Текст книги "Парантелла. Малый сборник рассказов"

– Мы почти на месте, – оповестил меня мистер Имминокль.

Совсем на месте мы оказались, когда подошли к тяжёлым смоляным дверям громадного особняка, завершавшегося двумя бочковидными мезонинами с долговязыми жидкими (точно я) стёклами. Железный ключ врезался в дверь, замочная скважина прохрипела трижды, и вход в дом распахнулся. Мы ступили на дощатый порог, который сразу же заскрипел под ногами мистера Имминокля и моими палками, оканчивавшимися худыми башмаками. В лицо мне пахнуло стариной – не то запахом древних фолиантов, не то лампадным маслом, не то двухвековым гранитом или деревом, из коих и была сооружена большущая домовина.

Мистер Имминокль, как добрый слуга, почтительно сопровождал меня, показывая, куда надо идти. Внутри было тускло, как в склепе: кое-где россыпью горели огненные головки канделябров да ещё редкие светильники со стен, приоткрывая отдельные части старинного интерьера: столы, заваленные книгами и какими-то приборами, стулья с вензелями, шкафы из тёмного дерева, мохнатые ковры: «обычный кавардак изнеженного жизнью аристократа», – по первости подумал я. Но вот что было странно: только что мы ступали по улицам, бившимся в диком ритме глянцевой-сумасбродной современности, и тут же очутились в невиданной доселе архаике. Я понял, что в этом месте тебя окутывает паутина прошлых лет, веков, этак, восемнадцатых или семнадцатых даже… Что-то отдалённо похожее я испытывал, когда навещал тот трактир невдалеке от моего гроба с саваном (квартиры с кроватью, если кто из вас позабыл), только в новом месте, в особняке мистера Имминокля, ощущение старины было несравненно мощнее, и, призна́юсь, в те минуты меня болезненно влекло туда, всё дальше и дальше, прямо в чёрную пасть углов и арок.

Пока я дивился месту, в которое судьба завела меня, мы с мистером Имминоклем вошли в цилиндрическое строение, напоминавшее по крайней мере изнутри башню замка, и стали подниматься по винтовой лестнице. Я с трудом преодолевал крутые каменные ступеньки, хотя лившийся на голову свет позволял идти спокойно. Выше, где-то вдали от нас слышались неразборчивые шумы. Не воспользовавшись преимуществом освещённости башни, я оступился по меньшей мере четырежды, один раз едва не угодив носом в проступь.

– Вам не страшно, мой друг?

– Ничуть, – соврал я.

Такими непринуждёнными словесными пасами друг другу мы изредка разбавляли сгущавшееся в воздухе молчание. По моей спине уже успел пробежать первый холодок, хотя я всё ещё не жалел о том, что согласился на «предприятие» мистера Имминокля.

Как только ступеньки под нами закончились, мы взошли на небольшую круглую площадку. В одном месте сплошную стену, взявшую нас в кольцо, прореза́ла невысокая арка в виде портала; под потолком висело несколько керосиновых ламп, от назойливого света которых мне пришлось отгораживаться рукой. «Вот откуда он», – махом сообразил я. Само собой разумеется, дальнейший наш путь пролегал через ту самую арку. Когда башенка с винтовой лестницей осталась за нашими спинами, мы очутились в узком, уже тёмном коридоре, завершавшимся кованой дверцей. Теперь мистер Имминокль шёл, то и дело оглядываясь на меня, хотя при этом умудрялся как-то сохранять своё морщинистое лицо в состоянии глубокой сосредоточенности. Это позволило мне понять, что его цель отнюдь не сводится к тому, чтобы напугать меня, развеселить, взволновать, удивить, короче – вызвать эмоцию (я так и не смог понять, ошибся ли в этой догадке). Железная дверь подалась за железной рукой мистера Имминокля, пренеприятно провизжав, после чего нас вновь окатил ушат света, несравненно более яркого, чем в толькочтошней башенной голове.

– Мы почти у цели, мой друг, – оповестил меня владелец жутковатого особняка.

