Текст книги "Опасные гастроли"

Мы посовещались – ехать ли нам к имению Крюднера, или идти пешком.

– Кабы у нас были лошади под верх, – сказал Гаврюша, – то и поехали бы. Они и по лесной тропке пройдут, и в овраг спустятся, и из оврага выйдут, и в болоте не завязнут. А эта колымага неповоротлива. И коли случится стычка – вреда от нее, с извозчиком вместе, будет больше, чем пользы.

– Ты прав, – отвечал я, в глубине души довольный, что верховых лошадей нам господь не послал. В седле я чувствую себя страх как неловко.

Был вечер, пастухи гнали домой скот, селяне возвращались с полей и огородов. Они уже предвкушали ночной праздник. Не прошло и часа, как мы, следуя их советам, вышли короткой дорогой, через сосновую рощицу, к владениям Крюднера. И тут нам повезло – перед нами расстилалась ложбинка, довольно просторная, где паслись лошади. Я в них не разбираюсь, Гаврюша также, но цвета мы еще в состоянии различить. На краю ложбинки держались рядом два белых коня.

– Липпицианы? – спросил я Гаврюшу.

– Кто их знает… Но кони знатные. Шеи – лебединые, в теле… Но коли это они…

Он не стал продолжать. Дело это приобретало очень некрасивый вид. Возможно, мой племянник был каким-то ловкачом сбит с пути истинного и способствовал похищению цирковых лошадей, да и сам вместе с ними убрался от греха подальше. Или же сам де Бах по каким-то загадочным причинам отправил его с лошадьми, сделав затем вид, будто они украдены. Это объясняло, почему Ваня мог бы оказаться грумом в имении Крюднера, но совершенно не объясняло воровства корзинки с припасами. Я бы еще смирился с тем, что в ребенке, воспитанном моей растяпой-сестрицей, проснулась страсть к баловству, но уж больно далеко он для своего баловства заехал…

– Гаврила Анкудинович, ты не знаешь – что могут делать с лошадьми на ночь глядя?

– А что?

– Ну, коров вон доят… Может ли кто-то прийти сейчас к табуну – конюх, скажем, или другой какой служитель?

– Для того неплохо бы узнать, где тут у них конюшня.

Мы пошли вдоль опушки. Я вывинтил из рукоятки своей трости подзорную трубу и время от времени изучал окрестности. Меж тем вечерело. Небо долго оставалось светлым, но на лесной опушке постепенно воцарялась ночь.

Вдали, на холме, я увидел костер, другой костер – на дальнем краю ложбины. Там мельтешили тени, оттуда доносились песни – поселяне справляли свой праздник. Гаврюша объяснил, что помещики позволяют им это и что сам он даже бывал на Газенхольме, где местные жители справляли Иванов день, установив на столбе у самой воды бочонок со смолой, которую в темноте подожгли. Папоротник там, правда, не рос, ну да для блудного дела и заросли бурьяна сгодятся.

Потом речь опять зашла о липпицианах. Я дал ему трость, чтобы он поглядел на табун и внимательно рассмотрел этих выдающихся лошадей. Сам же пересказал то немногое, что слышал про них.

– Алексей Дмитрич! – воскликнул Гаврюша. – А там ведь кто-то ходит, в табуне-то… Вон, гляньте-ка!

Я поднес рукоятку к правому глазу, старательно зажмурив левый. И точно – кто-то пробирался среди лошадей. Белые кони паслись вдали от прочих, и этот человек быстро перебежал к ним, пригибаясь, словно пытаясь спрятаться. Кони явно признали его и пошли за ним, когда он повел их к рощице, держа за недоуздки.

– Неужто ваш Ваня? – спросил Гаврюша.

– Сдается, он…

Я мог судить разве что по росту и повадке, лица разглядеть я уже не мог. Да и не видел я этого человека толком – его заслонял белый конь.

