Текст книги "Парантелла. Малый сборник рассказов"

Ветер задувает внутрь, тормоша дверцы окон. Холод ночи настойчиво проникает в квартиру, не подозревая даже, какую боль может узнать там. Выволоченный в безжизненную пустошь бедняк. Он плачет, одной рукой прикрыв красное лицо с розово-алыми глазами, а другой – поглаживая гнойники и колдобины Старухи Лючии. Пальцы покрывались грязной шерстью, кусочками кровавой корки, сошедшими с больных мест, бледными песчинками. Но старику ничуть не противно. Ведь он понимает, что и кошки бывают глубоко несчастны, а раз так, то внешний вид, как говорится, дело десятое.

Не отпускает. Слишком глубоко старик проникся эпистолей воспламенённой «Филомены» к желанному «Филострато». А ведь это ещё только третье письмо за сегодня. Десятки нетронутых ангелочков, манящих белизной своих наружных язычков. Закрыть окно. Ни ветру, ни холоду, ни даже самому мраку не позволяется прочувствовать терзания души Кристоффеля. Только он да гниющая на стариковских коленях кошка могут смотреть осыпавшимися глазами в собственное нутро, изнывающее от каждой светло-чёрной вспышки прошлого. Как они были счастливы с Маргарет! До скоропостижного отъезда детей жизнь Патигаясов пролетела сказочной стрелой. Когда они внезапно оказались одни, отсутствие детей и внучат подкосило Кристоффеля с Маргарет. Будучи уже отнюдь не молодыми, они ничуть не стеснялись обнимать друг друга, говорить взаимные слова ласки и утешения, вместе готовить ужин, вместе есть, спать. Прямо как в молодости. Только отныне увеселительных программ по телевизору они не смотрели. Два сморщенных клубка слякотно-серых ниток, а внутри всё равно теплилось что-то и согревало душу. И это что-то: «Люблю».

Как тяжело, как же ему тяжело. Воспоминания о детях, внучатах, о жене разъедают его жизнь хуже любой кислоты. Воспоминания о Милой, Любимой, Единственной, Родной, Ангельской, Верной, Сердечной, Неповторимой, Желанной, Дорогой, Ласковой, Жгучей, Прекрасной, Бесподобной, Горячей, Драгоценной, Божественной, Его Маргарет.

Под грудью с гуляющей в ней мокротой хрипит Старуха Лючия. Значит, уснула. На изломе крошечного огненного шарика показывается новая белая щёчка. Кристоффель приготовил следующее письмо.

Странно, с виду конверт ничем не отличается от предыдущих, но Кристоффель чувствует, как от него веет холодом. В графах отправителя-получателя – забористые размашистые каракули, похожие на ленты гимнаста. В нижнем уголке справа наискось налеплена бледно-кофейная марка – крестьянин в соломенной шляпе тащит борону, взъерошивая землю вечернего поля.

Пишу это письмо с улыбкой, что твои убогие глаза уж не смогут прочесть его. Иначе ты всё ещё жива, уродина, а глаза твои не остекленели и вены ещё гоняют твою болотистую кровищу по мерзким щупальцам. Мелкий выродок должен остаться со мной! Если опека встала на твою сторону, это ещё не значит, что я с этим смирился. Ты вцепилась в своего сынульку, позабыв совсем, что он и моя кровинушка тоже. Я уже собираю бумаги, так что не сумневайся, оторву выродка от твоего тела с кровавым мясом, ты же так любишь жамкать его, что поди и сейчас так делаешь. Причём сделаю это совершенно законно, и ни одна падаль не посмеет показать мне своих гнилых колышей. Оживотил тебя, стерва, ты выносила, напитала выродочка своими тщедушными соками, так будь любезна отдать подобру-поздорову. А то ведь я приеду, и ох не с бумажками от опеки, ох не с бумажками… И не вздумай вопить тогда, сука! А то плесь-плесь по ручоночке, плесь-плесь по шейке, плесь-плесь. Ну ты же знаешь. Гладь-гладь то есть по-мужески, гладь-гладь по румяной щёчке, как в наш медовый месяц, когда были влюблены как два голуба до зверс неимоверства. Условия мои ты знаешь, змея, так что думай. А то ведь ох не с бумажечками… Ты гниль, исчадие, перегной, запомни это. Надеюсь, ты кормишь своего…

