Текст книги "Television Romance"

– Соно-Соно, не думал, что тебе тринадцать, – беззлобно съехидничал Минджун, когда Чхве стал тыкать в него контейнером.

– Как ты можешь, – заныл Кёнсун. – Завидовать так нехорошо.

Минджун показал брюнету язык и принялся обедать; Кёнсун, удовлетворённый тем, что прелесть Соно увидели и другие, со спокойной душой теперь мог тоже начать есть. Он попросил у парня вилку, но тот сунул ему палочки, и Кёнсун, стопроцентный американец по образу жизни, даже не державший ни разу в руках треклятые палочки, насупился, глядя на них в бумажной упаковке.

– Это довольно просто, – бормотал Соно. – Просто держи одну как ручку, а вторую положи на безымянный палец. Как щипцы.

Он говорил это, но не показывал, так что проку было мало. Кёнсун осмотрел руки остальных парней, и ни у кого не было приборов, потому что Йесон ел нарезанные фрукты и овощи пальцами, сидя на очередной диете, а Минджун вечно таскал в школу то сэндвичи, то бургеры. Кёнсун захныкал от отчаяния, но Соно не отвлекался от учебника даже тогда, спокойно бросив: «я сдам этот тест либо сегодня, либо никогда». Кёнсун подумал, какие к чёрту тесты на второй неделе обучения, но промолчал.

– О, смотрите-ка, – почавкал яблоком Йесон.

Кёнсун был слишком уставшим и голодным, искренне пытаясь пробудить остатки азиатского внутри себя, чтобы поесть нормально дурацкими палочками, но он собрал свои последние силы, чтобы посмотреть, на кого указывал старший, и он почти обернулся, когда в его стул врезались с такой силой, что буквально впечатали рёбрами в угловатый край столешницы; он от испуга подавился теми тремя рисинками, какие смог до этого уловить губами. Задорный смех разлился над ним, как океаническая волна, и он поднял глаза, опешив.

– Ханыль, какого хрена? – прокашлял парень.

– Что это? – вскрикнул задорно тот, игнорируя чужое недовольство. – Ух ты, круто! Я ел похожие в Японии.

– Это творчество Соно, – заулыбался Йесон.

– Выглядит мило. У тебя золотые руки! Можно попробовать?

Кёнсун не успел ничего ответить, когда Кван сгрёб палочки из его руки и с изящностью многолетней привычки подхватил одну сосиску и положил к себе в рот. У Кёнсуна почти проступили слёзы.

– Вкуснятина. Кёнсун, как тебе?

Кёнсун смотрел в большие блестящие глаза стоящего над душой парня, краем уха слыша, как кряхтит от попыток сдержаться и не заржать над бедолагой Минджун; он смотрел в эти кофейные радужки так проникновенно, с таким отчаянием, что Ханыль сам снова засмеялся, хлопая брюнета по плечу.

– Что, неподвластные заморские приборы? А ну-ка, – Ханыль подхватил палочками и вторую сосиску, и Кёнсун оцепенело смотрел на неё; во рту скапливалась жадная слюна. – Открой-ка рот.

У Чхве воздух из лёгких пропал в одну секунду, как и возможность сделать новый вдох; он сжал кулачки на столешнице, всё ещё круглыми от удивления глазами смотря то на сосиску, идеальными линиями разрезов украшенную Соно и красную от варки, то на Ханыля, проворными пальцами державшего длинные деревянные палочки, а на его лице играли солнечное сияние и весёлость, такая искренняя, будто он развлекал ребёнка. Кёнсун не знал, как должен был реагировать на это. Он только краем сознания слышал смех остальных парней за столом и дурацкие подшучивания. Больше он ничего не слышал, кроме голоса Ханыля.

Он открыл рот. Еда упала на его язык, губ коснулись шершавые деревяшки. Кёнсун неуверенно прожевал сосиску и проглотил. Было безумно вкусно; Чхве списал факт того, что самые обычные сосиски внезапно стали такими потрясающими, на изнуряющий голод.

– Может, мне тебя и дальше покормить? Ты выглядел довольно жалко с этими штуками, – продолжал хихикать Ханыль.

