Текст книги "Парантелла. Малый сборник рассказов"

Когда я очнулся, в голове рдела одна мысль – о том самом бедном квартале, который я не раз проходил на пути к особняку мистера Имминокля и обратно. Мгновенно в памяти моей восстали все хибары квартала до последней запачканной рольставни, до последнего гвоздика на закопчённом дырявом металлическом листе дома. Во мне воскресились образы бедняков, нищенок и их нищих деток, которых до того я награждал разве что крылом ветра от стремглав нёсшегося пальто. Я подумал: «А вдруг мистер Имминокль взял тех страдальцев детьми из того самого квартала? Вдруг жива до сих пор старуха-мать, когда-то с горем оторвавшая от груди собственных детей ради спасения остальной семьи от верной голодной смерти? Едва ли, но тем не менее». Я поднялся с холодного савана и принялся судорожно собирать вещи – все, что у меня имелись – в старый заплечный мешок цвета придорожной пыли. Потом оделся, вышел на лестничную площадку, запер дверь гроба, сунул ключ под коврик (кто знает, может быть он до сих пор лежит там) и с котомкой пожитков за плечами отправился в своих рванинах в последний путь.

Пока я пересекал улицы, мой мозг сверлила стопка денег, скопившаяся у меня за долгое время пребывания на службе «наблюдателя» у мистера Имминокля (завёрнутая в целлофан пачка болталась в рюкзаке среди прочих вещиц). Затем меня в последний раз встретили стены древнего трактира. Всё там было по-старому, разве что в пиве тонуло больше мух… Мой столик был свободен – привидением я пролетел к нему и сел за привычно-неудобный стул с облезлой спинкой. Ничего не взял – только глядел в окно. За стеклом стояла теплота. Плексигласовые небоскрёбы, крупные билборды с изображёнными на них леди и джентльменами, чьи лица рассыпались в жемчужных улыбках, фабрика с трубами, крест дорог и старая приходская церковь вдалеке – всё было по-прежнему.

Я поднялся, запахнул пальто, подошёл к светловолосому юноше-кельнеру, прислонившемуся к стойке, сунул ему давно завалявшийся в прорехе под карманом брюк четвертак (раскланялся) и навсегда покинул трактир.

Мои нескладные думы насчёт денег разрешились сами собой, когда я набрёл на небольшой зелёный ящик с изображённым на выпуклом цилиндрическом корпусе чёрным человечком с ромбовидным мешочком в руке. Если вам интересно, про себя я успел наметить два вероятных решения парадокса: первый – с криком развеять деньги по ветру, чтобы проходящий мимо люд немедленно обратил на это внимание и принял меня за сумасшедшего; второй – принести деньги в бедный квартал и раздать их тамошним жителям… Однако зиждительный мусорный бак враз смял эти мои придумки и мигом отправил их в себя; туда же, – как есть, в целлофане, полетели мои «честно заработанные» хрустящие гульдены. Вообще говоря, выбрасывать деньги по праву страны – незаконно и сурово карается штрафом, но тогда для меня это было самым что ни на есть обычным, разумным и уж наверняка законопослушным поступком, как кружка портера за полцены когда-то. Должен признаться: после этого мой заплечный рюкзак значительно облегчился. А заодно и ум. И только одно сердце ни на укол не разрешалось от боли, его по-прежнему тянуло всё ниже, ниже, ниже…

Я вступил в проулок, который занимал бедный квартал, – моя навечная Ultima Thule – и с того момента больше не появлялся ни в гробу с саваном, ни в старом трактире, ни в чёрном особняке на пустынной улице, над двумя комнатами мистера Имминокля.

Пыльник

Молодая мать по имени Мариетта решила остановиться со своим пятилетним сыном на детской площадке, ведь он тихонько попросил об том, и не подумав дёрнуть маму за рукав. Для маленького Даллана место это было в новинку, а потому он, ступив в пригорстку мелкого песка своими крохотными сандаликами, принялся вкруговую обхаживать площадку в поисках самого интересного развлечения. Мариетта стояла чуть в стороне и скорее глядела на сына, чем присматривала за ним: она очень любила Даллана.