Моё дурное любопытство на пару с любезным осведомителем завели меня в следующую комнату, стены которой были выложены камнем с чёрными боковинами. Новое помещение было уставлено разного рода техникой. Как я уже говорил, мои единственные умения – писать-играть ноты да работать подёнщиком, где пристанется, а потому я, конечно, не мог сообразить ничего путного насчёт предназначения той комнаты. Какие-то агрегаты, панели с экранами и без них, тумблеры, регуляторы, рычажки, барабанчики, трубочки, розетки и много-много-много проводков самой разной расцветки, как пучок сосудов в моём бренном теле.

Пока я боролся взглядом с комнатой и её содержимым (тот поединок, как мне сейчас вспоминается, я с позором проиграл), мистер Имминокль припал к какой-то металлической коробке, усеянной кнопочками и рычажками. К тихому гуденью машин примешивался посторонний шум, который я заслышал ещё внизу, подымаясь на первые ступеньки коварной лестницы.

Вскоре мой седовласый господин переместился к другому прибору со стеклянной панелью, расписанной цифирями и какими-то знаками; «даже мои партитуры и то понятнее». Мистер Имминокль утвердительно угукнул и произнёс, не поворачивая своей сосредоточенной головы:

– Это регуляторы температуры в комнатах Экспонатов номер один и два. Впрочем, я понимаю, что это вам пока ни о чём не говорит. Пару минут, мой друг, мне нужно проверить.

В глаза мне, как бы издеваясь над моей беспомощностью, попеременно мигал то зелёный, то жёлтый огонёк с прибора на дальней стене, похожий на крыло мельницы.

– Хотя раз уж вы назначены наблюдателем моего эксперимента, – кричал мне через плечо, перебивая машинный рокот, мистер Имминокль (он уже был при другом ящике), – то, позвольте, я буду вводить вас в курс дела прямо сейчас.

Подавленность-рассеянность – старая моя спутница, начавшая было забираться в меня, выхлестнулась враз, и я сосредоточился.

Он продолжал, словно и не ждал ответа:

– Это – аппаратная. Хотя на вид она, может, и не так эффектна в сравнении с тем, что мы увидим дальше, совсем скоро, аппаратная – сердце моего проекта.

Отныне с того момента уже моё сердце было накрепко завязано поясами, и от каждого нового слова моего господина они затягивались всё туже. Теперь уже не каждый день, а каждая минута ожидания медленно убивала меня. Рёв машин и застенный гул усиливали пущее напряжение. И только мистер Имминокль не думал измениться в лице ни на морщинку; тогда оно представилось мне окончанием мясницкого ножа: красивое, очень красивое.

– Мы ещё вернёмся сюда, – отозвался он, вращая пальцами круговой переключатель с делениями.

За то время, пока мой господин, как плантатор, инспектировал свои механические владения и попутно вводил меня «в курс дела прямо сейчас», в моём горле успел скопиться довольно крупный и довольно мучительный комок; как лифт (бес его!), он туда-сюда скользил по гортани, испытывая все её изгибы, вымывая все её соринки (по-видимому, тогдашнего чая в трактире оказалось недостаточно); жидкое пузыристое солнце разгуливалось, достигая уже почти до ротовой полости, пока мой господин не пробасил: «Ну что, вы готовы увидеть главное?». Я остро сглотнул и тряхнул головой, как кукла.

Когда мы покинули аппаратную, как приказал величать её мистер Имминокль, нам суждено было оказаться в просторном глухом помещении, по бедности своего убранства напоминавшем взлётную полосу давно заброшенного аэродрома. Преодолев две дюймовые ступеньки, мы взошли на просторный плацдарм. Как юродивый, я озирался по сторонам, и в висках моих больно заклокотало; руки сами собой уцепились за перила выросшей прямо передо мной рампы, но тогда я этого совершенно не ощутил. И тут на плечо моё легло что-то тяжёлое и инородное – то была натруженная пригоршня моего господина; тогда мне показалось даже, что сквозь плотную ткань своего пальто я ощутил шершавые мозоли, которыми была усеяна сухая пологая ладонь.