Старик кончил читать, а ведь читать ещё долго: по частым вмятинкам сзади он чувствует, что и с обратной стороны есть текст. Беззвучно плача и дрожа всем телом, почтальон осторожно подкладывает руки под шершавый кошачий живот, получая в ответ хриплый мурлык (Лючия подаётся), и медленно спускает кошку на пол. Придерживает Старуху, пока не почувствует, что все четыре лапы пристроились к полу.

Свечная башенка исплавилась до маленького цилиндрического основаньица в чашке. Вовремя. Заодно и лампадку сменить. Тяжело поднявшись со стула, Кристоффель бредёт на кухню, оттуда, со свежей свечой в руке, назад, в спальню, к приоконному комоду; выдвигает ящик (хоть бы шорох), достаёт оттуда что-то и возвращается к столу. В чашке – смена караула: тлеющий уголёк сонного дозорного сменяется новеньким восковым стражником ночи. Единственный волосок на округлой головке зажигается оранжевым огоньком, и, до того бравый и невозмутимый, стражник начинает плакать густыми белыми слезами, катящимися по стройному стану и местами застывающими на нём в виде небольших сгустков. А тем временем руки Кристоффеля уже примостились к чистому листу бумаги. Под колотящимися в неистовой тряске кистями листок покрывается анонимным заявлением в полицию с инициалями адресанта последнего письма.

Правильно ли он поступает? Одному Богу ведомо. Но по крайней мере одна вещь известна точно: Кристоффель больше, чем простой почтальон; словно медиум, находящийся вне времени и пространства, он проживает маленькие жизни отправителей и получателей, вверенные ему на время службы. Маленькие отрезочки жизней, помещённые меж тесных стен из целлюлозы. Сегодня он успел прожить «почтовые жизни» малышки «Бекки Тэтчер», побывавшей с родителями на озере и телеграфировавшей об том увлекательном дне «Любимому дедушке», серьёзного «Райта Карлейля» из «Сион Клир Вессетерс», пылкой «Филомены», безмерно влюблённой в студента-химика «Филострато» (о, как ценно то письмо для обезродственного почтальона), и опасного безумца, угрожающего жестокой расправой собственной супруге и её ребёнку, чьё имя сейчас и выводится в обезличенной жалобе во спасение семьи… А завтра, разнося еженедельную почту, целиком и полностью читанную этой ночью, он зайдёт в бюро и отошлёт корреспонденцию в полицию, чтобы защитить мать с малышом. Ведь не только в обычной, но и в «почтовой жизни» случается разное. И «почтовая жизнь», которой вот уже десять лет существует Кристоффель Патигаяс, не избавлена от неприятностей.

За долгие годы службы неприметным почтальоном в «Калидум Литера» Кристоффель навидался многого. Он проживал и дни рождения, и путешествия в далёкие страны, и ожесточённые спортивные дискуссии, и рецепты вкусных блюд, и пламенные признания в любви, раскалённой кочергой ворошившие уже давно потухшие уголья сердца, и много, много чего ещё. Глаза его ненароком попадали в закоулки адюльтеров, глубоко личных переписок, семейных драм, конкубинатов. Но тут старый почтальон честен перед Богом: поняв, что скользнул в частную историю с непростым исходом, он, как всякий добропорядочный гость, спешно покидал вестибюль подобного кусочка «почтовой жизни». Но бывали и случаи, когда что-то внутренне подсказывало ему принять участие в истории, помочь в разрешении неурядицы. Безликое, разумеется, участие.

