с миловидными ямочками при них. Кумпол преподавателя сыграл солнечным зайчиком, прилетевшим на занимательный урок с заоконного сочно-жёлтого солнца. – Кати-ка его Дороти.

Джонни обхватил верхушку апельсина ладонями, прицелился, ненароком выпятив язык, и ловким катком отправил оранжевый круг навстречу девочке с именем Дороти. Когда апельсин был ещё на полпути к ней, сидевшие за столом ребята смекнули правила весёлой игры и принялись смеяться – до́бро, звонко, искренне, чисто, без единой подспудной мысли, сгущённой холодными полутонами, как умеют смеяться одни только дети.

Съедобный мяч прикатился к Дороти – прямо в альковчик, образованный соединёнными ладошками, слегка загнутыми в дугу. Тонкие пальчики обхватили кожицу апельсина, скрыв его под собой, и кабинет окатил новый приступ весёлого ангельского смеха.

– А вот скажи нам пожалуйста, дорогая Дороти, – продолжал учитель, – какой формы этот апельсин?

Со всех сторон широкого стола тут же послышались бойкие голоски сметливых и отважных ребят: «Круглый! Круглый! Он круглый! Да нет же, он овальный!».

– Ну-ну, не подсказывайте, – спокойно прервал учитель юных самопровозглашённых суфлёров. – Дороти умная и догадается сама.

– Он… круглый, – расплываясь в улыбке, неуверенно сказала смугляночка и принялась по-детски глуповато озираться по сторонам, надеясь признать хотя бы в одном однокласснике согласие с её робким предположением.

Дети смеялись и веселились.

– А теперь, Дороти, кати наш круглый апельсин Джекилю.

И уже через минуту «наш круглый апельсин» оказался в ручонках Джекиля, светловолосого мальчика, одетого в белую рубашку в полоску, со стойким воротничком, достававшим почти до середины тонкой шеи.

Учителю снова пришлось выждать, когда всеобщий смех поутихнет, чтобы обратиться к своему очередному маленькому визави:

– Джекиль, скажи нам на милость, какой цвет имеет этот круглый апельсин?

Джекиль повертел апельсин в руках и спокойно ответил:

– Он оранжевый.

– Да-да! Оранжевый! Нет, что вы, он рыжий! Рыжий! – заголосили дети, стремясь перекричать друг друга. Аудитория разделилась на два лагеря – партии «оранжевого» и «рыжего» апельсина, с очевидным численным превосходством первых. И только одна Дороти сидела тихо, как мышка, боясь ненароком влезть в горячий спор и обрушить на себя гнев целого класса, ведь самой ей апельсин виделся желтоватым…

– Та-ак, – снова прорезал бессвязный крик преподаватель. Он был похож на какого-то универсального судью, ведь всегда знал ответы на все вопросы, ловко рассуживая споры любой сложности. Его лысая голова окинула детей беглым взглядом и блеснула дважды. – Поскольку мнения разошлись, но не настолько противоположно, чтобы равным образом избрать одновременно две точки зрения, а также принимая во внимание то обстоятельство, что оранжевый цвет является наиболее общепринятым и унифицированным, нежели цвет рыжий…

Дети сидели с открытыми ртами. Иные, немногие, правда, корчили рожицы в попытке понять хотя бы что-нибудь из сказанного умной головой, вершков на пять возвышавшейся над ученическими макушками. Под впечатлением от речи учителя некоторые дети подумали даже, что блестящая голова вот-вот взорвётся от обилия заключённых в ней умных слов и оборотов. Он мог бы добавить ещё и про известные ему, конечно, кантовские антиномии и зеноновы апории, но тогда бы дети уже не на шутку перепугались или, во всяком случае, утратили интерес к игре в апельсин.

– Поэтому, – поспешил загнуть свои софизмы преподаватель, – поэтому будем называть его оранжевым.

Класс облегчённо выдохнул. Партия «рыжего апельсина» приняла достойную и, надо сказать, вовсе не обидную капитуляцию. Весёлость и задористость стали вновь потихоньку забираться в детей.

– Джекиль, кати наш оранжевый круглый апельсин Роксане.

Мальчик разжал апельсин и отпасовал его рассеянной Роксане. Обильно увлажнённый по́том, «оранжевый круглый апельсин» катился по столу легко и ровно, как обычно катится колесо по свежезаасфальтированной дороге.

Полнотелая Роксана кое-как ухватила апельсин, настолько неловко, что тот едва не свалился за борт стола. Девочка подняла свободную руку и угловатым движением поправила копну длинных волос, сбившихся на правом плече.

