Текст книги "Королевский генерал"

Глава 5

О, необдуманная помолвка, потрясающая и поспешная, решение, принятое в один миг ни с того ни с сего. Мать не смогла устоять перед натиском, братья даже и не пытались создавать препятствия. Чампернауны, оскорбленные, удалились в Радфорд, и Джо, сняв с себя ответственность, последовал за ними. Его жена не захочет меня больше видеть, после того как я отвергла ее брата, и мне дали понять, что о скандальном моем поведении стало известно всему Девону. Муж Бриджет примчался на почтовых из Голбертона, Джон Поллексефен – из Матеркомба, и весь запад, казалось, только о том и говорил, что я тайно сбежала к Ричарду Гренвилу и сейчас выхожу за него замуж по жестокой необходимости. Он обесчестил меня в одной из спален Плимута, насильно увез в Киллигарт, я три месяца жила с ним как любовница – эти и другие слухи распускали о нас повсюду, мы же с Ричардом, в ликовании наших сердец, надо всем этим только посмеивались. Он хотел увезти меня в Лондон, под крылышко к герцогу Бекингему, который, как он заявил, пляшет под его дудку и выделит мне вдобавок приданое, но в самый разгар этого безумия в Ланрест прискакал на лошади его брат Бевил и с присущим ему изяществом и учтивостью настоял на том, чтобы я поехала в Стоу и венчалась от дома Гренвилов. Бевил внес порядок в невообразимую путаницу, своим одобрением он набросил покрывало приличия на все происходящее – именно этого нам до сих пор недоставало; несколькими днями позже мы с матерью благополучно обосновались в Стоу, куда Кит уехал около восьми лет назад, когда женился на Гартред. Я была тогда слишком влюблена, чтобы обращать на кого-нибудь внимание, и с раскрасневшимися от удовольствия щеками с уверенным видом расхаживала по огромным комнатам Стоу, улыбаясь старому сэру Бернарду, кланяясь всем его родственникам, благоговея перед окружавшей меня роскошью не больше, чем перед привычными пыльными закоулками Ланреста. Из всего, что я там делала или видела, я хорошо помню, как, прогуливаясь по садовым аллеям, рассеянно слушала сэра Бернарда, напыщенно рассуждавшего о сложных взаимоотношениях между его величеством и парламентом, а также как целыми часами простаивала в одной из комнат – спальне леди Грейс, жены Бевила, – в то время как служанки затягивали на мне мое подвенечное платье, собирали его у талии, подкалывали, опять затягивали. Леди Грейс и моя мать помогали советами, а на полу играли детишки, как тогда мне казалось – целая куча сорванцов.

С Ричардом я виделась не часто. В эти последние дни я, как он сказал, принадлежала женщинам. Последние дни… Поистине пророческие слова!

Ничто так не запечатлелось у меня в памяти, как тот последний майский день, когда солнце то пряталось, то выходило из-за облаков и дул сильный ветер. Я как сейчас вижу собравшихся на лужайке гостей: мы отправлялись на соколиную охоту, после чего, вечером, должен был состояться банкет.

На жердочках ястребы чистили клювами перья, расправляли крылья, а самые ручные из них позволяли нам подходить к ним совсем близко. В отдалении одиноко сидели на насестах их собратья покрупнее – соколы с дико блестевшими глазами.

Подошли сокольничие, и, пока они надевали на соколов путы и покрывали клобучками, готовя их к охоте, конюхи привели лошадей. Собаки скулили и прыгали в радостном предвкушении охоты. Ричард посадил меня на гнедую кобылку, которая отныне должна была стать моей, и, когда он повернулся к своему сокольничему, я увидела у ворот группу всадников, приветствовавших вновь прибывшего.

– Что там еще? – спросил Ричард, и сокольничий, закрыв ладонью глаза от солнца, повернулся к хозяину и, улыбаясь, сказал:

– Это госпожа Денис из Орли-Корта. У вашей красной соколихи будет возможность помериться силами с ее самцом.

Ричард взглянул на меня и улыбнулся:

– Все-таки это случилось, Гартред удостоила нас визитом.