– Посмотрите, мой друг. Прямо перед вами.

Я последовал совету.

Прямо передо мной развернулось большое квадратное стекло, вмонтированное в пол. По периметру его обрамляло невысокое заграждение с продольными железными трубками-перилами и поперечными столбиками-балясинами; забор тот не доставал и до моей слабой грудины. Но самое главное состояло в том именно, что находилось внизу, под тем стеклом. Комната. Крохотная, она едва достигала десяти футов в длину и примерно столько же в ширину. В высоту помещение, однако, было несоизмеримо больше, так что создавался эффект, будто оно утопало под нашими ногами. В углу комнаты сидел кто-то живой, прижав обхваченные руками колени к голове. Напротив него, в стене – телевизор, в экране – бегут какие-то люди с оружием наперевес, и я слышу приглушённые звуки пальбы, криков, стонов, точно они разносятся под водой.

«Мы не одни в этом доме», – первая мысль, которая посетила меня в тот момент. И хотя вроде бы разрешилась загадка с отдалённым шумом – по крайней мере тогда мы добрались до его предполагаемого источника, – мне стало ещё страшнее. Незримое страппадо с томящей медлительностью палача выворачивало моё сердце наизнанку.

– Это комната номер один и Экспонат номер один соответственно, – прорезонировал мистер Имминокль. Его слова тут же разбередили долгие стены пустого зала, ответив мне передразнивающим эхом. Но в то мгновение мне было не до шуток.

Губы мои вышевеливали только одно: «Богоматерь. Богоматерь. Богоматерь».

– Экспонат номер один поставлен в условия тотального насилия, страха, унижения. Он исправно напитан данными эмоциями через, как вы можете видеть, – он сделал знак рукой, – вот этот телевизор. Ничего кроме актов насилия он не показывает. Каждый кадр киноплёнки налит сценой небывалой человеческой жестокости. Благо, исторического материала хватило с лихвой, так что тут мне не пришлось изобретать велосипед. Только подумайте: эксперимент длится уже больше двадцати лет, и за всё это время приходилось запускать кассету по новой всего пару сотен раз. Просто невообразимо. Километры зверств… – закончил мистер Имминокль, и лоб его рассыпался в частых глубоких морщинах. Он достал сигарету и закурил.

Тем временем на экране показались поля, через которые вскоре поползла военная техника; завыла, зарокотала грубыми низкими интервалами артиллерия… Когда дали крупный план на какую-то женщину, которую тут же снесло пушечным выстрелом, я отвёл глаза в сторону в поисках чего-нибудь, что могло бы отвлечь от увиденного. Но зловещий холодный зал не мог предоставить мне ничего, кроме голых стен да мерцающих люменов, а в мозг тем временем гнётом впечатывалось развороченное материнское тело… Я постарался перевести взгляд на обитальца той комнаты, что тонула под нами. За тощими мослами-коленями, выпиравшими двумя рычагами под синими пижамными штанами, я сумел разглядеть полянку жидких, местами седых волос и бледную, как Смерть, щёку. Нетрудно догадаться, что это наблюдение никак не избавило мой разум от душераздирающих сюжетов, нескончаемым потоком лившихся из телевизора. Сердце раздулось и мучительно закололо – вериги на нём затянулись ещё туже.

А мистер Имминокль всё смотрел вниз, и только иногда пальцы его, сложенные в латинскую «v», подносили зажатый промеж них окурок к сморщенным от старости губам.

