Текст книги "Television Romance"

Кёнсун скинул с себя сумку и повесил её на напольную вешалку, улыбаясь и наблюдая за ними. Минджун так отчаянно пытался попадать в текст, а Йесон так заливался от смеха, что забросил игру и просто корчился на полу, сгибаясь в три погибели. Минджун активно закачал головой на проигрыше, вместе с отросшими волнистыми каштановыми волосами в воздухе метались кончики чёрно-белой банданы, повязанной на голове парня. «Что ж, я – невоспитанный сын среднего класса, забытый всеми, и мне похрен на всё».

Кёнсун ощутил лёгкое влажное прикосновение вставшего рядом Ханыля, его рука случайно задела предплечье брюнета, и он так улыбался, когда Минджун вдруг замер и поднял руку вверх, протягивая низким охрипшим голосом строчки бриджа, а потом он взорвался припевом, прыгая выше, чем на зачёте по физкультуре, и отчаянно изображая самую крутую игру на гитаре, которую когда-либо видел этот бренный мир. Он кричал: «я никогда не стану таким, как все, не стану жертвой твоей правильности и не уступлю», и Кёнсун закричал эти строчки вместе с ним и побежал к нему, и они начали орать в унисон, и смеха Йесона уже не было слышно. Песня кончилась, и они с Минджуном обнялись, но он быстро отпрянул от Чхве, потому что Кёнсун был мокрым и холодным от дождя.

Йесон дотянулся до пульта, распластавшись на полу, и сделал музыку тише; из-за этого вдруг стал различим тихий шум из угла, откуда минутой ранее Кёнсун наблюдал за представлением. Ханыль стоял там, закрыв рот рукой, и его глаза были зажмурены от смеха.

– А он здесь что делает? – спросил Минджун, и от его веселья не осталось и следа.

– Мы встретились в академии, – ответил Кёнсун с одышкой. Горло запершило, и ему пришлось прокашляться и выпить воду из стоящей на полке полупустой бутылки. – Он подвёз меня и… Ну, в общем.

– Я обещал показать вам, – продолжил Ханыль. Он выпрямился и подошёл ближе. Йесон сел на полу, и они с Минджуном молча переглянулись. – Я приготовил песню.

– Нам нужно сделать это как можно быстрее, чтобы выбрать песни для фестиваля, – попытался убедить парней Кёнсун. – Я понимаю, что вы хотели отстрочить это как можно больше, но этот факт нам не исправить, нам нужно как-то работать дальше.

Парни снова переглянулись. На хмуром лице Минджуна читались усталость и огромное нежелание. Йесон встал и подошёл к Кёнсуну, обнимая за плечи и поворачиваясь к Ханылю лицом. Кёнсун был готов поспорить, что Йесон пытался выглядеть как можно более уверенно, чтобы уверенность Ханыля не была такой самоуверенностью.

– Ну и что ты приготовил там, Зак Эфрон? – усмехнулся Йесон.

– Мне нужна гитара, – ответил Ханыль, игнорируя насмешку. – Не электронная.

Кёнсун поджал губы, оборачиваясь к Минджуну. Чхве и Йесон хранили свои инструменты, кроме тех электрогитар, с которыми они обычно выступали, в своих домах, так что в гараже была единственная акустическая гитара, и она была Минджуновой – старенький «августо» с широким грушевидным корпусом, желтоватого цвета верхней декой, почти чёрной обечайкой и такого же цвета накладкой, длинным каштановым грифом – в общем, самая обычная акустическая гитара. Минджун нервно отвернул голову и еле заметно кивнул.

Взяв гитару с подвесного держателя, Кёнсун протянул её Ханылю, не подходя к нему слишком близко. Тот как-то неуклюже взял её в руки, осмотрел и поднял на него глаза. Чхве видел в них неуверенность и немного страха.

– И ещё… каподастр?..

Брюнет на секунду застыл, как будто с опозданием слыша его голос, и, кивнув, взял с полки металлический предмет с резиновой вкладкой, так же отдав его Ханылю на расстоянии в несколько футов, словно тот мог бы его схватить вместе с зажатым в пальцах инструментом. Ханыль взял его и сел на поставленный Йесоном у микрофона высокий барный стул, отсчитывая по пути нужный лад и фиксируя каподастром струны. Кёнсун включил провод микрофона в усилитель и подошёл к остальным, выстроившимся линией напротив Ханыля.

