Текст книги "Television Romance"

Чхве мог бы поклясться, что законы в школах всю его жизнь были похожи на тюремные нормы общения: ученики объединяются в группки по интересам, это само собой, умники и умницы, спортсмены и спортсменки, странные, популярные, эмо и кучи других; однако был ещё один критерий, который Кёнсун просто терпеть не мог – расовый критерий. Именно благодаря ему, Кёнсун догадывался, он постоянно был в окружении корейцев. Это происходило на подсознательном уровне; сколько бы он ни пытался найти причины, – Сокхван, его семья, помощь в благоустройстве, – всё это имело один конец, разгадку, типичную закономерность. Разрушить её сумел только Кван Ханыль, и, если честно, то Кёнсун даже не задумывался, почему. Ответ казался ему очевидным – он просто другой, вот и всё.

Будучи азиатом-геем – он не кричал о своей ориентации, но и не скрывал её, – даже в США, Кёнсун страдал, потому что не мог просто подойти к понравившемуся парню – уж точно не к представителю другой нации, это было бы ещё хуже и сложнее – и сказать ему о своей симпатии. Кёнсун не знал, было ли так во всех школах Америки или только в городках типа Модесто, но его наивной части очень хотелось верить, что после окончания школы подобные страхи останутся в прошлом, и он сможет быть честным с самим собой и окружающим миром.

Парень вздохнул и присел на стоящую рядом парту. Минджун обернулся в экспрессивном припеве, орущем из его наушников, и наткнулся взглядом на поникшего Кёнсуна; он тут же выдернул провода из ушей и уставился на него.

– Что-то не так?

– Я не знаю, – выдохнул Чхве. – Просто меня всё бесит.

Минджун хмыкнул и подошёл к нему, медленно забираясь на соседнюю столешницу. Он смотрел на свои туфли; его индиговые джинсы были перепачканы разводами от порошка.

– Я думаю, что ты отличный парень, Кёнсун, – вдруг пробормотал он. – Такой ты, какой есть. Я могу быть самым хреновым другом на этой планете, но я рад быть твоим хреновым другом, – он кивнул своим же словам, и Кёнсун усмехнулся. Минджун никогда ничего подобного ему ещё не говорил. – Я надеюсь, что всё будет хорошо. Мне насрать, разлюбишь ли ты Сокхвана или он всё-таки разует глаза и увидит, какой классный парень в него по уши влюблён, – он поднял голову и заглянул внимательно Чхве в глаза; тот сглотнул. – Я просто хочу, чтобы в итоге ты был счастлив, и всё.

– К чему это вообще? – слабо засмеялся Кёнсун, скорее из-за неловкости, затопившей его.

– Я сидел за этой партой сегодня.

Он встал и направился к своей швабре, и Кёнсун смотрел на него ещё некоторое время, пока тряпка с мокрым кваканьем скользила по оставшемуся не мытым участку пола в полной тишине.

Когда они закончили, Минджун выглядел всё ещё немного подавленным, но он всё равно приятельски похлопал Чхве по плечу на выходе из кладовой уборщика. Кёнсуну нужно было в уборную, и Минджун ушёл на парковку дожидаться остальных в одиночестве. Брюнет вздохнул, глядя, как тот удаляется. У него неприятно тянуло в груди от произошедшего. Меньше всего, по правде говоря, он бы ждал подобного сопереживания от Минджуна. Он был прекрасным другом, немного резким, но всё же хорошим, однако в делах, касающихся Кёнсуновой ориентации, он был невыносимой задницей большее количество времени, и Чхве к этому уже привык.

Кёнсун ополоснул кисти в холодной воде и похлопал мокрыми ладонями по шее, потому что от жары у него закипали мозги и уже начинала немного кружиться голова. Он осмотрел своё лицо, блестящее от пота, убрал волосы назад и вышел из туалета с тяжелейшим вздохом. В длинном коридоре, в конце которого находилась приёмная Мистера Д., по всей смежной с улицей стене растягивалось широкое окно с видом на спортивную площадку. Оттуда ослепительно врывался солнечный свет; из незакрытых деревянных форточек было слышно пение птиц. Легко покачивались тюлевые бело-серые занавески.

