Текст книги "Television Romance"

Кёнсун опустил голову и приподнял край лонгслива, оголяя торс. Сбоку, справа на рёбрах у него и вправду была тату с рваными буквами выгравированной фразой «never mind». Но его пресс совсем не был таким, как у Ханыля, потому что само телосложение Кёнсуна сильно отличалось; у него была довольно хрупкая фигура, массу набрать не получалось, да он и не хотел; во время учёбы в младшей и средней школах он занимался лёгкой атлетикой, но в старшей перестал из-за травмы, продолжая потом поддерживать фигуру в основном пробежками, когда было настроение, и отчасти правильным питанием.

– У тебя талия тоньше чем у моей бывшей, – заворожённо добавил Ханыль, и Кёнсун вдруг почувствовал, как на его лице расцветает румянец. – Обручи крутишь?

– Ну да, – Кёнсун усмехнулся. – Каждый день, сразу после матушки. Триста вправо и триста влево. – Ханыль засмеялся. – Давай. Вставай, мать твою. Мы идём на крышу. Возьми сестринские коктейли.

Ханыль не совсем понимал, как на такой небольшой крыше мог оказаться выход, но всё равно взял напитки, разлив их по бокалам, и понёс их на подносе вместе со сладкими рулетиками, карамелью переливающимися в тусклом вечернем свете, вслед за Чхве, уверенно шаркающим домашними тапками по коричневому покрытию. Они зашли в соседнюю комнату – комнату Кёнсуновой матери, – и Кёнсун раздвинул лавандовые занавески в цвет интерьера, почти сразу ныряя в открытое окно. Ханыль вскрикнул от неожиданности.

– Всё в порядке, – сказал Кёнсун, рукой маша с улицы. – Дай мне поднос и иди сюда.

Немного дрожащие руки передали Кёнсуну угощение, и он уселся удобнее на синей черепице несильно покатой крыши, на которой было довольно удобно сидеть, и Кёнсун постоянно лазил туда посмотреть на закат или делать домашнее задание. Сине-фиолетовое небо багровело уже где-то за соседскими домами, а воздух был пропитан вечерним предвкушением приятной сентябрьской ночи. Ханыль вылез к Кёнсуну и протянул тому плед, принесённый с его комнаты; Кёнсун вскинул брови, удивляясь смекалке блондина.

– Ни черта не видно, – выдохнул Ханыль.

– Наслаждайся приятной компанией, – сказал Кёнсун, поставив между ними поднос и подхватывая бокал. Жидкость в нём была больше похожа на клубничный лимонад, так что у него не должно было быть проблем с соседями. – С такой редко удаётся провести вечер. Ты счастливчик.

Ханыль усмехнулся, беря второй стакан в руку и делая глоток, жмурясь. Он подцепил пальцами один из рулетиков, первый за тот вечер, и откусил половину.

– Ну ты и прожорливый, – пробурчал Кёнсун и взял другую булочку. – Их нужно есть постепенно, наращивая удовольствие, потому что в середине сосредоточена начинка.

– Разве не нужно откусывать сразу половину, чтобы начинка была в любом случае?

– Ох, ты нетерпеливый, я понял. Кошмар.

Ханыль удивлённо уставился на брюнета, и Кёнсун заливисто засмеялся. Он по правде становился очень и очень разговорчивым от алкоголя, хотя прошлым вечером и не сильно это демонстрировал, потому что слишком стеснялся. Теперь Кёнсун чувствовал себя увереннее. Ханыль больше не казался страшным и неизвестным зверем, по крайней мере, Кёнсуну хотелось в это верить.

Вечер приятно убаюкивал своей безмятежностью; машин практически не было, вокруг в домах стояла тишина, будто все соседи внезапно стали работать в ночные смены вместе с матерью Кёнсуна; они тихо смеялись и обговаривали ещё много всякой ерунды, от школы до самого вкусного на свете мороженого, и Кёнсун сказал, что блондин обязательно должен побывать в диско-кафе; Ханыль сказал, что умеет делать дурацкие джазовые распевки, и что это вообще очень просто, и Кёнсун думал, что скинет этого паршивца с крыши, не иначе.

