Текст книги "Television Romance"

Учитель попросил тишины. Стоящий близ него парень, выше преподавателя примерно на голову, был корейцем. Достаточно симпатичным, чтобы девчонки разглядывали его, пока мистер Клиффорд представлял его классу; у него было крепкое телосложение, высокий рост, широкая грудь, скрытая под белоснежной оверсайзной рубашкой, а мощные спортивные бёдра были упакованы в рваные голубые джинсы; ещё у него были пшеничного цвета волосы, и лежали они так аккуратно, косая чёлка открывала лоб. Он улыбался, и когда он представился, Кёнсун подумал, что не слышит в его речи акцента. Его звали Кван Ханылем, и он сиял от радости и предвкушения влития в новый коллектив, а Кёнсун смотрел на него и думал о том, что у него серьёзные проблемы с парнями-корейцами, потому что он казался достаточно красивым, чтобы Кёнсун мог обратить на него внимание.

Его попросили рассказать пару слов о себе, и он сказал, что играет в футбол, занимается плаваньем и любит видеоигры, а ещё – что рад со всеми ними познакомиться, и голос у него был бархатистый, звучный, немного взволнованный. Он как будто говорил грудным регистром, мягко, и окончания предложений медленно утихали, словно в нём заканчивался заряд аккумулятора. В конце монолога он поклонился, как самый настоящий азиат, и Кёнсун вдруг поймал себя на мысли, что ничего толком не услышал, потому что размышлял о том, что, скорее всего, он будет очень популярным в школе, и потом – что, скорее всего, они никогда с ним не заговорят, и вообще Ханыль слеплен из другого теста.

Это подтвердилось совсем скоро, когда он плюхнулся на свободное место на другом конце аудитории, и к нему тут же полезли знакомиться одноклассники, хотя урок уже давно начался. Кёнсун в последний раз взглянул на него, когда Лэйси, одна из самых «общительных» – если вы понимаете – девчонок передала ему записку, и он как-то затушевался, но улыбнулся ей, и Кёнсун подумал, что ему теперь точно конец, потому что за такие мышцы нужно будет ответить перед каждой желающей школьницей в этой дурацкой школе. И Кёнсун вернулся к отвратительному предложению в учебнике; до конца урока оставалось ещё много времени, а задание было одним из последних, но он перевернул страницу и положил голову на стол, лицом к окну, всматриваясь в мутное стекло на той стороне здания, где Минджун сосредоточенно вёл конспект. Так Кёнсун просидел до звонка.

* * *

После третьего урока Кёнсун на ватных ногах выполз на улицу, к зоне со столиками, где в тёплую погоду по обычаю обедали школьники; пришёл туда позже всех и, не взяв ничего поесть, приземлился за стол рядом с Минджуном, медленно пережевывающим куриный чизбургер. Вокруг была куча подростков, они громко разговаривали и смеялись, а над их столом висели грузные серые тучи и обет молчания, которым Кёнсун собирался перекусить, потому что от пережитого стресса желудок внутри скручивался сотнями узлов и болезненно ныл. Йесон передал ему молоко в небольшом тетрапаке, и парень сделал пару глотков, прежде чем скривиться от неприятных ощущений.

– У меня в классе по английскому новенький, – решил Кёнсун поделиться, потому что остальные выглядели слишком вымученными, чтобы хоть словом обмолвиться; на удивление похмелье не подействовало на него так сильно, как на них, хотя, скорее всего, дело было в отрезвляющей с утра беседе с Мистером Д. – Хорошенький. Кореец.

Йесон вскинул брови, мешая в контейнере салат. Минджун закашлялся справа, но Кёнсун знал, что он просто придуривается, так что ударил его по спине, и тот взвыл с полным ртом чизбургера.

– И что? Он достаточно хорош? – спросил Йесон, и диалог, даже такой дурацкий, заставил его немного расслабиться, что было уже хорошим знаком. – Ну, чтобы…

– Нет, – перебил его Кёнсун и пожал плечами. – Он тоже не то.