– Алексей Дмитрич, а он ведь их не к дороге ведет. Дорога – она вон там пролегает, – Гаврюша показал рукой. – Он их вообще незнамо куда ведет… А не пойти ли нам навпереймы?

Мысль была здравая. Тут же я прикинул направление движения белых коней и рассчитал угол, под которым нам надо двигаться, чтобы в некой точке с ними встретиться.

Ежели кто скажет, что ходить в потемках по сосновой роще – огромное удовольствие, такого чудака лучше поскорее назвать лгуном и обходиться впредь без его общества. Проклятые сосны высовывают из-под земли корни свои, как нарочно, именно там, куда мне угодно поставить ногу. Быстрый шаг, разумеется, невозможен даже по тропинке – а как раз тропинку мы там и отыскали, такую, по которой, видно, ходят девки-ягодницы брать чернику. Она извивалась, но приблизительно держала нужное направление.

По моим расчетам, сажен через полтораста мы могли встретить белых коней и того, кто их увел. Но человек предполагает, а Бог располагает.

До нас донеслись отчаянные вопли на незнакомом мне языке. И застучали копыта.

– Вора ловят! – перевел Гаврюша.

А какого ж вора можно ловить в лесу ночью? Только конокрада!

– Ваньку! – воскликнул я. – Вот не было печали!

– Он по дороге утекает, – доложил Гаврюша, прислушиваясь. – Ночью по тропкам во весь мах не скачут. А пастухи – за ним.

– Какие пастухи и где тут дорога?! – я от волнения совсем растерялся.

– Вон там!

Я первый устремился в нужном направлении, Гаврюша – за мной. Я выкрикивал вопросы, он на ходу отвечал.

Я человек флотский и мало представляю себе все эти конские дела. Гаврюша, человек сухопутный, да еще живущий в форштадте, объяснил: когда коней выгоняют в ночное, где-то поблизости сидят у костра пастухи. В ложбинке костра не было – пастухи ушли праздновать к большому костру, чем и воспользовался похититель белых коней. Очевидно, они и впрямь были пресловутыми липпицианами, а увел их Ваня, да так ловко увел, будто всю жизнь этим занимался. Но пастухи заметили беду и бросились в погоню. Наездники они хорошие, дорогу знают отменно, к тому ж дрожат за свои шкуры, а Ваня ведет в поводу липпицианов и дорогу знает хуже. Если же его нагонят и поймают – могут переломать все ребра.

Что такое поломанное ребро, я знаю. Это превеликая докука, но сам по себе перелом не смертелен. Хуже, когда обломки ребер пронзят легкие. И нигде не сказано, что пастухи, догнав Ваню, будут именно ломать ребра, а сломав – успокоятся. В русских деревнях конокрадов, бывает, забивают до смерти.

Между деревьев обозначились просветы. Еще немного – и мы покинули лесок. На самом деле он был узок, в сотню сажен, и выходил на дорогу, а за дорогой имелся луг, а может, и поле, тоже небольшое и окаймленное далеким лесом. Там, над лесом, небо еще хранило цвета заката.

Мы с Гаврюшей первым делом посмотрели туда, откуда доносился стук копыт и крики.

Всадник на вороном коне, совершенно с ним слившийся, приближался к нам, за ним мелькали бледно-серые тени – очевидно липпицианы.

– Велят остановиться, – сказал Гаврюша. – Люди подневольные, не вернут коней – спиной расплатятся.

Я все понимал – однако не мог им позволить убить Ваню.

Всадник на вороном коне миновал нас, даже не заметив – мы стояли на высоком откосе, с которого не так просто было спуститься к дороге, и на фоне деревьев вряд ли выделялись. Два белых коня шли в поводу, но им ночная погоня совершенно не нравилась, это даже я понял, они так и норовили уйти в сторону.

Преследователи отставали всего на полсотни сажен и шли очень ходко.

– Стойте! – заорал я, выхватывая пистолет. – Стрелять буду! Их вилле шиссен!