Чхве смотрел в сторону улицы весь путь до выхода; тренировка футболистов уже закончилась, пустое поле зеленело под ярко-голубым полотном безоблачного неба. Кёнсун вспомнил, что, возможно, мог бы подождать Ханыля у выхода из корпуса, а не на стоянке, потому что раздевалка клуба находилась в том же здании, но он оборвал себя, прежде чем до конца это обдумать, потому что Ханыль, как решил Кёнсун, его больше ничем, кроме профессиональной сферы, не должен был интересовать.

На выходе из корпуса как раз собрались чирлидеры и потихоньку уже выходили футболисты с мокрыми волосами, и они обговаривали надвигающийся матч со «львами» из «Биг Вэлли». Кёнсун этим никогда не интересовался, но в начале семестра всегда были дружеские матчи с другими школами Модесто, и он знал об этом просто потому, что знали все: всю школу обклеивали этими цветными листками с объявлениями дат ближайших игр, вешали подбадривающие плакаты; команда поддержки за пару дней до этого начинала постоянно ходить в школу в полной боевой готовности в своей бело-голубой униформе, светя за лето позолотевшей кожей.

Кёнсун робко мотал головой по сторонам, пытаясь высмотреть Ханыля и не попасться ему на глаза, и торопливо двигался к парковке, стараясь не проходить сквозь толпу, потому что чувствовал себя отвратительно неуютно рядом с этими высокомерными красотками и широкоплечими – однако, зачастую, тупоголовыми – великанами. Ему показалось, что он заметил мокрую блондинистую голову где-то справа, и он всё смотрел туда, когда вдруг врезался в кого-то и едва не потерял равновесие, но сумел сбалансировать – хвала его спортивному прошлому. Он испуганно отскочил и уставился на стоящего перед ним парня.

«О, Господи. Я в сраном кино про лузеров».

– Тебя не учили вперёд смотреть, когда идёшь? – вскрикнул парень в бомбере футбольного клуба.

Это был тот самый, с которым Ханыль разговаривал в день их с Кёнсуном знакомства; тот самый, который пренебрежительно обозвал Чхве «певичкой». Кёнсун подумал – хуже, чем это, могло бы быть только если бы он врезался в самого Ханыля; тогда он поверил бы в карму.

– Извини, – бросил Чхве, собираясь продолжить путь; он никогда не общался с людьми, диалог с которыми заведомо был бы бесполезным.

– Певичка? Что ты тут забыла? – парень шагнул в сторону и оказался на дороге у Кёнсуна, и тот стрельнул на него взглядом, полным холодного равнодушия.

Кёнсун шагнул назад, чтобы расстояние стало достаточным для названия «безопасное», и сложил руки на груди, всматриваясь в широкое самодовольное лицо. У него были резкие мужественные черты и смуглая кожа; пара карих глаз сверкала, насмешливо глядя на фигуру Кёнсуна. Под курткой футболиста зиял голый тренированный торс с ярко выраженными линиями пресса. Чхве поджал губы, нервно сжимая пальцами рукава своей рубашки.

У Кёнсуна было хрупкое, но ладное тело; ростом он скорее пошёл в мать, и потому был обычно ниже всех среднестатистических американских подростков – тем более спортсменов. Когда дело доходило до жаренного, он никогда – это было табу – не использовал силу, хотя она, безусловно, в нём была, ведь он занимался лёгкой атлетикой почти десять лет до тех пор, пока не сломал ногу на одном из соревнований, неудачно споткнувшись, и не оборвал на этом все свои спортивные достижения. С ногой со временем стало всё в порядке, но с боевым настроем – нет. Кёнсуну как-то легко обошёлся отказ от нагрузок во время восстановления, и тогда он понял, что больше никогда не хочет этим заниматься.

– Свали нахрен с моей дороги, – ровным голосом сказал Кёнсун.

Парень перед ним желчно оскалился и шатнулся в его сторону, но Кёнсун держал расстояние неизменным, двигаясь синхронно с ним.

– Ух, как некрасиво, – пролепетал тот. – Я не думаю, что твоё извинение звучало искренне, а теперь ты ещё и клычки показываешь? – его рука скользнула к предплечью Кёнсуна, и тот дёрнулся, но не успел; футболист рывком притянул его ближе к себе.