– Его условия жизни крайне незавидны. Потребности сведены к минимуму, – дымящийся окурок указал мне на вагонку, прилаженную к стене (с боковин кровати диагоналями тянулись две цепи, также крепившиеся к стене, уходя в небольшие углубления), и грязный ржавый ватерклозет рядом. – Желания – отсутствуют. В качестве одной из промежуточных задач эксперимента было установление факта, сохранил ли Экспонат номер один прежнее желание выйти отсюда, которое когда-то у него безусловно было, – мистер Имминокль глянул в сторону, сделал последнюю тягу – догоравший крошечным угольком табачок рассыпался в его руке, и закончил: – не сохранил. Однажды мы отперли дверь, предоставив ему шанс уйти, – не ушёл, а только глубже забился в свой угол. Признаюсь, подобного поведения я не прогнозировал… Еду ему приносят мои помощники. Как я вам уже говорил, они у меня часто меняются, а потому их совершенно не заботит, что происходит в моём доме. Их задача – открыть вон ту форточку во входной двери, сунуть ему миску и кружку с водой, и уйти восвояси. Если захочет пить сверх нормы – пользуется вон тем умывальником. Напор в кране слабый, так что потопа он не устроит. Правда, вода там отнюдь не питьевая… Да ещё иногда нужно прибирать его комнату, проветрить, а то эти и вон те отдушины не справляются, а про вытяжку я позабыл, когда проектировал комнату. Сперва я боялся, что он набросится на уборщиков, стоит только им появиться, но никаких подобных эксцессов не было, да и вряд ли уже будут. Он дрожмя дрожит, когда к нему заходят. С момента, как я поселил в этой комнате Экспоната номер один, сам я больше никогда не заходил туда, хотя, помнится, когда запускал туда первых уборщиков – как давно это было! – они сказали мне, что там стоит жуткий дурман. Представляю… Когда я приступал к строительству комнаты, я уже понимал, для чего она мне понадобится, а потому тщательно избегал разного рода углов, навесов, карнизов, уступов, верёвок… Ну, вы понимаете… Это было моей главной заботой. Даже сейчас, когда возможности его самоубийства сведены к минимуму, я очень сильно рискую. А потому, когда мне по временам случается выбираться из дома, при этой комнате дежурит вечный помощник. Хотя, как сказать «вечный», ведь я при случае обновляю и его…

Я пытался слушать разъяснения мистера Имминокля, но всё моё внимание приковал тот самый телевизор, источавший, не переставая, кошмарные эпизоды. Вот пять каких-то фермеров в красных комбинезонах с удало нахлобученными соломенными шляпами подвязали темнокожую девушку к высокому столбу на площади с навесами и шатрами и, в окружении осатаневшей толпы, принялись срезать плоть с её тела. Пока толпа ликовала, шмотки кровящего мяса летели прямо на землю, обваливаясь в уличной пыли и грязи, как в панировке.

– Но телевизор! – вырвалось у меня наконец.

От неожиданности мистер Имминокль даже немного подскочил.

– Будь я на его месте, я бы тут же разбил телевизор и неустанно крушил бы все новые телевизоры, которые бы мне ставили! – заорал я не своим голосом.

– До этого, мой друг, я был догадлив ещё раньше, когда только-только выкупил этот особняк и принялся за чертежи площадки для эксперимента. К столетью, в которое мы вынуждены жить, можно относиться по-разному, но в этой части оно оказало мне довольно серьёзную услугу: корпус со стеклом сделаны из особого углеволокна, так что пробить их сможет только силач или, на худой конец, пистолет. Как оказалось, я перестраховался не зря, потому что поначалу у Экспоната номер один были неоднократные приступы ярости. Он мог сломать умывальник, вспотрошить старый матрац с одеялом на досках, что служат ему кроватью, но телевизор так и не одолел, и ни на дюйм не сдвинул, потому что тот наглухо приварен к стене. Так что Экспонат номер один беспомощен. Его единственное недолгое отдохновение находится вон за той дверцей.

Я проследил за рукой мистера Имминокля и набрёл глазами на скромную деревянную дверь, завершавшуюся полукругом. Проход был настолько низок, что и мне, захоти я проникнуть туда, понадобилось бы сложиться самое малое напополам.