Закричал и Гаврюша – по-латышски.

Позже выяснилось, что понимать-то он по-латышски понимал, а говорил не так чтоб складно. Во всяком случае, слова «стрелять» он не знал. И потом просто грозил, что коли пастухи не остановятся – плохо им будет.

Они не остановились, и я выстрелил, целясь первому из них в правое плечо.

Пистолеты эти я сам пристреливал, возился с ними, знал их так, как иная мать своего младенца не знает. Да и как не лелеять английского пистолета?

Он схватился за раненое плечо и заорал, испуганный конь под ним рванулся вперед, и пастух слетел наземь. Тут лишь обнаружилось, что конь был не оседлан. Второй пастух сумел задержать коня, развернуть его, и пустился наутек.

– За подмогой поспешил! – сказал Гаврюша. – Ну, надо удирать! В лесу не отсидимся.

– Почему?

– Потому что они с собаками понабегут.

Мне вовсе не хотелось отбиваться тростью от псов. Поэтому мы с Гаврюшей осторожно спустились с откоса, перескочили канаву и припустили по дороге в надежде добраться до безопасного места прежде, чем нас догонят. Безопасным местом нам представлялась корчма.

Но за поворотом мы увидели скверное зрелище.

На дороге под близко стоящим к ней деревом лежал, раскинув руки, всадник, а рядом стояли вороной конь и двое белых.

– О Господи! Ваня! – закричал я.

Нетрудно было догадаться, что произошло: в манеже, где он наловчился вольтижировать, не растут деревья с низко посаженными ветками, способными выбить из седла зазевавшегося всадника, а Ваня, скорее всего, то и дело оборачивался и прозевал эту напасть.

Но когда мы подбежали и разглядели неподвижного всадника, то оба лишились дара речи.

Шапчонка слетела с него, и длинные белокурые локоны ореолом улеглись вокруг головы.

– Девка!.. – прошептал наконец Гаврюша.

А я даже узнал эту девку. Перед нами была мадемуазель Кларисса, прекрасная наездница, обладавшая к тому же отчаянным норовом. Все дамы, хорошо державшиеся в седле, с какими я только был знаком, могли бы служить урядниками в казачьих сотнях. Если дама любит подчинять себе сильное животное – это знак, что точно так же она будет себя вести и с мужчинами.

С женщинами не жизнь, а каторга. Если бы передо мной был мужчина, от падения с лошади потерявший сознание, я бы его хорошенько встряхнул. А с женщиной нужно обращаться бережно, ей нужно поднести к точеному носику флакончик с ароматическими солями! Вот как раз флакончика у меня с собой отродясь не бывало!

Гаврюша опустился на колени, протянул было руки к лицу Клариссы – и тут же отдернул. Девка чужого исповедания, того гляди, оскоромишься об нее… Он посмотрел на меня, ожидая приказаний.

– Ну сделай хоть что-нибудь… – вот и все, что я мог сказать.

Тогда он нагнулся послушать, дышит ли она.

– Жива, – сказал Гаврюша. – Если мы ее сейчас не поднимем и не взвалим на лошадь, нас всех тут переловят, как слепых кутят.

Я полагал, что вороной конь оседлан, и ошибся – на нем была лишь широкая подпруга из толстой кожи, снабженная сверху двумя деревянными ручками. Я понял, что с таким сооружением учатся вольтижировке. Но как сесть на коня без стремян – я не знал.

Гаврюша подставил мне сложенные руки и помог усесться на конской спине. Потом он все же усадил Клариссу и похлопал по щекам. Она пришла в себя и что-то пробормотала по-немецки. Он стал ей втолковывать, что рядом – свои, добрые люди, и надобно поторопиться. Ей было несколько не по себе, и он подставил ей сложенные руки под мягкий сапожок, а я тянул ее сверху. Наконец удалось усадить ее передо мной, а на белого коня Гаврюша забрался без затей – просто завел его в канаву и прыгнул на спину с крутого откоса.