– Нуте-с, Роксана, скажи нам… Каков этот оранжевый круглый апельсин на ощупь?

Роксана повертела мяч в руках, облепив его со всех сторон пальцами и подключив весь имевшийся у неё арсенал рецепторов осязания, и ответила учителю угрюмо-тянучим контральто:

– Ну-у, вообще-то он гладкий, но местами шершавый.

Дети заухали и захлопали в ладоши. Кое-где, правда, послышались протестные возгласы.

– Хорошо, Роксана. Итого мы имеем гладко-шершавый оранжевый круглый апельсин! – Торжественно заключил учитель и вновь обратился к раскрасневшейся Роксане: – Роксана, Стефану!

– Стефан, какой апельсин на запах?

– Спелый!

– Отлично! А теперь Иехилю!

– Иехиль, каков апельсин на вкус? Попробуй корку!

Мальчик-еврей с хлипкими пейсиками стыдливо поднёс яркий бок апельсина ко рту и робко откусил белыми зубками немного кожицы. Волна смеха окатила залитую ярким дневным светом аудиторию.

– О-ой, – поморщился Иехиль. – Она горькая.

– Несомненно! А теперь, Иехиль, кати наш горький спелый гладко-шершавый оранжевый круглый апельсин Латоне.

Прелестной Латоне, стройной светловолосой девочке с ровной чёлкой на лбу, был задан престранный вопрос о количестве «наших горьких спелых гладко-шершавых оранжевых круглых апельсинов». Школяры, разумеется, уже были не в том возрасте, чтобы не знать счёта. Тем не менее умная-разумная голова задала такой вот вопрос.

– Он один, – несколько озадаченно сказала Латона и уже приготовилась метнуть волшебный мячик следующему ученику, которого назовёт преподаватель.

– Умница, Латона! А теперь кати наш один горький спелый гладко-шершавый…

В мгновение ока погожий денёк за окном сменился страшной непогодой. Небо заволокло длинными толстыми тучами, похожими на сцепленные друг с другом вагоны товарного поезда. Из густых животов их с грохотом повылезали молнии, по всему небу рассыпались плеяды огненно-фиолетово-малиновых зарниц. По крыше школы, в одной из аудиторий которой и расположился класс, забарабанил частый дождь. Его стрелы стремительно наводнили видные из аудитории окна улицы, образовав в разных местах полноводные лужи и лужицы. В три такта с интервалом в секунду блеснула молния – три мига абсолютной белизны. Если бы сейчас с детьми занимался какой-нибудь христианский теолог, он бы, несомненно, предварительно пустив по своему телу вкрест щепоть из трёх пальцев, сказал, что пришёл час Суда Божьего.

Беззаботное детское хохотание сменилось, но не криками страха, а… разными нечеловеческими звуками, слившимися в дьявольской полифонии. Одни дети принялись мычать, как ослы, другие загоготали по-гусиному, третьи стали сыпать чудовищными фразами на латыни, реветь рёвом бесов, инкубов и прочей нечисти из преисподней; отдельно раздавались дискантные бормотания, исполняемые на манер церковных песнопений. Начался сущий кошмар.

Невдалеке под облаками разверзлась гигантская чёрная воронка из туч, из которых то и дело пробивались разряды шаровых молний. В адское жерло летели уличные столбы, дорожные знаки, матерчатые навесы лавок и магазинчиков, контейнеры с мусором, покрышки, декоративные кусты с замысловатыми причёсками, телеграфные линии, черепицы, стёкла, ставни домов, что имели несчастье находиться поблизости…

Электрический монстр восставал за окном и жадно поглощал своей ужасающей пастью содержимое окрестностей скромного городка. С детьми сотворилось совершенно невообразимое: помимо жутких звуков, которые вторили друг другу с безумной горячностью, их тела… с ними сделались кошмарные метаморфозы.

Роксана с Латоной словно поменялись туловищами: теперь Роксана была о лёгкого стана, правда, с волос, с подбородка, с подмышек её текла какая-то слизь, невероятно жуткая по запаху. Она надрывно кричала, изрыгая проклятия. Латона приняла тело Роксаны. И без того дебелое, оно располнело ещё раза в четыре. Пуговицы разошлись на детском свитерке (позже тот и вовсе изорвался в клочья) и обнажили тело и грудь, покрытые шерстью. Пухлые щёки расползлись, осели двумя огромными мешками и разукрасились разноцветными виньетками ацтекских богов. Нос вытянулся в громадный клюв какой-то восточной птицы, раскрывавшийся в оглушительном гоготании.