Меж облаков проступало приятное весеннее солнышко, несколькими лучиками доходившее до окрестных домов, по периметру окружавших двор, в центре которого и располагалась площадка. Всё было спокойно. Кроме Мариетты и Даллана во дворе никого не было.

Мальчик мерно шагал по истоптанному песку и гравию, пока не добрался до детской качалки в форме балансирующей доски, закреплённой на треугольном основании с шарниром наверху. Даллан остановился и задумался, как бы на ней покататься, ведь качель предназначалась только для двоих сразу. А мама всё смотрела на своего малыша издали и не могла нарадоваться на него.

Но вскоре начались неприятности. Мариетта с тревогой заметила, как вокруг ног её сына неестественно высоко, почти по щиколотку, стала подниматься пыль. Если бы сейчас по улице проходил моряк и его попросили бы оценить погоду, ответ был бы короток: «штиль». Не было и тончайшего намёка на ветер. Однако завертевшийся по окружности поток грязи, песка и пыли со временем только усиливался, успев разрастись с небольшой пинакль. Теперь уже по пояс ребёнок был окутан пылеворотом, взявшимся буквально из ниоткуда. Даллан посмотрел под ноги и по-детски растопырил свои ручонки. Отучившийся безотчётно плакать ещё трёх лет, он заревел на месте. Заслышав в своём куполе недоумения плач сына, мать инстинктивно рванулась на помощь к своему детёнышу. Но только она попыталась сократить дистанцию, как ураган пыли мгновенно достиг живота ребёнка. «Ма-а-а…», – захлёбываясь слёзками, вопил Даллан. Отважная мать продолжала своё наступление, простерев к сыну руки. «Милый, хватайся за руки!»; но руки ребёнка уже были погружены в проклятый пылеворот – тот добрался до плечиков Даллана, и отныне пошевелить ими он не мог. С полуотважным-полуотчаянным криком мать почти вплотную приблизилась к пыльной завесе и просунула туда свои руки. В ответ Пыльник послал в сторону Мариетты порыв грязного ветра. Песок и пыль ударили ей прямо в глаза, из которых вскоре начали струиться дорожки слёз – стандартный рефлекс на сверхординарный раздражитель. Как осколки, песчинки буквально резали склеры и игольчатой болью отдавались в веках. Мариетта остановилась, зажав глаза руками, и взревела сама: «А-а-о-а-а-а-ох!». Веки не раскрывались. Женщина ослепла. Как знать, может оно было и к лучшему, ведь то, что произошло с её сыном дальше, не пожелала бы видеть даже самая развязная и безразличная мать. А Мариетта очень, очень любила своего малыша.

Когда пылеворот окутал ребёнка по его тонкую шейку, потоки грязной серой массы своими монадами-пылинками устремились к телу Даллана и просочились в него. Ноги и руки его теперь были свободны, но Мариетта не могла этого увидеть и лишь продолжала стенать. Тысячелетний ураган никуда не исчез, а только поменял место пребывания на грудную полость своей новой жертвы. Едва последняя песчинка проникла в мальчика, как он дёрнулся всем телом и, подобно статуе, остался стоять недвижим. В это время молодая мать неуклюже ступала поблизости и шарила руками впереди себя, как мифическая Грайя. Она плакала, орала, завала на помощь, но проходившие мимо люди не видели, точнее, не могли видеть ни женщины, ни её сына – Пыльник сделал их незримыми и неслышными для окружающих. Поэтому на том самом месте, где сейчас колом стоял Даллан и, уже почти безумная, бродила его мать, люди могли видеть только неприметную часть площадки и россыпь чуть притоптанного песка на земле.