– Ты же сказал, что он красивый, – гулко проглотив кусок, сказал Минджун и присосался к трубочке в банке с газировкой.

– Красота – это ещё не всё, как будто ты не в курсе, – ответил Йесон, с укором глядя на младшего. – Так в чём дело?

– Экстраверт. Футболист. Горячий парень. Постоянно лыбится.

– О, – Йесон понимающе закивал. – Тогда да, конечно.

Кёнсун хотел расплыться по стулу, чтобы вздремнуть ближайшие минут пятнадцать, пытаясь избавиться от сводящей с ума боли в голове, но вдруг народ вокруг стал ещё шумнее, и люди начали сновать туда-сюда ещё быстрее, и парень с толикой недовольства, смешанного с любопытством, обернулся назад, на источник шума; через мгновение из-за поворота показался капитан школьной футбольной команды, и Кёнсун понятия не имел, как его зовут; рядом с ним, увлечённо слушая чужой рассказ, уверенным шагом шёл новенький, придерживая одной рукой ремень чёрной спортивной сумки. Его волосы, как и волосы капитана, блестели влажностью в ярких лучах полуденного солнца, острыми иглами спускаясь на его лицо и в небольшом беспорядке торча на макушке. Видимо, они как раз шли после урока физкультуры, а раздевалки находились в другом корпусе.

– Ого, – выдохнул Йесон, и Соно, читавший книгу, оторвался от страниц и поднял голову; Минджун, высасывая из банки остатки влаги, обернулся с недоумением назад. – Он правда горяч. Ого.

Кёнсун повернулся обратно лицом к столу и всё-таки развалился на стуле. У него не было желания смотреть на Ханыля, хотя, безусловно, Кёнсун не мог отрицать то, что он привлекательный; ему было также всё равно, как быстро он займёт высокую позицию в пирамиде их школьного социума. Кёнсун понял для себя, что такой весь идеальный Кван Ханыль точно пришёл не за ним, не для него, да и раздражал он немного. Он был слишком обаятельным и общительным, его уже было слишком много, а это было совсем не то, чего искало Кёнсуново сердце.

По расписанию у них в тот день было по четыре урока, так что они договорились собраться после и поехать в гараж для того, чтобы продолжить выбор песен для выступления на осеннем фестивале, участие в котором принимали уже третий год подряд. Им нельзя было облажаться, потому что они должны были показать, как выросли за год, чему научились и чего теперь стоили. Выбор песен всегда был сложным делом, ведь каждый хотел предложить свою, и в конце концов у них было песен двадцать, всегда таких отличных, что от попыток выбрать необходимое ограниченное количество голова шла кругом. И они не думали о том, насколько сложно будет их исполнять; они думали о том, как хорошо они смогут передать их дух слушателям и как они смогут с их помощью расслабиться и подчиниться музыке, свободе.

Кёнсун шёл на последний урок в наушниках, желая послушать ещё одну песню, которую скинул Минджун с подписью «огосподибожеэтопростонечто», а у неё в названии было написано «Песня года 78»; когда Кёнсун включил её, в ушах зазвучал до боли знакомый мотив одной из самых популярных на то время песен в интернете, которая на самом деле называлась «September», и исполняла её группа Earth, Wind amp; Fire. Кёнсун подумал, что Минджун издевается, но песню выключать не стал – она ему правда нравилась. Он отправил в чат стикер с закатыванием глаз.

Последней у него была мировая история. Кёнсун любил историю вне зависимости, была ли она американской или, например, китайской. Ему было интересно изучать пути от становления до крушения великих держав, было интересно, как они справлялись с теми или иными трудностями. Интересно и то, как развивалась в разных государствах своя, обособленная культура. Кёнсун считал «Роман из телевизора» одним из небольших государств. Ему нужно было знать, как построить свою политику так, чтобы потом не было никаких экономических кризисов, забастовок, свержения власти. Не то, чтобы Кёнсун был самоуверенным в плохом смысле лидером, но он бы очень не хотел, чтобы с ним поступили как с Николаем Вторым, например.

