Текст книги "Остров бесконечной любви"

Пена и дым

Море наползало на берег, оставляя на песке груз водорослей и целуя пятки мальчишкам, спящим у кромки прибоя. А потом отступало осторожной кошкой, чтобы подготовиться к новой яростной атаке.

– Нет, я больше не возвращалась, – сказала Гея. – И думаю, больше не вернусь.

– Почему?

– Слишком много воспоминаний.

– Воспоминания есть у всех.

– Но не такие кошмарные, как мои.

Солнце на Южном пляже клонилось к закату, и юные загорелые тела в едином порыве меняли свои повседневные наряды на другие, более подходящие к сюрпризам городской ночи. Девушки провели у моря несколько часов и уже успели обсудить все общие воспоминания, связывавшие их с островом, – но только не те, которые у каждой были свои. Сесилия делала попытки, но ее подруга в ответ замыкалась в странном молчании.

– Это все из-за того дома-призрака? – предположила Сесилия.

– В смысле?

– Ты не хочешь возвращаться на Кубу из-за того дома, о котором мне рассказывала.

Гея кивнула.

– У меня есть своя теория, – помолчав, прошептала она. – Я думаю, такие жилища, меняющие месторасположение или облик, – это души определенных мест.

– А если по округе таких шастает два или три? – спросила Сесилия. – Все это души одного и того же города?

– У места может быть больше одной души. Места – они как люди. У них много лиц.

– Честно говоря, никогда раньше не слышала о домах, которые вот так изменяются.

– Я тоже, но уверяю тебя: в Гаване есть здание, которое меняется всякий раз, как ты в него попадаешь, а теперь в Майами завелось другое, которое гуляет, где ему вздумается.

Сесилия порылась в песке и вытащила ракушку.

– А что это за дом в Гаване?

– Место обманов. Чудовище, созданное, чтобы врать. Там все не то, чем кажется, а то, что кажется, – вообще не существует. Не думаю, что человеческая душа способна выжить в такой неопределенности.

– Мы ни в чем не можем быть уверены.

– В жизни всегда есть неожиданности и случайности, и мы готовы вынести некую порцию неопределенности. Однако если происходит нечто, подрывающее самые основания обычной жизни, это несоответствие разрастается до нечеловеческих масштабов. В таком случае оно становится опасным для нашего рассудка. Мы переносим собственные страхи, если знаем, что остальная часть общества движется в допустимых пределах нормального, потому что в глубине души надеемся, что эти страхи – лишь мелкие индивидуальные смещения, которые на внешнем мире не отразятся. Но стоит страху коснуться внешнего окружения, как человек лишается естественной опоры – он теряет возможность обратиться за помощью или утешением к другим… Вот чем был гаванский дом-призрак – темным бездонным колодцем.

Сесилия покосилась на подругу:

– Думаешь, дом в Майами – тоже такой?

– Ну конечно нет! – горячо возразила Гея.

– Тогда почему ты не хочешь о нем рассказать?

– Я же говорила: эти дома-призраки несут в себе частички души города. Дома бывают темные и светлые. И я не хочу знать, из каких – этот дом. Так, на всякий случай.

– Мне очень не хватает твоего рассказа про вторую встречу с домом, – пожаловалась Сесилия без надежды на удачу.

– Он был на пляже.

– Здесь?! – вскрикнула журналистка.

– Нет, на маленьком пляже в Хэммок-парке, рядом с Олд-Катлер-роуд. Бывала там?

– По правде сказать, я мало куда хожу, – призналась Сесилия смущенно. – В Майами мало чего интересного.

Теперь уже Гея взглянула на подругу с любопытством, но вслух ничего не добавила.

– И что там было? – подначила Сесилия.

– Однажды вечером я пошла в бар рядом с этим пляжем. Мне нравится, когда я ем, смотреть на море. Поужинав, я решила немного пройтись по парку и долго там наблюдала за самкой опоссума с детенышем. Звери спустились с пальмы и уже уходили в лес, когда мать вдруг остановилась, задрала хвост и быстро утащила детеныша в заросли. Поначалу я не поняла, что их так напугало. Был там всего один дом неподалеку, да и тот выглядел нежилым. Прибрежные заросли его укрывали, так что я не очень хорошо рассмотрела этот дом, пока не оказалась рядом. И тогда дверь открылась, и я увидела женщину в старинной одежде.