Когда солнце село, город погрузился в сумерки с расшитым кристаллами бархатным полотном тёмно-синего неба, Ханыль и Кёнсун уже допили напитки и оставили только парочку рулетов на подносе; Кёнсуна здорово вырубало, он то и дело начинал впадать в дрёму, слушая, чем корейский кимпаб отличается от роллов, но всё никак не мог понять; голос у Ханыля стал вялым, он проглатывал звуки и шепелявил сильнее, чем обычно. Когда Кёнсун в который раз ответил, что не понял, Ханыль выдохнул, убирая волосы от лица, заправляя пшеничные прядки за ухо, приходя к заключению, что Кёнсуну лучше один раз попробовать, чем слушать рассказы, и тогда Чхве промямлил:

– Приготовь мне.

– Прямо сейчас?

– В следующий раз.

Ханыль хмыкнул.

– Подпишешься на мой канал?

– Чёрта с два.

– Пошли спать.

Кёнсун с прикрытыми глазами кивнул, Ханыль пролез в окно вместе с подносом, с грацией кошки, не уронив ни одного стакана, а потом помог брюнету влезть в комнату с пледом в обнимку. Они лениво поплелись в комнату Кёнсуна, и он сразу плюхнулся на кровать, лицом зарываясь в подушки, и матрас прогнулся на противоположной стороне от чужого веса.

– Я не планировал с кем-то спать сегодня.

– Я тоже.

– Будешь приставать – останешься без письки.

– Кто в восемнадцать лет вообще говорит слово «писька»? – взвыл Ханыль.

У Кёнсуна голова была повёрнута в другую сторону, и от щёк губы вытянулись, он был похож на утёнка – он знал это, но был слишком ленив, пьян и не способен изменить ситуацию.

– Мне будет восемнадцать только тринадцатого сентября.

– Мне уже исполнилось первого сентября, – пробормотал Ханыль.

– С днём рождения.

Ханыль прыснул.

Так они уснули.

Four. Panic on the brain, world has gone insane

В городе Модесто, округ Станисло, штат Калифорния, США, численность населения составляла порядка двухсот тысяч. Если вы задумались о том, много это или нет, то для сравнения в Лос-Анджелесе – городе – проживает четыре миллиона человек. Согласно статистике, найденной Кёнсуном в интернете, корейская часть жителей многонационального Модесто составляла примерно ноль целых две десятых от всех двухсот тысяч; несложные математические махинации привели его к выводу о том, что это около сорока тысяч корейцев во всём городе, что, на самом деле, было большой суммой. Кёнсун знал некоторых, но не знал всех, потому что такое количество человек могло бы основать свой маленький городок в и без того небольшом городе.

Кёнсун думал об этом, лёжа на кровати и рассматривая фиолетового бумажного журавлика, покачивающегося на белой нитке под высоким косым потолком от лёгких дуновений утреннего сквозняка. Пахло ароматическими свечами из ближайшего «Таргет», на их упаковке было написано что-то вроде: «сущность безграничной свободы», и про запах там было сказано: «бесконечный океан разбивается о скалы, выражаясь водной тонизирующей композицией с нотками соли», и Кёнсун ничего не понял, когда их покупал, так что он просто понюхал картонную упаковку – пахло необычно, похоже на соль для ванн, довольно-таки успокаивающе.

Так вот, он всё размышлял о том, какова была вероятность того, что среди двухсот тысяч жителей разных полов и рас он влюбится именно в Сокхвана; какова была вероятность того, что среди двух с половиной тысяч учащихся в младшей школе Модесто Кёнсун подружится именно с Сокхваном, а потом в средней – с остальными; какова была вероятность того, что среди всех старших школ – Кёнсун знал про существование как минимум пяти – Ханыль переведётся в самую обычную «Модесто Хай Скул», а не в «Среднюю школу Дэвиса» или «Школу Монтессори». Например, «Христианская школа Биг Вэлли» выглядела довольно неплохо, их футбольная команда «львов» гоняла по городу на джипах с откидным верхом с гордо поднятыми головами в жёлто-синих бомберах. Но, наверное, она была слишком христианской, догадывался Кёнсун.