«Го-о-а-а-а… Го-а-а-о… Господи!» – нечеловеческим голосом вопила Мариетта, словно жарилась на костре «святой инквизиции». – «На по-о-а-мо-о-ощь!». Если бы люди могли видеть или хотя бы слышать её! Всё-таки хрупка, как хрусталь, человеческая природа. Р-раз! и нет его, потомка Адама!

Спустя несколько мгновений после оцепенения Даллана, с ребёнком сделалось следующее, слабо, по правде говоря, поддающееся описанию. Глаза и рот мальчика широко раскрылись, и из них, а также из ушей, из носа, из тельца хлынули густые пепельно-чёрные струи пыли, которые, простёршись на несколько футов в разные стороны по кругу, стали закручиваться и дымками подниматься вверх, сходясь воедино прямо над головой Даллана. Вскоре над светлыми прядями волос мальчика нависла серая туча, которая отнюдь не была похожа на то, что люди привыкли называть «серыми тучами». Когда наконец из тела ребёнка вышла вся пыль, места, где раньше находились его глаза и рот, продолжали оставаться раскрытыми. Беспощадный Пыльник уподобил юного Даллана тряпичной кукле, с которой «поигралась» очень жестокая девочка: пустые глазницы-впадины, беззубый, без языка, рот, на месте ушей два крохотных раскраснённых отверстия – слуховые проходы. Такой вот ужас сейчас был сокрыт от на счастье (не иначе!) ослепшей матери и от прогуливавшихся мимо городских зевак, которые по-прежнему не умели ни видеть, ни слышать происходящего. Непроницаемая завеса Пыльника надёжно скрыла под собой Мариетту и Даллана.

«Д-а-а-а-ла-а-ан! Где ты, милый?! Ради Бога, ничего не бойся! Я тебя найду и спрячу!». Однако продолжавшая метаться то в одну, то в другую сторону мать не имела живой возможности найти сына, да и прятать его безжизненное уже тело было поздно. Обезглазженный Даллан отмер и рухнул на пыльную землю ничком.

Коварное облако с какое-то время ещё повисело над мальчиком. Потом оно стало разрежаться: клубы из частичек пыли и грязи заспускались вниз, к спинке Даллана, на которой из-за прорванной курточки и кофты виднелась худенькая полоска позвоночника.

Проходившая неподалёку в сопровождении пожилой бабушки девочка лет девяти неожиданно обернулась, будто услышала что-то, и остановилась. Две косички, туго перевязанные красными резинками, ударились об её правый бок и хвостиками выбросились на плечо розового пальто. Старушка, завидев перемену во внучке, замедлила шаг и вскоре тоже остановилась.

– Бабуль, ты слышала?

– Нет, Бекки, а что случилось?

– Мне послышалось, как кто-то кричал.

– Хм, странно, я ничего слышала, хоть и давно глуха на оба уха. Может, какой мальчик с качели упал?

– Не знаю.

Бабушка обернулась и окинула взглядом площадку. В дальнем её конце на лавочке сидела молодая женщина, покачивая коляску. Качели, вопреки предположению старушки, пустовали, и только одна девчушка озорно играла в песочнице. А фигуры Мариетты и Даллана продолжали оставаться под непроглядным занавесом чудовища (слава Господу!).

– Бекки, ты большая охотница фантазировать, вот что я знаю. Пойдём-ка лучше в парк.

Бабушка взяла девочку за её маленькую ручку, и они неспешно пошли через двор, со всех сторон обставленный бетонными многоэтажками, оставив детскую площадку позади. Бекки успокоилась и попросила у бабушки леденец.