Пока они ехали по дороге к нам, я задавалась вопросом, какие чувства испытаю к врагу своей юности, к той, с кем меня вновь таким странным образом свела судьба. Она ничего не писала, не прислала поздравления, однако ее природное любопытство в конечном счете взяло верх.

– Привет, сестрица, – крикнул Ричард своим обычным язвительным голосом. – Значит, ты все-таки приехала поплясать на моей свадьбе?

– Может быть, – ответила она. – Я еще не решила. Мои дети не совсем здоровы.

Она направила свою лошадь на меня, и ее губы медленно расплылись в улыбке, которая была мне так хорошо знакома.

– Как поживаешь, Онор?

– Неплохо, – ответила я.

– Никогда бы не подумала, что ты станешь госпожой Гренвил.

– Я тоже.

– Поистине пути Господни неисповедимы. Однако ты не знакома с моим мужем.

Я кивнула ехавшему рядом с ней незнакомцу – тучному, крепкому на вид мужчине значительно старше ее. Это и был тот самый Энтони Денис, от которого столько натерпелся бедняга Кит, пока не умер. Наверняка он покорил ее своим весом.

– Куда мы едем? – спросила она, повернувшись к Ричарду.

– В открытое поле, к взморью.

Гартред посмотрела на птицу, сидевшую у него на рукавице.

– Красная соколиха, – сказала она, подняв брови. – У твоей птички еще не все перья выросли. Думаешь, она на что-нибудь сгодится?

– Она уже ловила коршунов и дроф, а сегодня я намереваюсь пустить ее на цаплю, если мы ее вспугнем.

– Красную соколиху на цаплю? – Гартред ехидно ухмыльнулась. – С нее достаточно будет и сороки.

– Может, хочешь стравить ее со своим самцом?

– Мой самец убьет ее, а потом и цаплю.

– Это еще как сказать.

Они сверлили друг друга глазами, точно дуэлянты, изготовившиеся к бою, и я вспомнила, как Ричард рассказывал мне, что они цапались с самой колыбели. Именно тогда у меня впервые появилось предчувствие, что день закончится какой-нибудь катастрофой. На миг я даже подумала, не остаться ли мне дома, сославшись на усталость. Я ездила верхом ради удовольствия, а не ради кровопускания, и соколиная охота никогда не была моим любимым развлечением.

Очевидно, Гартред заметила мою нерешительность. Она рассмеялась:

– Твоя невеста трусит. Она боится, что не выдержит темпа скачки.

– Как? – разочарованно спросил Ричард. – Разве ты с нами не едешь?

– Отчего же, еду, – ответила я, не задумываясь. – Должна же я увидеть, как ты убьешь эту цаплю.

Мы поскакали в открытое поле. Ветер хлестал наши лица, гул океана доносился издалека вместе с плеском накатывавшихся на прибрежную гальку волн. Поначалу охота была не очень удачной, мы подняли только вальдшнепа, к тому же на него набросились большие ястребы, а они раздирают добычу когтями, вместо того чтобы убить сразу, как это делают ширококрылые соколы-сапсаны… Соколиха Ричарда и самец Гартред по-прежнему сидели под клобучками, так как мы еще не прибыли к месту обитания цапель. Моя кобылка фыркала от нетерпения; маршрут был новый, и мы ехали слишком медленно. Возле небольшого лесочка мы спугнули трех сорок, стайка ястребов набросилась на них, но хитрые сороки перелетали из одной рощицы в другую, и понадобилось целых двадцать минут и немало усилий и криков сокольничих, прежде чем была поймана одна сорока.

– Не богато, – с презрением заметила Гартред. – Неужели нельзя найти что-нибудь более достойное для соколов?

Ричард, прикрыв рукой глаза, смотрел на запад. Перед нами длинной полосой раскинулся участок, поросший вереском, неровный и труднопроходимый, в конце которого блестело болотце, куда в ненастную погоду прилетали в поисках корма утки и где во все времена года, как рассказывал мне Ричард, собирались морские птицы, кроншнепы, чайки, цапли.

В небе не было видно ни одной птицы, если не считать жаворонка, зависшего прямо у нас над головами, а до болота, где должны были обитать цапли, оставалось еще мили две.