– Какое унижение, – выдохнул Кёнсун и попытался выхватить приборы из руки блондина, но тот будто с реакцией рыси – не иначе – одёрнул кисть и поднял её над столом, выше, чем мог бы дотянуться сидящий Чхве. – Что за хрень? Отдай живо.

– Кёнсун-и, ты такой кроха, – дразнился Кван.

У Чхве раздувались ноздри, напряглась аккуратная небольшая челюсть и карамельные глаза угрожающе сверкнули. Он уставился с каменным выражением лица на парня. Его распирало возмущение, он не терпел подобного хамского поведения; Ханыль, шутил он ли или впрямую издевался, заставил Чхве испытать чуждую для его обычно миролюбивой натуры злость. Никто не имел права задевать его самоуважение.

– Знаешь, – Кёнсун встал со стула и сложил руки на груди. – Я всё думал, что эти истории про задир-королей школы – это сплошные байки, но вот он ты, издеваешься среди бела дня над человеком, который тебе ничего не сделал. Тебе не стыдно?

Он буквально проглотил колкие замечания о том, какой Ханыль высокомерный, грубый и напыщенный индюк.

Кван растерялся. Уголки его губ опустились.

– Ты чего? – прошептал он.

– Отдай мне это сейчас же.

– Хорошо, хорошо, – Ханыль быстро закивал.

Кёнсун плюхнулся на своё место и вытянул руку, чтобы блондин сложил на его ладонь приборы; тот так и сделал, но Кёнсуна не отпускал; Чхве напрягся, а Ханыль наклонился рядом, сжимая большой влажноватой рукой короткие пальцы брюнета.

– Смотри, это довольно просто, – сказал Ханыль. Кёнсун уставился на его сосредоточенное лицо, немного блестящее от испарины. – Возьми одну – вот так, как будто это ручка, – Кёнсун услышал хмыканье со стороны Соно. – Вторую умости вот сюда, на безымянный. Как щипцы.

Кёнсун нахмурил брови. Где-то он уже это слышал.

Ханыль оторвался от руки брюнета, и тот посмотрел на сооружённую конструкцию. Выглядело примерно так же, как до этого смотрелось у блондина. Кёнсун попробовал пошевелить палочками; получалось неестественно и непривычно.

– Тут только тренировка и отработка, – пожал плечами Кван.

– Ханыль!

Высокий женский голос послышался со стороны столиков футбольной команды, находившихся в нескольких десятках футов от них. Ханыль обернулся и активно замахал, расплываясь в широчайшей улыбке. Кёнсун глянул – там сидела девушка из группы поддержки, не капитан, но из ведущей танцевальной линии. Она была скандинавской красавицей, светло-русые волосы чуть ниже плеч, подвитые пляжными волнами, миниатюрное лицо с острым небольшим подбородком, большие серые глаза и небольшая горбинка на носу. Она искрилась, подзывая Ханыля к себе.

– Мне нужно идти, – сквозь улыбку сказал блондин. – Вы сегодня собираетесь?

– У нас по пять уроков и потом ещё отработка наказания, – ответил Минджун.

– Понял.

Ханыль подмигнул истерзанному страданиями за день Кёнсуну и удалился. Чхве сверлил взглядом свою правую руку с двумя деревяшками, но не упустил шанса глянуть в след блондину – он довольно быстро очутился рядом с девушкой, и она его легко приобняла, и разница её хрупкого тонкого тела и габаритного склада мышц Ханыля показалось Кёнсуну до неприятного милой.

– Он, кажется, быстрее всех на свете адаптируется, – заметил Йесон, смотря на Квана тоже. – Как её зовут? Пиа, кажется?

Кёнсун молча пожал плечами и вернулся к – он был уверен – одному из самых больших челленджей в его жизни. Ему не было дела до того, как звали ту девчонку, потому что, едва Ханыль смог его заинтересовать, он тут же успел и облажаться.

Телефон в кармане джинсов завибрировал, Кёнсун с неохотой воткнул палочки в пространство между мордой панды и стенкой контейнера, чтобы не прослыть жестоким убийцей рисовых шариков, и достал гаджет. Все проблемы с обедом тут же были отброшены ударной волной на второй план – волна та была от горящего сообщения на экране мобильника.

«Кёнсун-а! Позвони мне сегодня после школы. Я соскучился, и мне есть, что тебе рассказать!»

Он убрал телефон обратно в джинсы, ничего не отвечая на сообщение и не говоря об этом друзьям.