Кёнсун приоткрыл рот, боясь сделать вдох, чувствуя, как беззащитность просачивается в его тело, как уверенность медленно сменяется на испуг. Он задрожал.

– Отпусти меня, придурок, не то я заверещу, как банши, и все увидят, что ты пристаёшь к парню, – процедил Чхве.

Он надеялся, что это сможет его запугать, но тот криво усмехнулся и лишь сильнее сжал чужое предплечье.

– Вся школа знает, что ты…

– Чак, блять, ты можешь сам забирать свои шмотки из раздевалки? Я тебе кто…

Парень удивлённо поднял взгляд за спину Кёнсуна, и тот снова дёрнулся и обернулся тоже. В паре десятков футов от них замер опешивший Ханыль, сжимая в руке две чёрные спортивные сумки. Чхве сглотнул, со стеклянными глазами глядя Квану в лицо.

– Что за хрень? – выдохнул блондин.

Кёнсун смотрел на него, но не мог издать и звука; ему хотелось, чтобы парень помог ему, чтобы он оторвал придурка от его руки, чтобы увёз Кёнсуна подальше из этой проклятой школы. Никогда прежде Кёнсун не испытывал такую сильную нужду в чьей-то помощи. Это чувство не было ему знакомым, поэтому он только нервно дышал, почти всхлипывая, но продолжал молчать.

– Он врезался в меня.

– Он меня домогается! – выпалил Кёнсун срывающимся голосом.

Футболист с расширенными глазами вперился в Чхве, и тот выдернул предплечье из чужих пальцев и отшатнулся; он чувствовал сердцебиение в собственном горле, вызывающее тошноту, и его глаза пощипывало от подступающих слёз.

Ханыль подался вперёд и швырнул сумку Чаку в руки, тут же хватая Кёнсуна за плечи и утягивая в свою сторону; Чхве послушно прижался к нему, ощущая, как сковывающий тело страх с покалываниями в кончиках леденевших пальцев потихоньку отступает.

– Ну ты и мудак, – кинул Кван и потащил Кёнсуна за собой в сторону парковки.

Брюнет еле волок непослушные ноги; Ханыль придерживал его, положив руку на талию, и от него приятно пахло дезодорантом и цитрусовым шампунем, а с волос ещё редкими каплями стекали остатки воды. Кёнсун дрожал, но тёплая рука и сильное тело поблизости помогали справиться с пережитым ужасом, и по мере того, как они приближались к родстеру Ханыля, Чхве кое-как сумел собраться и успокоиться.

К Кёнсуну приставали за неполных восемнадцать лет несколько раз, и все они происходили в клубе после их выступлений, где в духоте и адреналиновой дымке Кёнсуну казалось это каким-то захватывающим приключением; ему нравилась эта странная мысль о том, что он выступал так хорошо, что его потное и разгорячённое тело хотели заполучить после концерта. Но он мог это контролировать. Он мог позвать охрану заведения, или он мог поддаться и получить удовольствие; но здесь, окружённый людьми, которые не замечали или не хотели замечать, которые никогда бы ему не помогли – здесь он был подобно загнанному в тупик оленю и не знал, как ему убежать от охотника.

Кван водрузил свою сумку в багажник автомобиля и повернулся к Кёнсуну, нервно переступающему с ноги на ногу и остервенело жующему свою вспухшую нижнюю губу; он положил влажные ладони на худые плечи и заглянул в его глаза.

– Ты как?

– В порядке, – ответил он. – Хотя, если честно, без понятия.

– Такое уже было раньше?

Кёнсун покачал головой, опуская взгляд.

– Я не горячая школьница. Я не понимаю, как такое вообще возможно.

Его голос дрогнул в конце фразы, и он прикусил губу снова, пытаясь привести мозги в порядок, но ничего не получалось. Он ненавидел это.

– Я понимаю, что жертвы изнасилования чаще всего не виноваты в том, что с ними происходит, но, блять, я просто мимо проходил, а он сраный футболист. Разве вы, футболисты, не по девочкам?