Но через пятнадцать минут после начала урока по всей школе вдруг раздался строгий женский голос секретаря через систему оповещений. Он дважды сделал объявление о том, что Кёнсун Чхве – то есть, этот самый Кёнсун – должен явиться в ближайшее время в кабинет директора. Он сидел в ступоре ещё полминуты, пока на него глазели одноклассники и в кабинете наступила тишина. Преподаватель заставил его очнуться и покинуть класс, и он ещё с минуту стоял камнем у дверей, не в состоянии заставить себя сдвинуться. Если его ожидал такой же кошмар, какой был утром, думал Кёнсун, он не пережил бы это. С него было достаточно стресса.

Если Мистер Д. звал его к себе, это означало лишь одно – он придумал, как наказать их. Возможно, думал Кёнсун по дороге в корпус, где находился его кабинет, он придумал что-то отвратительное, по типу отработок после уроков в течение всего последующего года обучения, а, может, он просто не стал париться и решил сдать их полиции. Он так же мог решить отстранить их от уроков или того хуже – отчислить, не найдя в них никакой социальной необходимости. У Кёнсуна сердце билось так быстро, что голова кружилась. В сумке трещал телефон от десятков тревожных сообщений в общем чате.

В кабинете Мистер Д. усадил его на теперь уже единственный стул напротив его стола и некоторое время молчал, перебирая бумаги. Затем, сняв очки и потерев взмокшую переносицу, он посмотрел на парня, и Кёнсун криво улыбнулся, не зная, что должен сказать. Директор не улыбался, но теперь выглядел скорее уставшим, чем взбешённым, как это было с утра.

– Кёнсун, как ты понимаешь, я немного обдумал ваше наказание, – его голос звучал негромко и мягко, не пугающе. – Я правда уже хотел просто сделать всё, как должен был с самого начала. Но вы, ребята, мне как дети, и я не могу с этим ничего сделать.

Он встал из-за стола, обошёл его и присел на столешницу перед Кёнсуном.

– Когда я был в вашем возрасте, у меня тоже была группа. Днём мы были участниками школьного оркестра, а вечером собирались с моими друзьями из одиннадцатого класса и…

…и бла, бла, бла. Он рассказал, как они репетировали в подвалах, как тяжело им далось первое выступление, как они пошли на преступление – взломали музыкальный магазин – чтобы спереть струны для их гитариста ночью перед самым выступлением, потому что какие-то отморозки порезали его старые. Короче, Кёнсун не понимал, к чему он ведёт, но было очевидно одно: это было что-то такое, что могло бы задеть именно «Роман из телевизора», потому что иначе он бы не стал делиться своими воспоминаниями, а просто вызвал родителей в школу.

– Мистер Д., – пробормотал Кёнсун, когда директор в очередной раз, воодушевлённый воспоминаниями, уставился куда-то в стену позади него, едва заметно улыбаясь. – Скажите, пожалуйста, зачем я здесь. Мне правда очень интересно, но, чем я дольше здесь, тем больше нервничаю.

Директор прочистил горло и закивал. Он встал со стола и начал расхаживать по кабинету, застёгивая свой пиджак.

– Ты уже ведь знаком с новеньким в вашем классе по английскому? – спросил он, и Кёнсун подумал, должен ли он вообще отвечать.

– Да. Ханыль, кажется.

– Точно, – Мистер Д. сел за свой стол и сложил руки в замок на столешницу, поверх бумаг. У Кёнсуна создалось впечатление, что он встревожен не меньше его. – Это касается его. Отчасти. Ваше наказание.

Чхве непонимающе уставился на мужчину.

– Во-первых, безусловно, вы будете ходить на отработки после уроков, начиная с понедельника и до конца месяца. – Кёнсун чуть заметно кивнул; шла первая неделя семестра, а все наказания начинались только со второй. – Во-вторых, скоро осенний фестиваль, но, думаю, ты и без меня в курсе, – продолжил он спокойно. – Кван Ханыль здесь новенький, ему нужно здесь освоиться. Я решил, что ты – отличная кандидатура для помощи. Что же касается фестиваля, – он снова надел свои очки, пока парень, как рыба, открывал и закрывал рот в попытках сдержать негодование. – Лучшее, что я могу сделать, так это отстранить вас от участия в нём, ну, а худшее – сам понимаешь. Но я не стану этого делать, если в составе вашей группы там выступит Ханыль.