Парень прочистил горло. Он так сильно нервничал, что Кёнсун подумал, он никогда не играл на гитаре прилюдно, возможно, он выучил на ней только эту песню. Ханыль опробовал звук, проведя по всем струнам рукой, а затем его пальцы заскользили в спокойном переборе, немного неумелом, и Чхве вздрогнул, прижимаясь к руке Минджуна. Тот стоял, насупившись и сложив руки на груди в защитном жесте. Левой рукой Ханыль начал создавать аккорды, и на баррэ звук не был чистым, струны дребезжали, но он продолжал играть, и на его лице была вселенская сосредоточенность со сведёнными к переносице прямыми бровями и сжатыми губами. Мелодия показалась Кёнсуну знакомой, но он не мог вспомнить, что это была за песня, пока Ханыль не открыл рот.

На улице отчаянно разбивался об асфальт ливень, разражался снова и снова гром, но природу вдруг заглушил тихий Ханыль, едва его губы коснулись микрофона; естественная мягкость его голоса озарила помещение, как новый восход солнца; нежная хрипотца заставила мурашки пробежаться по коже и остановиться на мгновение на чувствительных от холода участках тела, вызывая лёгкую дрожь.

– Не думаю, что я забуду об этом, – пел он, и Кёнсун сжимал собственные предплечья пальцами до синяков, потому что от голоса блондина ему было не по себе, таким проникновенным он был. – И надеюсь, что ты тоже не забудешь.

Он часто выдыхал строчки, как будто звук и воздух внутри него превращались в одно целое.

Кёнсун больше не обращал внимание на отвратительное баррэ.

«Я живу образами, как будто я рядом с тобой, но я знаю, что без меня тебе будет хорошо».

Кёнсун тяжело сглотнул и в одну секунду неожиданно обнаружил себя с влажными от слёз щеками. Песня была отвратительной, потому что она была настолько хорошей в исполнении Ханыля, настолько подходящей его обволакивающему тенору, что Кёнсун ненавидел и его, и ту песню, и тот дурацкий дождь, который своей стеной запечатывал их в крохотном пространстве и шумом заглушал дыхание остальных людей в гараже, придавал мини-выступлению Ханыля ауру чего-то личного, чего-то адресованного.

Чувства, эмоции в песне, заключённые в строчках были такими знакомыми, прожитыми Кёнсуном так много раз, что она была одной из тех «запретных» песен для спокойной жизни, которые ты обычно складируешь в отдельном плейлисте для специального настроения, когда ты хочешь выжать из себя все соки и плакать несколько часов подряд, лёжа на собственной кровати, может быть, выпивать от того, насколько ты несчастен и как сильно тебе больно. Больно от неразделённой любви, например. От расставаний. От несправедливости судьбы. Кёнсун себе такие сессии проводить запретил, но вот он – Кван Ханыль – взял одну из этих песен с «запретного» плейлиста и сел напротив него, мурча отвратительно прекрасным голосом все эти убивающие строчки, повторяя: «до сих пор я живу образами» и ещё: «воспоминания переливаются в моем онемевшем сознании», и Кёнсуново действительно онемевшее сознание не могло бороться с нахлынувшим водопадом из боли, пронзившей его сердце.

И на последней строчке бриджа он прошептал: «если бы я смог перетерпеть это, со мной бы было всё в порядке», а потом опять начал играть голосом, протягивая гласные, а Кёнсун настолько был не в порядке, чтобы вынести оставшиеся проигрыш и куплет, что закрыл лицо руками и попятился назад, почти вышел под дождь, пытаясь скрыть за его шумом собственные всхлипы и умоляя гром не прекращаться до тех пор, пока Ханыль не закончит его пытать.

Ханыль был всё время сосредоточен на переборе и аккордах, а остальные были сосредоточенны на нём, так что до тех пор, пока пальцы блондина в последний раз не дёрнули струну, никто даже не обратил на Кёнсуна внимание. Это было замечательно. Кёнсун ненавидел плакать на людях, это ранило его самоуважение.