Однажды, когда Кристоффель тянул только первый год службы в почтамте, ему случилось прожить следующую маленькую «почтовую жизнь»:

Профессору Уилберу Ренку

от Клары Гумбольдт,

слушательницы ваших курсов

Уважаемый мистер Ренк! Пишет вам Клара Гумбольт, слушательница вашего курса по контркультурам 20-го века, читанного вами когда-то в Университете позитивных исследований. До сих пор я нахожусь под большим впечатлением от ваших лекций. Скажу больше: они очень пригодились мне, когда я устраивалась в ассоциацию молодых сотрудников гуманитаристики и общественных наук. У меня появилось желание заниматься разработкой темы сравнения радикальных движений недавнего прошлого. Для практики я выбрала движения уругвайских Тупамаросов и Красных Бригад, что когда-то бушевали в Италии. Я поступила на кафедру научным…

Но пишу вам это письмо в том числе и по другому поводу, который так постыдно произносить даже в письменной речи. Наш отец снова начал ходить к проклятой рулетке и проигрался. Проиграл не только своё состояние, но и их с супругой дом. А потом ещё влез в долги. Так что сейчас моим отцу и матери приходится ютиться во временном жилье и платить чек с отрицательной круглой суммой. Мне же пришлось оставить работу в университете и устраиваться на несколько оплачиваемых должностей, которые я, простите, назвать не смогу… Пишу эти строки и вижу, что уже сама бумага краснеет и сама собой сжимается, кукожится. Но долг навис над нами затупленной гильотиной, и если мы его не закроем… Мистер Ренк, если это в ваших силах, отошлите нам хоть немного денег, клянусь, на счету у нас каждая монетка. Когда пройдут эти ужасные чёрные дни, я буду всё отдавать, даже с небольшим процентом. Прошу, если это в ваших силах…

Это был первый случай в почтальонской практике Кристоффеля, когда он столкнулся с таким тяжёлым письмом, которое едва ли не само протягивало руки, становясь на унизительную, но вынужденную паперть. Как ни странно, старик недолго думал: искрящая мысль стремительным ягуаром пронеслась в его голове. Сперва он решил было отослать все скопленные деньги, но, поразмыслив, понял, что таких «жизней» ему предстоит пройти ещё очень много, если, конечно, его завтра же не вышвырнут из почтамтской конторы. И он вложил в конверт с надписью в строке получателя «Кларе Гумбольдт» пятую часть своего состояния, которой, однако, можно было бы покрыть аппетиты и самого азартного игрока. Надвинул на лоб старую кепку с порванным козырьком и отправился на почту, только уже в качестве отправителя анонимного письма. Старик так и не узнал, как сложилась судьба «Клары Гумбольдт» и сделал ли ей пожертвование «мистер Ренк», и до сих пор переживал за девушку, когда вспоминал об ней, но старую искалеченную душу согревала уже та мысль, что от его корреспонденции положение «Клары» точно не ухудшилось.

После этого случая Кристоффель «получал» немало похожих писем с просьбами, мольбами, уговорами о вспомоществовании. И всегда, по мере сил и возможностей он помогал, доставал из-под матраса часть денежных накоплений и отправлял их инкогнито по нужному адресу. Потом он изредка получал письма благодарности, адресованные, конечно же, не ему самому, но всё равно на миг внутренне согревался.

Невыразимо много писем прочёл старик за время службы в «Калидум Литера». Как много лоскуточков, отрезочков жизней, судеб он пропустил через себя! Он был и местным пожарным, награждавшимся словами благодарности за то, что вынес из горящего дома целую семью с тремя детьми, и отцом-настоятелем храма, чьи прихожанки возносят к нему молебные персты на бумаге и по сей день, и «старым-как-поживаешь» другом. Но один случай запомнился ему особенно горячо, воистину навсегда. Кусочек «почтовой жизни», которую он прожил в роли давно умершего человека…