* * *

Позже вечером, переодевшись, сняв все свои побрякушки и смыв макияж, Кёнсун сел на кровать и вздохнул. Он всё пытался собраться с мыслями. Звонки Сокхвану всегда выматывали его хлеще долгих уроков в школе и часами длящихся в душном гараже репетиций. Они всегда требовали таких эмоциональных усилий, прилагаемых Чхве для того, чтобы оставаться спокойным и разговаривать с Сокхваном в более-менее непринуждённой манере, не показывая, как на самом деле сильно он скучал. Как ему хотелось бы обнять Сокхвана, а не экран мобильника после их разговора; как бы ему хотелось прикоснуться к бархатистой коже, потрепать шоколадные волосы, снять с его красивого лица очки, чтобы заглянуть в глубокие карие глаза, искрящиеся всей добротой этого огромного мира.

Комната горела оранжевым закатом, разукрасившим чистое голубое небо своей красно-розовой гуашью. Кёнсун опять вздохнул. Ему вдруг захотелось застёгивать и расстёгивать пуговицы на кардиганах Сокхвана, потому что он раньше постоянно так делал в порыве нервозности, раздражая старшего и от этого так сильно радуясь. Кёнсун помнил каждый кардиган в бесконечной коллекции Юна. Красно-чёрный с ромбами, объёмный белый с розовыми полосками, голубой с круглым вырезом, тёмно-серый с – точно – тремя белыми горизонтальными линиями на – абсолютно так же точно – левом рукаве. Они все были на пуговицах, и каждый из них Кёнсун помнил на ощупь.

На часах его прикроватного будильника цифры показывали три минуты девятого. Разница во времени с Вашингтоном составляла три часа, то есть, там было уже одиннадцать, и Кёнсун подумал, если бы они с Сокхваном не были так близки, он бы не стал звонить. Чхве взъерошил рукой волосы, теребя колечко в побаливающей губе, и взял мобильник и наушники с пола, устраиваясь на собравшемся одеяле на живот. Он открыл контакты, нашёл Сокхвана и сразу нажал на звонок по «Фейстайму», вставляя один наушник в ухо. На весь экран развернулось улыбчивое лицо старшего, его фотография на контакте.

Учащённое биение его взволнованного сердца пульсировало в ушах, заслоняя собой звуки дозвона; Кёнсун сжал губы от до невозможности реального ощущения разбивающегося на осколки стекла внутри; то, как оно небрежно проходилось по внутренним стенкам его органов, царапало своими углами его грудь изнутри. Кёнсуну было больно. Каждый раз, когда он звонил Сокхвану, первым, что он хотел бы сказать, от чего пылал его рот, было простое «люблю», но он никогда этого не говорил, проглатывая. И это «люблю» и было стеклом, рассекающим его тело.

Через несколько гудков Сокхван принял вызов, включая тут же переднюю камеру, и он шёл по сумеречному городу, а за его спиной мигали многочисленные огни.

– Кёнсун-а! – заулыбался он. – Я так ждал твоего звонка!

Кёнсун улыбнулся тоже. У Сокхвана на голове была чёрная кепка с белой каймой по козырьку. Жёлто-оранжевые блики от фонарей метались по большим диоптриям круглых очков.

– Рад тебя слышать, – ответил Кёнсун. – Я соскучился.

Это была чистая правда. Разговоры с Сокхваном были похожи на эмоциональную соковыжималку, но Чхве всё равно по нему скучал и хотел общаться больше.

– Я тоже, – Сокхван хихикнул.

Он шёл вверх по пустынной асфальтированной дороге, Кёнсун помнил, что такой подъём был по пути до Сокхванова кампуса. Камера немного тряслась от шагов, а в наушнике приятно раздавалась лёгкая одышка.

– Что-то случилось?

– Нет, я просто… Нет, на самом деле да, то есть… – Сокхван рассмеялся от своей нелепицы, и Кёнсун засмеялся тоже. Он всегда смеялся вместе с ним. – В общем. Зачем ты так быстро начал, а? Я хотел узнать, как прошёл твой день.

– Ты просто хочешь подняться до общаги молча, потому что задыхаешься, – заметил Чхве. – Годы идут, а ты не молодеешь.