Какова была вероятность того, что спустя пару дней после знакомства с человеком, интересы и жизненный стиль которого Кёнсуну казались бесконечно чуждыми, он проведёт аж две ночи подряд рядом с ним? Чхве не был авантюристом. Совсем нет. Он совершал сумасшедшие поступки, потому что того требовал его возраст и нередко – друзья, но сам по себе, если откровенно, он был совсем не такой.

Кёнсуну не хватало бунтарского, по-настоящему рокерского духа, живущего и циркулирующего вместе с кровью по венам в пылком Минджуне; ему не хватало хладнокровия, равнодушия и скептицизма, пронизывающих тонкими нитями каждую клеточку вечно сосредоточенного Соно; ему не хватало открытости и опытности, ему не хватало яркости и стойкости, которыми сиял Йесон.

Чхве ими искренне вдохновлялся и восхищался, и он правда пытался соответствовать своему образу «лидера инди-рок-группы», однако, чем старше он становился, тем больше осознавал, что на самом деле он был обыкновенным. Ничем не выделяющимся. Его группа и его музыка были именно тем, чем он пытался изменить эту несправедливую действительность. В то время, как остальные жаждали свободы от оков в этом прогнившем обществе, Кёнсун тайно желал найти своё собственное место, в нём или вне его.

Он проснулся за час до будильника, потому что легли спать они довольно рано; в незакрытую форточку всю ночь врывался ночной прохладный воздух, и парню пришлось вставать посреди крепкого сна, чтобы накрыться одеялом, потому что Ханыль слишком сильно дрожал по ту сторону кровати. Кёнсун потянулся, выныривая из тёплого убежища, встречаясь лицом с ранним утренним светом. Солнце вставало за противоположной стороной дома, поэтому никогда не слепило в восходе.

Парень сел на кровати, заглядывая в узкое напольное зеркало с простой белой рамкой, купленное в том же самом «Таргет», стоящее в углу у его шкафа-купе с полупрозрачными серыми дверцами. Он смотрел на себя в мятом лонгсливе, на свои взлохмаченные чёрные волосы, на лицо без макияжа, и ему казалось, что он выглядел маленьким сонным ребёнком, которого только притащили с долгих прогулок по магазинам.

Чхве завалился обратно и посмотрел на Ханыля, повёрнутого к нему головой. Тот сопел, обнимая подушку, как своё сокровище; его ресницы трепетали в дрёме, рот с бледно-розовыми губами был чуть приоткрыт. Волосы походили на копну сухой травы, раскиданной по белой простыне. Он казался невинным. Кёнсун пробежался взглядом по его лицу с приятным тёплым оттенком кожи и заметил небольшой шрам на его щеке. На носу и под губой и вправду были маленькие родинки, придающие Квану ещё больше очарования.

Кёнсун нахмурился, потому что заметил во рту у Ханыля странный металлический блеск, и, присмотревшись, мог бы поклясться, что у того был проколот язык.

Проколот язык? Самой настоящей штангой?

Чхве удивлённо уставился в потолок, переваривая эту информацию. Он мог ошибаться, ведь не мог же он открыть рот спящего парня, чтобы удостовериться, но и ничем другим этот серебряный блеск просто не мог бы быть, верно же? Кёнсун быстро облизнул сухие губы. Этот факт, этот пирсинг, совсем никак не вязался с образом Квана, который он построил в своей голове за эти дни. Отличный спортсмен, сын богатого отца, хороший ученик, популярный парень в школе. Девчонки, конкурсы талантов, родстер цвета электрик, светлая одежда, канал на «Ютубе» с миллионом подписчиков. Откуда здесь взяться пирсингу вообще? Кёнсун снова робко взглянул на блондина, пытаясь разглядеть, есть ли у того дырки в ушах. Кажется, были.

Кёнсун рассеянно выкарабкался из постели и поспешил спрятаться в ванной комнате, со стеклянными глазами закрывая дверь на щеколду и усаживаясь на опущенную крышку унитаза. Противоречия ударили по голове тяжёлой кувалдой.