– Ставлю свою лошадь против твоей и свою красную соколиху против твоего самца, – неожиданно сказал Ричард, снял клобучок с птицы, выпустил ее и пришпорил коня. В тот же миг Гартред бросилась за ним вдогонку, ее серокрылый сокол стремительно набрал высоту, и они с Ричардом галопом поскакали через мхи и вереск к болоту, а обе птицы неотступно летели над ними. Моя кобыла, возбужденная цоканьем подков своих собратьев, резко сорвалась с места, едва не оторвав мне руки, и включилась в безумную гонку за лошадьми, подстегиваемыми тявканьем собак и криками слуг.

Моя последняя скачка. Солнце в глаза, ветер в лицо, несущаяся галопом лошадь подо мной, грохот ее копыт, запах утесника, шум моря. Нечто незабываемое, незабытое, нечто навеки запечатлевшееся в моей памяти и глубоко запавшее мне в сердце. Я видела Ричарда и Гартред, мчавшихся бок о бок, переругивавшихся в ходе скачки, а соколы – самец и самка – то падали камнем вниз, то зависали высоко в небе. Вдруг из болота впереди нас, взмахивая огромными серыми крыльями, волоча за собой свои длинные ноги, в воздух поднялась цапля. Я услышала, как крикнул Ричард; Гартред ему ответила, и, словно заметив добычу, соколы принялись описывать в небе круги, поднимаясь все выше и выше, пока не превратились в две черные точки на фоне солнца. Бдительная цапля тоже поднималась ввысь, но описывая круги поменьше, повернув по ветру свое причудливое неуклюжее тело, удивительно легкое и гибкое. В одно мгновение первый сокол – я не могла бы сказать, была ли это соколиха Ричарда или же самец Гартред, – метнулся к цапле, но немного не рассчитал и пролетел мимо. Тут же выпрямившись, он вновь принялся описывать круги, набирая потерянную высоту. Второй сокол тоже спикировал вниз и таким же образом упустил добычу.

Я безуспешно пыталась остановить свою кобылу. Гартред и Ричард скакали на восток, вслед за цаплей. Мы все трое неслись галопом стремя в стремя к видневшейся впереди, среди вереска, груде камней.

– Осторожно, овраг! – крикнул мне в ухо Ричард, вытянув перед собой руку с плетью, но он промчался мимо, словно ветер, и я даже не успела его окликнуть.

Цапля теперь была прямо у меня над головой, соколов я потеряла из виду, но услышала победный крик Гартред:

– Они падают, падают, мой самец схватил ее!

И на фоне солнца я увидела, что один из соколов вцепился в цаплю, и обе птицы, слившись в одну бесформенную массу и кувыркаясь в воздухе, упали ярдах в двадцати передо мной.

Я попыталась свернуть в сторону, но кобыла не слушалась, и я крикнула обгонявшей меня Гартред:

– Где овраг?

Она не ответила. Мы летели к груде камней, солнце слепило мне глаза, а умирающая цапля и забрызганный кровью сокол упали из потемневшего неба прямо в открывшуюся передо мной расселину. Я услышала, как закричал Ричард, тысячеголосый хор голосов раздался у меня в ушах, когда я упала.

Вот так я, Онор Харрис из Ланреста, и стала калекой, навсегда потеряв способность ходить: уже двадцать пять лет я либо лежу, либо сижу в кресле, не сделав за это время ни одного шага, не чувствуя почвы у себя под ногами. Тому, кто считает, что калека не годится на роль героини романа, лучше сразу закрыть книгу и воздержаться от чтения. Ибо вы так и не увидите, как я выйду замуж за мужчину, которого люблю, как стану матерью его детей. Но зато вы будете знать, что эта любовь ни разу не дала сбоя, что, несмотря на все превратности судьбы, она только крепла в нас обоих, становясь в последние годы еще более нежной и глубокой, чем если бы мы были супругами. Вы узнаете также, как при всем моем бессилии я смогла взять на себя главную роль в разыгравшейся вслед за этим драме; моя неподвижность только усиливала мои чувства и обостряла восприятие, в то время как сама судьба принуждала меня к роли судьи и свидетеля. Представление продолжается – то, что вы прочли, лишь пролог.