– Издевайся над старшим, – возмущался Сокхван. – Давай, тебе этого небось так не хватает!

Младший опять засмеялся, потому что возмущающийся Сокхван всегда здорово скакал голосом по тональностям и протягивал слова, как самая настоящая причитающая тётка. Кёнсун тёток не знал, но именно так они, по его мнению, и разговаривали.

– Да, точно, – ответил он.

У Кёнсуна от вечерних разговоров с Сокхваном по видеосвязи всегда бабочки в животе порхали. Он чувствовал, как каждая клеточка его тела взрывается от тёплого ощущения влюблённости, разливающегося по венам, от одной только улыбки, расцветающей на лице Сокхвана во время их общения. Приятная слабость окутывала его, в груди робко трепетало сердце и щёки заливались мягким румянцем.

– Я сегодня отбывал наказание.

– За что? – удивился Сокхван. Он всё шагал и шагал, за его спиной равномерно закручивалась дорога, всё так же ярко мерцал город.

– Мы несколько дней назад с ребятами здорово напились и врезались на пикапе Йесона в школьный въездной монумент.

– Ай, дети, – цокнул старший, недовольно хмурясь и качая головой; провод его наушников сливался с простой белой футболкой, бережно прикрывающей широкие плечи и оголяющей ключицы только у основания под шеей; вся картинка рыжела от фонарного освещения, будто на неё были наложены фильтры. – Разве ты не помнишь, что я тебе говорил? Будь осторожнее, Кёнсун-а. Чья дурацкая идея? Небось Мин-Мина?

– Нет, – Кёнсун торопливо помотал головой. – Моя. Моя вина. Не думай плохо про Минджуна, пожалуйста. Нам всем досталось, но это всё из-за меня.

– Хорошо, – сказал Сокхван. – То есть, плохо. Вам выписали штраф? И вас не отстранили от занятий?

– Нет, я думаю, директор не захотел привлекать внимание к этой ситуации. И по поводу штрафа… тоже нет.

Кёнсун вздохнул, поджимая губы, а Сокхван вскинул брови в непонимании.

– Это дурацкая история. И длинная.

– Расскажи. Мне нравится слушать твой голос.

Кёнсун поперхнулся, но виду не подал, сдерживая кашель. Он смотрел на глядящего за экран телефона Сокхвана, и его лицо было таким спокойным и умиротворённым, потому что он даже не знал, что эти слова значили для Кёнсуна. Чхве напрягся, сглатывая слюну, и сжал свободной рукой простынь, собираясь с духом.

– В общем… У нас в школе новенький. Он кореец, – Кёнсун посчитал это обязательным уточнением. – Ханыль. Вот. И он перевёлся как раз на следующий день после аварии. Хотя, я бы это так не назвал. Короче, я не знаю, Соно сказал, что его отец мог заплатить за то, чтобы Ханыля впихнули в «Роман», или что-то типа того.

– Не понял, – между бровями Сокхвана образовалась складка, и его взгляд вернулся к телефону. – Вообще ничего не понял.

– Мы тоже, – закивал Кёнсун. – Мне сказали, что мы можем избежать штрафа и исключения благодаря тому, что он выступит с нами на осеннем фестивале. Это всё, что я знаю.

– А вы спрашивали у самого этого Хан… Ханыля, да? Он-то должен знать.

Кёнсун покачал головой.

– Не спрашивали. Он был странный.

– Был?

Чхве прочистил горло.

– И есть. То есть, не знаю. Он сначала был такой, знаешь, как эти придурки-выпендрёжники. А теперь вроде ничего.

– Вы подружились, ага? – Сокхван заулыбался.

– Не то чтобы. – Кёнсун пожевал губу. Он и сам не мог пока разобраться в этом. – Не знаю, в общем. Мы провели вместе выходные, он показался мне славным, но в школе всё равно ведёт себя как конченный засранец.

– Кёнсун-а, – протянул старший. – Ты случаем не запал на него?

Чхве от негодования покрылся испариной и закудахтал, сжимая пальцами мобильник.

– Чёрта с два!

– Похоже на то, – смеялся Сокхван. – Я через экран вижу, как у тебя краснеют уши.