Я плохой наездник, но мне хоть было за что держаться – обняв Клариссу, я ухватился за деревянные ручки. Гаврюша взялся за конскую гриву и ударил липпициана (теперь я был убежден, что мы отыскали именно похищенных липпицианов) каблуками под бока. Потом он рассказывал, что ход у его лошади оказался неожиданно плавный и мягкий. Мы сперва продвигались вперед рысью, потом Гаврюше удалось перевести коня в галоп, а у лошадей так заведено: что начинает делать одна, то тут же подхватывают другие.

Если нас и преследовали, то мы об этом не узнали.

Подъехав к корчме, мы наконец-то задали друг другу вопрос: что делать дальше? Мы не могли являться туда ночью, с переодетой девицей и тремя лошадьми, неизвестно где взятыми. Оставалось одно – потихоньку продвигаться в сторону Риги. Причем не по широкой дороге, а огородами! Мы осознавали, насколько подозрительно выглядим. А поскольку патрули ночью ходили не только по крепости, но и по предместьям, мы имели прекрасный шанс угодить им в лапы.

Мадемуазель Кларисса окончательно пришла в себя и заявила, что не впервые падает с лошади, просто на сей раз падение было неожиданным, и она не успела собраться в плотный клубочек. Так, во всяком случае, поняли мы с Гаврюшей.

Она оказалась довольно бойкой девицей и первым делом сцепилась спорить с моим помощником – он, видите ли, своей неправильной посадкой мог испортить ее драгоценного липпициана! Гаврюша терпел, терпел, да и огрызнулся, после чего вообще перестал с Клариссой разговаривать. Тут лишь до нее дошло, что двое странных незнакомцев спасли ее от крупных неприятностей. В этом отношении она оказалась похожа на мою бестолковую сестрицу – та тоже сперва нагородит чуши, а потом идет на попятный.

Дальше мадемуазель Кларисса объяснялась уже со мной, насколько позволял мой немецкий с петербуржским выговором и ее немецкий с торопливым венским выговором.

Разъезжать по ночному городу верхом показалось нам опасным – если учесть, что я этой ночью подстрелил человека. Нам недоставало только ссоры с патрулем и бегства от него. Кларисса предложила, подъехав к городу поближе, нам с лошадьми спрятаться поблизости, она же поспешит к цирку, проберется на конюшню, а с рассветом пошлет гонца в крепость, к де Баху. Он человек светский и бывалый, придумает, как без лишнего беспокойства вернуть липпицианов в цирк.

Это было разумно – убрав волосы, она в коротких, чуть ниже колена, порточках и рубахе была совсем как мальчик, а мальчик может двигаться по ночному городу перебежками и прятаться, присев на корточки, за каждым высоким крыльцом с каменными ступенями.

Кстати, ее мальчишеский костюм объяснялся просто – она для репетиций надевала короткую юбку поверх отороченных кружевом панталончиков, так что оставалось юбку приспособить заместо чепрака, а кружево со штанин оборвать и выкинуть.

Гаврюша повел нас дорогой довольно несуразной, но, по его мнению, безопасной. При этом он говорил исключительно со мной, а на Клариссу даже не глядел. Так мы добрались до русского кладбища, на краю которого стояла кладбищенская Покровская церковь. Дальше идти было опасно – за Ревельской улицей, собственно, начинался город, по улицам которого ходили патрули. Хотя Гаврюша и носил на поясе тесак, но в одиночку он с этим тесаком выглядел подозрительно.

Я объяснил Клариссе дорогу к цирку, хотя и объяснять особо было нечего – по Каролинской улице до Александровской, а там все прямо да прямо, до самого цирка.

Она ушла, а мы с тремя лошадьми остались в той части кладбища, где росли большие деревья.