Моему бравому моряку Торвальду

от маленькой Гретты

Гляжу в окно и вижу садик. Детишки бегают. Маленькие такие детишки. И хоть бы один тюльпанчик ко мне. Ох, ох, ох. Но ведь ты моряк, а значит. Зубки у твоей маленькой Гретты стёрлись. А дёсенками хоть. На пледе сорок одна ворсинка. Убрала бы, да только вот. Ноженьки мои еле ходют, ну-ну, ничего. Я их кремнезолом, кремнезольцем. Деток нам не разрешается. Хлебушек с маслицем толку в ступке. Усядусь как Бог положит, и кушать пытаюсь. Сорок четыре ворсинки и ещё десять крошечек. Птичка ко мне на оконце. Я ей ручкой маш-маш, а она бусинку кажет. Хоть корку древесную кушай. Потом вот в кровать улягусь и лежу, лежу, лежу. Потолок восемнадцать трещинок. Надо бы мастеров, а то самой. Лежу и лежу. Спинушка не разгибается. Ни вымыться даже, ни ведром себя окатить. Так и лежу. Лежу. Лежу. А там задремлю. И приснишься мне ты, как моря бороздит, как волны лопатит мой капитан. Самой-то мне несподручно. Сад, детишки бегают. А ты морем правишь, и море тебя слушается. Спина не разгибается. А я-то как причешусь вся, как уложу старенькие букольки, жиденькие свои пружиночки, да как выйдусь к тебе. Но ведь ты моряк. Детишки, детишечки. И снится мне, как я статуйкой на гальюне плыву под взором сурового викинга из юга – тебя, о бравый моряк. Ковёр причудный. Уголок причудный. Идут две стенки, одна с цифербластым якорем, а другая с тухлыми стебельками герани, и встречаются. Углы – это где встречаются стены. Ошиблась: из севера. Прости свою маленькую Гретту. Лоб мой помнит только тебя, да как хлебушек с маслицем толку в ступке. Много ты бороздишь море. Долго бороздишь. А я помню. Каждый ужимчик твой, капитан, помню. Помню ещё, что годков десять назад напечатали нас в газете и проздравили с кремниевой свадьбой, вот же причуда, и ещё помню, что ты ровно на три годка, семь неделек, два денька и без девятнадцати три часика меня старше. Надо бы мастеров, а то самой. Лежу и лежу. И хоть бы один тюльпанчик ко мне. И хоть бы весточку одну от тебя, что живой ты у меня. Не вымыться даже. Маш-маш, а она бусинку кажет. Сорок четыре ворсинки и ещё десять крошечек. Ищу тебя повсюду. Ни ведром себя окатить. Ох, ох, ох…

Кристоффель отложил письмо. Глаза его застлали два прочных щита, что обычно размывают все предметы вокруг, когда пытаешься поглядеть на них из-под тонких бойниц, ещё свободных от слёз. Но уже в то время к нему стала приходить Старуха Лючия и скрипеть у него на коленях. С ней было легче. Без неё бы он вряд ли оправился от того письма. Кремниевая свадьба! Десять лет назад! Что такое кремниевая свадьба? Сколько же лет этой безумной старушке? И, если её муж моряк, по какому адресу направлено это письмо? На конверте значилась обычная улица, которую сам Кристоффель по дням исхаживал раз по десять.

На утро следующего за тем дня, первым же адресом по зову письма «маленькой Гретты» Кристоффель оказался на привходе здания, напоминавшего больших размеров гараж. Со стены, обитой фанерой, – табличка: «Псарня». Жестяной рот почтового ящика недоверчиво разинут, но Кристоффель в замешательстве. В дверях стояли двое мужчин в чёрных робах и, раз от разу отплёвываясь, тянули табак. Помявшись у старого велосипеда, Кристоффель решил подойти.

– Ты в своём уме, старик? Здесь не приют, чтобы собачкам телеграфировать. Тут кожу с костей сдирают вместе с мясом.

– Вот-вот. На, смотри, все руки в пене. И так каждый день. А ты тут со своим письмом?

– Дай-ка посмотреть.

– Ах, опять эта ведьма.

– И как эта древность ещё не рассыпалась? Сколько ей, Келл?

– Да бес её помнит. Где-то девяносто пять. У-ух, могильная рухлядь.

– А ты разве не слышал про неё, старик? «Малышка» Гретта вот уже как лет восемь смердит в своей квартирке одна, давно мозги измякли, но до неё никому нет и не будет дела. Строчит письма своему муженьку, не понимая даже, что он давным-давно умер. И мало того – каждый год рассылает их куда ни попадя. В том году изводила какую-то гончарную мастерскую в соседнем городе, сейчас вот, похоже, снова набрела на нас, пропади эта гнилушка пропадом. Но что моряком был – правда. Заразился какой-то водной пакостью и слёг в госпиталь. А там и издох.