Кёнсун положил телефон экраном вниз, чтобы закрыть фронтальную камеру и не показываться Сокхвану. Тот засмеялся ещё сильнее в наушнике, пытаясь выдавить из себя что-то более-менее похожее на слова, а Кёнсун насупился, сев на кровати и сложив руки на груди. Сокхван такой идиот, думал Чхве, такой придурок. Слепошарый, хотя очки носит!

– Ладно, ладно, – лепетал старший, пытаясь успокоиться. Его одышка стала тяжелее. – Кёнсун, вернись, – у младшего сердце на мгновение от этой фразы остановилось, и он коснулся пальцами нагревшегося телефона, но поворачивать его не стал, выжидая. – Пожалуйста, Кёнсун. Я как раз хотел поговорить по поводу осеннего фестиваля.

– Говори так.

– Хорошо, – Сокхван тяжело вздохнул. – Я собираюсь приехать домой на пару дней, когда он будет проходить.

Кёнсун подумал, что он ослышался, и молча посидел пару секунд, переваривая слова Сокхвана, пытаясь понять, правда ли он сказал то, что сказал. Он облизнул пересохшие губы и всё же взял мобильник в руки, уставившись на парня на экране. Тот остановился и пил воду из бутылки, звуки глотков звучали в голове Кёнсуна.

– Правда? – буркнул Чхве.

Сокхван, гоняя воду по рту, пару раз кивнул, устанавливая с Кёнсуном визуальный контакт, и сердцебиение младшего – он бы мог в этом поклясться – буквально было слышно в другом штате.

– Но ты ведь даже на каникулах не приезжал.

– Я думал приехать на рождество, но у меня не получится, так что я решил приехать в эти даты. Йесон же в последний раз будет там с вами выступать, да? – Кёнсун кротко кивнул. – Вот, хочу посмотреть на вас. На то, как вы выросли, ребята.

Кёнсун не знал, что ему сказать. Он вдруг ощутил, как внутри всё всполыхнуло от нетерпения увидеть Сокхвана, потому что в последний раз они виделись как раз на прошлое рождество. Это было прекрасное рождество, потому что Сокхван большую часть времени торчал в их гараже и смеялся, готовил им имбирное печенье и много болтал о столице, о том, как он скучал по крохотности Модесто, но Кёнсун в глубине души исправлял название города на его собственное имя; это было лучшее рождество, потому что Сокхван наведался к Чхве домой, и они даже ночевали вместе, допоздна смотря дурацкие комедии по телевизору в гостиной, а мать младшего была счастлива поболтать с ним до того, как ушла на работу, потому что любила Сокхвана почти так же сильно, как это делал Кёнсун. Они в тот вечер уснули, развалившись на диване, и Кёнсун обнимал Сокхвана так сильно, будто он мог исчезнуть, пока он будет спать, и всеми своими лёгкими вдыхал его ничуть не изменившийся за время разлуки запах.

– Я буду ждать, – прошептал Кёнсун. У него не осталось сил для того, чтобы сделать свой голос громким. – Я так сильно хочу тебя увидеть. Как мне теперь спать?

– Ой, да прекрати, – отмахнулся Сокхван. Кёнсун видел, как дорога за парнем превратилась в парковочную площадку; он уже был на подходе к общежитию. – Наверняка, когда я приеду, у тебя не будет даже времени на меня. Будешь крутить шашни со своим бойфрендом, – он захихикал, а Кёнсун взвыл. – Прости. Я просто надеюсь, что он нормальный парень. Очень хочу теперь на него посмотреть. – Сокхван скрипнул дверью и оказался в широком фойе; яркий белый свет заслепил и его, и Чхве. – Вот я и пришёл. Ладно, Кёнсун-а. Мне нужно заканчивать, уже поздно.

– Хорошо, – кивнул младший. В его горле собрался огромный ком, и ему так сильно не хотелось прощаться. – Созвонимся ещё как-нибудь?

– Конечно, что за вопросы, – улыбнулся Сокхван. – Сладких снов.

Чхве молча помахал парню рукой, и видеосвязь закончилась. Он посмотрел на экран ещё некоторое время, даже не дыша. В голове гудел мягкий голос старшего, снова и снова повторялись сказанные за звонок им фразы, абсолютно все – Кёнсун запомнил каждое слово, произнесённое Сокхваном за вечер. Он убрал наушник и швырнул телефон на заваленную пустыми упаковками от сырных шариков и шоколада тумбочку, падая лицом в мягкую подушку, разваливаясь на кровати звёздочкой. Ему вдруг очень захотелось расплакаться, но он не стал, потому что чувствовал себя немного счастливее из-за осознания того, что Сокхван приедет к нему. Предвкушение согревало его сердце и делало тупую боль от безответной любви чуточку слабее – буквально на капельку.