Пирсинг не был чем-то странным для Кёнсуна или для любого в «Романе из телевизора». В группе у всех что-то да было проколото. Все носили серьги: у Кёнсуна все уши были усыпаны серебром, в то время как Соно носил маленькие тоннели, а у Йесона был проколот только хрящ на правом ухе. У Минджуна раньше был «паучий укус», но потом он проколол нос, левое крыло, потому что не хотел, чтобы было «одинаково», хотя у Кёнсуна был «вертикальный лабрет», и появился он у него гораздо раньше; у Кёнсуна также был проколот сосок, только левый, потому что он не знал точно, понравится ли это ему впоследствии, и хотел оставить возможность сравнения. Ханыль скорее всего этого не увидел, потому что Кёнсун переодевался к нему спиной, или, может, не подал виду. Почему-то Кёнсуну от этого было легче.

Он встрепенулся, вспоминая, что ему нужно написать доклад, который обещал быть самым бездарным и сделанным на коленке, хотя Кёнсун так никогда бы не поступил со своим любимым предметом; он скинул с себя одежду и полез в душевую кабину, включая едва ли тёплую воду, стараясь быстрее справиться, чтобы времени осталось больше. Напряжение спало, но мысли о том, какого всё же чёрта у Ханыля был проколот язык, всё равно не покидали мокрую голову; Кёнсун вдруг подумал, что должен был догадаться об этом ранее, потому что у Ханыля в речи были намёки на существование пирсинга – он немного шепелявил почти всегда, от алкоголя это выражалось ярче, но Кёнсун просто думал, что тот не может заставить рот работать нормально.

Он вылез из душа, стряхнул серую воду с головы – она всегда окрашивалась из-за чёрного тоника – и обвязал большое белоснежное полотенце вокруг бёдер, поспешно покидая комнату. Удостоверившись, что Ханыль всё ещё находится в царстве Морфея, Кёнсун достал чистую одежду и оделся, свесив влажную ткань на шею и сел за компьютер; у него оставалось сорок минут до будильника, чтобы успеть напечатать доклад по Великой Французской революции восемнадцатого века, и это была паршивая тема, от которой у Кёнсуна правда пухла голова, но он приложил все усилия, чтобы доклад был более-менее нормальным, хотя бы сносным.

Чхве уже заканчивал с Венским конгрессом, когда за спиной послышалось шуршание и скрип пружин матраса; он не стал оборачиваться, даже после того, как до него донеслось громкое ленивое зевание и хруст потягивающихся конечностей. Кёнсун посмотрел на часы в углу экрана компьютера – будильник должен был с минуты на минуту сработать.

– Чёрт возьми, – раздался стон.

– Доброе утро, – бросил Кёнсун, всё ещё не отрываясь от доклада.

– Сколько времени?

У Ханыля от остатков сна голос ещё был хриплым и тихим, слова были еле разборчивы.

– Почти семь.

– Я не успею домой.

Кёнсун закончил абзац и скинул файл на флеш-карту, после чего на стуле развернулся к Ханылю лицом. Парень сидел в куче одеяла, весь разбитый, с кавардаком на голове и почти закрытыми глазами. Широкий вырез футболки спал с одного плеча, оголяя мышцы и ключицу.

– Я тебя покормлю, – сказал Кёнсун. – Ты можешь помыться у меня, но третий день подряд будешь в одной одежде.

– У меня есть спортивная форма в багажнике, – вспомнил Ханыль. – Какого хрена девчачьи шипучки так сильно развезли нас?

Кёнсун пожал плечами. Они, как он знал, были крепче на несколько градусов обычного пива, но всё равно вдарили в головы обоим слишком быстро. Но они были чертовски вкусными, а вечер показался ему довольно неплохим, так что он не жалел, только, разве что, из-за качества доклада.