Глава 6

Я вовсе не собираюсь спустя столько лет заниматься исследованием физических и душевных страданий, всего, что я испытала в те первые месяцы кризиса, когда казалось, что моя жизнь закончилась. Вряд ли это было бы интересно читателю. Да и сама я не расположена вытаскивать из тайников своей души эти почти забытые горькие воспоминания. Достаточно сказать, что поначалу испугались за мой разум. Несколько недель я все пребывала в состоянии мрачной безысходности. Мало-помалу ко мне вернулась ясность ума, и я смогла постичь весь смысл моего физического состояния. Я справилась о Ричарде и узнала, что, не дождавшись от меня вестей, не получив у докторов никаких надежд на мое выздоровление, он внял советам своего брата Бевила вернуться в полк. Это было наилучшим выходом. Он не мог сидеть без дела. Убийство в Портсмуте его друга, герцога Бекингема[4]4
  23 августа 1628 г. герцог Бекингем был убит в Портсмуте ирландским офицером Фельтоном.


[Закрыть], переполнило чашу, и он, вместе с остатками экспедиции, отплыл во Францию и участвовал в том последнем робком штурме Ла-Рошели. Когда он вернулся, я снова была дома, в Ланресте, и уже достаточно окрепла, чтобы определиться со своим будущим. Я решила никогда больше не встречаться с Ричардом. Я написала ему письмо, которое он не принял в расчет, и срочно прискакал из Лондона, чтобы повидаться со мной. Я отказалась его принять. Он хотел взломать дверь моей спальни, но путь ему преградили мои братья. Лишь после того, как врачи заверили его, что своим присутствием он только навредит моему здоровью, он понял, что все кончено, и, не сказав ни слова, удалился. Я получила от него последнее письмо, безумное, горькое, полное упреков, – и затем наступило молчание.

В ноябре того же года он женился на леди Говард из Фитцфорда, богатой вдове, уже три раза побывавшей замужем и на три года старше его. Я узнала об этом случайно, из слов, которые неосторожно обронила Мэтти. Я обратилась за разъяснениями к матери. Она хотела скрыть от меня правду, опасаясь рецидива болезни, и то, с каким спокойствием я приняла свершившийся факт, по-моему, сильно ее озадачило.

Ей было сложно, так же как и всем остальным, понять, что теперь я считала себя другим человеком. Онор, которую они знали, умерла, подобно цапле в тот майский день, когда ее сразил сокол.

Не исключено, что она вечно будет жить в сердце своего возлюбленного как прекрасная мечта, но тот Ричард, которого она знала и любила, состоял из плоти и крови, он должен был держаться стойко, так же как и я.

Я лежала в постели и улыбалась – я хорошо это помню – при мысли, что он в конечном счете нашел свою наследницу, и какую наследницу! Я очень надеялась, что ей – такой опытной – удастся сделать его счастливым и что ее богатства обеспечат ему хоть какое-то спокойствие.