С мыслями об этом он провалился в сон, больше так и не вставая с постели.

Five. I just wish you could feel what you say

Наутро после разговора с Сокхваном у Кёнсуна ужасно болела голова. Он вёл себя спокойно и тихо, даже сидя на уроке вместе с Минджуном, который подначивал его играть с ним в «крестики-нолики» на литературе, потому что Минджун, как и Кёнсун, давно расправился с оруэлловским «1984», и ему было жутко, жутко скучно. Чхве положил голову на плечо друга и уставился в спину сидящего спереди одноклассника, изредка вздыхая. Минджун отстал от него и принялся рисовать иллюстрации к новому альбому Twenty One Pilots.

Кёнсуну в грядущую пятницу исполнялось восемнадцать. Он становился совсем взрослым – так говорила его мама, – но всё ещё недостаточно взрослым для того, чтобы считаться таковым в США. В штате Калифорния возрастом совершеннолетия считалось восемнадцатилетние – как и в большинстве штатов, – но алкоголь можно было купить только с двадцати одного года. Это было ужасно несправедливо. Кёнсун читал, что в этой цифре есть особый смысл. Дело было в ментальной физиологии. Специальные отделы мозга – лобные доли – контролируют поведение человека, и они достигают наивысшей активности только к двадцатилетнему возрасту. Эти отделы позволяют человеку совершать анализ и предугадывать развитие событий. Кёнсун не был уверен в том, что он достаточно компетентен в подобных вещах, чтобы подходить к сему факту критически, но это звучало правдоподобно.

Он хотел отпраздновать свой день рождения так же на квартире у Соно. После гаража небольшое жилище его друга было вторым местом, где Чхве ощущал спокойствие и умиротворение, где он мог быть самим собой. Он никогда не закатывал вечеринки по случаю своих дней рождения, потому что никогда не считал этот день чем-то особенным. А ещё он не был настолько богат. Его мать была прекрасной медсестрой, но её зарплата не была настолько огромной, чтобы заниматься подобной ерундой.

На большой перемене «Роман» встретились в коридоре из шкафчиков, и парни тут же начали увлечённо обсуждать прошедший накануне вечером турнир по кибер-спорту; Кёнсуну не терпелось поделиться со всеми тем, как прошёл его разговор с Сокхваном, и рассказать парням о его приезде. Он воспроизводил их диалог в голове при каждом удобном случае всё утро, но упорно молчал, дожидаясь возникновения достаточно удобных условий.

Они сели за свой столик на школьной лужайке, и Йесон начал жаловаться на самый отвратительный йогурт в его жизни, а Минджун занялся партитурой для своих подготовительных курсов в музыкальной академии, на которые его записала мать в том семестре, потому что «это нужно для поступления в хороший университет, Минджун». Он ненавидел теоретическую скукотень типа сольфеджио ещё со времён занятий по саксофону и скрипке, но всё равно занимался, потому что «если я узнаю, что ты прогуливаешь, то сдам гараж в аренду, Минджун».

Кёнсун расплавился на стуле, пережёвывая холодную домашнюю пиццу, и думал о том, что ланч на улице – одна из прекраснейших вещей в школе. Они правда хотели обедать только там, по крайней мере, до тех пор, пока погода это позволяла. Осень в Калифорнии – особенно днём – всегда выдавалась довольно тёплой, градус редко опускался ниже восемнадцати. Кстати, о восемнадцати.

– Я надеюсь вы, лузеры, помните, что будет в пятницу, – Кёнсун сделал глоток «Пепси» из жестяной банки. Она была слишком газированной, и он сделал паузу, чтобы ослабить давление внутри. – Потому что, если нет, я вас прикончу.

– О чём ты? – спросил Соно. Он опять читал учебник. Кёнсун подумал, что, возможно, он так и не сдал тот тест. – Не понимаю.