Позже, когда Ханыль уже помылся и выплыл в светло-бежевую кухню на первом этаже в повязанном на бёдрах полотенце, как будто у себя дома, Кёнсун поставил на круглый стол из тёмной древесины две тарелки с омлетом и жаренным беконом, сделал тосты с вишнёвым джемом и порезал яблоки; он даже сделал снова сок из апельсинов, потому что хотел проявить себя самым настоящим гостеприимным хозяином, потому что чувствовал вину перед Ханылем за то, что лёгкий коктейль оказался слишком тяжёлым для того, чтобы Ханыль мог вернуться домой прошлым вечером. Кёнсун думал, что, кроме проблем с удобствами в виде чистой одежды и собственной постели, Ханыль так же мог нарваться на очередные неприятности в отношениях с его отцом. Из всего, что Чхве видел за эти дни, он вынес для себя – отец Кван был строгим владельцем большого бизнеса, и даже такой отличный сын, как Ханыль, его всё равно не устраивал.

Так вот, Ханыль выплыл в яркие лучи взошедшего солнца, пляшущие зайчиками по кухне, в одном полотенце, потому что у него была грязная одежда, и встал у холодильника, наблюдая, как Кёнсун с материнской заботой раскладывает завтрак по тарелкам; Чхве старался не смотреть на Ханыля, потому что знал, что вид ему понравится. Возможно, в этом он действительно вёл себя, как какой-то дурак; если бы Ханыль был девушкой в полотенце, он бы себя так не ощущал. Возможно, по отношению к парням Кёнсун порой и вправду был монашкой, ведь у него не было опыта достаточного, чтобы вести себя уверенно. Даже воспринимая Ханыля по-дружески, по крайней мере, искренне стараясь это делать, Кёнсун всё равно не мог заставить себя не краснеть, спиной ощущая, как практически голый парень с безумно красивым – это было ясно, как божий день, и абсолютно не оспоримо – телом стоял в нескольких футах от него, а капли с его волос мелкими струйками стекали по гладкой коже золотистого цвета.

Это всё равно что стоять с самой сексапильной девчонкой школы в чулане. Даже если у тебя уже кто-то есть, ты не можешь отрицать, что она красотка или что она чертовски горяча. Даже всё ещё будучи искренне и бессмысленно влюблённым в Сокхвана спустя такое долгое время, Кёнсун не мог отрицать, что Ханыль – та самая горячая штучка. Он бы не накинулся на него, и у него не вставал от одного представления Ханыля голышом, но Кёнсун всё равно пытался быть осторожным.

– Садись, – сказал Кёнсун и упал на стул напротив того, который был приготовлен для Ханыля.

Тот оттолкнулся от холодильника, к которому прижался до этого всем телом, и уселся, голодным взглядом оббегая тарелки на столе. Бекон и омлет дымились свежестью; Кёнсун подхватил мягкий кусочек и положил его в рот, прикрывая глаза. У него уже сосало под ложечкой от голода, ведь он проснулся раньше Ханыля; парень напротив сделал то же самое и благоговейно промычал.

– Вкусно, – прожевал он. – У тебя талант.

– Талант жарить яйца? – усмехнулся Кёнсун.

Он вдруг понял, что сказал, и подумал, что Йесон бы точно шутку оценил, пускай она и была случайной. Ханыль прыснул, и Кёнсун, хоть и не ожидал такой реакции, но всё же сделал вид, что так и было задумано.

Они завтракали в безмятежной тишине, и Кёнсун думал о том, что, в действительности, редко когда чувствовал себя комфортно, обмениваясь молчанием с кем-то кроме его ближайших друзей. Кухня была наполнена только звуками Ханылева чавканья и звоном стучащих по тарелкам приборов. Чхве всё ел и смотрел исподтишка на увлечённого завтраком Ханыля, и тот пару раз сталкивался с ним взглядом, и Кёнсун чувствовал, как медленно заливается краской – у него горели кончики ушей. Эти взгляды, которыми он обсыпал Ханыля, сосредоточенность, к которой он прибегал каждый раз, едва его взор стопорился на фигуре парня напротив – Кёнсун испытывал щекотку собственного возрастающего стыда, но не мог прекратить.

Кёнсун ел и думал о том, что Ханыль на самом деле красивый. Слово «красивый», по правде, всплывало в его голове так же часто, как и слово «самоуверенный», едва он думал о Кване. Кёнсун был неопытным подростком, но он не был глупым. Он не мог отрицать факты. Они были таковыми: нежные блики на загорелой коже сидящего за противоположным краем стола парня выглядели маняще, к таким хотелось бы прикоснуться; хаотично лежащие на смуглом лбу прядки волос со срывавшимися с них каплями остатка бодрящего душа, влажное лицо с острыми скулами, выраженная линия носа, полная нижняя губа – всё это выглядело способным заинтересовать.