Ханыль усмехнулся и выпрямился. Его рука вдруг очутилась в волосах Кёнсуна, ероша их в дружеском жесте, и Чхве подавился воздухом от неожиданности. Ханыль улыбался, слишком, чёрт возьми, тепло лыбился прямо перед готовым сжаться до размеров атома Кёнсуном, и его пальцы мягко теребили чуть взмокшие от жары пряди.

– Он просто ублюдок. Не бойся. У него слишком маленькие яйца для того, чтобы всерьёз тебе навредить. Скорее всего, он правда запал на тебя, но слишком тупой, чтобы действовать иначе.

Кёнсун нахмурился и убрал руку парня от своей головы.

– Мне нужно идти к остальным. Догоняй.

Ханыль остался растерянным у своего синего родстера, а Кёнсун быстрым шагом пересёк парковку до самого конца, где у выцветшего красного пикапа уже тусовались остальные. Йесон натирал лобовое стекло, а Соно посмеивался над Минджуном, пытающимся подкинуть бутылку с водой таким образом, чтобы, приземлившись, она встала на плавящемся асфальте прямо на донышко, но она всё падала на бок, и он раздражался. Из магнитолы открытой настежь машины громко играло кантри.

– Тебя где черти носят? – завидев приближающегося друга, заорал Минджун.

– Ко мне пристал придурок из футбольной команды, – ответил брюнет.

Парни вытаращились на него.

– Ты что, нарвался на неприятности? – пробормотал Йесон.

– Разве что, задницей, – тихо пробурчал Кёнсун. – Всё нормально. Поехали.

Кёнсун с тяжестью в мышцах залез в пикап и пристегнулся, устало откидывая голову назад и вздыхая. Предплечье всё ещё побаливало от жёсткой хватки, Чхве был уверен, что позже обнаружит там гигантский синяк. Он прикрыл глаза, всё ещё чувствуя отголоски чужого тепла и веса пальцев на своём затылке, и его вдруг передёрнуло, так заметно, что Йесон напрягся рядом, но Кёнсун ничего не сказал.

Машина Ханыля медленно следовала за разваливающимся пикапом по центральным улицам; брюнет видел его в зеркале заднего вида. Он переключил радио, потому что дурацкое кантри действовало ему на нервы, и оставил станцию, где солист Radiohead как раз протягивал низко: «я всего лишь слизняк, я просто чудак, какого хрена я здесь делаю?», и Кёнсун подумал о том, что и сам не знает, что он делает.

* * *

По отработанной схеме Минджун по приезде пошёл в дом поздороваться с семьёй и сделать закуски, а остальные сразу расположились в гараже, пользуясь лёгкой прохладой его стен. Йесон раздал всем по банке газировки из холодильника и уселся в своё кресло-мешок, Соно развалился на софе в тени стеллажей; Кёнсун скинул рубашку, оставаясь во влажной от пота майке, и в небольшом царапанном зеркале без рамы увидел на светлой коже руки багровеющее пятно от большого пальца. По его спине пробежали мурашки.

– Он точно конченный, – прошептал Ханыль, проходивший мимо; Кёнсун поджал губы.

– Херня, скоро пройдёт.

– Если он будет к тебе лезть, скажи мне.

– Ты что, мой телохранитель? – усмехнулся Кёнсун.

– Таких придурков нужно прижучивать, – ответил Ханыль и пожал плечами.

Кёнсун похлопал ресницами, ощущая, как внутри снова пробуждается то мерзкое чувство страха, которое ему стоило огромных усилий усыпить. Ханыль сделал глоток из банки, глядя на отметку на Кёнсуновом предплечье, и кивнул сам себе, как будто в голове у него происходил какой-то диалог; ничего больше не сказав, он отошёл и завалился в Кёнсуново кресло. Он выглядел уставшим.

Чхве мысленно чертыхнулся. За то, что Ханыль ему помог, выгонять его со своего кресла совсем не хотелось. Кёнсун воткнул провод усилителя в проведённый в гараж удлинитель, взял акустическую гитару и сел на барный стул, оставшийся посреди гаража ещё с мини-выступления Ханыля в субботу; подёргав струны для проверки их строя, он провёл по всем большим пальцем, кусая колечко в губе и раздумывая, что бы ему хотелось сыграть. Остальные парни привыкли к этому – он мог сидеть, ничего не делая, и вдруг схватить гитару и начать петь недавно разученную песню, и они не заставляли его заткнуться или что-то вроде того, потому что, в конце концов, он был вокалистом, и это было бы всё равно что запретить Минджуну музицировать или Соно беспрестанно писать стихи.