– В длинном платье? – перебила Сесилия, которой на ум пришли дамы-привидения из книжек.

– Нет, ничего подобного. Там стояла женщина в цветастом платье, как носили годах в сороковых-пятидесятых. Сеньора приветливо мне улыбнулась. А следом за ней показался старик – тот не обратил на меня никакого внимания. У него в руке была пустая птичья клетка на крючке. Я подошла еще ближе и разглядела второй этаж, с балконом. Вот тогда-то я и узнала этот дом – тот самый, который я прежде видела рядом с моим.

– А женщина с тобой заговорила?

– Кажется, она хотела что-то сказать, но я не стала дожидаться. Я убежала.

– Могу я написать об этом в статье?

– Нет.

– Но это ведь новая подробность. В опубликованной статье об этом случае не упоминалось.

– Потому что он произошел позже.

– У меня есть только твое свидетельство, и при этом я не могу опубликовать ничего из твоего рассказа.

Гея грызла ноготь.

– Поспрашивай в баре рядом с тем пляжем. Может быть, там что-то видели.

Сесилия покачала головой:

– Боюсь, лучшего свидетеля мне не найти.

– Знаешь «Атлантиду»?

– Книжный магазин в Корал-Гейблс?

– Его хозяйка – моя подруга, она может тебе кое-что подсказать. Ее зовут Ли́са.

– Она тоже видела дом?

– Нет, но она знает людей, которые его видели.

На песок спускалась темнота, Гея давно ушла, а Сесилия все сидела и слушала музыку из открытых кафе за спиной. Отчего-то рассказ о втором появлении дома нагнал на нее тоску. Почему Гея не сходила на пляж с кем-нибудь из знакомых? Может быть, потому, что жила так же одиноко, как и сама Сесилия?

Взгляд ее скользил по волнам, море с приближением ночи становилось все спокойнее. Сесилия раздумывала, как сложилась бы ее жизнь, если бы родители подарили ей братика. Гораздо раньше, чем девушка задумалась об отъезде, папа и несколько месяцев спустя мама умерли, оставив дочку на произвол судьбы в детском доме, а потом она решила убежать – в те дни, когда тысячи людей бросались в воду с криками «свобода, свобода!», точно обезумевшее стадо.

Пресытившись одиночеством, Сесилия подобрала полотенце и сложила в сумку. Сначала надо принять душ, а потом – в бар! Люди шли веселиться, встречались с друзьями, разбивались на парочки, а ее жизнь казалась сплошной рутиной… если можно так назвать две беседы с одной и той же старушкой. Однако других планов на вечер у девушки не было. Сесилии потребовалось всего полчаса на дорогу домой и еще полчаса, чтобы поесть и одеться.

Когда Сесилия вошла, бар уже был заполнен полуночниками и табачным дымом – то было удушающее, по-настоящему ядовитое облако. Девушка едва могла дышать в этой атмосфере, она как будто очутилась на пороге онкологической клиники. Пришлось несколько раз чихнуть, и только тогда ее легкие приспособились к концентрации яда.

«Человек – это существо, которое адаптируется к любому дерьму, – подумала Сесилия. – Вот почему он выживает во всех катастрофах, которые сам же и устраивает».

Посетители, зачарованные голосом певца, столпились на площадке. Возле барной стойки двое влюбленных наслаждались друг другом в замогильном полумраке. И больше за столиками никого не было.

Сесилия села подальше от парочки. Официант долго не подходил – возможно, тоже убежал на площадку колыхаться под семидесятилетнее болеро: «Как тяжка мне измена твоя, как мне горько рыдать без тебя. Все, что ты принесла мне, – это черные слезы, черные слезы. И черна жизнь моя…» И вдруг жалостливый характер песни изменился и она превратилась в игривую румбу: «Ты бросаешь меня, я страдать не хочу, я с тобой остаюсь, королева, хоть жизнью плачу…» Танцующие разомкнули объятия, чтобы сладостно всколыхнуть плечами и бедрами, скинуть с себя мрачное настроение болеро. «Вот такой мы народ, – подумала Сесилия, – ищем наслаждения даже в трагедии».