– Ч-что? – выдохнул рвано Кёнсун.

Ему искренне хотелось верить в то, что ему послышалось, но директор повторил последнее предложение в точности так же, как сказал его в первый раз, и Кёнсун чуть не задохнулся от подступающего к горлу вскрика, утонувшего в груди, так и не прорвавшись наружу. Чхве закрыл рот рукой и зажмурился, тело содрогнулось, и Кёнсун подумал, возможно, его стошнит прямо сейчас на директорский бордовый ковёр, но этого не произошло.

Проблема была, кроме всего прочего, в том, что они обязаны были выступить на осеннем фестивале. Он проводился среди всех школ их округа, и там зачастую были в качестве гостей скауты из разных университетов со всех концов страны, а ещё – подосланные сотрудники различных компаний, подыскивающих талантливую молодёжь. С каждым разом, когда они выступали там, им вручали всё больше визиток, а этот год должен был стать пиком их карьеры, потому что Йесон оканчивал школу, а это значило, что он просто обязан был заявить о себе; а ещё это означало, что он в последний год выступает с ними в качестве школьника.

– Это всё потому, что он кореец? – ляпнул Кёнсун, переведя учащённое дыхание.

Мистер Д. взглянул на него, спокойно и с укором, поправил очки и снова прочистил горло.

Кёнсун и сам был корейцем, но это никаким образом не оправдывало тот факт, что именно он был в какой-то странной, даже дурацкой связи с каждым грёбаным корейцем поблизости. В общем. Дело было в том, что их городок не был самым большим и густонаселённым, он даже не был просто большим, но он находился в Калифорнии, а Калифорния хвасталась наличием самой большой корейской диаспоры в США. Так что азиаты не были чем-то необычным, жители штата к этому привыкли, но всё же именно здесь их не было так много, потому что в таком городишке не каждому хотелось бы жить. В Лос-Анджелесе даже находилось посольство, Кёнсун помнил об этом, потому что ему говорил Сокхван, семья которого занималась помощью в адаптации в новой стране гостей с Азии. И Кёнсун им помогал, потому что, во-первых, он постоянно торчал с Сокхваном, а во-вторых, за это ему платили, немного, но на карманные расходы хватало, так что Чхве не чувствовал себя троглодитом.

А ещё, после десяти лет дружбы с Сокхваном, в возрасте неполных восемнадцати лет Кёнсун уже отчётливо осознавал свою ориентацию, и что у него появился тип, но это не означало, что ему нравился каждый встречный парень-азиат. Кёнсун просто считал их славными. Ему было приятно с ними общаться. То есть, конечно, Кёнсун общался со всеми, не взирая на их расу или пол, но из-за Сокхвана, который был в довольно тесных контактах со всеми корейцами и кореянками в городе даже спустя долгое время после их приезда, будто у них была отдельная община, Кёнсун знал их всех тоже, и потом, пока Сокхван не уехал, когда приезжали другие, Чхве автоматически знакомился и с ними, по привычке, наверное. Это было странно. Даже для него самого. Минджун и Йесон были корейцами, и они с ними легко нашли общий язык.

– Возможно, только отчасти, – сказал Мистер Д., принимаясь опять листать бумажки на столе. – Но он также отличный студент. По крайней мере, если судить по его портфолио из предыдущей школы. Сплошные положительные отзывы, грамоты, награды, похвалы… Даже награды за песенные конкурсы.

– И что? – Кёнсунов голос сорвался; Мистер Д. смирил его одним взглядом, и парень стал тише. – Да пусть он хоть святой. Наша группа – это уже укомплектованный коллектив, и нам не нужен больше никто. Йесон и Минджун умеют играть на всём подряд, Соно пишет песни, вокал за мной был и остаётся. Нам больше никто не нужен.