– Бойкая девка, – неодобрительно сказал Гаврюша. – У нас таких не любят, с такими разговор простой – за косу да и…

Он замолчал, не желая смущать меня продолжением.

– Если бы не она – так бы липпицианы и пропали, – возразил я. – Но сколько отваги надобно, чтобы ночью пуститься в погоню за похитителями, преследовать их тайно до Берга, выслеживать лошадей, выбрать подходящий час для кражи!

– Так она ж все твердила, что это ее собственные лошади. Как свое добро не вызволить у нехристей? – спросил он, видимо, имея в виду господина Крюднера.

– Да, сдается, что де Бах пообещал ей этих лошадей в приданое. То-то обрадуется, когда она вернется!

– Жаль, что вы ее про Ваню не спросили.

– Да как же спрашивать, когда я ее понимал – через три слова четвертое?

Я отнюдь не упрекал Гаврюшу. Во-первых, он обиделся на Клариссу, а во-вторых, разговоры с чужой девкой, да еще лютеранской, что ли, веры для него – грех. Когда без разговора уж никак нельзя было обойтись, он и сказал ей несколько слов. А потом даже в ее сторону не глянул, хотя мог бы послужить переводчиком!

Мы привязали лошадей, использовав для этого Гаврюшин и мой кушаки, улеглись в высокой траве, и Гаврюша сразу же заснул, а я еще ломал голову, как бы выспросить Клариссу о Ване.

Многое мне в этом деле казалось странным. Если лошади украдены по приказу Крюднера, так отчего же он держал их неподалеку от Риги? Неужто не догадался спрятать где-нибудь подальше? Тем более, что похититель лошадей, возможно, убил молодого наездника, и полиция уже предпринимает какие-то шаги, чтобы отыскать убийцу. Немецкие бароны бывают несносными чудаками, но такого глупца даже среди баронов быть не должно. И если Ваня не имеет отношения к краже лошадей, то где же он?

Наконец я задремал. Проспать удалось недолго – Иванова ночь самая короткая в году. Нас с Гаврюшей разбудили голоса. Речь была немецкая. Я вскинулся было и снова спрятался в траве. Да и Гаврюше не дал высунуться.

Случилось именно то, что должно было случиться, – экспедицию возглавили де Бах и его старший сын Альберт. То есть – те господа, к которым мы приходили с нашей великолепной подножкой. Сталкиваться с ними было решительно незачем! Даже круглый дурак задумается, как двое мастеровых, бегавших с замыслом подножки, вдруг оказались причастны к возвращению лошадей, и задаст себе вопрос: те ли мы, за кого себя выдаем?

Эта часть кладбища еще не имела ограды, а была просто земельным участком, отведенным для будущих покойников. Поэтому господа из цирка въехали беспрепятственно и увидели свою пропажу – двух белых коней и одного вороного. Мы с Гаврюшей наблюдали за этой встречей из кустов.

Экспедиция состояла из шести человек – де Баха, Альберта, Клариссы, еще не успевшей переодеться в девичье платье, старшего конюха Карла и еще двух человек, нам неизвестных. Кларисса была сильно чем-то расстроена, плакала и очень неохотно отвечала на вопросы, которые ей делал де Бах. А он, разумеется, хотел знать, где те два человека, которые помогли ей увести коней у Крюднера и сопроводили ее до самой Риги.

Наконец де Бах решил, что мы где-то неподалеку, и велел оставить на видном месте наши кушаки. После чего кавалькада двинулась к Каролинской улице и далее – к цирку.

Мы выбрались из кустов.

– Сегодня надо явиться в цирк с подножкой, – сказал я.

– А дерево для нее где?

Я стал вспоминать.

– Тьфу ты! Да ведь мы это дерево у Якова Агафоновича оставили!

Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…

– Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.

Я уже говорил и опять повторяю – Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.

Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений – это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив – а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств – давно разорился бы.

Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:

– Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?

– Да как-то так получилось, – отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.

– Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.

– Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!

Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.

Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже – он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.

– Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! – воззвал я. – Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…

– Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! – невежливо сказал Яшка. – Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня – что? Гордыня – грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!

Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник – на смех бы подняли.

– Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! – закричал Гаврюша. – За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!

– Алексей Дмитрич? – Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.

– Он ей на лошадь взлезть помогал, – объяснил я.

– Только-то?

– А соблазну сколько? А я его поборол! – мужественно продолжал спорить Гаврюша.

– Девке, говорите, четырнадцать? – спросил меня Яшка.

– Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.

– Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?

– Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, – объяснил я.

– Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.

Гаврюша повесил нос.

– Сегодня же чтоб искупил грехи! – приказал Яшка. – Будешь говорить с девкой, сколько понадобится, даже если бы она перед тобой голая сидела!

Гаврюша при одной мысли о таком непотребстве перекрестился. Столь странного способа искупления грехов я бы и в страшном сне не увидел…

– Яков Агафонович, не знаешь ли ты, что это за Крюднер-конокрад? – спросил я. – Я нюхом чую, что Ваня исчез неспроста, и это как-то связано с похищением лошадей.

– Сейчас-то, Алексей Дмитрич, не знаю, вот те крест. А к обеду, может статься, прознаю. Мы – русская Рига, мы друг за дружку держимся. А в тех краях – наши фабрики, наши мануфактуры. Кто-то из наших наверняка про него слыхал. Так вы ступайте с древесиной своей в цирк, ищите эту Клариссу, а я постараюсь разведать насчет Крюднера. Только вы там, в цирке, поосторожнее. Как бы вас не признали…

Он имел в виду наши ночные похождения в гостинице «Петербург».

– Ох, а ведь верно, – согласился я. – Казимирка-поганец, будь он неладен…

– Если это только он. Мало ли кто из лицедеев носит парик, – возразил Яшка. – Видишь, Гаврила, сколько из-за твоей спеси беспокойства?

– Еще не худо бы узнать про любителей Шиллера. Мы, кажись, всякую недостроенную собачью будку навестили, а их нет как нет!

– Значит, не в ту сторону ездили. Вы их на правом берегу Двины искали, а они, может, на левом.

– Черт бы их побрал!

Этот разговор состоялся в Гостином Дворе. А оттуда до цирка добраться просто – вышел на Елизаветинскую и – вперед! Мы забрали припрятанные в Яшкиной лавке доски и шест, распрощались и двинулись к цирку. Гаврюша был угрюм и беззвучно шевелил губами – видать, призывал на помощь всех святых.

– А что, неужто ты никогда с девками не обнимался? – спросил я.

– Нет. Не оскоромился.

– Гаврюша, так она, Кларисса, ведь еще не девка, в четырнадцать-то лет. А может, ей даже меньше. Дитя…

– Девка, – буркнул мученик добродетели.

Дальше мы шли молча. Я отчетливо видел свою оплошность. В оправдание скажу, что я очень мало имел дела со староверами. Менее всего я хотел оскорбить религиозное чувство Гаврюши. Коли вера запрещает ему трогать чужих баб и девок – то кто я такой, чтобы в это вмешиваться? Но нагоняй, который устроил Яшка Гаврюше, меня несколько смутил. Похоже, мой помощник и раньше отличился по части неумеренного целомудрия…

Цирк был все ближе, а тревога – все отчетливее. Коли мы натолкнемся на Казимира и он поднимет шум, что мы скажем де Баху? Я поделился опасениями с Гаврюшей.

– А то и скажем, что отродясь в гостинице не бывали, – таков был ответ.

– Так это же ложь?

– А как иначе?

На пороге цирка мы остановились, чтобы поудобнее внести длинный шест.

Нищий, как всегда, сидел на ступеньках и тихо пел духовные вирши. Его седая щетина отросла уж настолько, что стала смахивать на бородку.

– Шел бы ты лучше к Александроневскому храму, убогий, – сказал я ему. – Нешто эти нехристи тебе хоть грош подадут?