– Эта песня у меня всегда была одной из самых любимых, – произнес голос за спиной у Сесилии.

Девушка вздрогнула от неожиданности и, обернувшись, увидела старушку, которая проникла в бар каким-то волшебным образом.

– А еще это была любимая песня моей матери, – добавила Амалия. – Всякий раз, как слышу песню, вспоминаю маму.

Сесилия пристальней всмотрелась в ее лицо. Должно быть, это темнота раньше вводила ее в заблуждение: ее собеседнице можно было дать от силы пятьдесят.

– Вы мне так и не рассказали, что случилось с Куй-фа, когда ее муж уехал на Кубу, и что сталось с той полубезумной девочкой.

– Какой девочкой?

– Той, у которой были видения… Которой чудилось, что она видит домового.

– Анхела не была безумна, – заверила женщина. – Видения – еще не повод объявлять человека сбрендившим. Тебе это должно быть известно, как никому другому.

– Почему?

– Ты считаешь свою бабушку безумной?

– А кто вам сказал, что у нее были видения?

– Ты и сказала.

Сесилия была уверена, что ни словом не обмолвилась об экстрасенсорных способностях своей бабушки. Или все-таки упоминала об этом в первый вечер? Тогда она была как в бреду…

– Я просто хотела узнать, чем закончилась та история. – Сесилия решила не обращать внимания на эту обмолвку. – Но я до сих пор не понимаю, какая связь между китайской семьей и испанской духовидицей.

– Это потому, что не хватает третьей части, – объявила Амалия.

Черные слезы

По обочинам дороги, ведущей к усадьбе, росли деревья. Апельсины с лимонами наполняли ветер запахами. Спелые гуайявы падали и разбивались о землю, не дожидаясь, пока их сорвут с ветки.

Хотя дождь лил не переставая, Каридад глазела по сторонам со смесью любопытства и восхищения. Она вместе с другими рабами проехала от Хагуэй-Гранде до этих мест. Однако девочка плакала не оттого, что рассталась с бывшим хозяином, а оттого, что там, на плантации, остался прах ее матери.

Несколько белых мужчин похитили Дайо – так ее называли среди своих, – когда она еще жила на своем далеком диком побережье Ифé, в местности, которую белые называли Африкой. Вот почему Каридад так и не узнала, кто ее отец, – этого не знала сама Дайо. Во время путешествия по Кубе она служила женой сразу троим похитителям. Потом ее продали хозяину плантации на острове, и там она произвела на свет странное создание с кожей млечного оттенка.

Вскоре после родов Дайо была крещена Дамианой. Много лет спустя она объяснила дочери, что ее настоящее имя означает «Грядущее счастье» – именно так восприняли девочку ее родители, как великую удачу после долгих молитв Ошун Фумике – той, что дарит детей бесплодным женщинам. Дамиане хотелось и дочку назвать африканским именем, которое напоминало бы о родном племени, но хозяева не разрешили. И все равно девочка отличалась такой необычной красотой, что мать решила втайне назвать ее Камария, то есть «Как луна» – она была такая же сияющая. Но этим именем мать называла дочь, только когда они были наедине. Для хозяев девочка по-прежнему прозывалась Каридад.

Матери с дочерью повезло: их никогда не отправляли на плантации. У Дамианы молока было в избытке, и ее определили кормить новорожденную дочку хозяина. А Каридад, когда та немного подросла, отправили служанкой в комнаты госпожи, улыбчивой женщины, которая безо всякого повода дарила девочке монетки, – так что мать и дочь начали вынашивать планы, как бы им выкупиться на свободу. К несчастью, судьба распорядилась иначе.