Кёнсун пылал внутри, потому что это было так нечестно. Они никогда не считали себя школьным ансамблем – именно по этой причине они никогда не репетировали в школьном музыкальном кабинете, оставляя его для хора и оркестра; они всегда были обособленными и в этом был их шарм, их сила. На них никогда не влияли экономические трудности оргкомитета, их не пытались распустить или изменить стилистику, потому что не имели над ними власти. Её никто над ними не имел. Их духом была свобода.

Это была группа Кёнсуна. Каким бы отвратительным порой лидером Чхве ни был, это целиком и полностью была именно его группа: название было его, тексты – большинство из них – были его, вокал был его, люди в группе тоже были его. Даже первая барабанная установка для Соно – хорошая, полуакустическая, а не старая и скрипучая, – была куплена в основном на Кёнсуновы деньги. Потому что Кёнсун желал существования этой группы так же сильно, как желал бы поцеловать Сокхвана – всеми фибрами своей души, каждым нервом, каждым вздохом за все свои на тот момент шестнадцать лет жизни. Они были такими мелкими, но всё равно их глаза горели огнём страсти к музыке. Каждый человек в их «Романе из телевизора» был как часть пазла и идеально дополнял картинку, убери одного – и всё распадётся. Но картинка была полной и не требовала доработок. Никаких Кван Ханылев им не было нужно.

Каждый человек в «Романе из телевизора» был Кёнсуновым, потому что пережил каждую трудность, каждую рану рядом с ним и никогда не отворачивался; каждый из «Романа» поддерживал идиотские идеи Кёнсуна, и его глаза, его сердце горели так же ярко, как у Кёнсуна. Они приняли его и его музыку, они приняли условия, в которых стали расти, и они были частью Кёнсуна, его истории, его личности. Это была больше, чем группа. Это была его жизнь.

В которую теперь пытались насильно вклинить кого-то ещё.

Кёнсун закрыл лицо руками и попытался выровнять дыхание, потому что к горлу подступала истерика, а он не должен был допустить её прорыва. Мистер Д. сложил руки на стол в замке, внимательно всматриваясь в парня, в его пальцы, скрывающие наливающиеся слезами глаза.

– Ты должен понимать, на что мне пришлось пойти, чтобы вас не отчислять, – сказал он спокойно. Кёнсун кивнул, не убирая руки от лица. – Ему нужно здесь освоиться. Ты всегда вокруг себя собирал всех корейцев в округе. У тебя не должно быть с ним проблем.

– У него нет проблем точно, – выдохнул Кёнсун. – Вокруг него уже крутится добрая половина школьников и школьниц. И вообще… Он же первоклассный футболист, так пусть там и осваивается.

– Он хочет музыкальный уклон.

– Тогда пусть валит в хор или оркестр, – Кёнсун хлопнул ладонями по коленкам.

– Это не обсуждается. Ты можешь делать что хочешь, но Кван Ханыль обязан выступить в составе «Романа» на осеннем фестивале, и это окончательно.

Кёнсун ногтями впился в плотную джинсовую ткань на своих бёдрах. Его переполнял ураган из злости, обиды, растекающейся по венам лавы ярости. Эмоциональные слова, из-за которых Кёнсун потом бы жалел до конца своей жизни, застряли в глотке, и он не проронил больше ни звука, кивнув и выйдя из кабинета. Потом он, сжимая губы и кулаки, быстрыми шагами добрался до школьной парковки и уткнулся лбом в горячее от палящего солнца стекло дверцы Йесонова пикапа, пытаясь успокоиться, но внутри выстроенная многолетней, зачастую кровавой работой вселенная рушилась, едва Кёнсун мог бы назвать себя полностью сформировавшимся человеком; в ушах гудел внешний мир и слышался шум разбивающихся надежд и устоев. Кёнсун заплакал.

