Текст книги "Остров бесконечной любви"

– Я бы и сам поехал, – объяснил Вэн, – да только слишком стар я для таких путешествий.

В голове Сиу Мэнда пронеслись отрывочные воспоминания об отъезде его отца – смутные вести, мамин плач… А если эта история повторится? Если ему не суждено вернуться?

– На Кубе все переменилось, – уверял Вэн, заметив сомнения юноши. – Китайцев теперь не нанимают в носильщики.

Коммерсант имел в виду собственного деда, почтенного Паг Чона, который семь лет подряд трудился по двенадцать часов в день, согласно контракту из тех, что подписывают не глядя, – до тех пор, пока однажды вечером не свалился замертво на вязанку тростника, которую пытался поднять. Несмотря на это обстоятельство, Юан последовал примеру отца и тоже отправился на тот остров. Много лет спустя его сын Тай Кок, отец Сиу Мэнда, решил вновь увидеть батюшку и оставил жену с сыном на попечение Вэна. Хотя Тай Кок и не стал наниматься в батраки, его втянули в запутанную историю с деньгами, и в результате он погиб в уличной стычке. А год спустя матушка Сиу Мэнда умерла от лихорадки, и ребенок остался под опекой мужчины, которого, хотя он и приходился его отцу двоюродным братом, Сиу Мэнд всегда называл дядюшкой.

– Но как же теперь обстоят дела на Кубе? – спросил Сиу Мэнд, подливая чаю в чашку.

– По-другому, – ответил Вэн. – Китайцы на этом острове процветают. Такая там обстановка… благоприятная для ведения дел. По крайней мере, так мне сообщает дядюшка Юан.

Коммерсант имел в виду дедушку Сиу Мэнда, единственного выжившего в результате их семейной миграции. Он жил на острове вот уже больше тридцати лет.

– Расскажи о Гаване, дядюшка.

– Юан уверяет, что тамошний климат похож на наш, – лаконично отозвался Вэн: больше он ничего не мог сообщить, потому что и сам почти ничего не знал.

Неделю спустя, во время очередной поездки в Макао, Сиу Мэнд приобрел в лавке заморских товаров карту. Дома молодой человек расстелил ее на полу и провел пальцем по тропику Рака, который проходил через его провинцию, пересекал Тихий океан, затем территорию Америки и доходил до кубинской столицы. Сиу Мэнд узнал нечто новое. Климат в двух городах не случайно был так похож: Кантон и Гавана находились точнехонько на одной широте. И это ясное и прямое перемещение по карте показалось юноше добрым предзнаменованием. Через месяц после рождения сына Сиу Мэнд отправился в путь на другой край света.

Я знаю женщину одну

Сесилия вздохнула, повернув ключ зажигания. Сияло сказочное утро, а она валилась с ног от усталости. Быть может, это преждевременная старость? В последние дни у нее все вылетало из головы. Девушка подозревала, что в ее крови странствуют гены бабушки Росы, которая на закате своих дней путала все на свете. Если бы она унаследовала способности бабушки Дельфины, то стала бы ясновидящей и заранее знала, кому суждено умереть, какой самолет упадет, кто на ком женится и что говорят покойники. Однако Сесилия никогда не видела и не слышала ничего такого, чего не чувствовали бы другие люди. Выходит, она обречена. Ее участь – преждевременная старость, а не всеведение.

Гудок клаксона вывел девушку из задумчивости. Оказывается, она остановилась перед дорожным терминалом и за нею выстроилась очередь из машин – все дожидались, когда она расплатится. Сесилия сунула деньги в автомат, металлическое чрево тотчас поглотило монетки, и шлагбаум поднялся. Еще одна машина среди сотен других, среди тысяч других, среди миллионов. Девушка съехала с шоссе по направлению к парковке; последние десять минут она вела машину с автоматизмом водителя, который проделывает такой маневр множество раз на дню. Еще одно утро: подняться на том же лифте, пройти по длинному коридору в редакцию, чтобы сдать статью о событиях, которые тебя вовсе не интересуют. Когда Сесилия вошла в общий зал, там царил необычный переполох.