Парень поставил каподастр на второй лад, вспомнив старую, но отличную песню группы All Time Low – одной из тех, что писали саундтреки для американских фильмов про подростков в нулевые. Кёнсуну эта песня жутко нравилась в средней школе, потому что он увидел живое выступление в интернете, и солист на концерте закричал: «я просто ебанный катящийся камень[6]6
  В песне строчка: «I'm a rolling stone» («I’m a rolling fucking stone» в акустической версии), что в переводе означает: «Я – перекати-поле» / «Мне не сидится на одном месте»; в тексте использован дословный перевод.


[Закрыть]», а слова «ебанный» изначально в тексте не было, так что фанаты были просто вне себя от восторга в зале, а Кёнсун – в своей комнате.

Чхве аккуратно начал перебирать струны – пятая, третья, вторая с меняющимися зажатыми ладами, быстрее – третья, вторая, третья; он прикрыл глаза и наклонился к микрофону, слегка прикасаясь к нему губами. С выдохом его голос заполонил репетиционную с первыми строчками: «мой корабль шёл ко дну в бескрайнем море звуков», и все посторонние шумы – пение птиц снаружи, пиликанье игрушки в телефоне Йесона, стучащая в висках кровь, – все они вмиг утонули в глубоких душевных переживаниях, пронизывающих эту песню, и Кёнсун вдруг понял, как сильно на самом деле он хотел её спеть в тот момент.

«В городе дураков я был осторожен и невозмутим, но меня разорвали на части, подобно урагану».

Его пальцы соскользнули со струн, и рука ритмично зашлась на простой спокойный бой, приглушённый в игре пальцами без медиатора. Он приоткрыл глаза, глядя в распростёртый перед ним пейзаж гаража и стоящего ко входу капотом пикапа, за которым по тротуару на противоположной стороне улицы прогуливались мать с пухлым круглолицым ребёнком. Кёнсун хотел бы быть этим ребёнком. Ему было бы в сотни раз легче без синяков, ориентаций, футболистов, Сокхванов, Ханылев и тому подобного.

«Ты никогда не был мне другом, так что оставь своё страдание при себе».

Во втором куплете Кёнсуна переполняла какая-то детская гордость за то, что он повторил за вокалистом и пропел «ебанный камень», и он даже от этого заулыбался, глядя на свои пальцы на ладах; он чувствовал, как от просачивающегося зноя в гараже становилось всё жарче, и пот стекал по его лицу крупными каплями, но Кёнсун не останавливался, потому что этой песней он, наконец, вёл диалог с самим собой, протягивая насмешливое: «высокомерный мальчишка, ты любишь себя, поэтому другие – не обязаны», и затем это прямолинейное: «всем лучше без тебя». Его взмокшие пальцы скользили по ладам, солёные губы сталкивались с сетчатым металлом головки микрофона, и Кёнсун зажмурился, на завершающем припеве надрывая голос, рыча последние строчки. Его песня кончилась вместе с воздухом в лёгких, и он устало закончил своё выступление парой медленных переборов.

В репетиционной снова стало тихо, как будто Кёнсун там был один, как это бывало обычно поздними вечерами, но глаза всё ещё слепило спускающееся в закате солнце, а перед ним сидели Йесон и Ханыль, и у второго лицо выражало одновременно и тысячи эмоций, и ни одной. Кёнсун спрыгнул со стула, приставляя гитару к ближайшему стеллажу, и сделал глоток из оставленной ранее на полке банки.

Этой песне не нужны были овации или комментарии. Она была криком Кёнсуновой души. Минджун притащил горячие вафли; его мать часто делала их в подаренной ей на прошлое рождество вафельнице. Они всегда сладко пахли и были очень неплохими, особенно в исполнении именно Минджуновой матери, а не в его собственном, потому что он их постоянно сжигал.