Кёнсун опустил глаза, всматриваясь в тарелку. Ханыль не должен был вызывать такие мысли, не должен был вращать шестерёнки Чхве в противоположную от построенного маршрута сторону. Ханыль был другим, он был соткан из другого волокна, он был членом другого клана – как не поверни, Кван Ханыль был ярким представителем той части социума старшей школы, с которым Кёнсун обычно ничего общего иметь не хотел. Он бы ни за что с ним даже не начал разговаривать, если бы не обстоятельства. Ханыль просто никак не мог заинтересовать. Ни капельки.

Но он это делал. Это испытывали многочисленные девчонки в Кёнсуновой школе; в него буквально влюбились все вокруг, они были очарованы Ханылем за столь короткий промежуток времени. Кёнсун разрывался, понимая, что это странно и неправильно, но тут же рассуждая, что это ведь нормально – когда ему нравится тот, кто нравится всем вокруг. Голова шла кругом. Кёнсуну никогда не были по душе популярные вещи, он не бежал за трендами и не сох по футбольным капитанам и чирлидершам, которые для него всегда представлялись обычными пустышками; он любил всего однажды, и его любовью был парень, сама сущность которого была антонимичной Ханылю.

Однако Ханыль не был популярной вещью, и он даже не казался пустышкой. Возможно, дело было именно в этом. Возможно, именно это всё усложняло. После завтрака он принёс Ханылю спортивную сумку с одеждой из его машины и отправился в свою комнату для того, чтобы собраться в школу; нанёс лёгкий макияж, который всегда состоял из BB-крема с фактором защиты от ультрафиолетовых лучей, чтобы скрыть покраснения, и чтобы кожа оставалась светлой и ровной, а также из карандаша для глаз, на этот раз тёмно-коричневого оттенка, чтобы сделать взгляд более распахнутым; у Кёнсуна по природе были большие детские припухлости под глазами, которые делали разрез глаз более узким, и Кёнсуну это не нравилось, поэтому он взялся за косметику. Затемняя уголок кистью, он вдруг вспомнил, что заметил двойные веки у Ханыля и то, какими большими выглядели его глаза. Ему хотелось бы такие же.

Кёнсун из-за невысокого роста и выраженных щёк выглядел младше своего возраста и был довольно миловидным, поэтому, чтобы всё-таки поддерживать образ рокера – который ему правда очень нравился и шёл – он подводил глаза и часто носил яркие линзы, начал красить волосы в чёрный цвет, носил узкие джинсы и кожаные ботинки, желательно с массивной подошвой; он носил кучу украшений. Кёнсун очень любил украшения. Он обожал нагружать свои небольшие пальцы разными кольцами и перстнями с диковинными каменьями; в его ушах постоянно была куча серёжек, начиная от маленьких шариков-гвоздиков и заканчивая длинными звенящими цепочками с крестиками и кристаллами; на шее он носил чокеры, у него было их несколько десятков в коллекции, и каждый день он носил разные, то кружевные и тонкие ленты, то лоснящиеся шёлковые платки глубоких оттенков, то кожаные ремни с металлическими вставками.

Натянув объёмный свитер и рваные на коленях чёрные скинни, – к тому моменту у Кёнсуна в гардеробе из джинсов были только узкие, – он скинул в сумку необходимые тетрадки, помазал губы бальзамом, потому что трещинки от сухости начали кровоточить, и спустился вниз, готовый обуться и ехать на уроки; Ханыль сидел на диване в гостиной в простом чёрном лонгсливе и таких же чёрных спортивных брюках-джоггерах, очевидно, это была его личная, а не школьная спортивная форма.

В таком тотал-блэк образе Ханыль выглядел совсем иначе, источал совсем другую ауру, нежели до этого в своей обычной одежде. Кёнсун шёл за ним следом, оглядывая фигуру, ткань на которой прятала всю мускулатуру, но Ханыль всё равно выглядел мощным; теперь его внешний вид соответствовал наличию пирсинга. Если бы Ханыль надел такие же серьги-кольца, какие носил Кёнсун, то идеально бы вписался в их группу в качестве одного из участников – по крайней мере, визуально точно.