– Что такое? – спросила она у Лауреано, который подскочил к ней с какими-то бумагами.

– Сногсшибательная новость!

– Да что случилось?

– Не случилось, а случится, – объявил Лауреано, пока Сесилия включала компьютер. – Говорят, что папа собирается на Кубу[7]7
  Папа Иоанн Павел II посетил Кубу в 1998 году.


[Закрыть].

– И что?

Приятель смотрел на нее вытаращив глаза.

– Да разве ты не понимаешь? – изрек он наконец. – Там же все вверх дном перевернется!

– Ох, Лауро, ничего там не перевернется.

– Да точно, сестричка. Стоит папе только появиться в коммунистической стране… И капут! Arrivederci Roma! Чао, бамбино!

– Мечтать не вредно, – буркнула Сесилия, выбрасывая старые заметки в мусорную корзину.

– Так, значит, ты мне не веришь, – обиделся Лауро. – Смотри, вот то, что ты просила. – С этими словами он положил свои бумажки на стол.

Сесилия сразу же стала их просматривать. Это была статья, которую она хотела почитать два дня назад, когда ей посоветовали развить старую историю о доме-призраке, который то появляется в разных местах Майами, то исчезает. Сесилия еще не знала, понравится ли эта тема шефу, но уже двое суток ломала голову, как бы добавить хоть что-то новое; но у нее была только эта статья.

– Мне не очень нравится эта затея, – сказал Лауреано, выслушав подругу.

Сесилия бросилась возражать, но парень ее перебил:

– Я не имею в виду тему. Она могла бы вызвать интерес, если бы ты осветила ее под другим углом. Но лучше подыскать какую-нибудь другую историю. Если раздобудешь больше интересных сведений о твоем доме-призраке, мы поместим твою статью в любое воскресное приложение, пусть даже и через полгода. Но не суетись, пусть это будет дополнением к другим твоим делам.

Ну что ж, Сесилия доделала два репортажа, которые начала на прошлой неделе, и только после этого погрузилась в чтение статьи о доме, выписывая имена людей, у которых потом можно будет взять интервью.

Уже под конец рабочего дня Сесилия зацепилась взглядом за один абзац. Быть может, это всего лишь совпадение, однако, когда девушка еще жила в Гаване, у нее была знакомая с таким же именем. Это она? Единственный человек с таким именем из всех, кого она знала. Фамилия не могла помочь, потому что Сесилия не помнила фамилии гаванки – только имя, как у греческой богини.

Гея жила в одном из домиков под сенью деревьев, типичном для района Коконат-Гроув. Сесилия прошла через сад к домику с ультрамариновыми стеклами. Дверь и окна были еще более яркие, почти съедобные на вид, вроде меренги на именинном торте. Рядом с дверью висел бубенчик, наполнявший вечер одиноким позвякиванием. Растущий неподалеку делоникс обрушил на девушку оранжевый ливень. Сесилия помотала головой и постучала в дверь, но костяшки ее пальцев не выбили почти никакого звука из старой плотной древесины. Только потом она заметила простецкий колокольчик, похожий на те, что вешают на шею козам, и потянула за шнурок.

После недолгой паузы из-за двери раздался громкий голос:

– Кто там?

Кто-то смотрел на Сесилию сквозь узенькую щелку в форме глаза.

– Меня зовут Сесилия. Я журналистка из…

Дверь распахнулась на середине фразы.

– Привет! – крикнула та самая девушка, которую Сесилия помнила по университетским годам. – Что ты тут делаешь?

– Ты меня помнишь?

– Естественно! – ответила хозяйка, улыбаясь вроде бы вполне искренно.

Сесилия подумала, что ей живется очень одиноко.

– Проходи, не стой на пороге.