Тишина заполнила репетиционную. Кёнсун вытер тыльными сторонами пальцев кожу под глазами, пытаясь не размазать влажные тени, и обернулся. Парни стояли неподвижно, Ханыль поднял на них глаза только через некоторое время, и в них читалось нескрываемое волнение. Минджун опустил руки и уткнулся ими в бока, сжимая на талии широкую тёмно-синюю рубашку с мелкими белыми цветочками. Кёнсун затаил дыхание; тот собирался что-то сказать. Однако не успел.

– Эй, ты что, плачешь? – раздался вскрик Ханыля из усилителя, и Чхве, всё ещё прикрывая рот ладонью, непонимающе уставился на него. Для Кёнсуна было загадкой, как в тусклом освещении тот смог разглядеть его красные глаза.

Йесон резко развернулся и подлетел к Кёнсуну, хватаясь тёплыми влажноватыми ладонями за его щёки, и брюнет прикрыл глаза, сжимая пальцами мягкую ткань рукавов его свитера. Он стал вертеть его голову, рассматривая признаки слёз; Кёнсун не удержался и улыбнулся, потому что такая его излишняя опека всегда была для него забавной.

– Кёнсун-и, – лепетал он. – Ты чего? Ну, ты чего? Что-то случилось?

Кёнсун отрицательно покачал головой, всё ещё чувствуя, как старший сжимает его щёки, заставляя губы немного выпячиваться вперёд и делая его посмешищем.

– Так хорошо спел, что не выдержал? – усмехнулся Ханыль с места; и, хотя это не была злобная усмешка, Минджун всё равно велел ему заткнуться.

Кёнсун взял руки Йесона в свои и открыл глаза, встречаясь с встревоженным взглядом кофейных глаз, бегающим по его лицу.

– Плачу от того, какая это паршивая песня, – буркнул Кёнсун, всё ещё глядя в глаза Йесону, потому что они помогали его голосу не дрожать.

– И баррэ у тебя отстойное, – поддержал Минджун. Он аккуратно гладил Кёнсунову спину, снимая напряжение.

– Хочу напиться, – сказал Чхве. Йесон вскинул брови. – В сопли, по возможности. Но только без участия пикапа.

* * *

Когда Кёнсун, преодолев мерзкое ощущение тошноты, выпил чашку горячего чая с мелиссой, принесённую Минджуном из дома, они позвонили Соно, и он сказал, что, если они приедут к нему домой на пикапе, он даже не станет с ними разговаривать. Парни поддержали его. Никто не хотел больше повторения дурацкой истории с монументом. На самом деле, рана от произошедшего была ещё такой свежей – её олицетворение неловко переминалось с ноги на ногу, стоя у полок неподалёку от их тесного кружка, но желание заглушить взбудораженные треклятой песней чувства было гораздо важнее и сильнее здравого смысла. Они не были такими уж буйными, когда выпивали, по правде говоря. Инцидент с пикапом был первым – и они поклялись, что последним – случаем идиотского поведения.

Через полчаса, когда ливень наконец утих, они покинули репетиционную и отправились в сторону автобусной остановки. На улице было неприятно сыро, ботинки шлёпали по лужам, и капли попадали на оголённые щиколотки, холодя кожу; над городом висели такие тучи, будто время было уже к ночи, хотя едва перевалило за семь вечера. Минджун дал Кёнсуну свой бомбер, потому что его куртка всё ещё оставалась в пикапе, а к нему они пообещали не притрагиваться ближайшие сутки, хотя, Кёнсун думал, это была идиотская причина для того, чтобы просто не забирать её. Кёнсун думал, дело было в огромной луже, скопившейся вокруг машины, и в огромном нежелании любого из них в неё лезть, чтобы добраться до салона. Поэтому, да, Минджун водрузил на него свою огромную куртку-бомбер цвета хаки, которая постоянно находилась на вешалке в гараже, а сам надел свою любимую косуху, несущую за собой приятный шлейф аромата кожи.