Остановившись на школьной парковке, парни обменялись странными улыбками, какими-то неловкими даже; у Кёнсуна была английская литература первым уроком, а у Ханыля – алгебра, так что им нужно было разойтись по разным корпусам, но что-то внутри не давало Кёнсуну просто попрощаться и свалить. Он думал, что, возможно, было бы неплохой идеей пригласить Ханыля присоединиться к «Роману из телевизора» во время ланча, но никак не мог выдавить это предложение из себя, поэтому просто тупо пялился на дорогу и проходивших мимо школьников с полминуты, прежде, чем Ханыль подал голос:

– Спасибо, – сказал он. Кёнсун непонимающе повернулся к нему лицом. – Это было здорово. Эти выходные. Я правда думаю, что вы, ребята, классные. Так что мне жаль, что вам придётся терпеть меня.

У Кёнсуна в горле воздух встал огромным комом возмущения.

– Всё… в порядке, – с тяжестью выдохнул он. – Ты тоже ничего. Лучше, чем я предполагал. – Ханыль заулыбался. – Если хочешь, можешь сесть к нам во время ланча. Но лучше оставайся с футболистами.

Ханыль хмыкнул.

– Я подумаю.

– Увидимся, – ухмыльнулся Кёнсун и вышел из машины, направляясь к припарковавшемуся неподалёку пикапу.

Из него выпрыгнули Йесон и Минджун; второй неодобрительно покачал головой, глядя на приближающегося брюнета.

– Не понял.

– Он ночевал у меня дома.

У Йесона лицо вытянулось от удивления, он заморгал и стал метаться взглядом то на Минджуна, то на Кёнсуна. Шатен изогнул бровь.

– Он нормальный.

– Ты это решил до того, как вы засунули руки друг в другу в штаны или после?

– Ничего не было, – Кёнсун, посмеиваясь, ударил Минджуна в плечо, и тот недоверчиво прищурился. – Честно. Я бы не отдал ему свою девственность, не беспокойся.

– Как будто мне есть дело до твоей задницы, – пробухтел Минджун, и они отправились в школу.

На литературу Кёнсун ходил вместе с Минджуном. Йесон попрощался с ними в коридоре, когда прозвенел первый звонок. Кёнсун пошёл до своего шкафчика, чтобы взять оттуда необходимую книгу – они начали проходить двадцатый век и произведения Джорджа Оруэлла. Кёнсун прочитал «1984» ещё летом, потому что эту книгу порекомендовал ему Сокхван. Роман и вправду был отличным, Кёнсун прочёл его на одном дыхании, хотя и история, рассказанная Оруэллом, и построенный им мир были пугающими и мрачными; Кёнсун такое обычно не читал. Он вообще не то, чтобы много читал, но ему показалось, он должен заставить себя, чтобы обогатить словарный и духовный запас для написания действительно стоящих текстов песен.

* * *

Кёнсун забросил сумку в свой шкафчик после третьего урока и устало выдохнул. Каждый урок в тот день давался ему невероятно сложно: минуты текли неимоверно медленно, а преподаватели были на редкость более скучными, чем обычно. Он еле выстрадал последние полтора часа перед ланчем, это была любимая история, но он так сильно злился из-за низкопробного доклада, что, когда читал его перед классом – а не рассказывал, как делал это обычно – весь залился краской и собственным разочарованием. Преподаватель поставила ему семьдесят три балла авансом, сказав, что, если он сделает так ещё раз, она не сможет смотреть ему в глаза.

Ланч они с парнями снова договорились просидеть на улице, потому что погода благоприятствовала: не было ужасной духоты и солнечного зноя, приятный лёгкий ветерок колыхал траву стриженного сочного газона, и Кёнсун подумал, что хотел бы посидеть на траве, а не на жёстком пластиковом стуле, но на самом деле этого делать бы не стал. Он начал шарить в сумке в поисках контейнера с обедом, но потом вспомнил, что собирался второпях и не один, и потому забыл взять с собой еду.