На диване сидели два кота. Один из них, белый с золотистым пятном на лбу, прищурившись, изучал гостью. Другая оказалась кошкой – такими пестрыми могут быть только самки. Она опрометью бросилась в другую комнату.

– Цирцея очень пугливая, – извинилась девушка. – Садись.

Сесилия в нерешительности остановилась перед диваном.

– Поли, брысь! – шуганула второго зверя хозяйка.

В конце концов, когда Поли спрятался под стол, Сесилия уселась на диван.

– Что ты тут делаешь? – спросила Гея, устраиваясь в кресле у окна. – Я даже не знала, что ты в Майами.

– Уже четыре года.

– Господи! А я – восемь. Как время-то летит!

– Я готовлю статью для своей газеты и вот наткнулась на твое имя в старом материале. У той журналистки сохранился твой адрес, только телефон изменился. Вот почему я не смогла тебя предупредить.

– И о чем твоя статья?

– О том доме-призраке…

Гея насупилась:

– Да, помню-помню. Это было два года назад. Но я не хочу снова говорить об этом.

– Почему?

Гея теребила оборку на платье.

– Я не впервые сталкиваюсь с призрачным зданием. – Девушка вздохнула, словно от боли. – Я видела такой на Кубе. Еще точнее, я там была.

– Очень интересно.

– Два этих дома никак не связаны, – поспешно добавила Гея. – Тот был такой зловещий, ужасный… А этот совсем другой. Не знаю, что это означает.

– Призраки ничего не означают. Они есть, или их нет. Люди их видят или не видят. Верят в них или издеваются над теми, кто верит. Мне не доводилось слышать, чтобы они что-то означали.

– Потому что никто не знает.

– Не понимаю.

– У домов-призраков есть секреты.

– Какие секреты?

– По-разному бывает. Дом, в котором я побывала в Гаване, хранил самые страшные злодейства всего острова. Здешний дом – он другой. Не знаю какой и даже не хочу выяснять. Мне хватило того, что я его видела. Не желаю больше ничего знать о призраках.

– Гея, если ты мне не поможешь со статьей, мне крышка. Шеф хочет, чтобы я писала о чем-то поинтересней обыкновенных привидений.

– Расспроси других, не меня.

– Все другие переехали или сменили работу. Осталась только ты. И так уж совпало, что мы с тобой знакомы… Если, как ты говоришь, призраки что-то означают, тогда и наши встречи что-нибудь да означают.

Гея внимательно изучала ковер на полу.

– Я не прошу тебя ни о чем запредельном, – не отступалась Сесилия. – Просто расскажи, что ты видела.

– Почитай статью.

– Уже почитала, только мне нужно, чтобы ты рассказала все заново. – С этими словами Сесилия достала из сумочки диктофон размером с сигаретную пачку. – Представь, что я ничего не знаю.

Гея заметила, что запись уже включена.

– В первый раз я видела тот дом около полуночи. Я возвращалась из кино в кромешной тьме. Прошла совсем немного, и тут в его окнах зажегся свет.

– Где это было?

Гея поднялась с места, открыла дверь и вышла в сад к деревьям; Сесилия следовала за ней с диктофоном в руках.

– Вот здесь. – Девушка указывала на странную проплешину, лишенную растительности.

Это место походило на кельтские круги без травы, где, как считается, танцуют феи. Сесилия огляделась с тревогой. Что это было – страх или желание, чтобы видение повторилось? Наверно, и то и другое.

– И как выглядел дом?

– Старый, деревянный. Но только не как мой, а намного больше, двухэтажный. Казалось, его строили, чтобы жить с видом на море. Вокруг второго этажа шла галерея.

– А людей ты видела?

– Нет, но повсюду горели огни.

– И что ты сделала?