Летом 1876 года округу опустошала эпидемия, унесшая десятки человеческих жизней, без разбору – черных и белых. Не было проку ни от травяных настоек, ни от целебных окуриваний, ни от тайных негритянских ритуалов: лихорадка косила хозяев и рабов. Каридад лишилась матери, а хозяин – жены. Не в силах видеть возле себя маленькую рабыню, напоминавшую ему о покойной супруге, господин решил подарить девочку двоюродному брату, который жил в усадьбе в Эль-Серро, новом районе Гаваны.

Девочка приготовилась к худшему. Ей никогда прежде не доводилось работать вне дома, и она вовсе не была уверена, что с ней будут обходиться так же любезно. Она воображала, как гнет спину от зари до зари, вся грязная, опаленная солнцем, а вечером сил хватает, только чтобы напиваться или петь.

Каридад не знала, что едет на пригородную виллу – в дом, предназначенный для отдыха и созерцания. Она с изумлением разглядывала усадьбы, мимо которых проезжала ее повозка: сказочные дворцы в окружении фруктовых садов. Каридад даже забыла на минуту о своих страхах и прислушалась к болтовне надсмотрщиков.

– Вон там жила донья Луиса Эррера, пока не вышла замуж за графа де Хибакоа, – показывал первый. – А это дом графа де Фернандина. – Он указал на другой особняк, с красивым садом сбоку и внушительным фронтоном по центру. – Дом знаменит изваяниями двух графских львов при входе.

– А где же львы?

– Маркиз де Пинар дель Рио скопировал эти статуи, чтобы поставить возле своего дома, и граф тогда взбеленился и велел своих убрать. Смотри, а вот и они, маркизовы львы.

Если бы от этого зависела сама жизнь Каридад, она не смогла бы передать всего великолепия решетки, охраняемой этими двумя животными – один лев спал, положив голову на лапы, другой сонно потягивался, – не смогла бы она дать и точного описания витражей со стеклами кроваво-красного, темно-синего, таинственно-зеленого цвета, или ажурных решеток перед ними, или по-римски пышных колонн у центрального входа. Девушке не хватало слов, но дух перехватило от такой красоты.

– Это усадьба графа де Сантовениа, – пояснил возница, слегка отодвинувшись, чтобы дать поглядеть товарищу.

Каридад чуть не вскрикнула. Усадьба была как сказка, воплощенная в мраморе и стекле, приумножавших свет и тропические краски; как чудо из садов, край которых теряется за горизонтом, из плеска воды в фонтане, из статуй ярчайшей белизны, блестевших на солнце, словно жемчуг. Девушка никогда не видела такой красоты – даже в снах, где она прогуливалась вдоль каменных стен в таинственных лабиринтах сельвы, где жила ее мать, – Дамиана рассказывала, как девочкой бродила по таким развалинам.

Вскоре и этот особняк скрылся из виду: они направлялись к другому зданию, с более скромным фасадом. Точно так же, как и многие другие зажиточные островитяне, семейство Мельгарес-Эррера построило загородную резиденцию в надежде спрятаться от повседневной жизни, все более суматошной и пестрой, заполненной рекламой и торговцами, на всех углах расхваливающими свой товар, гостиницами для путешественников и коммерсантов из провинции; жизни, приправленной преступностью и убийствами на почве страсти, сообщения о которых газеты публикуют в черной рамке.

Асьенда Хосе Мельгареса славилась своими празднествами, вроде того, что устроили несколько лет назад, когда выходила замуж сеньорита Тереса, плод союза хозяина и Марии Тересы Эрреры, дочери второго маркиза де Альмендарес. На празднике, в числе прочих гостей, побывал сам великий князь Алексей из России[9]9
  Имеется в виду великий князь Алексей Александрович, побывавший на Кубе в 1873 году.


[Закрыть].

Теперь повозка с грузом рабов въезжала в усадьбу. Одни были напуганы, другие смирились со своей участью, но всех незамедлительно отправили к донье Маритé – так именовали ее возницы. Женщина стояла на пороге дома, рабы – на некотором отдалении. Хозяйка несколько секунд их рассматривала, потом прошла вперед. При каждом шаге платье ее пугающе поскрипывало, что никак не могло успокоить взволнованных невольников.

– Как тебя зовут? – спросила хозяйка у единственной девочки-подростка.

– Камария.

– Это что, имя?