Все взяли себе по одной, и Ханыль прожевал кусок прежде, чем подал голос:

– Вы, ребята, занимаетесь какой-нибудь раскруткой своей группы? – спросил Ханыль; Кёнсун переглянулся с парнями, и те были в лёгком замешательстве. – Ну, я понимаю, у вас немного другая концепция, но ведь на ней деньги не сделать. Свобода – это здорово, но на что-то же нужно будет есть.

Кёнсун понимал, о чём говорит Кван.

– Мы снимали видео на «Ютуб», – ответил Йесон, и Ханыль удивлённо вскинул брови. – Этим занимался Сокхван-хён. Мы в этом не очень сильны.

Йесон всегда обращался к Сокхвану с этим окончанием «хён», потому что он, как и сам Сокхван, родился и рос в Корее, так что для них это было нормально – использовать корейские слова, добавлять дурацкие «и» и «а» при обращении к кому-то по имени. Кёнсуна раньше это жутко раздражало, но потом это стало чем-то привычным и даже уютным, чем-то, ассоциирующимся только с этими двумя.

Правда, потом и Соно, и Минджун изредка стали использовать их тоже – Кёнсун считал, набрались у старших.

– У нас на канале чуть больше пятидесяти тысяч подписчиков, – добавил Чхве, дожевав вафлю и убрав крошки с уголка губ. – Мы раньше снимали правда классные ролики, но теперь делаем это очень редко. В основном я заливаю свои каверы под акустику, Минджун тоже закидывает что-то своё. Просмотров там не так много, но нам это помогает практиковаться.

Ханыль нахмурился, почёсывая шею.

– Я думаю, вам стоит вернуться к этому. Пятьдесят тысяч подписчиков – довольно внушительная аудитория.

Ханыль врал, и Кёнсун знал это. В США блогеров классифицировали маленькими, если количество их подписчиков было меньше заветного миллиона. Пятьдесят тысяч, пускай и с копейками, Кёнсун прекрасно это понимал, были ничтожно жалкой аудиторией в этом жестоком мире.

– Возможно, ты прав, – пробормотал Соно, задумавшись. – Нам правда нужно что-то делать. Мир не ограничен одним только фестивалем. Нам нужна стратегия.

Весь вечер они то и дело пытались подобрать хорошую песню, чтобы там голоса Кёнсуна и Ханыля выигрышно звучали вместе, но им всё никак не удавалось, потому что лирический тенор Ханылева вокала не подходил их типичному инди-рок стилю. Его голос был слишком мягкий, почти приторный. Такой вокал обычно прекрасно подходит для баллад и поп-музыки, но «Роман из телевизора» никогда не исполняли песни в таких жанрах.

В общем, они так ни к чему и не пришли. Это выбивало Кёнсуна из колеи, ему не нравилось, как медленно шла их подготовка. После очередного провала со звучанием он упал в своё бархатное кресло, обливаясь потом, стёр капли со лба тыльной стороной ладони, всё ещё сжимая в руке микрофон, и решил, что им пора закругляться. Остальные вяло согласились.

Он отказался от того, чтобы Йесон его подвёз, потому что ему нужно было подумать. Кёнсун любил рассуждать, гуляя по вечерним полупустым улицам среди невысоких частных домов. Он даже не слушал музыку в такие прогулки, потому что ему нравилось прислушиваться к успокаивающемуся, готовящемуся ко сну городу. То, как надрывались сверчки, то, как изредка проносились по узким кварталам машины, то, как где-то лаяли собаки и где-то вдалеке оседало закатное солнце – все эти мелочи нравились Кёнсуну. Маленький город был именно тем, что его вдохновляло. Если бы не колледж и не потребность в месте, где он смог бы быть самим собой без страха, то Кёнсун никогда и ни за что бы не променял свой крохотный, уютный, бестолковый Модесто на что-либо ещё.

Он всё шёл и вдыхал пыль дороги, полной грудью, словно боясь, что вот-вот этот воздух закончится; ветер путался в его волосах, и он пальцами зарывался в них, совсем не чувствуя раздражения; ласковый вечер окружал парня, струился вокруг него, и Кёнсун ощущал, что полностью принадлежал в те минуты только ему и этому городу. В глубоком индиговом небе зажигались холодными огнями звёзды. Под ногами хрустел гравий. Кёнсун хотел бы поделиться этими эмоциями и переживаниями. Но в этом он был одинок.