– Побежала, запрыгнула в машину и поехала ночевать в гостиницу. Я понимала, что это все не по-настоящему. – Гея еще раз огляделась по сторонам и пошла обратно к дому. – Осталась в гостинице на два дня, потому что не решалась возвращаться в одиночку. Даже на работу не ходила. В конце концов позвонила другу и попросила проводить меня домой; я наврала, что боюсь возвращаться, потому что на меня там напали. Друг уговаривал меня сходить в полицию, но я ответила, что это был просто нелепый случай, к тому же у меня ничего не пропало. Как бы то ни было, друг настоял, что должен войти в дом вместе со мной и убедиться, что там все в порядке. Пока он осматривал комнаты, я совершила ошибку – прослушала автоответчик… То, что я тебе сейчас рассказываю, не для записи. – Гея протянула руку и выключила лежавший на столе диктофон. – Я не рассказывала тогда, и сейчас это тоже не должно просочиться в печать.

– Почему?

– Пока я жила в гостинице, моя начальница названивала мне по телефону. Я не отвечала, и тогда она поехала ко мне. В записи осталось ее сообщение: она приехала и встретилась с моей двоюродной сестрой. И эта сестра рассказала, что у меня жуткий грипп и что я лежу у нее дома. Начальница извинялась, что боится инфекции и потому не приходит меня навестить. Пожелала мне всего наилучшего и передала привет двоюродной сестре.

– А что сестра?

– Ничего сестра. У меня нет кузин.

– Может быть, начальница ошиблась домом, а соседи ее разыграли?

– Она несколько раз бывала у меня и прекрасно знает, где я живу. Сама понимаешь, тот парень совершенно обалдел, услышав сообщение, которое никак не вязалось с моей историей о нападении. Мне пришлось рассказать ему правду.

– И он поверил?

– Ему ничего другого не оставалось, но он запретил мне называть его имя в связи с этой историей. Он – известный адвокат.

– А как ты увидела дом в другой раз?

– Я не говорила, что видела его в другой раз.

– Ты упомянула про первый раз. Следовательно, был и второй. Если хочешь, я прокручу запись.

Сесилии показалось, что подруга уже готова рассказать, однако Гея передумала.

– Лучше поищи других свидетелей. Я не хочу больше об этом говорить.

– Ты ведь слышала: я не знаю, где взять других свидетелей.

– Поспрашивай в магазинах эзотерики.

– Почему именно там?

– В таких местах много чего интересного, и разговорчивые люди всегда найдутся.

Сесилия молча кивнула и спрятала диктофон. Гея тоже замолчала, и журналистка, не зная почему, вдруг почувствовала укол жалости к подруге.

И снова пробки на дорогах, водители из-за невозможности продвинуться вперед впадают в ярость… Нужно что-то сделать, что-то, нарушающее этот обыденный ритм. Больше всего Сесилию угнетало неизбывное одиночество. Ее небольшое семейство, за исключением двоюродной бабушки, приехавшей в Штаты тридцать лет назад, осталось на острове, а друзья-приятели – те, с кем она росла, смеялась и страдала, – разбросаны по всему свету.

Теперь, когда Сесилия думала о своих друзьях, она имела в виду только Фредди и Лауро, двух парней, столь же похожих, сколь и противоположных. Лауро был высок, с огромными глазами туберкулезника – он сильно напоминал легендарную исполнительницу болеро, в честь которой и прозывался. Точно так же, как и сама Ла Лупе, он постоянно гримасничал. Фредди, наоборот, был толстенький, с раскосыми глазами. Такая внешность и глубокое контральто обеспечили ему прозвище Фредди – в честь самой толстой в истории исполнительницы болеро. Если Лауро вел себя как капризная примадонна, то Фредди отличался отменной сдержанностью. Эти парни казались реинкарнациями двух знаменитых певиц и гордились таким сходством. Для Сесилии они были как два брата-ворчуна, которых приходилось вечно журить и опекать. Она очень любила обоих, но мысль о том, что эти двое – вся ее компания, угнетала девушку.

Добравшись до своей квартирки, Сесилия разделась и встала под душ. Теплая вода полилась на лицо. Девушка с наслаждением вдыхала аромат розовой пены и растирала тело губкой. Изгнание бесов. Чистота. Волшба ради очищения души. Она вылила на голову несколько капель святой воды, за которой раз в месяц ездила в церковь Милосердия.