Хилый еврейчик Иехиль обрёл тело уродливого инферналия с могучим торсом, атлетическими мышцами, плечами Атласа, крепкими вензелястыми рогами, закрученными на концах в архитектурные волюты; на подбородке выросла седая козлиная борода с прожелтью, а с боков головы спадали те же куцые ребячьи пейсики (только по ним и можно было признать в жутком монстре невинного Иехиля). В глазах горел адский огонь. Блеющим жалостливым голоском он распевал каноны католической церкви.

Рядом с демоноподобным Иехилем сидел, не шевелясь, огромных размеров палочник. У него было тонкое длинное тело, точно соломинка, которое оканчивалось маленькой головкой с крошечными глазками-фасетами и изредка подёргивающимися усиками; при его туловище в неподвижности застыли три пары лап. То был Джонни. Он орал по-петушиному.

Джекиль распух до невероятия – намного больше Латоны-Роксаны – футов в десять. Его кожа уподобилась кожице новорождённого ребёнка – тонкая, светлая, рябоватая, с едва приметным мазком кровинки. Гигантское детское туловище со складками венчала голова древнего старика с долгой аредовой бородой. Лицо его скукожилось, осунулось, окислилось, словно его с век продержали в морской соли. Из глаз катились крупные слёзы. Он тоже изрыгал проклятия. На спине у него выросли два гигантских крыла, прозрачных, стекольчатых, с сеткой из бурых прожилок, как у мухи.

А бедняжке Дороти суждено было стать скелетом с пульсирующими внутри органами. Её белые челюсти открывались, чтобы пропеть очередную древнюю ригведу.

Тела остальных немногих детей последовали примеру этой жуткой дьяволиады.

Голоса, молитвы, смешки, проклятия, рёвы, кудахтанья, стенания, стрекотания наращивались, сгущались, и, словно в такт им, дождь с громом отбивали свою партию в оркестре номер шестьсот шестьдесят шесть.

Учитель сидел, приклеившись к стулу. Из всех присутствующих в аудитории он подвергся наименьшим изменениям: глазницы горели белыми люксами, а округлый, туго обтянутый кожей череп с сеткой частых морщин на лбу налился кровью, сделавшись уже не красным, а бардовым.

Тем временем электрическая небесная пасть за окном глотала ровные лесенки придомовых заборчиков, заострённых сверху, а ветер уже отрывал от земли небольшие постройки: будки полицейских, шатры, где торговали сладостями, качели и карусели с детских площадок, гидранты (только они отрывались от своих мест, как из открывшихся дыр вырывались мощные струи воды).

Дети продолжали сливаться в леденящем душу хоре. В один момент роль запевалы пришлась на мальчика Стефана, превратившегося в старую разлагающуюся свинью; гнилая серая голова была рассечена накрест, из чёрных проёмов вытекал гной. Глаза были сжаты до двух крошечных запятых. Единственным своим передним копытцем (от второй лапы осталась небольшая культя, гниющая прямо на глазах) Стефан методично выстукивал по столу какую-то мелодию, совершенно не в такт всеобщему беснованию; на роль дирижёра он явно не подходил. Прямо под рылом, из-под неширокой прорехи на груди вылезало отвратительное месиво из переплетённых между собой кишок, перепончатой мышечной трубки пищевода, мочевого пузыря, серых длинных мешков, из которых каплями протекала желчь, и множества сосудов; отвратное свиное жабо свисало прямо до пуза, с левой стороны которого находились четыре надутых шанкра, напоминавших набалдашники от трости.