Что касается Ханыля, то он вообще больше ничего не говорил после того, как Минджун его заткнул. Он молчал и тогда, когда они начали обговаривать, что именно собираются выпить дома у Соно, у которого коллекция спиртных напитков была бесконечно огромной, будто бы он жил в баре. И Кёнсун правда думал о том, чтобы послать Ханыля домой, потому что Чхве бы не выдержал его голоса больше в тот день, но потом, немного придя в себя и успокоив мелиссой нервы, Кёнсун решил, что им всё равно ничего не остаётся. Ханылю какого-то чёрта понравилась их группа, было ли дело в них самих или в музыке, кто б его знал. Так что он не собирался их оставлять в покое, а у них были обязанности, которые они должны были выполнять. Так что… Так что Кёнсун просто позвал его с ними. Парни были, конечно, удивлены, – Минджун в особенности, разумеется, – но у них не было выбора. Им нужно было как-то начать общение с этим парнем, какие бы странные эмоции он ни вызывал у Кёнсуна и как бы сильно ни раздражал остальных.

И вот, Кван Ханыль плёлся позади них по тротуару, оставив свою машину там же, около дома Минджуна, потому что это было одним из условий его участия, и он на него, хоть и с опаской, но пошёл. Когда Кёнсун предложил ему присоединиться, он выглядел таким озадаченным, как будто совсем этого не ожидал, и это, наверное, было нормально. Он вообще стал каким-то непривычно тихим с тех пор, как Минджун на него прикрикнул, молча стоя и поглядывая на них со стороны, как виноватый ребёнок. Это было по-странному мило.

Было уже около восьми, когда они сидели на полу в широкой комнате Соно на его съёмной квартире в спальном районе, наполненном многоэтажками, похожими на стоящие на гранях спичечные коробки. За окнами было всё так же темно, поэтому Соно зашторил их и включил комнатные светильники. У него в однокомнатной квартире было довольно уютно, на полу в комнате лежал настил – что-то вроде татами – чтобы можно было сидеть без страха застудить или просто отсидеть задницу. Ещё у него был невысокий квадратный стол, достаточно широкий, чтобы они вчетвером могли поместиться за ним, но кто-то всегда валялся звездой посреди комнаты, так что, когда у них появилось пополнение в виде стеснительного Ханыля, для него место тоже нашлось.

Соно недоверчиво стрелял взглядами в сторону Ханыля, но так ничего и не спросил, ни у него, ни у остальных. Кёнсун думал, он прекрасно понимал, зачем они приволокли его с собой. Ничто не сближает так, как общая пьянка – это была аксиома, известная всем подросткам, которые хоть изредка, но пускали в компаниях по бокальчику. Так что идея была просто потрясная. Они, то есть в основном Кёнсун, убивали сразу двух зайцев. Буквально один из них согласился на пару банок пива, и они точно не знали, убьёт это его или нет, но они очень надеялись.

Соно включил музыку, что-то из сборника «приятный вечер в компании друзей», то есть, что-то рандомное и абсолютно дурацкое, но они как-то вдруг увлечённо начали разговаривать, жадно поглощая чипсы и достаточно дрянной «бад», так что песни были едва слышны. Позже, спустя пару банок, речь пошла о француженке Соно, потому что они все увлечённо следили за его личной жизнью, и, хотя Соно был самым скрытным из них, об этом он всегда рассказывал с таким упоением, казалось, едва задай вопрос – и он поведает всё в самых мельчайших подробностях. И он даже не постеснялся Ханыля, который молча попивал пиво, сидя в позе лотоса рядом с раскрасневшимся вскоре Йесоном, и увлечённо слушал; порой на его лице образовывалась искренняя улыбка, пару раз Кёнсуну даже удалось за гулом Минджуна услышать его смех, но Чхве старался не сталкиваться с ним взглядом и не подавать вид, что следит за ним.

Они взорвались криками, когда Соно сказал, что француженка, хоть и оказавшись недотрогой, в конце свидания всё-таки показала ему французский поцелуй, улюлюкали и даже чокнулись жестяными банками, желая Соно, чтобы девчонка оказалась в постели такой же горячей, как круассаны во французских пекарнях.