Мариетта сидела на грязной земле, поджав под себя ноги; руки её ладонями упирались в смесь песка с гравием. Слёзы запеклись на раскраснённом лице. Выражение горя сменилось ощущениями потерянности, выпотрошенности и загнанности в капкан. А тем временем мрачное облако показывало новые перемены: сперва осев, оно разделилось на несколько облачков поменьше, из которых потом замысловатым образом соткался силуэт. Едва ли один эпитет будет тут уместным и честно характеризующим облик этой фигуры – до того она была странна. Пожалуй, этот и оставим. Да, странная фигура. Разве что ещё немного антропоморфна: дымящийся уныло-пепельными клубами силуэт венчало подобие человеческой головы; по крайней мере та тоже имела овальную форму. «Лицо» было серым, воздухообразным, скроенное из сонма грязных-прегрязных пылинок, и – абсолютно пустое, голое; ни намёка на глаза, морщины, щёки, рот – словом, ничего на «лице» том не было.

Тут мы вынуждены сделать маленькое отступление и извинить читателя за скудословие и избыток как уже проставленных, так и последующих кавычек. Воистину, нам понадобилось бы призвать в помощники самих Стокера, Шелли, По, Лавкрафта и много кого ещё, чтобы хотя бы на дюйм приблизиться к верному описанию хтонической фигуры, которая сейчас нависала над невинно убиенным ребёнком. Потому нам остаётся уповать на читателя с крепкой фантазией, который умел бы более ясно представить собственному сознанию образ страшного Пыльника. Но будьте крайне осторожны, ибо концентрированное зло не обольщается излишним вниманием к себе.

Ростом фигура эта была метра с два. Она продолжала левитировать над землёй и медленно поворачивала «голову» в стороны, словно искала кого-то.

Время подползало к вечеру. Очередной весенний день смеркался, готовясь уйти в небытие скучных справочников и отрывных календариков. Полуденное тепло апрельского солнца сходило на нет, воздух делался прохладным – уж не подпитали ли его студёные шлакоблоки шеистых высоток с тупыми глазами-окнами? Было ясно одно: для Мариетты и Даллана время текло не так, как для всех остальных людей.

Детская площадка пустела. Там-сям из домовых глазниц завыглядывали жильцы. Потягивали чаи, листали позавчерашние газеты, подперев свободной рукой подбородки, и снисходительно смотрели на улицу: одним она казалась совсем далёкой (кто жил на верхних этажах), а для других была как на ладони (счастливые обладатели комнатушек в нижних рядах домов). Хотелось развлечь себя хотя бы одним «ребятёнком» на площадке, но там было пусто.

Растрёпанная Мариетта со слипшимися глазами всё ревела, её маленький сын, давно уже бездыханный, лежал ничком с продольной прорезью на одежке от ворота до пояса, откуда виднелась пергаментная кожа, а загадочная фигура продолжала висеть в воздухе на привычном месте. Её «тело» методично пульсировало сгущёнными парами-газами тёмного цвета. «Кто-нибу… Помо… помоги… те…», – еле слышным, интимным шёпотом хрипела Мариетта. Голос её пропал, сделался по-христиански сиплым, безнадёжным. Единственное, чего ей сейчас хотелось – знать, что её сыночек цел и невредим. Не видеть, хотя бы знать.

Пыльник отмер. «Рот» его раскрылся, сделавшись безобразно широким и страшным, как нора дикого зверя, куда почти никогда не доходит дневной свет, из «плеч» выросли две жуткие «руки» в форме вихрей почти с метр в длину (если они вообще поддавались замерам по общепринятым человеческим канонам). Разверзшийся «рот» Пыльника, словно огромный воздуховод, породил жуткий сквозняк. Порывы резкого ветра стали вздымать песок и пыль с площадки и со всех прилегающих к ней улиц. Скомканные листы бумаги, упаковки из-под еды, коробки, крупинки песка, пыли, грязи, прочий мусор – всё вскружилось в бешеном потоке, устремлясь прямо в разверзнутое овальное жерло Пыльника. «Агр-х-х-ха… Гр-р-х-х-у-уу… У-ууху-уу», – щетины грязного ветра хлестали Мариетту по бокам, по бёдрам, по спине, по груди, по рукам, плечам, ключицам, по лицу. Её густые длинные волосы вконец растрепались и потеряли былую форму, которой так восхищался (и по ту самую минуту продолжал восхищаться) её супруг. Он был далеко. Превозмогая жгучую, разрывающую изнутри боль, Мариетта смогла разлепить глаза до двух узеньких горизонтальных щёлочек. Её замутнённому взору представился только уголок детской горки да летевший по ветру мусор. В болезненные, уставшие от слёз белки хлынули всё те же, острые со всех сторон пылинки, подхваченные злобным вихрем. «А-а!», – снова вскрикнула несчастная мать, повалилась на землю и поползла на четвереньках, почти по-пластунски, куда – сама не знала. Хотя бы куда-нибудь. А Пыльник всё неистовствовал: его нечестивый «рот» продолжал жадно поедать бушевавшие ветры, а сам он вился, как змея, и размахивал своими лапами-вихрями.