– А старуха-то, говорят, после того и ума лишилась. Расхохоталась только – голосок у неё, толкут, ангельский – и принялась в игру, что, мол, в кругосветное плавание отправился, а как вернётся – поцелует и подарит ожерелье из аквамарина. Тьфу, какая мерзость.

– Да-а уж. Тоже представил, как этот бледный утопленник выходит из воды и надевает на морщинистую старушачью шею цепочку?

– Ух, жуть. И все девяносто пять лет осыплются на пол в горстку старой вонючей золы.

Девяносто пять. «Маленькой Гретте», ждущей «своего бравого моряка Торвальда», девяносто пять лет. И никакого письма от него она, конечно же, никогда не получит. Кристоффелю живо представилась комнатка на безобидной улочке, где в саду играют дети, а из окна на них смотрят два ввалившихся глаза безрассудной «маленькой Гретты» с «жиденькими пружиночками», неровной шапочкой покрывающими жёлтый лоб. И он тут же вспомнил свою жену Маргарет, которую любил с самой первой встречи до последней минуты дыхания. Своего, разумеется, дыхания.

Кристоффель рассеянно поблагодарил работников «Псарни» и пошёл обратно. Кое-как приладил руки к ржавым велосипедным рогам, влез в сиденье и пустил ноги в медленный скрежещущий круг. Перед лицом старика в красках заката проплывали домики, деревца, перемежающиеся раскидистыми кустарниками, фонари, фазенды, а в голове попеременно возникали образы любимой Маргарет и выдуманной безумной старушки, зовущейся «маленькой Греттой». Жена, которую он никогда не увидит… – муж, который ей никогда не ответит…

И уже поздним вечером того же дня Кристоффель, находясь в припадке неистового вдохновения, бросился к письменному столу. Рука стремительно выводила слова на белизне страницы, словно сеятель покрывал пустое поле мелкими зелёными дробинками, способными дать жизнь. От напряжения на лбу у старика выступила испарина.

Моей маленькой Гретте

от бравого моряка Торвальда

Получил все твои письма, милая, но ответить смог только в эту минуту. Видишь ли, из места, где я сейчас нахожусь, крайне редко удаётся отправить почту. Будь покойна: каждое письмо, каждое твоё словечко горячей печатью вошло в моё сердце, моя маленькая Гретта.

Будучи верен твоим заветам, отправился в кругосветное плавание. Корабль наш начал с Плющевых вод Тихого океана, обогнул крутой берег Индонезии – там, в грибовидных изумрудных домиках живут смешные люди из племени Ухты-Ухты; потом поплыли по Индийскому полукруглому заливу и прибились к земле, где нас радушно встретили и накормили, а потом мы отправились дальше. Поначалу плыли хорошо, но скорое неожиданное течение стало уносить наш корабль. Близ крутых утёсов мы потерпели кораблекрушение и принялись спешно грузиться в шлюпку. Места хватило на всех. Нас бросало и метало по игривым волнам, то взад, то вперёд, так что и не упомнишь всего, где мы тогда побывали. В итоге ковчег наш швырнуло к неведомому острову в низовьях Атлантики. Усталые, мы очень испугались местных аборигенов, но они оказались весьма радушны и объяснили нам, что место, куда мы попали, зовётся островом Зелёного Башмака. Башмаков тут, правда, кроме нас, никто не носит, но зелено – очень. Пальмы, папоротники, лемуристые лианы. Еды – достаток. Рыба, кокос, всё что душе угодно. Да вот только по берегам плавают акулы с пираньями. Зубастые такие пираньи, цеп-цеп зубками. Но не беспокойся – на суше мы в безопасности.