Сесилия любила проводить время в душе. Здесь она исповедовалась, сетовала на беды и несчастья перед лицом Того, кто простирает свою власть надо всеми, и не важно, как его зовут: Олофи[8]8
  Олорун-Олофи – верховное божество религии йоруба.


[Закрыть] или Яхве, Он или Она, Оба или Все. Сесилия не ходила к мессе из принципа. Она не доверяла любого рода руководителям и вождям, пусть даже духовным. Она предпочитала общаться с Богом напрямую.

Сесилия посмотрела в зеркало, раздумывая, открылся ли уже тот бар; она вспомнила свою встречу со старушкой. Даже эта женщина теперь казалась ей миражем. Скорее всего, Сесилия тогда напилась и грезила наяву. «Ну что ж, – сказала она самой себе, – если мартини порождает такие интересные видения, в этот вечер стоит выпить еще несколько бокалов. Звонить ли Фредди или Лауро?» Сесилия решила пойти одна.

Спустя полчаса она уже парковалась возле бара. Заплатила за вход и переступила порог. Было еще очень рано, и почти все столики пустовали. На экране сверкала божественная Рита, выпевая свое признание: «Ночью сон убежит от меня, если мне не поесть миндаля. Миндаль!.. Миндаль!.. Если тебя одолеет печаль, кушай миндаль». Сесилию приводило в восторг кокетство, с которым мулатка закатывала глаза, чтобы предложить кавалеру фунтик с орехами, а потом забирала обратно кошачьим движением, словно передумала и решила оставить лакомство себе.

– Прежде люди двигались по-другому.

Сесилия вздрогнула. Это замечание донеслось из темного угла, но девушке не было нужды всматриваться, чтобы понять, кто это говорит.

– И говорили тоже по-другому, – ответила Сесилия и ощупью пробралась к источнику звука.

– Вот уж не думала, что ты вернешься.

– Как же я могу не узнать продолжение той истории! – воскликнула журналистка, устраиваясь в темноте. – Видно, что вы меня совсем не знаете.

В глазах Амалии промелькнула улыбка, но девушка этого не заметила.

– У вас ведь найдется время для нового рассказа? – нетерпеливо спросила она.

– Времени у меня предостаточно.

И старушка, прежде чем приступить к рассказу, сделала маленький глоток.

Лихорадка по тебе

Девочку сглазили. Стоя в центре комнаты, Епископша наблюдала, как растворяются и исчезают в тарелке с водой три капли масла – а это безошибочно указывало на волшбу.

– Господи! – крестясь, воскликнула донья Клара. – Что же нам делать?

– Спокойно, спокойно, – бормотала Епископша, подавая знак помощнице. – Ты уже привела свою дочку ко мне.

Анхела с полным безразличием присутствовала на ритуале собственного исцеления – ей не было дела ни до чего, кроме огня, полыхающего по всему ее телу. Это были мурашки, обливающие ее холодным потом, ад, разрывавший ее при каждом вздохе, бездонная пучина, попав в которую она замирала на месте, не в силах ни говорить, ни шевелиться. Девочку не заинтересовало известие о сглазе, она продолжала держать тарелку с водой, как велела ей женщина. Над ее головой дрожащее пламя свечи разбрасывало тени во все стороны – быть может, привлекая еще больше привидений, чем уже набралось в комнате.

Помощница, выходившая наружу, вернулась с котлом, от которого поднимались почти что аппетитные запахи: там дымились кипяченные в вине рута и кориандр.

 
Сглазили тебя двое,
Трое наполнят чашу,
Троица Пресвятая
И Богоматерь наша.
 

Епископша, не прерывая молитвы, чертила над головой Анхелы крест.