Завидев страшную непогоду, домашние зеваки перестали блаженствовать и отлепились от окон, плотно прихватив их изнутри.

– Дорогая, погляди что за окном! Настоящий ураган! Скорее закрываем окна!

– Что, чёрт возьми, происходит?

– Ай! Кажется мне попала пыль в глаза!

– Эти метеорологи вообще что-нибудь понимают в своей работе?

«А-а-ах!» – вскрикнула Мариетта, схватившись влажной от слёз и грязной от песка рукой за лоб. Она смогла проползти не более пяти метров в сторону до того, как её голова встретилась с углом одного из брусьев невысокой скамейки. Ушибленное место вспухло и из образовавшейся раны побежал поток горячей крови, которая мгновенно достигла переносицы и там разветвилась на несколько струек поменьше. Обезображенная ветром, грязью и кровью женщина взвыла и повалилась без чувств рядом с лавкой.

Пыльник поднял идущую чёрным дымом «голову», сокрушённо потряс ей в стороны, словно преступник, одумавшийся после содеянного, – послышался низкий-низкий голос, похожий на приглушённое рычанье, – взмыл над маленьким земным вместилищем детской души Даллана и полетел вверх, к вечным звёздам. Ниже «пояса» у него обнаружилось гигантское торнадо, причудливо соединявшееся с «туловищем» (да помогут нам вышеперечисленные мастера!). В секунду Пыльник достиг тринадцатых, самых верхних этажей холодных коробок, из фасадов которых мелкими дробинками излучался комнатный свет во всю высь домовых громадин. Не замедлил себя ждать и вихрь нечистот, потянувшийся за убийцей маленького Даллана. Если бы Пыльник был доступен глазам окружающих, последним немедленно вспомнились бы клубы дыма, что обычно выходят из гигантских каменных труб заводов в век процветающей промышленности. Но то (нужно ли об этом говорить?) было сущностью совершенно иного порядка.

В стёкла законопаченных окон теперь уже и верхних этажей домов хлестнул резкий ветер с кусками грязи. Люди попрятались в своих камерных норках не в силах противостоять чужеродной стихии; иные, в основном ребятишки, и вовсе сидели дрожмя под одеялами. Те, кто был посмелее и схваченнее, нашли в себе силы позвонить в специальные службы, где, правда, всерьёз их не восприняли. Оставалось только сидеть и надеяться, что скоро такая же ужасная, сколько и неподдающаяся объяснению метель закончится. Но какое же просторье фантазии и воображения открывалось для метеорологов! Помнится, один господин говорил: «Политик – это тот, кто умеет предсказать, что произойдёт завтра, через неделю, через месяц и через год. А потом объяснить, почему этого не произошло». Но ведь эта формула в полный рост распространяется и на тех же треклятых метеорологов! И попробуй их разубеди в обратном.

Образина из пылевых волокон густого грифельного газа перелетела через крыши домов и, наконец, растворилась, оставив по себе лёгкую шелкоподобную карбоновую вуаль, которой на какое-то время был подёрнут воздух под томными облаками заката. То был заключительный пассаж Пыльника в его смертоносном променаде на сегодня.