– Так меня назвала моя мать.

Донья Марите задержала на девушке взгляд, она почувствовала боль за этим вызывающим ответом.

– Где она?

– Умерла.

Дрожь в голосе не ускользнула от внимания Марите.

– Как называли тебя господа в том поместье?

– Каридад.

– Хорошо, Каридад. Думаю, я оставлю тебя при себе. – Госпожа указала кружевным веером на двух мальчиков, которые во время всего пути держались за руки. – Томас, – обратилась она к одному из надсмотрщиков, доставивших рабов, – нам, кажется, нужны садовники и какая-то кухонная прислуга?

– Кажется, да, госпожа.

– Ну так позаботься об этом. А вы, – кивнула она девушке и мальчикам, – пойдемте со мной.

Она повернулась и пошла в дом. Каридад взяла детей за руки и повела вслед за новой госпожой.

Дом окружало центральное патио, ограниченное четырьмя галереями. В отличие от других подобных особняков, эти галереи были закрытыми, не имели выхода во двор. И все-таки французские жалюзи с геометрическими узорами пропускали достаточно света и воздуха, так что в комнатах было светло и прохладно.

– Хосефа, – скомандовала госпожа чернокожей служанке, – проследи, чтобы они помылись и поели.

Старая негритянка заставила новеньких вымыться и переодеться в чистое и только потом отвела на кухню. Все трое были рождены на острове и плохо понимали язык своих предков. Поэтому старухе приходилось наставлять их на скверном испанском:

– Когда в колокол звонит, это рабу есть… Хозяин терпеть не любит никакая грязь на сапоги, так вы утром чистить и блестеть. – Она посмотрела на мальчиков. – Это для вам.

Каридад поняла, что будет служить кем-то вроде горничной при спальне. Ей предстоит гладить белье, причесывать хозяйку, опрыскивать ее духами, чистить туфли, приносить напитки и обмахивать донью Марите веером. Хосефа сама будет обучать девочку всем потребным умениям, потому что, хотя у Каридад имелся кое-какой опыт, изысканная загородная жизнь под Гаваной требовала особой сноровки.

Время от времени девушка сопровождала хозяйку, посещавшую другие усадьбы. Чаще всего они ездили на асьенду редкой красоты, принадлежащую дону Карлосу де Сальдо и донье Каридад Лáмар; предыдущая владелица асьенды умерла.

Когда хозяйка и служанка отправились в эту усадьбу впервые, в тамошнем саду трудились трое рабов – они подрезали и поливали жасминовые и розовые кусты. Один из них, мулат с таким же оттенком кожи, как у Каридад, при виде женщин снял шляпу – и, как показалось девушке, не из почтения к белой госпоже. Она была готова поклясться, что взгляд работника обращен на нее. Так Каридад впервые увидела Флоренсио. Однако только через три месяца он осмелился заговорить с нею.

Однажды вечером, улучив момент, когда Каридад отправилась на кухню за напитками для господ, Флоренсио подошел к ней. Тогда девушка узнала, что молодой человек, так же как и она, был сыном белого хозяина и чернокожей рабыни.

Мать сумела выкупить себя на свободу после того, как предыдущий хозяин продал ее дону Карлосу, но при этом предпочла остаться вместе с сыном на асьенде. Каридад эта ситуация показалась странной, однако Флоренсио объяснил, что подобное случается нередко. Порой домашние рабы лучше питаются и одеваются при покровительстве господина, чем когда работают на себя, поэтому негры воспринимают свободу как ответственность, к которой они не готовы. Они скорее согласятся получать толику еды от хозяина, нежели жить как живется, не зная, чем заняться на свободе. Флоренсио был прекрасно воспитан, он умел читать и писать и изъяснялся как образованный – об этом позаботились хозяева, которым хотелось иметь при себе просвещенного раба, способного улаживать деликатные дела. Но, в отличие от матери, умершей два года назад, юноша мечтал обрести свободу и открыть собственное дело. Его ничто не держало в усадьбе. К тому же для Флоренсио, как и для большинства его братьев, все опасности свободы были милее, чем унизительное рабство. И чтобы стать свободным, он уже давно начал откладывать деньги… В кухню вошел другой слуга, и разговор прервался. Каридад не успела ответить, что и сама копит деньги с той же целью.