Кёнсун захлопнул шкафчик и поплёлся на школьный двор, поникший ещё больше. День казался ему уже невыносимым. После четвёртого урока его ждала ещё и отработка наказания. Он вспомнил об этом и услышал журчание вибрирующего голодом живота. Чхве до жути не хотел идти в столовую и отстаивать там очередь с подносом за едой, от одного внешнего вида которой у него всегда сводило желудок. Внутри зародилось желание скрутиться калачиком где-нибудь в уголке.

Когда Кёнсун подошёл к их столику, там сидел только Соно. Он читал учебник по государственному устройству США и пил воду из многоразовой бутылки. Кёнсун молча осел рядом с парнем на стул и откинул голову назад, зажмуриваясь и протяжно выдыхая. Соно погладил того по руке, сжавшей подлокотник, в знак приветствия.

На улице собиралось всё больше школьников, со всех сторон слышался смех и бурные обсуждения; небо сияло чистотой ровного голубого полотна. Слева шуршали листья небольших кустов-ограждений, солнце мягко грело лучами кожу, не пытаясь сжечь. Кёнсун уловил приплывший откуда-то сбоку запах жаркого с курицей, и у него снова заурчал живот под рукой, сложенной на него.

– Я хочу есть, – прошептал Чхве. – Нет. Я хочу жрать. А ещё это отвратительный день. Почему почти каждый день в одиннадцатом классе такой отвратительный?

– Можешь съесть мой обед, я не голоден.

Кёнсун взглянул на Соно, и тот даже не отвлёкся от чтения, двигая тёмно-синий закрытый контейнер в сторону брюнета. Его сосредоточенность всегда поражала Чхве. Он так не умел.

– Ты уверен?

– Более чем.

Кёнсун в предвкушении вцепился в контейнер, открывая крышку. Соно был просто потрясающим в готовке. Кёнсун всегда думал, что, если они поступят в один университет, то они просто обязаны жить вместе, потому что Кёнсун в готовке был абсолютным нулём, и он искренне рассчитывал на ежедневное обеспечение изумительной кухней талантливого повара Ан Соно. Насчёт университета, кстати, было не шуткой. Соно не говорил с Кёнсуном на эту тему, он её всегда нарочито обходил стороной, но Чхве так сильно хотел учиться с Соно и дальше, что готов был украсть того после выпуска и увезти с собой в кампус насильно. Соно был для него очень важен.

Кёнсун, открыв обед, открыл вместе с тем и рот в немом удивлении.

– Это бенто, – сказал Соно, перелистывая страницу учебника. – Японская тема.

– Это произведение искусства, – восхитился Кёнсун.

Он начал крутить небольшой овальный контейнер в руках. Внутри было два круглых шарика из риса, из которых тонкие и искусные руки Соно сделали две милые мордашки панд с небольшими рисовыми ушками, глазами, носами и ртами из нори и розовыми щёчками из ветчины; кроме них там были ещё и резные сосиски, немного жаренной курицы, яичные блинчики, аккуратно свёрнутые в два ролла, и несколько цветочков из той же ветчины; всё это располагалось на листьях свежего зелёного салата. Кёнсун гулко сглотнул. Он разрывался между дикими желаниями съесть это чудо и оставить его нетронутым.

– Я покажу это парням и потом съем.

– Ты ребёнок.

– Делай мне обед каждый день.

– Разбежался.

Кёнсун выкатил обижено нижнюю губу, всё ещё любуясь очаровательными пандами.

Через пару минут за их столом стало чуть более оживлённо – раскрасневшийся и запыхавшийся, прибежал Йесон, и с его влажных волос всё ещё капала вода. Он занимался плаваньем в школе в качестве физкультуры, но просто терпеть не мог фены, потому что волосы и так были сухими от обесцвечиваний, так что он ходил с мокрой головой; он уселся напротив Кёнсуна, и тот сразу развернул обед Соно к нему, чтобы он полюбовался. Йесон начал издавать звуки восторга и удивления, больше похожие на скулёж, – высшая степень похвалы. Позже к ним присоединился и полусонный Минджун.