– Наверное, он про выход ремастера «резидента». Конечно, я помню, Кёнсун! Я уже сделал предзаказ, ещё месяц назад, – воодушевлённо сказал Минджун.

Чхве похлопал ресницами, глядя на него пустым взглядом. Он был в миллисекундах от того, чтобы устроить другу взбучку.

– Ладно, – заулыбался Минджун. – Я шучу. Конечно я помню, что твоя задница постареет ещё на год. Есть идеи?

– Думал просто завалиться к Соно, – Кёнсун взглянул на того, и парень, наконец, отложил книгу, сделав в ней закладку карандашом. – Если ты не против.

– Хорошо, – Ан кивнул. Прядки его мятной выпрямленной чёлки чуть прикрывали глаза. – Я могу приготовить что-то. Или мы можем заказать пиццу. Минджун, притащи свою приставку. Я хочу поиграть в «резидента».

Йесон радостно хлопнул в ладоши.

– Отлично! Я могу посмотреть рецепты коктейлей. Сделаю всё по высшему разряду.

Кёнсун улыбнулся. В моменты, подобные этому, он всем сердцем ощущал любовь к своим друзьям. Они могли быть не самыми совершенными друзьями, у каждого из них был свой, порой невозможный для терпения и понимания характер, но каждый его друг был замечательным просто потому, что он был.

– Всем привет!

Голос, такой радостный, послышался со стороны входа в корпус, и Чхве обернулся. К столику приблизился Ханыль, обнимая за талию девчонку, к которой днём ранее убежал. Она выглядела ровно настолько счастливой, насколько близко к нему пыталась находиться – очень, очень сильно. Ханыль оставил лёгкий поцелуй на её тонких пудрово-розовых губах, и она отправилась к столику команды поддержки, быстро перебирая стройными ножками в короткой клетчатой юбке.

Кёнсун кивнул:

– Уже?

– Ну, – Ханыль улыбался всё ещё очень широко, но виновато отвёл взгляд и пожал плечами, – чего медлить. Она милая.

Ну конечно, подумал Кёнсун. Его вдруг ужасно разочаровал тот факт, что отношения с Ханылем так легко построить, и что они так для него незначительны. Возможно, пронеслось в его голове, Квана всё же можно было причислить к ряду пустышек. Он помнил, что тот говорил ему об этом, но всё равно увидеть подтверждение его словам было как-то… отрезвляюще. Это было похоже на порыв обиды, неприятно давящий на грудную клетку, и Кёнсун приложил все свои силы, чтобы его сразу пресечь.

– Неплохо, неплохо, – сказал Минджун, прищуриваясь. – Пиа – красотка, и имя у неё подходящее.

Минджун так сказал потому, что именно такое имя было у Мисс Вселенная две тысячи пятнадцатого года. Он знал, вообще-то, имя каждой Мисс Вселенная с самого основания этого титула в пятьдесят втором году двадцатого столетия. Так что сидящие за столом парни его поняли, а Ханыль, как показалось Кёнсуну, сделал вид, что тоже.

– Что обсуждаете?

– Мой день рождения.

– Ах, да, пятница тринадцатое, – Ханыль многозначительно закивал.

– Можешь присоединиться, если хочешь. Ничего помпезного, только приставка и пицца у Соно. Может, парочка коктейлей.

Кёнсун посмотрел в Ханылево лицо, надеясь, тот понял, что в его словах «может» было лишним. Кван хмыкнул.

– Вы, ребята, часто налегаете на спиртное. Но я в деле, будет здорово. Что по подарку?

– Притащи свой зад. Этого будет достаточно.

– Довольно дёшево, – заметил Соно. Парни прыснули.

Ханыль усмехнулся.

– Вы собираетесь сегодня?

– После наказания, часов в шесть на стоянке. Ты будешь? – спросил Чхве уже серьёзно.

Блондин кивнул и помахал парням, уплывая в сторону своей подружки, и Кёнсун подумал, что Ханылю рано или поздно придётся решить, что ему важнее – футбол, девчонки или музыка. Потому что близился фестиваль, и им нужно было подготовиться – теперь у Кёнсуна было гораздо больше причин не желать опозориться.

– Так, – он хлопнул по бёдрам ладошками. – Есть ещё кое-что.

Все молча вернулись к своим делам, но продолжали слушать его вполуха.