Иногда донья Марите навещала соседнюю усадьбу, иногда чета Сальдо-Ламар наведывалась к ней. Флоренсио сопровождал своих хозяев в качестве кучера, что давало ему возможность обменяться с Каридад несколькими фразами, когда девушка подносила ему бокал с напитком.

Молодые люди даже не заметили, что счет их встречам идет уже на месяцы. Миновали один, два, три года, и любовь мулатки и элегантного кучера уже не была тайной ни для кого, исключая только их хозяев.

– Когда ты поговоришь с доньей Марите? – спросил Флоренсио, как только они пришли к выводу, что у обоих набралось достаточно денег, чтобы заплатить за свободу.

– На следующей неделе, – пообещала девушка. – Мне нужно время, чтобы ее подготовить.

– Время?

– Она была так добра! Я, по крайней мере, должна ей…

– Ты ничего ей не должна, – вздохнул юноша. – Ты как будто не хочешь соединиться со мной.

Каридад порывисто подошла к возлюбленному:

– Дело не в этом, Флор. Конечно, я хочу быть с тобой.

– Тогда в чем же заминка?

Девушка покачала головой. Ей не хотелось признаваться, но сейчас она чувствовала тот самый страх, который раньше казался ей верхом нелепости. Она привыкла иметь крышу над головой, вдоволь вкусной еды, и ее пугала перспектива оказаться на улице, не имея над головой никакой защиты, кроме неба, когда придется зарабатывать на хлеб собственными силами и одолевать все превратности судьбы. Этот страх прочно укоренился в груди, и дух ее был подавлен, как обычно бывает, когда много лет живешь не сам по себе, а при хозяине. Вот как она себя чувствовала: никакого стремления к самостоятельности, только пугающая перспектива встретиться с миром, которого она не знает и который никогда не спросит, готова ли она в нем жить; с миром, законы которого ей никто никогда не объяснял… Девушка подумала о птенцах, вцепившихся в ветки, – перепуганных и неуклюжих, не способных перебраться на соседнее дерево к родителям. Каридад поняла, что должна уподобиться этим птенцам – расправить крылья и броситься в пропасть. Конечно же, она расшибется о землю.

– Хорошо, – наконец решилась Каридад. – Я поговорю с ней завтра.

Но проходили дни и даже недели, а она все не осмеливалась поговорить с доньей Марите.

Флоренсио чах, подрезая розы, больше от стремления быть рядом с любимой, чем из-за невозможности обрести свободу.

Услышанный однажды вечером разговор лишил юношу покоя. Дон Карлос послал за ним. Хозяева потягивали на террасе чамполу[10]10
  Чампола – напиток из тропических плодов, сахара, воды и, иногда, молока.


[Закрыть], наслаждаясь вечерней прохладой.

– Это просто кошмар! – Дон Карлос размахивал газетой перед лицом побледневшей жены. – Мы не сможем больше здесь жить. Ты знаешь, что, только чтобы ухаживать за домом и садами, нам нужно двадцать рабов?

– И что же нам делать?

– Остается только продавать.

Флоренсио ощутил, как кровь отливает от лица. Продавать. Но что? Дом? Или всех рабов? Его разлучат с Каридад. Он никогда больше ее не увидит… Дон Карлос заметил, что мулат ожидает приказаний возле ограды.

– Флоренсио, закладывай двуколку. Мы едем в усадьбу дона Хосе.

Юноша повиновался, хотя из-за урагана мыслей в голове руки не слушались и ему не сразу удалось запрячь лошадей. Потом Флоренсио вернулся домой, надел сапоги, камзол и перчатки. Чуть было не позабыл цилиндр. Дон Карлос стремительно вышел из дома с газетой в руке, за ним спешила встревоженная жена. Во время короткой поездки в соседнее поместье супруги перешептывались между собой, но Флоренсио их не слушал. В голове его оставалось место лишь для единственно верного решения.