Разумеется, на урок Кёнсун не вернулся. До конца оставалось тридцать минут. Он простоял все эти полчаса на парковке, откинувшись спиной на накалённый металл пикапа, боясь залезать внутрь и сгореть заживо от горячего воздуха, томящегося внутри машины. Вскрыть дверцы не было трудно, потому что замки на них стояли такие же древние, как сам пикап. Но Кёнсун не хотел стать рагу до прихода остальных, поэтому просто стоял, одной ногой опираясь на автомобиль с обратной стороны от солнца и думал, думал, думал, но всё время возвращался к мысли о том, что лучше бы его отчислили хоть тысячу раз подряд, чем заставили принять нового участника – вне зависимости, был бы это Кван Ханыль или какой-нибудь Пит Костыль.

Когда прозвенел звонок, на парковке стало гулко и многолюдно, но Кёнсун не шелохнулся до самого прихода Йесона. Тот остановился в паре ярдов от брюнета, смотря растерянно ему прямо в глаза, и Кёнсун махнул ему рукой, чтобы он быстрее садился за руль. Им нужно было дождаться Минджуна и Соно, но Йесон должен был до этого завести тачку и включить в ней дряхлый кондиционер, чтобы они смогли пережить поездку от школы до репетиционной.

– Что сказал Мистер Д.? – спросил Йесон, открывая водительскую дверь.

Его обдало жаром из пекла машины, и он постоял ещё пару секунд снаружи, чтобы хоть какой-то свежий воздух с улицы обдал по салону. Кёнсун засунул руки в карманы своих узких джинсов, раскачиваясь с носков на пятки.

– Обсудим на месте. Нам правда есть, что обсудить.

Кёнсун сказал это ровным голосом, но Йесон нахмурился, всматриваясь в его пустое, не выражающее ничего лицо – Чхве, пока пытался успокоиться, растратил силы на всё, даже на мимику. Пожав плечами, Кёнсун отвернулся, всматриваясь в двери центрального входа, то и дело открывающиеся и закрывающиеся от снующих туда-сюда подростков. Минджун и Соно будто планировали дождаться выхода всех учеников из здания и только потом появиться. Они вышли минут через десять, и Кёнсун видел, каким раздражённым выглядел шатен, гневно снимая по дороге с плеча сумку и, пройдя мимо Кёнсуна, зашвыривая её внутрь салона.

– Что случилось? – прошептал Чхве, и Соно безучастно пожал плечами, молча усаживаясь на заднее сиденье справа, за водительским креслом. Минджун всегда сидел позади Кёнсуна.

Они ехали до гаража Минджуна молча; Йесон беспокойно вёл машину, то и дело оглядывая салон, тонущий в духоте и угнетающей энергетике; Кёнсун кусал губы и смотрел в окно, на проплывающие мимо улицы городка, особо не всматриваясь ни в здания, ни в людей, сливающихся в сплошной цветной поток; Минджун, скрестив руки на груди, дёргал нервно коленкой и задевал его сиденье, но Кёнсун молчал, потому что он всегда так делал, когда был зол; Соно жевал жвачку и время от времени надувал и лопал из неё пузыри, расписывая что-то в своём ежедневнике. В машине было грузно и тихо. Никто не хотел включать магнитолу.

Когда они подъехали к дому, Минджун выпрыгнул на тротуар и молча двинулся к входной двери, а остальные, припарковавшись на платформу у въезда в гараж, подняли электрические ворота. Кёнсун сразу же плюхнулся в своё бархатное кресло, залезая на него прямо в ботинках, и откинул голову назад, вздыхая. Внутри была прохлада, приятно пахло древесиной, а свет не был таким ярким, так что спокойнее этого места для него не существовало во всём мире. Кёнсун любил этот гараж так сильно, что, порой, задерживался дольше всех – даже Минджун уже мог уйти спать – и сидел на этом самом кресле, таком потасканном, но мягком и уютном, и писал стихи, играл на гитаре, заучивал каверы. Иногда – просто думал.