 
Если болит голова,
Святая Елена права,
Если болит висок,
Святой Викентий помог,
Если болят глаза,
Святого Урбана слеза,
Если болит рот,
Святая Тереса придет,
Если болят руки,
Святым мощам на поруки,
Если болит тело,
Святая Анна, за дело,
Если болят ступни,
Святой Андрей, подними,
И ангелов тридцать и три.
 

Произнеся эти слова, старуха выхватила тарелку из рук Анхелы и швырнула в угол. Вода оставила на деревянной стене темное пятно.

– Вот и готово, дочка. Ступай с богом.

Анхела с помощью матери поднялась на ноги и сделала шаг.

– Нет! Только не сюда! – прикрикнула Епископша. – Не касайся этой воды, а то колдовство вернется.

Мать и дочь вышли из дома знахарки уже глубокой ночью. Дон Педро поджидал их возле камня шагах в тридцати, на краю деревни, расположившейся у подножия заснеженного хребта Куэнка.

– Что? – нетерпеливо прошептал он.

Донья Клара слегка повела бровью. Долгие годы бок о бок с этой женщиной помогли дону Педро понять: «Все сделано, потом поговорим». Вот уже несколько месяцев ни он, ни Клара не могли спать спокойно. Их дочь – ту самую девочку, что совсем недавно весело носилась по полям, гоняясь за букашками и пичугами, – как будто подменили.

Сначала появились видения. И хотя дон Педро был к этому подготовлен, он все равно не мог не изумиться. Будущая супруга предупредила его в тот самый день, когда он сделал предложение: всех женщин в их семье с незапамятных времен сопровождает дух по имени Мартинико.

– Я начала его видеть в юности, – поведала Клара. – И моя мама тоже, и бабушка, и все женщины в моей семье.

– А если девочки не рождались? – скептически хмыкнул он.

– Тогда дух переходил по наследству к жене первого сына. Так случилось с моей прабабкой, которая родилась в Пуэртольяно и вышла за единственного сына моей бабушки. Она тогда решила уехать жить в Приего, чтобы ничего не объяснять своей родне.

Педро и не знал – смеяться ему или плакать, однако по серьезному лицу невесты догадался, что дело нешуточное.

И хотя Клера вечно жаловалась на невидимое присутствие Мартинико, Педро всегда полагал, что всему виной ее воображение. Он подозревал, что это истерия, древнее семейное предание, которое заставляет жену видеть невидимое. И чтобы избежать так называемой «заразы», заставил Клару поклясться, что она ни словом не обмолвится дочери об этой визионерской традиции и вообще не будет рассказывать истории о домовых и прочих сверхъестественных существах. Вот почему Педро чуть не помер от страха в тот день, когда Анхелита, крошка неполных двенадцати лет, уставилась взглядом в полку, на которой сохла глиняная посуда, и удивленно прошептала:

– А зачем тут гномик?

– Какой гномик? – спросил отец, мельком взглянув на полку.

– На этой стопке тарелок сидит человечек, одетый как священник, – ответила девочка еще тише, а заметив, как помрачнело отцовское лицо, добавила: – Ты что, его не видишь?

У Педро волосы на голове встали дыбом. Вот оно, подтверждение: несмотря на все предосторожности, в кровь его дочери проникла эта фантастическая зараза. Педро в ужасе схватил девочку за руку и выволок из мастерской.

– Она его видела, – прошептал он на ухо жене.

Клара восприняла известие с радостью.

– Значит, она уже девушка, – шепнула она в ответ.

Непросто было жить в доме с двумя женщинами, которые видят и слышат то, чего он не может воспринимать, как бы ни тужился. Сложнее всего оказалось смириться с переменой, происшедшей с родной дочерью. К жене с ее придурью он уже успел привыкнуть. Анхела, наоборот, всегда была самой нормальной девчушкой, предпочитавшей гоняться за курами или лазить по деревьям. Ее всегда оставляли равнодушной истории о привидениях или зачарованных мавританках, которые, бывало, рассказывали в деревне.

И вдруг такое!

Клара увела Анхелу на долгий разговор и объяснила ей, что это за гость и отчего только они его видят. Не было нужды убеждать дочку не болтать: она всегда была разумной девочкой.