– За ней коридор к заднему дворику с крышей из металлической решётки – такие только в тюрьмах делают. Там он иногда гуляет, разумеется, строго по часам и строго при моих помощниках. Пришлось, конечно, не худо разориться, чтобы пристроить такое домишко к задворкам, однако я понимал, что в противном случае у Экспоната номер один многократно возрастал риск преждевременного сумасшествия.

«Крыша, крыша…».

– Крыша! – воскликнул я, и мистера Имминокля снова передёрнуло. – Он ведь нас видит! Ведь так?

Поняв причину моего беспокойства, мистер Имминокль обрёл привычный вид и ответил:

– Ещё одна благодарность нашей современности: изнутри стёкла непрозрачны.

«То есть он нас не видит, он одинок, совершенно как я…», – додумал я и ощутил, как наши с «Экспонатом номер один» души соприкасаются. В телевизоре тем временем показались какие-то полуживые мумии – мужчины и женщины, старики и дети – они держались промёрзшими руками за решётку и что-то жалобно выкрикивали – губы их раскрывались в нестройном немом хоре.

– Помните аппаратную? Я не случайно сказал, что она – сердце моего эксперимента. Посредством проводов, кабелей, датчиков и прочих манков, о которых вам знать, думаю, не требуется, аппаратная сообщена с комнатами испытуемых. Оттуда-то я и могу наблюдать за их состоянием, потому что присутствие всякого рода врачей и тем более психологов радикально противоречит смыслу данного опыта. Врачей, по правде говоря, вызывать всё же приходится, потому что с Экспонатом номер один порой случаются обмороки, истерики, а с другим… Впрочем, пока неважно.

Мистер Имминокль бойким беркутом обогнул рампу и очутился на противоположной стороне ограды. Теперь мы стояли друг напротив друга – нас разделяло только стеклянное озеро в форме квадрата, на глубоком дне которого обретался забитый, запуганный, убитый голодом и недосыпом человек, то и дело жавшийся по углам в надежде спрятаться от неутихающего экрана.

Мистер Имминокль с задумчивостью смотрел вниз, буравя глазами макушку «Экспоната номер один». Рука его снова потянулась в карман, но на этот раз он вытащил оттуда не сигарету, а маленький блокнотик (его я приметил ещё в день нашего знакомства в трактире) и отлистал его примерно до середины. А потом его старческое лицо обрело необычайно изящный вид – он крепко задумался. Тишина между нами нарушалась страшными завываниями, шедшими из телевизора, – благо, что их приглушал хитровыдуманный потолок-стекло-картина… (немыслимо вообразить, как ощущался звук изнутри).

– Я потратил на эту работу последние двадцать пять лет своей жизни. Устроить всё было невероятно трудно. А сам эксперимент длится уже двадцать лет. Знаете, куда подевались остальные пять? Я употребил их на беспросыпные штудии необходимых в моём деле дисциплин – математики, физики, особенно механики, ведь по основному своему образованию я философ и культуролог и раньше работал только в кой-каких заокеанских университетах научным сотрудником и немного преподавателем. Параллельно с занятиями я обустраивал особняк, точнее, площадку для эксперимента, подыскивал разнорабочих для всякого рода подёнщины, готовил оборудование, отлаживал технику в аппаратной. Потом решал вопрос с этими Экспонатами, так что оскомину себе набил… Свобода личности, знаете ли. Культурные коды, знаете ли. Неприкосновенность жизни, знаете ли. Хе-хе-хе.

Я уловил ещё одну черту мистера Имминокля: всякий раз, даже при одном только упоминании «аппаратной», лицо его сияло, лучилось; было видно, что он гордится «сердцем своего проекта». Мне же она представлялась дьявольской машинерией, обслуживающей пыточную с затравленным тощим горемыкой.

– Однако же вам следует увидеть ещё кое-что.

– Ещё что-то… – вывалилось из моей груди.

Старый экспериментатор отступил от рампы и, подавшись ко мне, сделал зазывающий знак рукой.

– Прошу вас.