Посеребрённая ручка легла своим железным носиком на бумагу с коротким заголовком: «Протокол». Лакуна, идущая за пропечатанной фразой «время начала осмотра», заполнилась следующим текстом, нанесённым густой тёмно-синей пастой: «01 час 38 минут». Под дрожащими объяснениями пожилой свидетельницы, обнаружившей глубокой ночью на площадке два недвижимых тельца, протокол дополнился:

«…обнаружены тела женщины (предполагаемый возраст: до 30-ти лет) и ребёнка (предполагаемый возраст: около 6-ти лет). Женщина находилась у скамейки, без сознания. Усилиями медиков приведена в чувства. На лбу, выше левой брови, гематома с кровоподтёками. Глаза слезятся, открыть их не может. Руки в грязи и засохшей крови. Одежда в грязи и пыли. Бессвязная речь, сопровождаемая криками_____»

Пропуск

«Ребёнок мёртв. Тело обезображено. Глаза отсутствуют. Зубы, язык отсутствуют. Уши отсутствуют. Кожа сухая, бледная. На куртке и свитере два больших продольных разреза, по метрикам идентичные: первый – спереди посередине, второй – сзади посередине. Следы крови отсутствуют. Порезы, иные механические повреждения на теле отсутствуют_____»

Пропуск

«Устанавливаются обстоятельства происшествия».

Только спустя четыре месяца удалось состряпать сколь-нибудь правдоподобную версию, которая впоследствии и была вплетена в юридическую канву «столь странного дела», как многократно выражался окружной шериф. Версия эта крутилась вокруг того предположения, что Мариетта, мать Даллана, страдала невыявленным психическим расстройством и во время прогулки с сыном впала во внезапное умоисступление, набросившись на своего же ребёнка и причинив ему повреждения, «несовместимые с жизнью», а потом нанесла «определённый вред» и себе (запёкшаяся рана на лбу и окровавленные кисти подсказывали об том). В итоге было решено отдать тело мальчика на захоронение тёте, ближайшей его родственнице, потому как отец Даллана, супруг Мариетты, обезумел от горя и начал безнадёжно топить себя в алкоголе, а саму «незадачливую мать» отправить на принудительное медицинское лечение. Но подобное судейство было, во-первых, оскорбительным для Мариетты, больше жизни любившей своего сына и не страдавшей никаким расстройством психики до нападения Пыльника, и, во-вторых, не соответствующим действительности, куда, правда, закралась параллельность. Почему Мариетта и Даллан были обнаружены хилой старушкой уже за полночь? В какое время они оказались на площадке? Если ночью, то почему так поздно, и куда смотрел супруг Мариетты? По какой причине на теле Даллана не было никаких повреждений, исключая лицо? Почему на нём – рядом с глазными впадинами, в ротовой полости, в ушных отверстиях и поблизости – не находилось и капли крови? Где были прохожие, жильцы местных домов, дворовая ребятня? Всем этим вопросам суждено было остаться в арьергарде следственной и судебной работы. Один только помощник коронера, разбиравшего дело «Даллана-Мариетты», постарался обратить внимание начальства на случившееся на той же площадке больше двух месяцев назад ужасное изнасилование с последовавшей за ним смертью жертвы, молодой темноволосой девушки. Мол, «не может ли здесь наблюдаться какая-нибудь связь?». Но коронер тут же осадил нерадивого неофита, отчитав его за вопиющую некомпетентность.

Страшная смерть, нелепые версии, всплеск общественного внимания, давление на группу следователей, масса бумаг и прочих юридических конвульсий и только одна-небольшая догадка молодого помощника. Благо, что хотя бы исход дела отвечал требованиям какой-никакой человеческой разумности. Но ведь никто не знал и даже предположить не мог (даже тот же помощник, раскрути он свою мыслишку до отказа и пусти в ход самое воспалённое воображение), что на самом деле мистический Пыльник пропустил через мальчика поток грязи дурной человеческой природы.