– Может, ему вечером, перед представлением, хорошо подают, – заметил Гаврюша. – Ну, Господи благослови отыскать отрока Ивана!

Вид у него был мрачный и решительный. С таким видом, должно полагать, всходят на эшафот.

– Хороши мы будем, если девица сейчас отмывается после своих странствий и рыдает в гостинице, – пробормотал я. – Вот уж туда точно вдругорядь не пойду.

– А я пойду, – неожиданно заявил Гаврюша. – Яков Агафоныч прав – нужно себя смирять! И буду смирять! Иначе мы вашего племянника ввек не сыщем!

– Ты этак досмиряешься до настоящего соблазна.

Он ничего не ответил и распахнул передо мной дверь.

Мы снова оказались в цирке.

Я невольно улыбнулся – все-таки было в этом здании нечто притягательное. Особый мир со странными людьми, в котором девицы скачут верхом лучше всякого джигита, а главная ценность – прекрасно вышколенные кони, совершенно не соответствовал моему понятию о правильно устроенной жизни, и все же я ощущал какое-то загадочное родство с этим миром. Ведь с какой радостью я придумывал подножку для прыгунов!

В коридоре было пусто, зато с манежа доносился шум. Гаврюша пробрался в ложу второго яруса, вышел оттуда и доложил – опять учат лошадей, и на одной крошка-наездник, мужчина с немалой лысиной.

– Казимир! – догадался я. – Парик ему был нужен, чтобы молоденьким казаться! Парнишечка на лошади – это так умилительно! А ему по меньшей мере тридцать лет!

Значит, мы могли преспокойно проскочить на конюшню и найти Карла! Он нам укажет место, где возиться с подножкой, а мы попытаемся узнать про Клариссу.

Цирковая конюшня, как и всякая другая, имеет вид длинного здания, посреди которого расположен коридор шириной поболее сажени, и в этот коридор с обеих сторон выходят конские стойла. Лошадей заводят и ставят головами к стенке, где для них устроены кормушки, так что человек, входящий в конюшню, видит исключительно конские крупы с хвостами. Может, для кого-то и трогательное зрелище, но для меня – так комическое.

В дальнем углу я увидел шесть белых хвостов подряд. Там стояли знаменитые драгоценные липпицианы.

Карла мы нашли в шорной. Он возился с огромным седлом, сверху плоским, на котором, надо полагать, плясала и прыгала мадемуазель Кларисса. На гвозде висел вальтрап такой величины, что хоть слону впору.

Седло (позднее я узнал, что оно называется панно) было изготовлено из деревянной основы и нескольких слоев войлока. Непонятно как оно оказалось распорото, словно кто-то выгрыз здоровый кус гигантскими зубами, и Карл вставлял куски войлока взамен недостающих. Он узнал нас и вышел, чтобы указать нам место для нашей деятельности.

– Слыхали, что пропавшая девица вернулась, – по моему знаку сказал ему Гаврюша. – Все ли с ней благополучно?

– Бог уберег, – примерно так ответил Карл.

– И лошади вернулись?

– Да.

– Будет ли девица сегодня выступать в представлении?

– Да.

Карл был недоволен – и сперва могло показаться, будто расспросами, но я видел – его волнует совсем иное.

– А лошади не пострадали? – спросил Гаврюша, чтобы поддержать разговор.

– Нет.

В конце концов Карл предложил нам заняться подножкой не на конюшне, а в самом парке, у конюшенной стены. Пришлось согласиться.

– Как же узнать, где Кларисса? – спросил я Гаврюшу.

– Да завопить: пожар, потоп! Тут все и выскочат, – хмуро пошутил он.

– Да уж… А вот любопытно, кто ж той ночью кричал про пожар и всех переполошил?

– Может, свеча из люстры вывалилась и что-то загорелось? – предположил Гаврюша. – Тут же и потушили.