Только Педро ходил встревоженный. Анхела несколько раз ловила на себе его пристальные взгляды. Она сердцем догадалась, что с ним происходит, и старалась приласкаться, чтобы показать, что осталась прежней хорошей девочкой. И Педро постепенно стал забывать о своих тревогах. Он почти уже свыкся с незримым присутствием Мартинико, но вот свалилась новая напасть.

В один прекрасный день, когда Анхеле было почти шестнадцать, девушка проснулась бледная, заплаканная. Отказалась от еды и замолчала. Она была как статуя, ничто вокруг ее не интересовало, ей казалось, что грудь ее готова лопнуть, словно перезрелый плод от удара о землю.

Родители сначала охали, потом улещали сладостями, а в конце концов разорались и заперли девочку в ее комнате. Нет, то была не ярость, а испуг – Педро с Кларой не знали, как заставить дочку реагировать на происходящее. Когда все средства были испробованы, Клара решила отвести ее к Епископше, женщине мудрой, породненной с небесными силами – ведь ее брат был епископом в Толедо. Он исцелял души словом Божьим, она исцеляла тела с помощью святых.

Манипуляции ворожеи подтвердили тайные подозрения Клары: ее дочь стала жертвой сглаза. Однако в арсенале Епископши имелись средства на всякую напасть, и после сеанса экзорцизма мать почувствовала себя гораздо спокойнее: она была уверена, что молитвы старухи достигнут цели. Педро тоже хотелось бы обрести такую уверенность. По дороге домой он исподтишка изучал дочь, силясь разглядеть признаки выздоровления. Девочка шла свесив голову, смотрела под ноги, словно впервые ступала по влажным холодным тропам сьерры, которые в тот благословенный 1886 год были совершенно безлюдны.

«Придется подождать», – понял Педро.

Ветер пах кровью, и капли дождя впивались в кожу, словно костлявые пальцы. Каждый солнечный луч был как дротик, пронзающий зрачки. Каждый отблеск луны – как язык, лижущий плечи. Прошло три месяца, а Анхела продолжала жаловаться на все явления природы и на другие ужасные вещи.

– Ее не сглазили, – определила Епископша, когда Клара снова к ней обратилась. – У твоей дочери маточная болезнь.

– Что это? – в ужасе спросила Клара.

– Матка, орган, которым рожают, сдвинулась с места и теперь бродит по всему телу. У женщин такое вызывает душевную боль. Твоя девочка, по крайней мере, молчит. Другие же вопят, как ведьмы в течке.

– И что же нам делать?

– Ваш случай очень тяжелый. Единственное, что я могу присоветовать, – это молитвы… Анхела, подойди.

Три женщины опустились на колени вокруг свечи:

 
Просит Троица Святая,
Евангелие и месса:
Матушка больная,
Вернись на место.
 

Но толку от молитвы не вышло.

Приходил новый рассвет – и опять Анхела плакала по углам. Солнце поднималось в зенит – и Анхела смотрела на любую еду, не прикасаясь к блюду. Наступал вечер – и Анхела, пробродив несколько часов по дому, замирала у дверей, а Мартинико тем временем занимался своими делами… И это было ужаснее всего: маточная болезнь сделала из Анхелы дурочку, а вдобавок еще и испортила характер домового.

Каждый вечер, когда девушка наблюдала за сгущавшимися сумерками, над головами пастухов, гнавших стада на пастбище или на водопой, начинали летать булыжники, не меньше доставалось и возвращающимся домой торговцам. Жители деревни осаждали Педро своими жалобами, и ему ничего не оставалось, кроме как раскрыть тайну существования Мартинико.

«Хоть домовой, хоть привидение, нам только надо, чтобы он нам головы не дырявил» – таков был смысл общей просьбы.

– Я поговорю с Анхелой, – с комом в горле пообещал отец, заранее зная, что поведение баламута зависит от душевного равновесия его дочери, но в то же время в своих проделках Мартинико не подчиняется ее желаниям.