Назад, правда, тоже пока не можем. Посудинка наша разлетелась в щепки, а вплавь – акулы с пираньями, цеп-цеп, цеп-цеп. Но здешние жители познакомили нас с культом своих богов, и мы к нему приобщились. Верховное божество наше зовётся маленькой Греттой и выглядит как тотем небывалой величины, очень, очень красивый. Каждый вечер мы собираемся в круг и воздаём слова похвалы за счастливо прожитый день на острове. Маленькая Гретта говорит нам: «если буду чаще выходить на улицу – у вас будет дождь, который спасёт вас от засухи»; «если буду ложиться спать раньше – у вас будет водиться рыба с кокосами»; «если буду пить топлёное молоко и есть побольше овсяной каши и супа – у вас будет огонь и кров». И я понял, что это ты – наше божество, ведь ты тоже зовёшься маленькой Греттой! Если в твоих силах помочь нам, исполни грозные наказы нашего идола. Начни выбираться на улицу, сходи в наше любимое место. Ложись спать по вечерам, но пораньше. Пей топлёное молоко и ешь побольше овсяной каши и супа.

А я буду дальше поклоняться тебе, моя маленькая Гретта, и так же горячо любить тебя. Перебрать бы сейчас рукой все букольки под твоим чепцом, проверить, все ли на месте, никаких ли не позабыл. И, как и обещал, дарю тебе ожерелье из аквамарина, которое смог-таки достать. Да ещё три листика здешнего папоротника.

Люблю тебя больше морей всех океанов

Помню тебя вернее изгибов последнего архипелага в безымянных водах

Твой бравый моряк Торвальд

Мокрая ручка неслышно легла на стол, чуть дальше от рукописи. Только старик кончил писать, как его тут же пробрал мучительный кашель, к которому странным образом примешалась непроизвольная тряска. Письмо отправилось в конверт и, следом за ним – подвеска, украшенная топазом, с тремя дубовыми листочками. Подвеску старик купил в лавке бижутерии, приметив её днём, следом за домом, куда он доставлял письмо, а листики «папоротника» сорвал с дубка на пригорке. И на следующий день, ещё раз для верности, справившись с адресом «маленькой Гретты» на её конверте, отправил письмо аккурат по месту жительства угасающей старушки. В графе «адрес отправителя» написал: «Атлантика. Остров Зелёного Башмака». Кристоффель так проникся её историей, что в один момент испытал великий соблазн написать свой собственный адрес. Но нет. Это – история «маленькой Гретты» и её «бравого моряка Торвальда», и ничья больше; стоило только приличнее заплатить, чтобы отправить почту от имени покойника. Так что старушка получила письмо не иначе как от её любимого мужа, живого и памятующего об ней…

Второй часовой догорает в блюдце с заводью застывших восковых слёз. Старик сам не свой: жмурит глаза, отчаянно вертит головой в стороны, тормошит рубаху и всё никак не может успокоиться. Сегодня он прожил больше тридцати маленьких «почтовых жизней» и ещё половину отставил в сторону (интимная переписка, деловая корреспонденция и прочее). Ровная прямоугольная башенка читанных писем высится на краю стола. Завтра старый почтальон примется разносить их по адресам, по «любимым дедушкам» да «моим Филостратам».

Последний конверт. Гладкий, как щека Маргарет. Штемпель, да две марки: маленький человек в круглых очёчках и дхоти на плече и аверс монеты с быком, навострившим рога. Востро. Снова ложбинка, белёсый бочок письма и последние капли света угасающего стражника в чашке. Семья извещает знакомого о прибытии домой с тёплого курорта. Последнее письмо запечатывается обратно, и все конверты охапкой убираются в наплечную сумку. Кристоффель гасит свечу, шаря разордевшимися глазами по комнате в поисках Лючии. Нету. Значит, забралась на чердак и хрипит сном. Значит, и ему, старику, позволено уложить на кровать измученное тело и забыться. Но долго, долго ещё в памяти будут играть разные воспоминания. «Маргарет, моя милая Маргарет…».

– Ты извини, Кри, но мне всё ещё невдомёк, как тебя подрядили к нам? Ты ведь…

И снова довольное лицо Кларка Ливри, и снова артиллерия смешков работников почтамта. Всё по-старому: мизерное жалованье, нескончаемые унижения от самодовольных мышей и мышат «Калидум Литера», угрозы от его небожительных управителей…

В дверях офиса появились три крепких парня в чёрной форме с надвинутыми на приземистые лбы остроугольными фуражками.