Они рассказали Ханылю причину, по которой оставили пикап у дома Минджуна, и он долго смеялся; потом они развели Ханыля на рассказ о себе, и тогда узнали, что его отец – владелец компании по производству концертного оборудования, и что Ханыль в Токио стажировался в филиале для того, чтобы в последствии поступить там в университет и сразу иметь рабочее место. Ханыль рассказал, что всегда любил музыку, но никогда ни на чём не играл, потому что не обладал нужной усидчивостью, поэтому больше склонялся к спорту – плаванью, футболу, баскетболу, везде понемногу. О том, что впервые пошёл на занятия по вокалу из-за того, что поспорил с отцом, что сможет с песней выиграть шоу талантов в его старой школе, и он правда выиграл, а потом ходил на вокал просто потому, что ему это нравилось. Он раскрылся перед ними с совсем другой, новой стороны, и Кёнсуну даже стало казаться, что, возможно, он не так плох.

– Слушай, – Йесон с поплывшим от алкоголя взглядом положил ладошку Ханылю на коленку. – У тебя есть девчонка?

– Нет, – скромно улыбнулся тот. – У меня была в Лос-Анджелесе, но мы расстались перед тем, как я уехал.

– Как же так, – протянул Йесон, – чтобы у такого красавчика и не было девчонки.

Ханыль усмехнулся и сделал новый глоток. Кёнсун поймал себя на мысли, что, и вправду, такие, как Ханыль, не должны быть одиноки.

– Скоро появится, – вставил Минджун. – Ты видел сколько вокруг него вьётся красоток? Всю школу соблазнил, мерзавец.

Щёки Ханыля залились румянцем, и он широко заулыбался, опуская взгляд на усыпанную крошками столешницу. Это звучало так по-дружески, что Кёнсуну самому захотелось улыбаться. Минджун в пьяном состоянии был менее агрессивен, так что алкогольные посиделки и правда для их ситуации были отличным решением для сближения.

– А вы, – Ханыль пальцем обвёл их троих, пока Соно пошёл за холодным пивом на кухню, – у вас кто-то есть?

– В нашей группе отношения по-настоящему складываются только у Соно, – сказал Кёнсун. – Хотя, если честно, для нас всех это очень странно. А, ну, и Минджун часто с кем-то водится, но это не длится долго.

– Эй, – с обидой вскрикнул Минджун. – Я просто ищу свой идеал, – он расправил плечи. – Рыб в пруду много, а мне нужна золотая.

– Смотри, чтобы удочка не отвалилась, рыбак, – засмеялся Йесон, и, сделав глоток, прочистил горло. – У меня никого, потому что не так легко найти то, что мне нужно.

Ханыль вскинул брови, не до конца понимая, что Йесон имеет в виду.

– Если ты не найдёшь себе девушку в ближайшее время, то Йесон начнёт ухлёстывать за тобой, – объяснил Кёнсун, и Йесон залился громким смехом, падая на его плечо.

Ханыль сначала удивлённо вытянул губы в еле слышной «о!», а потом тоже засмеялся. Кёнсун подумал, возможно, дело в том, что Ханыль не рос в таком маленьком городе, и для него однополые отношения не были такой диковинкой. Обычно Йесону и ему было сложно в этом плане; Йесону, правда, немного легче, потому что он всё-таки был бисексуалом. Но Ханыль не выглядел так, будто он смеётся над ним; он выглядел смеющимся вместе с ним.

– Хорошо, – сказал Ханыль, всё ещё хихикая, – я буду иметь это в виду, – и он подмигнул Йесону, так неожиданно и так лукаво, что тот поперхнулся.

– О, Господи, – промычал Минджун. – Что за хрень происходит в этом мире? – он приобнял Кёнсуна за плечи. – Только мы с тобой невезучие.

Кёнсун посмотрел на него исподлобья, но тому было всё равно; он прикрыл глаза, забивая рот новой порцией сырных чипсов.

– А что с тобой? – спросил вдруг Ханыль, глядя ему в лицо, и Кёнсун сглотнул от внезапно накатившего от дурацкого вопроса чувства дискомфорта; улыбка испарилась с его лица.

– Юн Сокхван, – ответил Кёнсун и, встав из-за стола, вышел из комнаты, рассчитывая, что, когда вернётся из туалета, тема будет переведена на что-то более приятное.