В самом деле, в конце зимы на той детской площадке было совершено страшное преступление – изнасилование со смертельным исходом. А стоило кому расспросить местных матёрых следователей, они бы не замедлили ответить, что три года назад на этом же месте произошло разбойное нападение на одного из состоятельных жильцов здешнего дома. Грабители остались с набитыми от денег карманами, а жертва нападения с разбитыми спиной и головой. И это только самые серьёзные случаи, произошедшие в этом дворе за последнее, ещё хранимое в памяти время, когда человек подвергся нападению и был вынужден страдать; а сколько мальчишек– и девчонок-сверстников тут подралось из-за пустяка, сколько людей постарше рассорилось, сколько разного рода оскорблений по поводу и без него было выкрикнуто друг другу? Для рода человеческого это вошло в привычку, страшнее сказать – в обыденность. Редко ли каждый из нас становился невольным свидетелем или, не дай Бог, участником того, как какой-нибудь человек в той или иной степени оказывался несправедливо уязвлён: оскорблён, обманут, обворован, осмеян, затравлен, оклеветан, запуган, избит, убит? Очень, очень часто! А теперь вообразите, сколько таких случаев происходит каждый день на всём земном шаре! И везде, всюду, в тропической Африке и в морозных арктических широтах, в Новой Англии и в старом, как век, Китае, на Земле, в её удушливых глубинах и на захватывающих дух высотах: везде человек подвергался и по сей день подвергается бесчисленным нападкам себе подобных. Человек, дитя Божье, человек, которому хочется жить и искать жизнь во всём – в природе, в делах, в родных, в соотечественниках, в себе! И вместо этого его априорно миролюбивую природу топчут апостериорные человеконенавистники всех мастей и проб. Но никто из нас не знает, что, когда где-нибудь в мире совершается разное, большое и малое насилие над человеком, преступник тот оставляет по себе невидимые, но очень грязные, мерзкие и зловонные частички – частички зла, которые, скапливаясь, соединяясь друг с другом, образуют своеобразную дверь для одного существа. Место, где человеческая природа была попрана в том или ином виде, становится питательной средой для Пыльника и одновременно потенциальным порталом, через который он может проникать в наш мир. Недобрые люди своими подлыми поступками расчищают прямой путь мистической злобе, способной высасывать жизнь из людей, исключительно добрых и безгрешных.

Последний раз Пыльник лишил жизни маленького Даллана, запустив в ребёнка поганые семена остервеневшего насильника, бесчувственной шайки грабителей и многих ещё нехороших людей; внутренность мальчика не выдержала объема влитой в неё грязи и черни, и все его органы забились нечистотами и иссохли враз. До того Пыльник аналогичным способом убил старушку, проходившую через Монтаг-Сквер в английском Саттон-Колдфилде, – скверное местечко, где оборвалась не одна жизнь. Ещё раньше от его невидимого нападения пострадала чернокожая девочка из народа Хуту, мирно шедшая с цебаркой воды в руках по тропке меж густых полей слоновой травы, где когда-то её далёкие предки живьём закололи небольшой отряд из соседнего племени (в том месте скопился просто смрад человечьей грязи). Ни в чём не повинную девочку тоже пронизал столб нечестивой трухи и выхлестал через её глазки, уши и носик всю молоденькую жизнь, бившую когда-то ключом; её тёмная кожа, так же как у Даллана и прочих жертв Пыльника, которым не было счёту, обесцветилась, обескровилась, усохла. А если копнуть в ту старь времён, когда ещё прадедушка Мариетты был в добром здравии и лихо отстреливал из старушки М-14 партизан в Лаосе, вспомнится много, очень много подобных случаев. А сколько людей погибло в его удушливых лапах в тысячелетнюю архаику, на самой заре эры человека, в Античность, в Средневековье, в Новое время, в последовавшее за ним столетье Разума… Не сосчитать! За Пыльником тянется предлинный шлейф выпотрошенных тел детей, стариков, больных, праведников, простых честных людей. И тем не менее Пыльник – это простой исполнитель преступлений, хоть и просочившийся когда-то (кажется, задолго ещё до первородного греха, который в среде высоких теологов принято писать с заглавной буквы) в наш мир извне. А организаторы и заказчики – простые люди, свободной волей избравшие путь лжи, порока и злодейства.