Это было замечательное место. Гараж не уступал ни школьной репетиционной, ни любой другой студии, которые сдавались в аренду в городе за неоправданно большие деньги. У них была импровизированная сцена – постеленный на бетонный пол чёрный линолеум, ровно обрезанный отцом Минджуна, чтобы выглядело более профессионально. У них были стойки с микрофонами на шнурах, пускай не самой новой модели, но с довольно качественным звуком. Чуть поодаль от входа, почти посередине помещения стояла барабанная установка Соно, и на ней красовалась их эмблема «Т/R», с нарисованным телевизором и расколотым сердцем на фоне, и всё это было дело рук самого Соно и одного из его многочисленных чёрных баллончиков с краской. У них была акустическая гитара – все на ней умели играть, потому что это было довольно просто – и электронные бас и соло, которые парни купили на заработанные за лето деньги пару лет назад. Минджун разрисовал свою в кислотных оттенках, и на её корпусе тоже красовалась небольшая эмблема их группы. У них ещё был синтезатор, который Кёнсун купил на одной из гаражных распродаж, потому что, он подумал, им нужны клавишные, и Минджун его со временем тоже освоил. У них было и оборудование, не самого высшего сорта, но оно было, и Кёнсун любил и бережно относился к каждому усилителю, стабилизатору и даже к набору из сотен разных медиаторов в круглой стеклянной вазе, стоящей на одном из нескольких стеллажей вместе с тетрадками, дисками и пластинками. На стенах гаража висели плакаты с лозунгами по типу «свобода в огне» или «лучше умереть, чем жить без страсти», и несколько фотографий с группами, чьё творчество нравилось хотя бы половине их коллектива. Там были и The 1975, и Panic! At the Disco, и Pale Waves, и Paramore, и ещё много других, потому что их много кто вдохновлял.

Соно сразу уселся на табурет за барабанами, но палочки не взял, всё ещё увлечённый записями; Йесон достал из небольшого холодильника, который привёз из своего дома, когда родители купили новый и навороченный, две банки газировки и кинул одну Кёнсуну, усаживаясь в кресло-мешок чуть поодаль справа от него. Кёнсун открыл напиток и сделал жадный глоток, обнаружив, что его мучает ужасная жажда. Минджун вышел из двери, ведущей прямиком в дом и находящейся в глубине гаража, с тарелкой сэндвичей и поставил её на низкий столик около Кёнсунова кресла, сам же сел на пол между ним и Йесоном; на его голове теперь была повязана чёрно-белая бандана, видимо, чтобы было не так жарко от волос. Он с громким хрустом откусил огурец, который держал в своей руке, и этот звук был единственным в дурацкой неестественной для этих стен тишине.

– Так что произошло? – спросил Кёнсун, не в силах больше слушать чавканье шатена.

Ему нужно было, чтобы остальные начали говорить; тогда Кёнсун смог бы немного расслабиться и начать обсуждение настоящей проблемы.

– Препод сегодня забрала у Минджуна его скетчбук и выбросила прямо во время урока, – сказал ровным голосом Соно. Кёнсун с приоткрытым ртом уставился на него, и тот не оторвал даже взгляда от ежедневника, прячась за копной взъерошенных мятно-зелёных волос.

Минджун откусил ещё огурца, продолжая лениво его пережёвывать.

– Что за фигня? – воскликнул Йесон.

– Он нарисовал миссис Лори с бесовскими рогами. Прямо во время того, как она рассказывала о распятии Христа, уже в сто двадцать седьмой раз за эти два года.

Кёнсун прижал ладонь ко рту. Миссис Лори была такой набожной, что азиатов – хотя она и не говорила напрямую – считала неверными, и все они в её глазах поклонялись Будде и были наркоманами, хотя, вообще-то, Буддизм зародился в северо-восточной Индии, и там не совсем было про дурь. Уровню её некомпетентности мог бы позавидовать только Кёнсун на уроках точных наук.

– Отвратительно, – прошептал Йесон. – Отвратительно круто.

Минджун взглянул на него и улыбнулся; красноволосый заговорчески улыбнулся в ответ.

– Ладно, парни. У нас проблемы, – вклинился Кёнсун со всей своей серьёзностью.

– Это точно, – закивал Йесон.

– Вы даже себе не представляете, – продолжил брюнет, и все посмотрели на него сосредоточенно, даже Соно с неохотой кинул книжку на пол под табуретку, – в каком мы с вами дерьме.