Между тем я должна была привыкнуть к новому образу жизни, к ежедневной неподвижности. Разум обязан компенсировать беспомощность тела. Из Оксфорда к тому времени вернулся Перси, привезя с собой учебники, и с его помощью я принялась изучать греческий и латынь. Учителем он был посредственным, хотя и довольно милым, и совесть не позволяла мне надолго лишать его общества собак и лошадей. Тем не менее он привил мне вкус к чтению, и я добилась неплохих результатов. Все в семье проявляли ко мне чуткость и заботу. Мои сестры и их дети, у которых поначалу слезы наворачивались на глаза от жалости, со временем стали чувствовать себя легко в моем присутствии, когда я смеялась и болтала с ними, и мало-помалу ребенок-баловень, каким я всегда была, стал советчиком и посредником в их делах: со всеми проблемами обращались ко мне. Я, разумеется, говорю о годах, а не о месяцах, ибо все это произошло не в один день. Мэтти, моя служаночка, с первой же минуты стала моей неутомимой рабыней. Она научилась распознавать в моих глазах знаки усталости и сама выпроваживала посетителей из комнаты. Она же занималась моим кормлением и моим туалетом, хотя я и научилась выходить из положения самостоятельно. Спустя три года моя спина уже достаточно окрепла, чтобы я могла сидеть и поворачиваться без посторонней помощи. Лишь ноги меня совершенно не слушались, а когда в осенние и зимние месяцы на стенах дома выступала сырость, я ощущала ее своими костями. Порой боли становились такими сильными, что мне было крайне трудно придерживаться той линии поведения, какую я сама же себе и определила. Жалость к себе – этот самый коварный из ядов – проникала в мои вены, злые духи овладевали моим разумом, и тогда, как часовой на посту, у дверей вставала Мэтти и грудью преграждала путь непрошеным гостям. Бедняжка Мэтти, как часто я ее бранила, когда была не в духе, однако она мужественно сносила все мои капризы. Именно Робину, моему славному Робину, первому пришла в голову мысль смастерить мне кресло, и это кресло, позволившее мне перемещаться из комнаты в комнату, стало самым ценным его изобретением. Он потратил несколько месяцев на то, чтобы сделать чертеж, и, когда оно было собрано, когда, удобно усевшись, я смогла передвигаться без посторонней помощи, он обрадовался, мне кажется, еще больше, чем я.

Все это в корне изменило мою повседневную жизнь. Летом я могла даже выезжать в сад, путешествовать вокруг дома, частично вернув себе независимость. В тридцать втором году у нас в семье состоялась еще одна свадьба. Моя сестра Мэри, над которой мы давно подшучивали из-за ее набожности и рассудительности, приняла предложение Джонатана Рашли из Менебилли, который потерял свою первую жену при родах год назад и остался с малыми детьми на руках. Этот брак был превосходен во всех отношениях: Джонатану исполнилось к тому времени сорок лет, а Мэри – тридцать два. Свадьбу справляли в Ланресте, и на ней присутствовали дети Джонатана – Элис, Элизабет и Джон. Впоследствии я познакомилась с ними ближе, однако уже тогда они, будучи робкими и застенчивыми детьми, сразу же завоевали мое расположение. На свадьбу приехал также Бевил Гренвил, близкий друг как Джонатана, так и наш. Лишь после церемонии и отъезда Мэри в свой новый дом на другом конце Фоя мне удалось побеседовать с ним с глазу на глаз. Мы немного поговорили о его детях, его жизни в Стоу, затем я, не без внутреннего содрогания, хотя внешне и спокойно, спросила о Ричарде.

Он ответил не сразу, и я увидела, как лоб его нахмурился.

– Я бы предпочел не говорить об этом, – выдавил он из себя наконец, – но раз уж ты спросила… После женитьбы, Онор, у него все сложилось очень неудачно.

Грудь моя наполнилась неким дьявольским злорадством, которое я хотела и не могла подавить.

– Как же так? – спросила я. – Разве у него нет сына?

Я знала, что у него родился сын около года назад, как раз шестнадцатого мая – о, ирония судьбы! – в годовщину моего падения в овраг. Новая жизнь пришла на смену той, которая оборвалась в тот день, подумала я тогда и, как тот избалованный ребенок, не обретший еще житейской мудрости, проплакала всю ночь в подушку, думая о мальчике, которому судьба-злодейка помешала стать моим. Нечто похожее случилось и в один из дней, когда Мэтти несла вахту у двери: я представила жену Ричарда, лежащую в обнимку с ребенком, а рядом с ней – улыбающегося Ричарда. Картина, от которой мне стало довольно мерзко на душе, несмотря на мое наигранное равнодушие. Однако вернемся к Бевилу.

– Да, верно, – ответил он, – у него есть сын и еще дочь, но я не знаю, видится ли с ними Ричард. Дело в том, что он ругался с женой, грубо обращался с ней – как он уверяет, даже замахивался на нее, – и поэтому она требует развода. Кроме того, он оклеветал графа Суффолка, родственника своей жены, и тот предъявил ему иск в Звездной палате[5]5
  Высшее судебное учреждение в Англии в XV–XVII вв. (получила свое название от украшенного звездами потолка зала заседаний в королевском дворце в Вестминстере). При первых Стюартах контроль Звездной палаты распространялся на религиозную и политическую жизнь страны. Была упразднена в 1641 г.