Муж с женой быстро выбрались из экипажа, так что у слуги не было времени, чтобы с ними переговорить. Даже сидя на козлах, Флоренсио слышал возбужденные голоса дона Хосе и своего хозяина. Он выждал еще несколько секунд и тоже спустился. Когда молодой человек шел через двор, на пути его оказалась Каридад.

– Что ты собираешься делать?

– То, о чем мы давно договорились.

– Сейчас не самый лучший момент, – прошептала девушка. – Не знаю, что там происходит, но, кажется, ничего хорошего… Мне страшно.

Флоренсио шел не сворачивая, не слушая ее мольбы. Он ворвался в гостиную так неожиданно, что хозяева прервали разговор и уставились на раба. Донья Марите сидела в кресле и нервно обмахивалась кружевным веером, и сама она была белее, чем эти кружева.

– Что еще стряслось? – недовольно спросил дон Карлос.

– Хозяин… Простите, ваша милость, но мне нужно что-то сказать – сейчас, пока вы все вместе.

– А в другое время нельзя?

– Пусть говорит, – заступилась жена дона Карлоса.

– Ну хорошо, – буркнул хозяин Флоренсио и снова уткнулся носом в газету, как будто ему не было никакого дела до происходящего.

Флоренсио чувствовал, как сердце его рвется вон из груди.

– Мы с Качитой… – Он замолчал, вдруг осознав, что никогда прежде не использовал это уменьшительное имя при посторонних. – Мы с Каридад хотим пожениться. У нас есть деньги, чтобы выкупить себя на свободу.

Дон Карлос оторвал взгляд от газеты:

– Слишком поздно, сынок.

– Поздно? – У Флоренсио подгибались ноги. – Что ваша милость имеет в виду? Поздно для чего?

Дон Карлос замахал газетой перед лицом раба:

– Чтобы кого-то выкупать на свободу.

Флоренсио услышал за спиной шелест накрахмаленных юбок. Каридад, сделавшаяся бледнее своей госпожи, оседала на пол, прислонившись к стене. Он бросился поддержать девушку, а донья Марите крикнула второй горничной, чтобы та принесла нюхательную соль.

– Почему же поздно, ваша милость? – вопросил Флоренсио со слезами на глазах. – Почему мы не можем заплатить за нашу свободу?

– Потому что с сегодняшнего дня вы и так свободны, – ответил дон Карлос и швырнул газету в угол. – Они отменили рабовладение[11]11
  Значит, этот разговор происходил в 1886 году.


[Закрыть].

Каридад и Флоренсио переселились в ту часть Гаваны, которая двадцать лет назад находилась внутри городских стен. Креольская знать до сих пор занимала большие особняки вблизи собора и на прилегающих площадях, но аристократы уже уступали место разного толка негоциантам, предпринимателям, плебеям и их солидным капиталам. Многие из них происходили, как и наша молодая чета, из рабов, у которых водились деньги.

Флоренсио долго искал жилье в окрестностях Монсеррат, предвидя, что вскоре приезжие начнут селиться в новых кварталах за стенами. В итоге он приобрел двухэтажный домик, выходящий на площадь. Новобрачные поселились на втором этаже, а первый превратили в таверну; там же торговали и заморскими товарами.

Долгое время ничто не нарушало их спокойной жизни, вот только время шло, и Каридад все больше тревожилась из-за своей бездетности. Год за годом она испробовала все методы, какие ей только ни советовали, но ни один не давал результатов. Но Каридад не теряла надежды. В остальном это были счастливые, хотя и сложные годы. Все вокруг казалось ненадежным. Каридад в ожидании столь желанного материнства жила как воплощение надежды, а ее супругу по роду деятельности полагалось лучиться довольством и очарованием.

– Флор, подойди-ка на минутку, – подзывала мужа Каридад, притворяясь, что ищет что-то за прилавком, и, когда тот подходил, предупреждала: – Ты уже третий раз прикладываешься.

Иногда Флоренсио внимал такому предостережению, в других случаях он начинал оправдываться:

– Дон Эрминио – очень важный клиент. Я только допью эту рюмочку и вернусь.