Кёнсун скрылся за поворотом, но встал у стенки, потому что услышал робкий вопрос голосом Ханыля: «что за Юн Сокхван?», а затем тихое Йесоново: «неразделённая любовь», и потом вдруг, кроме завываний из колонок, ничего стало не слышно, как будто они либо замолчали, либо принялись говорить шёпотом, и Кёнсун ушёл.

Позже, встретившись на кухне с Соно, Кёнсун вдруг обнял его, когда он нарезал сыр для горячих бутербродов. Кёнсун сделал это со спины, и из-за одинакового роста Чхве мог уткнуться носом в его растрёпанные волнистые волосы, жестковатые от постоянных покрасок. От него пахло мятным шампунем и его кожей; холодными руками он прикоснулся к Кёнсуновым предплечьям и пару раз их сжал. Кёнсун выпустил его, и тот обернулся, заглядывая ему в глаза. От количества выпитого пива Кёнсун не мог достаточно быстро сфокусироваться на его лице со снятым макияжем и оттого не такими ярко выраженными глазами.

– Он поёт как ангел, – выронил Кёнсун. Всё дело было в содержащемся в крови алкоголе, он мог поклясться, в трезвом виде не признался бы в этом даже перед самой собой. – Так прекрасно поёт. Спел сраную Тори Келли с её этими «бумажными сердцами». Ненавижу эту песню.

– Плакал?

– Ага, – Кёнсун поджал губы, чувствуя, что может расплакаться снова. – Как школьница.

– Ты почти школьница, – сказал Соно и провёл пальцами по его щеке. – Но тебе всё же нужно его отпустить, Кёнсун-а. Нельзя так разбиваться из-за одной только дурацкой песни.

Его руки пахли сигаретами, и это был такой уютный запах. Кёнсун закивал.

Он всегда это знал. В тот момент было уже больше года с тех пор, как Сокхван уехал и строил свою счастливую, лишённую его присутствия жизнь. Что касается Кёнсуна, то ни дня его не проходило без мыслей о нём. Каждая его песня, каждый аккорд; каждый его шаг и каждый его вздох были полностью посвящены и вдохновлены мыслями о Сокхване. Это было так глупо, потому что они даже никогда не были вместе, чтобы он мог по правде разбить Кёнсуну сердце. Но это не мешало Чхве чувствовать себя так, будто он – жертва расставания.

Они доделали бутерброды и с ними вернулись в комнату, где парни увлечённо обсуждали свои сексуальные похождения, от чего Кёнсуну сразу захотелось дико рассмеяться; они, как и Соно, безусловно делились своей личной жизнью, и им было по семнадцать-восемнадцать-девятнадцать лет, а это означало, что они уже давно были «в игре», но каждый раз, когда они хвастались, Кёнсуну почему-то было так смешно. Хотя, в конце концов смеялись всегда больше они, потому что Кёнсун со своей идиотской любовью не успел к семнадцати годам наработать такой уж большой опыт.

Потом как-то внезапно речь пошла об экспериментах, и Кёнсун вполуха слушал эти разговорчики, постоянно заливаясь смехом и краской; и именно в тот момент Ханыль вдруг спросил:

– А вы спите между собой?

И в его голосе не было ничего издевательского, он спрашивал так спокойно и, наверное, его вопрос даже был нормальным, потому что Соно усмехнулся и ответил: «ни за что», а Йесон и Минджун посмотрели друг на друга и показали жестом тошноту. В одну секунду общее внимание было приковано к Чхве, и Кёнсун запил подступающую к горлу панику жадным глотком холодного пива.

– Ну, вы просто такие близкие… – поспешил добавить парень, и Кёнсун вспомнил, как несколько раз они действительно вели себя довольно тактильно перед ним, потому что сами к этому привыкли.

– Мы же не какие-то хипари, – возразил Минджун. – Мы такое не практикуем. Кёнсун вообще ещё даже не… – и он заткнулся, когда Кёнсун схватил его за бедро и сжал ногтями сквозь джинсовую ткань. – Ай!