Сейчас я, конечно, понимаю, что подсказок к тому, чтобы понять, что мне предстояло «увидеть ещё кое-что», было отпущено мне предостаточно: «Экспонат номер ОДИН», «КОМНАТЫ», «а ДРУГОЙ…», и так далее. Но в тот раз я просто не мог думать осмысленно. Просто не мог думать. Просто не мог. Поймите меня правильно.

Так что, сойдясь вместе, мы, точно два верных друга, предоставили несчастного «Экспоната номер один» в его душегубном аквариуме самому себе. Удаляясь, я мельком разглядел последние кадры в экране: удалые ножи-мачете потрошили лошадей; из свеженадрезанных шей их обильно струилась кровь, стекаясь на пол в густые багровые лужи.

Отступив от забора, мистер Имминокль грубо сплюнул в сторону.

Зала, в которой мы находились, была разделена деревянной стеной-перегородкой на две залы поменьше. Первую – где помещалась смотровая площадка для комнаты «Экспоната номер один» – мы, насмотревшись на тамошние ужасы, оставили за собой, как до того оставили и аппаратную (железное сердце её продолжало мерно стучать); во вторую залу мы только-только вступили, и она оказалась значительно больше предыдущей, хотя по бедности интерьера была точно такой же. Яркий электрический свет с длинных трубчатых ламп, привинченных к потолку, явил моим глазам какие-то бочки, пузами приставленные к стене, гигантские катушки под брезентом из грубой материи и (с этого надо было начинать!) – металлическое заграждение, раз в пять по площади превышавшее предыдущее. Оно простиралось почти до дальней глухой стены, где зала была залита сумраком. Сомнамбулой я прошёл до того заграждения и встал перед ним как вкопанный. Справа от моего плеча возник мистер Имминокль. Он спокойно прислонился к рампе.

– Это – вторая комната и последняя часть экспериментальной площадки. Её строительство заняло много больше… Почему же вы не смотрите? – оборвал себя мистер Имминокль, заметив, что я действительно не смотрю.

Я собирался с мыслями, нет, с силами, чтобы быть хоть как-то готовым к встрече с новым ужасом (надеждами, что мистер Имминокль возвёл там рукотворный Эдем, себя я не тешил). Хотя и, после увиденного в предыдущей комнате, бо́льшей дикости вообразить себе я просто не мог, как ни старался. Тогда в голову мне пришёл один способ, которому я научился очень давно, когда ребёнком меня усадили в кресло дантиста. Я собрал четыре пальца в щепоть, поднёс их к другой руке, чуть выше кисти, и, что было сил, вцепился ногтями в кожу; острая боль не позволяла мне давить ещё сильнее, но в целом трюк сработал. Как когда-то давным-давно у врача, так и в тот день этим нехитрым способом я попытался распределить боль по двум участкам тела, потому что когда страдает только одна – живот, нога, голова, зуб, сердце – это совершенно невыносимо. В таком-то нелепом, но вынужденном виде, вдавливая ногти в собственную же плоть, я, приготовившись (как мне тогда казалось) к новому разряду фантомной боли, опустил глаза вниз.

Судя по размерам помещения, что простиралось под толстым, как льдина, стеклом, то были настоящие императорские покои. Углы просторной комнаты завершались колоннами, упиравшимися в потолок витыми капителями. Мягкие розовые обои были разукрашены прелестными панно с пионами, гортензиями и акантом, кое-где висели небольшие картины под золочёными рамами. На одной из них я, помнится, приметил сюжет из античной хроники (сейчас он уже изгладился из моей памяти). При каждой стене – по нескольку тумбочек, комодиков, трельяжиков, шкафчиков, ладно сделанных из нежнейшей глазури. В центре комнаты – большой кожаный диван, забросанный чем-то пёстрым. Вообще вся комната отличалась редкой нечистоплотностью (в сравнении с ней я был чистюлей!): полы, шкафчики, диванчики замусорены объедками, разноцветными пакетами и коробками, пузырьками с остатками красно-жёлто-оранжевой жидкости, одеждой (в том числе и нижней), обувью, бумажками с причудливыми знаками (среди них я приметил и знаки национальной, бес её, валюты), детскими игрушками, другими разными безделками, которые я не берусь описать. Владельца той комнаты, однако, видно не было, но я отметил про себя, что там должно быть живёт очень праздный человек или изласканный учёный-филолог. На секунду я подумал даже, что этот дворец мистер Имминокль соорудил для себя, но эту придумку тут же моментально отринул – он имел слишком красивое лицо. Сам того не заметив, мистер Имминокль пристыдил меня до алых румян на щеках.