Но важных клиентов становилось все больше, и, соответственно, возрастало количество рюмок, которые Флоренсио выпивал ежедневно. Каридад это видела, но не всегда вмешивалась… до того самого дня, когда ее живот наконец не начал расти. Теперь уже она не могла так старательно следить за своим мужем: ее захватило вышивание платочков и покрывал для будущего ребенка, а если она и спускалась в таверну, то никак не могла уследить за количеством мужниной выпивки.

– Флор, – звала она, положив руку на живот.

Муж вставал из-за стола недовольный.

– Ты что, не можешь посидеть спокойно? – кричал он за занавеской, отделяющей склад от зала с посетителями.

– Я только хотела сказать, что ты уже выпил…

– Я сам знаю, сколько я выпил! – огрызался Флоренсио. – Не мешай мне обхаживать клиентов как полагается.

И выходил из-за занавески, широко улыбаясь, чтобы добавить еще рюмочку.

Каридад возвращалась в свою комнату, недоумевая, отчего ее муж, прежде такой добродушный, так переменился, хотя дела их, кажется, идут вполне успешно. Среди покупателей в лавке становилось все больше аристократов, потому что Флоренсио научился удовлетворять запросы своих клиентов, даже когда они интересовались вещами, которых у него не было: черными чулками из Берлина, мылом Эльмериха от чесотки и лишая, невыделанными венскими тканями, толуанским бальзамом, конской сбруей, зубными эликсирами, миндальным молочком Виши… Конечно, такие заказы вызывали беспокойство – но этого жена понять не могла.

– Совсем скоро я получаю новую партию, – лгал он с самой обаятельной из своих улыбок. – По какому адресу ваша милость желает получить заказ?

Флоренсио записывал адрес и оставлял лавку на попечение супруги, а сам бегал по городским магазинам в поисках чего-нибудь подобного. Найдя товар, он, чтобы получить скидку, покупал сразу несколько образцов и уже на следующий день извещал своего клиента, что нужная вещь найдена. Начиная с этого дня в лавке Флоренсио появлялся новый товар, и, если он хорошо продавался, коммерсант заказывал еще.

Слава о лавке мулата вышла за пределы его квартала и распространилась в обоих направлениях – до Соборной площади, восточного центра города внутри стен, и дальше за периметр полуразрушенных укреплений, в сторону западных поместий. Время от времени в таверне появлялся какой-нибудь граф или маркиз, желающий преподнести своей невесте несколько вар[12]12
  Кубинская вара – мера длины, 848 миллиметров.


[Закрыть] восточной ткани или манильскую шаль.

Характер Флоренсио портился пропорционально расширению его предприятия. Каридад думала, что, возможно, ее муж по характеру плохо приспособлен к такой беготне, и с тоской вспоминала жизнь в усадьбе, когда только она была для него важна. Теперь муж ее едва замечал. Каждый вечер он поднимался по лестнице, с трудом переставляя ноги, и валился на кровать, почти всегда пьяный. Каридад оглаживала живот и беззвучно плакала.

Однажды утром, когда женщина возвращалась с рынка, она решила подняться наверх не по боковой лестнице, а через таверну. Флоренсио сидел за столом в окружении шумной ватаги мужчин, встречавших бурным одобрением каждый выпитый им стакан водки. После очередной порции на стол перед Флоренсио ложились новые монеты.

– Ух ты! Вижу, здесь умеют веселиться по-настоящему, – раздался певучий голос за спиной у Каридад. – А мне об этом до сих пор не рассказывали.

Каридад обернулась. За ее спиной на улице стояла мулатка, такая светлокожая, что могла бы сойти за белую. Она, по всей вероятности, только что вышла из пролетки – экипаж с кучером стоял неподалеку. Хотя возраст оставил печать на лице женщины, ее алое платье подчеркивало удивительную молодость тела.

– Ты тоже пришла поразвлечься? – спросила незнакомка.

– Это мой муж, – ответила Каридад сдавленным голосом.

– Ага, значит, пришла за голубком, который упорхнул из дому?

– Нет. Он дома. Это наша таверна.

Мулатка посмотрела на Каридад, – кажется, она только сейчас заметила, что та на сносях.