Парень притормозил и осмотрелся: на пустынной улице с небольшими покорёжившимися старыми домами, большая часть которых в этом квартале была либо заброшена, либо с одним единственным хозяином-стариком, жутковато поскрипывали прогнившие деревянные стены. Не было ни души. Кёнсун достал припрятанную во внутреннем кармане куртки пачку сигарет – тонких, средней тяжести, – и прикурил, всё поглядывая по сторонам. В Калифорнии сигареты продавали только с двадцати одного года, так же, как и спиртное, хотя во многих штатах возрастная планка была спущена до восемнадцати.

Кёнсун делал это – курил – очень нечасто, но, когда делал, ему становилось спокойнее на душе. Это была хреновая отговорка; на случай, если его самого или кого-то ещё она не устраивала, он говорил, что это ведь неудивительно – все курили, рано или поздно все пробовали. Он не был в этом хорош, часто просто набирал полный рот дыма и выдыхал, даже не проталкивая его в лёгкие. Ему просто нравились эти серо-белые клубы и запах. Они напоминали ему о Соно.

Его друзья ненавидели Модесто. Калифорния – бесконечно огромная, говорили они, и было так несправедливо, что судьба занесла их именно в Модесто, а не в миллионник типа Лос-Анджелеса. Йесон порой думал о том, чтобы когда-нибудь вернуться в Сеул, откуда он приехал со своими родителями шесть лет назад, и стать учителем музыки; Соно мечтал о шумном урбанистическом Гонконге и собственном музыкальном бизнесе, а Минджун жаждал вернуться в Чикаго и открыть там свою галерею.

Чхве не докурил сигарету; поморщился и выбросил её в чей-то мусорный бак, выворачивая на проспект, тянущийся вдоль закрытых на ночь небольших магазинчиков и офисов с опущенными жалюзи. Редкие автомобили светили фарами в лицо; Кёнсун застегнул рубашку наполовину и засунул руки в карманы джинсов, вглядываясь в темнеющий на горизонте тротуар; где-то там, на расстоянии в сотне ярдов, был музыкальный магазин – с огромными наценками и скудным выбором, но Кёнсун всё детство обожал туда ходить и глазеть на гитары.

Для Кёнсуна всё началось почти четыре года назад, когда он наткнулся на Pale Waves совсем случайно на «Тамблере» и влюбился в их странный стиль: эмоциональные песни с налётом ретро-музыки; одежда, пропитанная эстетикой фильмов восьмидесятых. Они были в восторге от того, что называли себя фриками. Их музыка была такой откровенной и настоящей. Они хотели рассказывать истории, делиться чувствами со своими слушателями, быть значимыми. Они использовали музыку исключительно как инструмент самовыражения. Это было именно то, к чему стремился Кёнсун со своим «Романом из телевизора».

Он часто вспоминал о том, как они начинали: в заваленном гараже, где семья Минджуна складировала ненужный хлам; где воняло аммиаком из-за кучи хранящихся там реактивов самого Кима, потому что он был грёбаным юным химиком. Они сидели там на том самом изумрудном бархатном кресле, и изначально оно было не таким уж пошарпанным, но воняло плесенью из-за влажности; на односпальной реечной кровати без ножек – она была Минджуновой, и он её сломал, – которую вынесли туда после покупки новой. В полумраке одной хилой лампочки, опасно подвешенной на голый провод, они смотрели друг на друга, впятером, потому что Сокхван был там, и единственное, что смог выдавить четырнадцатилетний Кёнсун, было: «это пиздец», и потом он добавил: «хуже быть не может», но затем: «завтра берёмся за уборку».

Это было потрясающе. То, как они виртуозно расчистили и приспособили некогда мусорный чулан под репетиционную совсем юной и нескладной группы. То, как они постепенно волочили туда свою мебель, свои инструменты, плакаты, кассеты, колонки и прочую шелуху; то, как им помогали родители, – возможно, им нравилось, что у детей было новое хобби, а возможно, это было лучше, чем если бы они слонялись по городу хрен знает где и с кем. Наконец, то, как они впервые выступали на школьной сцене во время пресловутого конкурса талантов, и Кёнсун всегда заливался краской и смеялся, вспоминая, как они тогда выглядели на сцене: в чёрном, кожаном, металлическом, крутом. С яркой подводкой на глазах, с ревущими инструментами в руках и с самым жарким огнём в сердце.