И ещё одна штука: в комнате под второй залой меня поразило обилие телевизоров; я насчитал по меньшей мере шесть экранов: два из них – настоящие солнечные батареи – помещались в длинной стене прямо перед центральным диваном (видимо, чтобы было удобней смотреть), остальные, поменьше, были натыканы в других частях великолепного палаццо. Все они были включены: два центральных показывали какие-то ток-шоу, смахивавшие на буффонаду (а какие ещё могут показывать в наше оголтелое время?), другие… Впрочем, неважно; в сущности, ту же чушь.

– Да… Да… – бросил я в пустоту.

– Да… Да… – эхом отозвался мистер Имминокль.

– Однако же нам следует увидеть самого Экспоната номер два, – продолжил он вскоре. – Здесь я его не наблюдаю, значит – он в бассейне.

«В бассейне…». Мысли мои стали вновь путаться. Что ж, немудрено. Вообразите себе страдальца, которого только что извлекли из тысячелетней мерзлоты и бросили в огненную баню на отогрев. Такой резкий контраст просто не мог подействовать на мой ум иначе. На долю секунды мне показалось даже, что я начал сознавать подлинный смысл эксперимента…

– Предлагаю переместиться к левому краю, чтобы иметь возможность разглядеть Экспоната номер два, а также оставшуюся часть экспериментальной площадки.

Я отлип от перил и безвольным рабом последовал за мистером Имминоклем. Хотя всё моё существо внутренне протестовало и противилось его предложению, я, словно бездумный ликтор, приказывал моим ногам идти. Ноги подавались, но нехотя, с трудом, заплетаясь, – они превратились в разварившуюся вермишель.

Когда мы дошли до оконечности заграждения, где оно, перегнувшись прямым углом, меняло направление в перпендикуляр, в моей голове наконец-то сложилось целиковое устройство комнаты «Экспоната номер два» (как и пожелал того мистер Имминокль). Выяснилось, что комната имела Г-образную форму: всё, что мы наблюдали с нашего капитанского мостика до этого, было вертикальной палочкой обозначенной буквы, а смежное помещение, открывшееся перед нами с угла – горизонтальной, как нетрудно догадаться.

Только я стал присматриваться к новой экспозиции, как вдруг позади нас что-то отчаянно заскрежетало и застучало. «Принесли еду Экспонату номер один», – осведомил меня мистер Имминокль, заметив моё внезапное замешательство. В уме снова взвились жуткие картины предыдущей комнаты, от которых помогло отделаться только то, что я увидел дальше.

Перед-под нами – помещение с гигантской прямоугольной выемкой в центре, отделанной мрамором и почти до краёв заполненной водой, как обычно наливают хмельные напитки самым состоятельным визитёрам владельцы всех пабов (проклятье!). В лазурной воде плавали, слегка покачиваясь, надувные матрасы; к бортам их прибились круги и резиновые игрушки. Со стен комната была обставлена гипсовыми статуями древних морских божеств. В очертаниях лиц нескольких изваяний угадывались нереиды, которых я почему-то боялся в детстве, когда мать читала мне про них (надо же, помню!).

Акватория была захламлена почище смежного помещения, виденного нами недавно. Бассейн заканчивался у дальней стены комнаты огромным панельным окном почти под потолок с продольной гардиной наверху со свисающим с неё семью дугами розовым ламбрекеном. С боков окно обрамляли расправленные пурпурные занавеси, шитые позолотой; правая занавесь была выпачкана в кетчупе и омерзительной массе рвотно-болотного цвета. За окном находился демонически огненный мегаполис с высоты этажа, этак, десятого.