– Городская полиция.

Из-за таблички «Руководитель 10-го отдела „Калидум Литера“» мгновенно вылетела синяя униформа, исполненная серьёзности.

– К нам поступило несколько жалоб от местных жителей с тем, что их письма предварительно кто-то вскрывает. Говорят, что конверты попадаются надорванными, а отдельные письма в засохших горбинках, будто их держали под проливным дождём. Соответствующая корреспонденция на руках.

Услужливый начальник провёл полицейских в свой кабинет, оставив подчинённых овец в полном недоумении. Кристоффеля в конторе не было – он развозил почту.

А дальше – дело техники: проверить адреса, справиться с учётными книгами, развернуть пыльные фолианты графиков почтальонских смен и выйти на рабочую единицу с маркировкой «Кристоффель Патигаяс».

И уже во второй половине дня, когда в офис почтамта на своё несчастье зашёл старый почтальон, ему предъявили ордер на арест. Он понимающе выставил вперёд свои дряблые ветки, и запястья обхватили два браслета, соединённых цепью. Всё произошло быстро, ломано, мято, как во сне. Это был последний день рабочей единицы с маркировкой «Кристоффель Патигаяс» в стенах почтамта «Калидум Литера».

– Уважаемые участники процесса и представители общественности, прошу вас соблюдать тишину в течение всего судебного разбирательства и проявлять должное взаимное уважение. Процесс проходит по правилам, завещанным далёкими отцами-основателями нашего города, города Бога и жирного чёрного пятна. Прошу садиться.

Под приглашёнными в зал судебного заседания затрещали сиденья кресел.

– Разбирается дело Кристоффеля Патигаяса, обвиняемого в нарушении законов о неприкосновенности частной жизни и нерушимости тайны личной переписки. Суд располагает доказательствами в виде одиннадцати почтовых конвертов и одиннадцати писем соответственно, которые были вверены подсудимому как сотруднику почтовой службы «Калидум Литера». Сторона обвинения утверждает, что перед доставкой корреспонденции в нарушение полномочий подсудимый вскрывал указанные письма и знакомился с их содержанием. По уголовному законодательству города Бога и жирного чёрного пятна наказание за соответствующее преступление составляет до двенадцати лет тюремного заключения с денежной компенсацией потерпевшим нарушенных прав. Подсудимый отказался от гарантированного ему защитника и свои интересы намерен выражать самостоятельно.

У длинной стены зала, напротив стола с широким креповым креслом, где сидел, то и дело поправляя очки и морща лоб под кудрявым, спадающим прямо до плеч аллонжем, судья, в три ряда протянулись трибуны, опоясанные деревянной балюстрадой. В первых рядах расположились актёры самой главной роли – потерпевшие; следуя напутствию судьи, они сидели тихо, иногда только метая сюрикены озлобленных гла́зок по направлению к решетчатой железной коробке, где стоял, весь вжавшись в себя, заклеймённый тяжким обвинением старик. Места повыше заняла любопытствующая публика.

Слово перешло к обвинителю. Сомнений нет – подсудимый вскрывал доверенные ему конверты и читал чужие переписки. Кристоффель Патигаяс заслуживает сурового наказания, потому что его поступок – злодеяние, которое не только нарушило тайность почтовых отправлений граждан города, но ещё и в довесок подорвало их веру в беспристрастность и профессионализм всех почтамтов города. А последнее означает, что люди, хотя бы из страха, что их переписки окажутся беспардонно прочитаны другими недобросовестными почтальонами, будут реже отправлять друг другу письма, а то и перестанут делать это вовсе. А это прямой вред деловой репутации компаний, непредвиденные издержки, падение оборотов, крах рынка. И это не беря в расчёт то обстоятельство, что доподлинно неизвестно, сколько ещё писем вскрыл подсудимый и прочёл их своими бессовестными глазами за десять лет пакостной службы. А если там были переписки глубоко деликатного содержания? А вдруг старик не один, а действует сообща? Вдруг он породил целую группировку почтальонов, занимающихся такими вот пакостями по стране, по всему миру? А ведь может оказаться ещё, что он делал копии с писем и продавал их чёрт знает кому под видом пошлой беллетристики.