В прогулки, подобные этой, Кёнсун всерьёз задумывался о том, что же будет с ним, так до конца и не определившимся в жизни, и с его группой дальше. И он никогда не мог найти ответа, способного удовлетворить его сердце. «Мы разбежимся. По-другому никак».

И тем вечером, когда он опять думал об этом, размышления о возрождении их канала вернулись в голову. Он вдруг остановился посреди дороги, задумавшись. Если им удастся завоевать интерес публики, думал он, если им удастся добиться успеха, то, возможно, это станет веской причиной остаться всем вместе. Возможно, не в Модесто, но пускай даже на краю земли. Главное – вместе.

Кёнсун возбуждённо выудил телефон из кармана и набрал Ханыля.

* * *

Чхве стоял у перекинутой через шоссе металлической арки на бетонных постаментах с развивающимися на шестах флагами Соединённых Штатов. На зелёном фоне посреди неё белыми буквами с круглыми лампочками внутри светилось название города и его девиз: «вода – богатство – довольство – здоровье». Кёнсун не знал точно, что это значило, потому что арка эта была довольно бессмысленной и служила скорее туристической достопримечательностью. Про неё все знали, даже переехавший меньше недели назад сюда Ханыль, а ещё там поблизости находился «Макдональдс», а у Кёнсуна от голода подгибались коленки, так что место для встречи было отличное.

Вокруг трещали электричеством фонарные столбы, сновали подростки. Сломанные светофоры на перекрёстке монотонно мигали жёлтым. Утомлённые дневной духотой деревья благоухали вдоль широких бетонных тротуаров. Кёнсун сел на каменную изгородь католической церкви, благословенно сияющей белым цветом шпаклёванных стен в ночных сумерках. Оранжевый фонарный свет окружал её, но не окрашивал, и Чхве догадывался, всё дело в божественной силе.

Синий родстер припарковался на стоянке у забегаловки у бело-ржавого фургона службы доставки; Ханыль устало вылез из него и вздохнул, увидев воодушевлённого Кёнсуна. Он ещё даже не переоделся, всё ещё блестел пот прошедшего дня на его лице. Они молча зашли в заведение.

– Ну, и какова причина того, что ты ещё не дома? – спросил Ханыль, когда они уже сели со своими подносами за столик у окна. – Я думал, ты уехал на автобусе.

Время едва перевалило за десять вечера. В кафе шумно работал древний кондиционер, заглушая попсу, шепчущую из небольших старых колонок; несколько школьников младше их сидели в другом конце зала; парочка взрослых мужчины и женщины в домашней одежде зашли сделать заказ раньше парней и всё ещё не могли определиться.

– Я люблю гулять, – пожал плечами Чхве. – Модесто по вечерам довольно классный.

– Не знаю, – нахмурился Ханыль, оглядывая помещение. – Похож на типичный провинциальный городок.

– Вы, парни из больших городов, всегда слишком предвзято относитесь к провинции, – Кёнсун сделал большой глоток содовой и закинул в рот палочку картофеля-фри; он был горячим и слишком солёным. – Если ты дашь этому городу шанс, он может влюбить тебя в себя всего без остатка.

Он жевал и улыбался, говоря об этом. Ханыль усмехнулся.

– Ладно. Я вообще-то позвал тебя не поесть в «макдаке», на самом деле, – Кёнсун выпрямился на стуле и ещё глотнул лимонада. – Я хотел попросить помощи.

Ханыль непонимающе моргнул.

– Видишь ли… Я правда задумался над тем, что ты сказал в гараже. Ну, по поводу канала на «Ютубе». Я думаю, нам нужно этим заняться. Раскруткой, съёмками и прочим. Я хочу этим заниматься.

У Кёнсуна от оглашения этих желаний трепетала каждая частичка тела. Он почти не дышал, схватившись за картонный стаканчик пальцами, и они были влажными и мёрзли от количества находившегося внутри льда.