Йесон пьяно засмеялся, а Ханыль был таким удивлённым, что у Кёнсуна запылало всё лицо – и это было не только от пива и духоты в комнате. Пьяный Минджун мог разбазарить государственную тайну, так что было не удивительно, что он умудрился сказать и это; но Кёнсун знал Ханыля слишком мало, чтобы посвящать его в такие подробности о себе.

– Ого, – выдохнул Ханыль, и Кёнсун не понимал, что за этой странной полувоодушевлённой и полувосхищённой интонацией скрывается. – Ты выглядишь таким раскрепощённым, когда поёшь, не мог даже подумать, что ты из монашек.

Кёнсун завис со стеклянными глазами, медленно моргая, глядя в его лицо. «Что он сказал?»

– Он же сейчас сгорит со стыда, – смеялся справа Йесон. – Прекрати.

– Я не девственник, – начал оправдываться Чхве. – Но то, что я не хочу трахаться с кем попало, ещё не делает меня монашкой. Я не животное и могу потерпеть.

Кёнсун и вправду не был девственником. Отчасти. У него были девчонки, с которыми он по-настоящему спал, пару раз он доходил до жаркого петтинга с парнями, но именно с парнями у него ничего по-настоящему не было. А поскольку он уже определил себя как гея, Минджун не мог упустить и шанса пошутить над парнем и выставить его самым настоящим девственником.

– И чего ты ждёшь? Когда Сокхван вернётся для того, чтобы тебя осчастливить? – вдруг вклинился Минджун, и Кёнсун подумал, что мог бы плеснуть жидкость из банки прямо в его лицо, потому что он перешёл границу, но Кёнсун не сделал этого. Йесон замолчал и дал младшему подзатыльник.

В комнате опять слышались только мелодии из колонок. Кёнсун сверлил взглядом полупустую красную банку в руке, думая о том, что внезапно самая приятная компания в его жизни стала ему противна. Конечно, всё должно было вернуться на свои места – оно всегда возвращалось. Минджун не был ярым сторонником однополых отношений, хоть и пытался это подавить ради друзей, и он всегда презрительно относился к этой Кёнсуновой дурацкой любви, поэтому во время пьянок типа этой он всегда ляпал что-то из ряда вон, за что с утра потом тысячи раз извинялся, так что Кёнсуну было не впервой. Однако в этот раз была немного иная ситуация из-за сидящего с ними Ханыля, который искренне пытался узнать о них больше, пускай и такими странными и глупыми вопросами. Он не был виноват в том, что всё сводилось в конце концов к одному и тому же – к Сокхвану. И Кёнсуна это так сильно раздражало, то, что он со своими юнсокхвановыми проблемами портит их весёлые беседы.

В общем, Кёнсун выпросил у Соно сигарету, потому что впервые за пару месяцев ему по-настоящему захотелось курить, взял с его тумбы зажигалку, куртку с прихожей и вышел через кухню на незастеклённый балкон. На дворе стояла достаточно холодная ночь, в иссиня-чёрном небесном полотне ярко горела белым светом круглая луна. Кёнсун сделал глубокий вдох, и морозный воздух неприятно обжог тело изнутри. В сердце будто образовался камень и острыми углами царапал стенки органа. Кёнсун натянул рукава бомбера на пальцы и обнял себя, чтобы немного согреться, не торопясь закуривать сигарету.

Через пару минут скрипнула пластиковая дверь, и на балконе образовался Ханыль. От него несло алкоголем, хотя, Кёнсун подумал, от него несло точно так же; он чуть улыбнулся и встал рядом с Чхве, облокачиваясь о перегородку балкона и всматриваясь в россыпь из горящих включённым светом окон домов вокруг.

– Довольно холодно, – шепнул он, натягивая рукава своего объёмного чёрного худи точно так же на пальцы, как это сделал брюнет. Кёнсун молча кивнул. – Не принимай близко к сердцу. Он просто пьяный.

Кёнсун усмехнулся. Он говорил так, будто это он уже четыре года дружит с Минджуном, а не Чхве.

– Я знаю.

Они молча смотрели куда-то в сторону горизонта, выдыхая белые клубы пара изо рта. И, когда эмоции внутри немного улеглись, Кёнсун вдруг спросил:

– Кван Ханыль, кто ты такой?

И он ответил:

– Я не знаю.