Под горячими обличительными словами обвинения из памяти обитальцев зрительских трибун со стремительной быстротой выветривались наставления судьи, которыми он открыл процесс над Кристоффелем Патигаясом. Сперва зашумело. Затем стали слышаться бессвязные бормотания и хлипкие упрёки. А потом толпа, почувствовав единство в ненависти к подлому почтальону, заострила копья гнева и всеобщего возмущения и принялась беспорядочно метать их в клетку к беззащитному обвиняемому:

– И такие-то люди работают по десять лет на такой ответственной должности!

– Я требую, чтобы этого врага общественности наказали по всей строгости закона!

– Да этот старый извращенец бог знает что делал с письмами! Как у него только хватало совести!

– Куда только смотрели его близкие?

– Из-за таких вот нелюдей страдают безвинные граждане!

– А может заставить его показать нам все свои записки, листочки, чтоб неповадно было?

– Я требую миллион за нанесённые мне моральные страдания!

Дождавшись успокоения толпы, обвинение огласило вердикт: одиннадцать лет тюремного заключения, учитывая возраст подсудимого.

– Одиннадцать лет! Да убейте его прямо на месте! Он же читал наши письма!

– Нет-нет, хорошо. Он там намыкается будь здоров, не сомневайтесь.

– Старый извращенец, надеюсь тюрьма воздаст тебе по заслугам.

– Преисподняя и Аваддон открыты!

– Что? Вы оставляете ему возможность освободиться?!

А Кристоффель по-прежнему стоял за решёткой, потупив голову, и смиренно выслушивал все оскорбления. Внутри его разбирал могильный холод, покрывая внутренности колючей изморозью.

Спустя полчаса извздыхавшемуся судье удалось наконец унять шум с трибуны. В помещении было жарко, даже распахнутые настежь верхние окна не спасали от духоты. В мокрые затылки закрадывалась ноющая боль.

– Принимая во внимания все обстоятельства дела, позицию обвинения, показания свидетелей и вещественные доказательства, суд считает возможным перейти к стадии оглашения приговора. Однако по правилам, завещанным далёкими отцами-основателями нашего города, города Бога и жирного чёрного пятна, подсудимому предлагается произнести последнее слово.

В толпе снова началось брожение. Широкий судебный зал прорезало двумя громкими оскорблениями, пришедшимися точно по седовласой сгорбившейся цели. Разморённая зноем публика осклабилась и готова была приняться за новую пытку над поганым почтальоном, но духота с удушливым смрадом взяли верх.

Со своего широкого кресла судья повернулся к подсудимому и спросил:

– Вы будете говорить своё последнее слово?

Голова Кристоффеля дрожала такой частой дрожью, что просто невозможно было понять, есть ли у него какие-нибудь слова напоследок, или он предпочтёт смолчать. Граждане с трибун смотрели на него по-прежнему злобно, но уже несколько лениво, как сонные грифы с отлогих гор смотрят обычно на бьющуюся в последних силах добычу на сырой земле.

И тут старый почтальон разрыдался. Он тщетно пытался начать, но подкатывавшие потоки слёз топили все жалкие потуги. И тут влажные тропинки снова побежали к бороде в надежде спрятаться в её густых седых пучинах. За мгновение губы успевали соприкоснуться друг с другом и разойтись раз по десять. Тем временем остальные участники процесса уже изрядно утомились, даже судье надоел его дурацкий парик, от которого было только жарче. В замыленных глазах всех читалось: «Скажи уже хоть что-нибудь, и дело с концом». Но Кристоффель мог только мяться и давиться водянистой слякотью.

Когда почтальон наконец взял себя в руки, он медленно поднял голову, посмотрев на зрительскую трибуну, – всё плыло, размывалось – и сказал:

– Мне очень горько от того, что я сделал. Простите меня…