И вдруг кумпол головы учителя, округлый и лысый, словно курган, стал раскалываться на куски, словно его, как пирог, наспех разрезали и принялись распределять между гостями за полдником. Десять осколков раздались в стороны, вскрыв черепную коробку. А потом оттуда, где, должно быть, находился мозг учителя, стали быстро-быстро вылетать, как рождественские конфетти, разные штуковины: кавалькады книг, древние амфоры, пифосы, отдельные куски Галикарнасского мавзолея и знаменитой парижской башни, стройные ленты арабских и римских цифр, сплетённые в кадуцей, бюсты древних императоров, философов, учёных… ромбовидные соты химических элементов перемежались с чёрно-белыми кусками нот, собранных в партитуры, несущиеся на гребне волны прекрасной трёхмачтовой каравеллы. Из вскрытой головы на поверхность выбились мириады лучей разных цветов, оросив аудиторию и всех её уродцев радужным светом. Сквозь улитку скрипичного ключа показывались макушки шахматных фигур: гривастого коня, ладьи-донжона и нескольких пешек, совершающих ход по карте Древней Аравии. В дуэте с волшебной ланью, светящейся золотом, выступили марширующие оружия разных времён и народов, холодные и огнестрельные, от ржавой японской кусаригамы до Итаки тридцать семь. Вскоре выкатилась пролётка, запряжённая огненными конями с алмазными подковами; следом за ней вырулил новенький Додж Коронет (корпус его был расписан руническими знаками), в котором сидели госпитальер в латунных доспехах с накидкой с изображённым на ней крестом на плече и какой-то учёный-аристократ в крылатке с нахлобученным на голову котелком и лорнетом в руках. Потом на поверхность вышел громадный циферблат часов, по окружности которого вращались планеты Солнечной системы в россыпи звёзд. И много, много, много, много, много, много чего ещё… винегрет из шумерской клинописи, китайских иероглифов, арабской вязи, латиницы и современного английского… ионические колонны с обступавшими их рядами иудеев и войск французского сопротивления, возглавляемые древнеегипетским сфинксом с начертанными на ним логотипами современных промышленных компаний-гигантов. И бесчисленное множество бравирующе вышагивавших стягов, вымпелов, хоругвей с разрывающими рассудок надписями. Физические формулы, уравнения… В какой-то момент из полукруглой чаши черепа выпорхнул священный ибис на пару с журавлём с прекрасным императорским веером на пёстрой круглой головке; следом за ними голову учителя покинул красно-оранжевый китайский дракон с исполинским туловищем, искривлённым в тройном зигзаге. Время тянулось безраздельно долго. Учитель прощался со всеми знаниями, которые успел накопить за многие годы своей жизни. Даже все известные ему когда-то мировые континенты с водами, океанами, вулканами и степями оставили его (в тот момент комната как будто растянулась вверх и вширь). А искажённые параллельностью дети продолжали бесноваться.

Марш знаков и образов из головы преподавателя завершился выходом на поклон трёх великих шпрехшталмейстеров человеческой истории – фигур поистине чудовищных размеров, готовых своей могучестью не просто разломить здание школы, но разъять весь мир вообще. То были Христос, Мухаммед и смеющийся Будда. Под ними метались разные мифические божки и прочие создания, которых успел изучить несчастный преподаватель.

Но во всеобщем помешательстве никто не успел заметить, как апельсин – невинная забава последнего урока – превратился в груду бесконечно размножавшихся мелких черепков.

Новорождённый старик – puer aeternus Джекиль проорал последнее, самое громкое проклятие, а потом всё провалилось в глухую чёрную пропасть.

До слуха мистера Хьорда донёсся настойчивый резкий звон, шедший откуда-то извне. Он изогнулся и неохотно выбросил руку на прикроватный столик из бука. Когда цель была нащупана, ладонь легла на металлическую арочную железку, соединявшую меж собой два куполовидных ушка с маленькими шпильками, и звон прекратился. Мистер Хьорд поднялся с постели, сел на край, который тут же пошёл треском, почесал наморщенный лоб и очистил собранными в щипцы большим и средним пальцами уголки глаз от скопившейся за ночь слизи. Тяжело тряхнув головой, он кое-как влез в тапочки и отправился в ванную, а затем – на кухню. Окончив невнятный завтрак, мистер Хьорд бросил случайный взгляд на корзинку с фруктами, стоявшую при небольшом буфете. Среди яблок, бананов, гроздьев винограда и персиков, на которые он, вероятно, вообще не обращал внимания, его взору представились два апельсина, подпиравшие своими гладкими круглыми оранжевыми головами друг друга, как томные влюблённые. И тут минувший сон вспышкой возник в голове школьного учителя. Ему живо представились картины страшной чёрной воронки за окном школы, образы Иехиля в дьявольском обличии, истекающей желчью Роксаны в теле Латоны, смердевшего гнилой плотью свиньи Стефана, палочника Джонни, стрекотавшего утренним кочетом, и его самого, как бездна вытягивала ум из его головы. И конечно он вспомнил, как разлагался во сне тот самый апельсин, множась на маленькие белые черепки до дурной бесконечности. И вдруг всё сжалось у мистера Хьорда внутри; душа его ушла в пятки. С окаменевшим сердцем и приглушённым дыханием он приблизился к фруктовой корзинке, небрежно извлёк из неё два апельсина (несколько фруктов попадало на пол) и одним движением отправил их в мусорный ящик. А потом он удалился в комнату, оделся, обулся, подчесал свою лысину и вышел из дома, отправившись в местную школу на уроки.