– Я разговаривал с Сокхваном вчера по «Фейстайму», – начал Кёнсун. Парни уставились на него, снова отложив книжки и еду. – Да-да. Но на этот раз я не в депрессии. Может, совсем чуть-чуть. Одной ногой. В остальном – всё нормально. Он сказал, – брюнет замолчал на мгновение и облизнул губы, томя всех в ожидании продолжения. – Сказал, что приедет. На фестиваль.

– Ого, – подал голос Йесон.

Минджун сильно нахмурился.

– Что ты думаешь делать? – пробормотал Соно рядом.

Чхве вопросительно взглянул на него.

– Ничего. Наверно. Не знаю пока. Это было внезапно, и я пока ничего не придумывал.

Он соврал. Он занимался планированием их встречи с самого утра, начал это ещё едва продрав глаза под дребезжащий будильник.

– Хорошо, – ответил Соно.

Нехорошо, пронеслось в голове Кёнсуна; очень нехорошо.

* * *

В тот день в качестве наказания Кёнсун и Минджун должны были прибраться в кабинете естествознания после уроков. Это было лучше, чем писать сочинение на какую-нибудь идиотскую тему, вроде «кем я вижу себя через шестьдесят лет», и лучше, чем уборка школьной территории – куда отправили Соно и Йесона. На улице опять пекло, как будто сентябрь пытался быть июлем, калифорнийский зной бил по стёклам и жёлтым спинам наказанных школьников в полиэтиленовых комбинезонах у входов в корпуса. Кёнсун видел их из открытого настежь окна и искренне им сопереживал.

В другой стороне, на огромном футбольном поле проходила тренировка школьной команды. Они разминались, бегая уже который круг подряд; на зелёной площадке неподалёку разучивали речёвку чирлидерши с убранными в высокие хвосты волосами, одетые в кроп-топы и короткие тренировочные шорты. Минджун всегда издевательски звал их «jeunesse dorée», что в переводе с французского, на который он ходил всю старшую школу, означает «золотая молодёжь», как в том фильме начала двухтысячных. Всё, что они обычно делали, это красили губы в школьных коридорах, постоянно тусуясь у своих шкафчиков, и обсуждали всех подряд, как какие-нибудь трещотки. У всех этих девчонок были бесконечно длинные загорелые ноги в дурацких гольфах, лоснящиеся шёлком в солнечном сиянии; каждая из них сидела на смертельно опасных диетах, чтобы фигура оставалась поджарой, и пренебрежительно общалась с любым представителем «неспортивной лиги».

Но Минджун был исключением. Он говорил: «каждая девчонка, какой бы высокомерной и неприступной она ни была, хотела бы оседлать настоящего плохого парня, а футболисты не плохие – они тупые», зато Минджун тупым не был, а образ плохого парня чертовски ему шёл, и Кёнсуну ничего не оставалось, кроме как верить ему. Большую часть времени Ким выглядел, скорее, как студент художественного университета, носил прямые брюки, аляпистые рубашки, пиджаки, но на тусовки и выступления всегда наряжался как какая-нибудь секс-икона в своих узких джинсах и с глубокими вырезами, с банданой во влажных вьющихся волосах. Перед таким Минджуном невозможно было устоять, и любая понравившаяся ему красотка непременно уходила потом вместе с ним.

Ким намывал пол, потому что ему нравилось заниматься физическим трудом, – но Кёнсун думал, что тот просто любит воображать себя со шваброй рок-звездой с микрофонной стойкой, слушая музыку в наушниках. Кёнсуну достались парты и доска; он еле добился того, чтобы на ней не остались белые разводы от мела. Он слышал, что в более развитых городах уже использовались вовсю доски с фломастерами, но в их школе такого обновления ещё не произошло. Кёнсун завидовал, потому что у него была ужасная аллергия на мел; от него у парня всегда слоилась кожа на пальцах.

Кёнсун натирал парты одну за одной, и на последних рядах застопорился, потому что там было написано: «пидоры горят в аду», и он поджал губы, насыпая на чернила больше чистящего средства. Кёнсуну не нравилось размышлять о ненависти, но это была действительность, в какой он жил: политкорректность, терпимость, принятие, – все эти высокие термины украшали только верхушку реальной ситуации, сглаживали углы, именовали дерьмо шоколадным кексом.