Кёнсун выждал паузу, потому что слова стало произносить чертовски трудно, как будто для каждого нового нужно было напрячь все мышцы в теле. Остальные молчали, не торопя его.

– Короче. Все же видели новенького? – они кивнули. – Мистер Д. хочет, нет, он заставляет нас взять его в группу.

– Чего? – взбушевался Минджун. – Какого хрена?

– Он сказал, что этот парень занимался вокалом в предыдущей школе или что-то типа того. Что он был так хорош, что Мистер Д. согласился предоставить ему место в этой школе в музыкальном ансамбле.

– Но мы не какой-то дурацкий ансамбль, – взвыл Йесон. – Мы инди-группа. Мы независимые.

– Я знаю, – продолжил Кёнсун. – Конечно, я отказался, за кого вы меня принимаете? Но в качестве альтернативы он предложил отчислить нас из школы или как минимум отстранить нас от участия в фестивале. Или вообще сдать копам. Вот у вас есть по полтысячи? – все замолчали, хлопая глазами, и Кёнсун устало выдохнул. – Вот именно.

– Но у тебя же есть какой-то план? – спросил Минджун.

Кёнсун поджал губы. Ему нужны были бы годы, чтобы придумать хоть что-то, потому что за последний час он придумал ровным счётом ничего.

– Думаю, нам нужно пойти на эти условия, – начал размышлять Йесон. – Сделать так, чтобы этот Ханыль сам отказался. Не знаю, как, думаю, это будет просто. Он долго с нами не протянет. Главное, чтобы он выступил на осеннем фестивале, а дальше – пусть катится.

– А может, он сам накосячит? – сказал Минджун.

Чхве покачал головой:

– Такие, как он, не умеют косячить.

Кёнсун не ненавидел Ханыля. Никто здесь не ненавидел Ханыля. Его никто толком даже не знал. Просто он был не их человеком. Это не была его вина. Он принадлежал миру футбола и команд поддержки, миру вечеринок и популярных девчонок, он принадлежал миру правильному, миру с картинки, со всеми его наградами и почестями, миру обычных школьников и их хлопот, миру социума, в котором они не играли особой роли и вообще – зачастую воспринимались как придурки, потому что, в отличии от большинства, у них была своя мечта, одна, поделённая на четверых. У них была своя эстетика, пропитанная романтикой ретро и пыльных пластинок, с мозолями на пальцах от струн, хриплым под вечер после репетиций голосом и потными футболками; с крашенными в яркие цвета волосами и осыпавшимися смоки, с усыпанными серебром ушами и другим пирсингом, с одеждой не по размеру и кожаными ботинками.

И в общем, они решили, что на следующий день Кёнсун должен был подойти к Ханылю, и потом привести его к остальным, чтобы познакомиться, возможно, в школьной репетиционной, потому что встреча и разговор должны были пройти в спокойной обстановке, без гула вокруг и без лишних ушей, без его кричащей взлетевшей популярности. Кстати, она тоже входила в число тех факторов, из-за которых их группа могла пострадать. Они исполняли музыку не ради популярности, но для тех, кому группа нравилась, так что такой парень, как Ханыль, мог бы – и он бы это сделал – привлечь к ним лишнее внимание.

Тем вечером они репетировали недолго, хотя обычно перед осенним фестивалем они часами пытались доводить звучание до идеала. Но в тот треклятый день был исчерпан запас энергии на пару месяцев вперёд из каждого из них, так что они прогнали несколько неплохих песен, которые могли бы подойти для выступления и куда можно было бы вклинить второго вокалиста кроме припева. Кёнсун даже не был уверен в том, какой у Ханыля певческий голос. Это всё предстояло выяснить на следующий день. Его место занимали то Минджун, то Йесон, но их голоса совсем не походили на голос Квана. У них были неплохие голоса для пения, порой они занимали партии во время бриджа или выступали в качестве бэк-вокала на припевах, но никогда не исполняли песни целиком, потому что играть на инструментах им нравилось гораздо больше, так что было как-то условлено, что вокал у них в группе исключительно Кёнсуна.