[Закрыть] и выиграл дело. Ричард отказывается уплатить штраф – да он и не мог бы, потому что сидит на мели, – и в любой момент его могут заключить в тюрьму Флит за неуплату долгов.

«Боже, – подумала я, – какой разительный контраст с той жизнью, о которой мы с ним вместе мечтали. А может, я ошибаюсь и со мной случилось бы то же самое?»

– Он всегда был жесток, даже в детстве, – продолжал Бевил. – Ты его совсем не знаешь, Онор. Увы! За три месяца ухаживаний нельзя составить мнение о мужчине.

На это я ничего не могла возразить, ибо здравый смысл был на его стороне. Но думала я о тех, навсегда канувших в небытие, весенних днях, о цветущей яблоне в саду. Вряд ли у какой-нибудь девушки был более нежный, более чуткий возлюбленный.

– Ричард жестокий? – удивилась я. – Безответственный и импульсивный, возможно, но не более. Наверняка жена его провоцировала.

– Этого я не знаю, – признался Бевил, – но охотно бы в это поверил. Она довольно коварная и безнравственная женщина. Близкая подруга Гартред – возможно, ты этого и не знала, – и вот, когда она была в Орли-Корте, тогда все и решилось. Ричард – тебе это известно лучше, чем кому-либо, – находился тогда отнюдь не в лучшей своей форме.

Я ничего не сказала, почувствовав в мягком тоне Бевила легкий, быть может, подсознательный упрек.

– Дело в том, – продолжал Бевил, – что Ричард женился на Мэри Говард из-за денег, а женившись, обнаружил, что не имеет доступа ни к богатству, ни к имуществу жены, что все находится в руках доверенных лиц, действующих исключительно в ее интересах.

– Значит, его дела обстоят ничуть не лучше, чем прежде?

– Гораздо хуже. Звездная палата не освободит его от уплаты штрафа за клевету, я же так занят своими исками, что просто не в состоянии ему помочь.

Он обрисовал довольно грустную картину, и, хотя моему ревностному воображению она показалась не такой тягостной, как идиллическая сцена семейного счастья, стоявшая у меня перед глазами, я не испытала никакого удовольствия от того, что узнала о неприятностях Ричарда. Мне тяжело было осознавать, что он грубо обращался с женой из-за того, что не мог располагать ее богатством, но я достаточно хорошо его знала, чтобы сомневаться в этом. Он женился на ней не по любви, с горьким чувством безысходности в сердце, и, разгадав его намерения, она поспешила его разочаровать. Без прочного фундамента, доверия друг к другу нельзя создать крепкий союз! Тем не менее я не отступила от своего решения и ничем не показала, что понимаю его или сочувствую ему. Сдерживала меня не гордыня или жалость к себе, а твердая уверенность в том, что такая линия поведения самая мудрая. Он должен жить своей жизнью, в которой для меня отныне места нет.

Как нам впоследствии стало известно, он провел несколько месяцев в тюрьме, а осенью следующего года уехал из Англии на материк, поступив там на службу к королю Швеции.

Как часто я думала о нем, тосковала в течение тех долгих лет, для данной истории значения не имеет. Я особенно раскисала во время долгих ночных бдений, когда меня мучило мое тело. Днем я приучала свои чувства к послушанию, и благодаря успехам в учебе – я добилась хороших результатов в греческом, – а также моей заинтересованности жизнью братьев и сестер дни и месяцы проходили в атмосфере относительного душевного равновесия.

Время залечивает любые раны, скажете вы, но, на мой взгляд, их залечивает не столько время, сколько решимость духа.

А дух может в темноте превратиться в дьявола.

Пять, десять, пятнадцать лет; большой кусок жизни женщины, а в данном случае – и жизни мужчины тоже. Мы все время меняемся, из любопытных, наивных и во всем сомневающихся юных созданий превращаемся в самоуверенных, властных людей с уже устоявшимися привычками и сформированным характером.