Так что каждый раз, когда люди всуе клянут кого-то, унижают, подвергают бесчестью, ломают кости, выворачивают суставы, сжигают на кострах и побивают камнями, они, сами того не замечая, вносят большую и малую «лепту» в открытие проклятой червоточины, из которой когда-нибудь обязательно покажется Пыльник и закружит в своём смертельном урагане человека или человечка, не знавшего за собой плохих дел. Такое вот проклятье рода человеческого.

 
                                           * * *
 

Природа сего сверхординарного субстрата лишь однажды открылась одному только человеку, который после встречи с ним не был задушен обезжизнивающим пылеворотом и сохранил при этом рассудок. То был старый, дряхлый, вечный алхимик (как будто бы века пятнадцатого), исполненный искусства трансмутации веществ.

В один погожий день этот седовласый яред по заведённому порядку томился в своей мастерской за работой, как вдруг один из чугунных тиглей, стоявших на деревянном столе у худого стрельчатого окна, задрожал, затрясся, заходил ходуном. Старый зельевед обернулся, посмотрел на «оживший» котелок с минуту, отпрянул от стола и в страхе забился в дальний угол, образованный холодной каменной стеной и местами подгнившей и поросшей мхом деревянной перегородкой. Из не на шутку распрыгавшегося сосуда фонтаном вырвалась мощная струя густой-густой пыли цвета серой умбры; хитрые метаморфозы превратили бесформенные пары пенившейся, пузырившейся грязи в «туловище» и «голову», соединённые друг с другом на манер человеческой конституции. В комнате у алхимика загудел ветер. Бедный старик, до того с головой погружённый в трактаты про ведьм, азазелей и уроборосов, который буквально жил в окружении нечисти, теперь дрожал как свечка на морозе. Сердце выстукивало отходную, дряблые руки, испещрённые реками и рукавами вен, трепыхались с чудовищной амплитудой, как если бы алхимик окунул их в вар. Старик позабыл об том, как сам же пару дней назад засыпал в тот тигель горсть «ценнейшего» праха беременной девочки с тем, чтобы попытаться произвести очередной обряд чудесного преобразования куска железа в вожделенное золото.

Фигура, нависшая над горшком (из горлышка всё ещё выходили полупрозрачные ветерки, подпитывавшие её исподнизу), ощередилась, разинула дыру-«глотку», в мгновение ока вылетела через окно и, очутившись на покрытой грубым булыжником мостовой, разом скрутила в вихрь горбатого старика-зеленщика, катившего тележку со снедью, выдавив через его наморщенные глаза, через рот, обрамлённый седыми усами и бородой, через скрученные от древности уши и через всё старческое тело теплившуюся там жизнь. С пещерами вместо глаз, зеленщик свалился на землю, а мимо как ни в чём не бывало проходил люд; только младенец на руках матери, стоявшей у лавки мясника, вдруг зарыдал от чего-то и отчаянно замахал ножками и ручками. Алхимик безмолвно наблюдал всё это из окна своей мастерской; в овальных глазах его вырисовывался ужас.

Единственный свидетель всепоглощающей воронки, оставшийся после того в живых и в какой-никакой памяти, провёл остаток своих дней за изучением явленного его очам существа: колдовал над тем самым тиглем, перерыл всю городскую библиотеку, плавил и возгонял, пока смерть не пришла за ним, за алхимиком. Смерть хорошая, стариковская. Собственно, алхимик и наградил существо таким именем – Пыльник.