– Может, и так.

– Алексей Дмитрич… – вдруг прошептал он, делая мне знак глазами.

Я посмотрел в нужном направлении и увидел черный конский круп с черным же длинным хвостом. Получив от Гаврюши нелюбезный тычок локтем в бок, я пригляделся внимательнее – и увидел не только четыре конские ноги, но и две человеческие. Отгородившись лошадью от всего мира, где-то у кормушки стоял человек в рыжеватых мягких сапожках. По размеру этих сапожек мы поняли, что в стойле спряталась Кларисса.

– Загляни к ней туда, – шепотом велел я.

Гаврюша, помня Яшкину выволочку, сунулся в стойло.

– Плачет, – доложил он растерянно.

Тогда заглянул и я. Кларисса стояла в обнимку с лошадью, спрятав лицо в гриве. Ее светлые волосы были собраны и заплетены в косу. Плечики вздрагивали.

Если на кладбище я подумал, что ей просто-напросто влетело от строгого папаши де Баха, то теперь понял ясно: стряслась беда. А что за беда? И тут меня осенило – если она сбежала из цирка во время суматохи, преследуя похитителя липпицианов, то лишь сегодня могла узнать о смерти наездника Лучиано Гверра! Ну и, естественно, расстроилась – девицы оплакивают дохлую птичку в клетке, как мои драгоценные племянницы, а тут все же человек погиб…

Племянниц утешать мне доводилось. Слава Богу, уже лет пятнадцать этим занимаюсь! Дура-сестрица то орет на них, то рыдает вместе с ними, а нужно-то просто-напросто обнять, по плечику погладить, поговорить, как с малым дитятком. И ничего – угомонится, как миленькая.

Я недоверчиво посмотрел на конский круп. Памятуя поговорку, что коровы нужно бояться спереди, лошади – сзади, а бабы – со всех сторон, я шлепнул сбоку по лоснящейся черной шкуре, вынудив коня принять малость влево, и протиснулся в образовавшуюся щель.

Надо сказать, я сильно рисковал: Кларисса могла, увидев меня, закричать от возмущения. Однако она не закричала. Когда я коснулся рукой ее плеча, она повернула ко мне заплаканное личико, громко вздохнула и зарыдала с новой силой.

И тогда я заговорил.

Я совершенно не умею говорить с женщинами. В молодые годы большого красноречия и не требовалось, а потом как-то так вышло, что женщины из моей жизни пропали. Но я умею разговаривать с детьми.

Если бы я вовремя появился в доме раззявы-сестрицы, то, может быть, сумел бы отговорить Ваню от побега. Но я, уж не помню почему, так на нее рассердился, что месяца полтора носу не казал.

– Не надо плакать, – ласково сказал я по-русски, – утрем слезки, подумаем о том, как хорош Божий мир. От слезок носики и глазки краснеют. Вот ты плачешь – а в небе твой ангел-хранитель плачет, ему за тебя стыдно: большая девочка, а слезы льешь…

Странное дело – племянницам, когда они были крошками, это помогало успокоиться, помогло и Клариссе, хотя она ни слова не понимала по-русски. Видимо, есть определенные физические свойства голоса, которые можно вызвать искусственно, и все это имеет научное объяснение; я даже не удивлюсь, если выяснится, что мистер Фарадей проводил опыты с голосами. А он ведь, как и я, самоучка.

Затем я обратился к Клариссе по-немецки – уж как умел. Моя речь показалась ей забавной, и она улыбнулась сквозь слезы.

– Почему вы ушли от лошадей? – спросила она меня.

– Мы были близко…

Тут мне в голову пришло, что я могу рассказать этой девочке правду. Все-таки мы с Гаврюшей спасли ее, помогли ей вернуть лошадей, и она в ответ на мою правду не сделает нам ничего дурного. А громоздить вранье на вранье, объясняя ей наше странное поведение, значит, заставить ее встревожиться.