– Анхела, ты должна его убедить. Этот домовой не может вот так докучать людям, иначе нас отсюда прогонят.

– Объясни ему сам, папа, – ответила девочка. – Может быть, он тебя послушает.

– Думаешь, я его не просил? Но он, похоже, меня не слушает. Я подозреваю, его никогда нет рядом, когда я к нему обращаюсь.

– Сейчас он здесь.

– Здесь, поблизости?

– Прямо здесь.

Педро чуть не уронил горшок с вареньем.

– Я его не вижу.

– Если ты с ним заговоришь, он будет слушать.

– Кабальеро Мартинико…

Педро начал свою речь уважительно, как и в прошлые разы, затем последовал длинный период, в котором отец семейства объяснял, какие беды поведение домового может навлечь на саму Анхелиту. Он просит не за себя, а за свою жену и за девочку, благодаря которым уважаемый дух имеет возможность существовать в мире живых.

Было очевидно, что Мартинико его слушает. В продолжение всей речи в окрестностях дома царило спокойствие. Двое соседей проходили мимо и услышали, как Педро разглагольствует сам с собой, но поскольку они были наслышаны о присутствии домового, то сразу поняли, в чем дело, и заторопились прочь, пока их не нагнал какой-нибудь метательный снаряд.

Педро окончил речь и, довольный содеянным, отправился работать. И вдруг камни полетели снова, они выскакивали отовсюду, и один из них угодил гончару в голову. Анхела бросилась отцу на помощь и тут же получила палкой по заднице. Им пришлось укрыться в мастерской, но камни продолжали стучать по стенам, так что домик, казалось, вот-вот развалится. Впервые за много месяцев Анхела как бы очнулась от своего оцепенения.

– Какой ты противный, домовой! – выкрикнула она, вытирая окровавленное отцовское лицо. – Я тебя ненавижу. Не желаю тебя видеть!

И камнепад чудесным образом прекратился. Еще слышно было карканье перепуганных птиц, но Анхела пребывала в такой ярости, что ее не остановили даже вопли отца, умолявшего не покидать убежища.

– Если ты еще хоть раз ударишь батюшку, матушку или меня, клянусь, я навсегда тебя из нас выгоню! – прокричала девочка во всю силу своих легких.

Даже ветер, казалось, утих после этой угрозы. Педро ощутил волну страха, от которой волосы вставали дыбом; он решил, что ему передался страх домового.

В тот вечер дочь и родители улеглись рано – как только перевязали рану хозяину дома. Педро клялся никогда больше не разговаривать с Мартинико – пусть уж другие подставляют головы. К тому же он сомневался в долгосрочном действии угроз Анхелы и не хотел нарываться по новой. И вообще, гончар нуждался в передышке. Он два дня трудился над партией горшков, и назавтра ему предстояло расписать готовую посуду.

Среди ночи всех троих разбудил страшный грохот, как будто на землю обрушился обломок луны. Педро зажег свечу и дрожа вышел из дома; жена и дочь – за ним следом. Долина была похожа на темную пещеру.

В мастерской Педро был настоящий пандемониум: посуда летала по комнате и вдребезги разбивалась о стены, столы ходили ходуном, гончарный круг вертелся, как обезумевшее мельничное колесо… Педро созерцал этот разгром в безысходном отчаянии. С таким бессовестным домочадцем о гончарном ремесле можно было забыть.

– Жена, собирай пожитки, – пробормотал он. – Мы отправляемся в Торрелилу.

– Что?

– Да то: уезжаем жить к дяде Пако. Гончарному промыслу конец.

Клара разрыдалась:

– Ты столько трудился…

– Завтра распродам то, что смогу. С этими деньгами переберемся к дядюшке, он меня сколько раз звал. – И, уверенный в том, что домовой занят крушением утвари и ничего не услышит, добавил: – Теперь этот Мартинико у меня попляшет.