– Экспонат номер два, собственной персоной. – Участливо заметил мистер Имминокль, кивнув подбородком вперёд.

Я вдруг с ужасом сообразил, что хотя особняк мистера Имминокля имел безусловно внушительные размеры, однако при любой планировке экспериментальных комнат оттуда никак не мог быть виден целый город. К тому же, по всей вероятности, комнаты, которые мы наблюдали, умещались в нижних этажах дома. И в том жгущем глаза мегаполисе я не признал своего города, даже несмотря на частичное омерзительное сходство. Так что только мистика могла развернуть за окном той комнаты подобную картину. До того я привык думать, что я достаточно холоден или вовсе безразличен к мистике, но тогда от осознания присутствия в этом деле ещё и сверхъестественной перспективы, мой мозг начал гореть огнём. Так что мне пришлось решиться ещё на один вопрос:

– А… то окно… там ведь… выше… окно… как…

Никто не смог бы разобрать мои захлёбывания не вяжущимися друг с другом словами. Никто, кроме мистера Имминокля. Снисходительно оценив такие вот неудачные потуги, он ответил, опять-таки преспокойно:

– Как легко сегодняшнему человеку попасть в иллюзию цифры: улица – ненастоящая, это проектор с рисунком. Иными словами, обычный фильм, только зацикленный на десяти секундах. Одно время я подумывал увеличить интервал, но потом оставил это. Как оказалось, и десяти секунд много.

«Про-ектор», – проклятый, он так и не приладился к моим серым уключинам. Но мозг уже не горел пламенем присутствия мистицизма, отчего мне стало полегче.

По правую сторону от бассейна стояла большая бежевая оттоманка, своей гнутой спинкой едва не упиравшаяся в то самое окно-про… а, бес его. На ней, под грудой разных подушек – квадратных и цилиндрических, жёлтых и зелёных, развалилась толстая бесформенная субстанция. Частые выпуклые складки бесконечной лестницей покрывали туловище. И только по очертаниям расставленных в стороны рук и ног, раздутых, как рульки, а также по, собственно, коже, которая целиком покрывала двенадцатицентнеровую тушу, я смог признать в том создании человеческое существо. Лица видно не было – трёхступенчатый подбородок скатывался вниз, в изголовье оттоманки, заваленное подушками. Вокруг того лежбища валялись покрытые сыром куски жареного теста, ошмётки жёлтой лапши, перемешанной с мясом, коробка с выпиравшими из неё золотистыми головками картофельных палочек, пустой бумажный стакан, золотая цепочка, украшенная сочно-сливовыми камнями…

– Сейчас он спит. Вообще-то однажды я пытался определить установившийся у него распорядок дня, но ничего дельного не выходило. В какой-то из дней он нет-нет да нарушал график, который я вымучивал неделями, и тогда приходилось начинать всё по новой. Уже сейчас я твёрдо убеждён, что никакого графика у Экспоната номер два нет и в помине. Он делает, что пристанется, что прикажет ему его порочная плоть.

– Этот человек имеет болезненное пристрастие к женской одежде, – заметил я.

– О, да. Если бы только к ней… А, впрочем, немудрено.

Слова мистера Имминокля ничуть не прояснили ситуацию, хотя я напустил на себя такой вид, будто отпущенный мне комментарий был яснее и полезнее любой глоссы на свете. А вопросов и удивлений тем временем накопилось неприлично много: Какой контраст! Какое разительное различие с предыдущей комнатой, с прошлым человеком! Почему? Зачем так? Отчего тот бедолага вынужден терзаться против своей воли, а этот исполин блаженствует во сне, в неведении? Неужели они не понимают, что оба находятся в рабстве, что их рассудок затуманен одинаково? Признаюсь, я был ошарашен. В ту минуту страшного озарения я больше всего походил на марафонца, сбившегося с намеченной дистанции.