До несчастного случая я была строптивой, взбалмошной девчонкой, но в сорок втором году, когда разразилась война[6]6
  Гражданская война (1642–1647) «кавалеров» (сторонников короля) против «круглоголовых» (сторонников парламента).


[Закрыть], так перевернувшая наши жизни, я была тридцатидвухлетней женщиной, «славной тетушкой Онор» для многочисленных моих племянников и племянниц и довольно важной фигурой в семье.

Человек, навсегда прикованный к креслу или к кровати, может легко стать тираном, и, хотя я никогда не стремилась к власти, после смерти матери я стала той, кто принимает решения, к чьему авторитету прибегают при каждом удобном случае. Странная вещь, но я была как бы окружена легендой, словно моя физическая беспомощность наделила меня большой мудростью.

С иронией относясь к культу, образовавшемуся вокруг моей персоны, я в то же время всячески заботилась о том, чтобы не разрушить эту иллюзию.

Молодежь, я думаю, меня любила, зная мою бунтарскую натуру, а также потому, что я всегда становилась на ее сторону. Циничная на первый взгляд, я, по сути, была неизлечимым романтиком, и, если нужно было передать записку, устроить встречу или сказать что-либо по секрету, моя комната в Ланресте становилась поочередно то местом деловых встреч, то местом любовных свиданий, то исповедальней. Пасынок и падчерицы Мэри постоянно крутились возле меня, и я оказывалась замешанной в многочисленные ссоры, умело покрывая их проказы и не раз выступая посредником в их сердечных делах. Джонатан, мой зять, был добр, справедлив, но строг, убежденный сторонник «серьезного» брака и противник поспешных, импульсивных решений. Он, несомненно, был прав, но этот торг между родственниками, эти корыстные споры о деньгах невольно вызывали у меня отвращение, и, когда Элис, его старшая дочь, стала сохнуть и бледнеть, томясь любовью к худому, как щепка, Питеру Кортни – родители уже несколько месяцев спорили, стоит им жениться или нет, – я пригласила их в Ланрест, велев им устроить свое счастье, пока еще не поздно, и никто ничего не узнал.

Так что поженились они в должное время, и хотя все кончилось разводом (причиной тому явилась война), по крайней мере они прожили несколько счастливых лет, и ответственность за это я с легким сердцем беру на себя.

Другой моей жертвой стала Джоан, моя крестница. Она, это важно запомнить, была дочерью моей сестры Сесилии и моложе меня лет на десять. Когда Джон Рашли, пасынок Мэри, приехал из Оксфорда погостить у нас, он застал Джоан у моего изголовья, и я тотчас смекнула, откуда ветер дует. Меня так и подмывало послать их к яблоне, однако какой-то внутренний сентиментальный голос удержал меня от этого шага, и я предложила им рощицу с колокольчиками. Неделю спустя они обручились и успели сыграть свадьбу до того, как завяли колокольчики, и даже сам Джонатан Рашли не нашел, к чему придраться в брачном договоре.

Но вот нежданно-негаданно грянула война, и перед Джонатаном и перед всеми мужчинами графства, включая моих братьев, встали другие, более важные проблемы. Страна бурлила уже давно, и в Корнуолле сталкивались между собой самые разные мнения: одни (хотя и возмущались высокими налогами) считали, что его величество вправе издавать любые законы, другие же поддерживали парламент, противившийся всему, что граничит с деспотизмом. Не раз я слышала, как мои братья спорили с Джеком Трелони, Раналдом Моуном, Диком Буллером и другими нашими соседями, причем мои братья рьяно защищали короля. Джо занимал уже довольно важный пост, ему было поручено руководить обороной побережья. Шли месяцы, умы ожесточались, дружба становилась более холодной, люди перестали доверять друг другу. Открыто поговаривали о гражданской войне, и каждый мужчина в графстве начал готовить оружие, слуг и лошадей, чтобы в нужный момент внести свой вклад в дело, которое он считал справедливым. Женщины тоже не сидели сложа руки; многие, как Сесилия в Матеркомбе, разрывали старое постельное белье на бинты и набивали кладовые продовольствием на случай осады. Спорили, по-моему, еще ожесточеннее, чем потом, когда начались боевые действия. Друзья, ужинавшие у нас за неделю до этого, стали вдруг подозрительными, вспоминались давно забытые скандалы, люди клеветали друг на друга из-за простого несовпадения взглядов.

Все это меня огорчало. Эти распри между соседями, которые веками жили друг с другом в мире и согласии, казались мне кознями дьявола. Мне неприятно было слышать, как Робин, мой нежно любимый братец, такой ласковый с собаками и лошадьми, чернил Дика Буллера за его поддержку парламента, уверял, что он берет взятки, превращает своих слуг в шпионов, хотя полгода назад они вместе с Диком участвовали в соколиной охоте. А Роб Беннет, еще один из наших соседей и друг Буллера, стал распространять слухи, порочащие моего зятя Джонатана Рашли, утверждая, что отец Джонатана и его старший брат, внезапно умершие с интервалом в несколько дней, когда свирепствовала эпидемия оспы, пострадали вовсе не от болезни, а были отравлены. Эти россказни показывали, как за несколько месяцев соседи превратились в волков, готовых перегрызть друг другу глотки.

При первом же расколе между его величеством и парламентом, в сорок втором году, мои братья Джо и Робин, так же как и большинство наших ближайших друзей, в том числе Джонатан Рашли, его зять Питер Кортни, семья Трелони, семья Арунделл и, естественно, Бевил Гренвил, высказались в поддержку короля. Семейной жизни и всякому спокойствию сразу же пришел конец. Робин отправился в Йорк, в армию его величества, захватив с собой Питера Кортни, и каждый тотчас же получил в свое командование по роте. Питер, в первом же сражении проявивший чудеса храбрости, получил рыцарское звание прямо на поле боя.

Мой брат Джо и мой зять Джонатан колесили по графству, собирая деньги, людей и боеприпасы для королевской армии. С деньгами дело обстояло неважно, ибо Корнуолл всегда был беден, а в последнее время нас почти совсем разорили; многие семьи, не имея достаточного количества наличных денег, отдавали серебряную посуду – верноподданнический, но совершенно бесполезный жест. Мне не хотелось следовать их примеру, но я вынуждена была это сделать, поскольку сбором занимался сам Джонатан Рашли. Мое отношение к войне было несколько циничным, ибо, не слишком веря в высокие цели и уединенно живя в Ланресте с Мэтти и прислугой, я чувствовала себя удивительно отстраненной от всего, что происходило вокруг. Успехи первого года отнюдь не вскружили мне голову, как это случилось с моей семьей, ибо я в отличие от них не считала, что парламент так легко сдаст свои позиции. Парламентарии привлекли на свою сторону сильных полководцев и располагали крупными суммами денег – их поддерживали все богатые коммерсанты Лондона, – и, кроме того, у меня сложилось мнение, которое я держала при себе, что их армия несравненно сильнее. Храбрости нашим военачальникам было не занимать, однако им недоставало опыта. Воинское снаряжение было также довольно скудным. Дисциплина в войсках отсутствовала. К осени угроза войны стала наиболее явственной: обе армии выстроились на восточном и западном берегу реки Теймар. Я провела беспокойное Рождество и в третью неделю января узнала, что случилось худшее: враг переправился через Теймар и вошел в Корнуолл. Я обедала, когда Питер Кортни принес нам эту новость, проскакав во весь опор от Бодмина до Ланреста, чтобы сообщить мне, что армия противника движется по дороге на Лискард. Его полк, под командованием сэра Ралфа Гоптона[7]7
  Гоптон Ралф, барон (1596–1652) – английский полководец, сражавшийся на стороне роялистов. Умер в изгнании.


[Закрыть], должен остановить это продвижение, Гоптон проводит в эту минуту военный совет в Боконноке, в нескольких милях отсюда.

– Будем надеяться, – сказал мне Питер, – что сражение не заденет вас здесь, в Ланресте, а состоится где-то между Лискардом и Лостуитиелом. Если мы их разобьем и вытесним из Корнуолла, войну можно будет считать выигранной.