Текст книги "Опасные гастроли"

Пока я возилась с платьем, воротничок почти высох. Я приметала его, умылась, оделась и причесалась. Все это время Свечкин сидел в чуланчике, в потемках, и чем там занимался, – одному Богу ведомо.

Когда я собиралась выходить, прибыл конокрад. Свечкин выскочил ему навстречу.

– Латыши – да не те! – ответил Алексей Дмитриевич на немой вопрос. – Как корова их языком слизала! Дай-ка нам с Гаврюшей поесть, и дальше поедем. В трактир-то он не пойдет, а коли вынести ему хлеба во двор – пожует.

Я сказала, что отправлюсь в цирк. Он тут же предложил меня сопровождать на случай, если мне опять понадобится помощь. Я отказалась и ушла.

Походка моя была далеко не идеальна, и если бы не чрезвычайные обстоятельства – мне следовало бы провести несколько дней в постели. Но жалеть себя – последнее дело.

Разумеется, ни в какой цирк я не пошла, а совершила путешествие вдоль ограды Большого Верманского парка. Я высматривала Васю и Николеньку. Детей видела множество – и бегающих друг за дружкой, и играющих в серсо, и чинно водимых за руку няней – немкой или англичанкой. Издали полюбовалась на моих девиц – они встретились с подругами своими, дочками коллежского асессора Воробьева, и вчетвером прогуливались по аллее. Я полагаю, строили глазки болтающимся без дела кавалерам. Миссис Кларенс сидела где-то в тени с малютками.

Если бы Вася с Николенькой попали в беду и не вернулись из цирка, конокрад бы об этом, уж верно, знал. Я подумала – и сообразила, что могло произойти. Очевидно, они что-то натворили и в наказание оставлены дома. Такое уже бывало, и они отправлялись играть на двор, где и набирали полные карманы всякой дряни. Был также случай, когда они удрали со двора, обнаружив за дровяным сараем забор со сломанной доской. Доску потом приколотили, а им настрого запретили даже приближаться к тому месту.

Теперь главное было – определить, как с соседского двора подобраться туда и заглянуть в наш.

Конечно, я могла просто подойти к калитке, но меня могли увидеть – а убежать я бы не сумела.

В институте нас обучали рисованию не так, как в пансионах, где учат изобразить миленькую головку с кудрями или виньетку, а основательно. Мы проходили и архитектуру, и начала геометрии. Тогда я и узнала, что есть люди, которые не в состоянии осознать расположение предметов в пространстве. Слава Богу, у меня с этим все было прекрасно. Я представила себе Мельничную улицу, квартал меж Александровской и Дерптской, где мы жили, соседние дома с дворами за ними, и сообразила, как подобраться к той заколоченной дыре в заборе.

Мне повезло – мальчики было во дворе. Видимо, они только что вышли. Оба были озабочены, а Николенька что-то прятал за пазухой. Они посидели на лавочке, причем озирались с самым беспокойным видом. Потом Вася подошел к сараю, прогулялся взад-вперед, словно фланирующий щеголь, сделал знак Николеньке – и тот медленно направился к брату.

Я тихонько позвала их. Оба подпрыгнули на месте от неожиданности, а потом, позабыв про все свои предосторожности, устремились к забору.

– Мисс Бетти, мисс Бетти! Где вы были? Отчего не приходите? Маман и ругается, и плачет! Что с вами случилось, мисс Бетти? – наперебой заговорили они.

– Тише, ради Бога, тише! – призвала я их к порядку. – Если меня тут увидят, я попаду в большую беду.

– А что за беда, мисс Бетти?

Дети остаются детьми – вместо сочувствия у них покамест одно любопытство.

– Помните ту ночь, когда вы убежали к цирку смотреть – а не загорится ли он?

Николенька покраснел, а Вася уверенно отвечал:

– Нет, мисс Бетти, мы никуда не убегали.

– Как же не убегали, когда в детской вас не было, а в кроватях у вас лежали чучела из тюфяков?

Вася засмущался.

– Вы боитесь Ермолая Андреевича? – спросила я. – Но я сама пойду к нему и все объясню. Он не будет долго сердиться.

– Нет, – буркнул Вася. – Нет, мисс Бетти. Мы не убегали.

– Вася, лгать нехорошо. Я увидела, что вас нет, и побежала за вами к цирку. Вы же думали, что ночью непременно цирк подожгут и уведут липпицианов. Я знаю, что вы туда вошли.

– Мисс Бетти, мы не убегали. Мы… мы играли тут, во дворе… в разбойников…

– В разбойников? – самое простое решение мне даже в голову не пришло. И когда же еще играть в эту игру, как не ночью, с уворованным на кухне ножом? Да еще во дворе, где можно прятаться во всяких закоулках?

– Да, мисс Бетти. Мы с Николенькой вышли и немного поиграли. А потом вернулись.

– А нож?

– Мисс Бетти, нож мы потеряли.

– Как это? Как можно потерять нож? – удивилась я.

– Очень трудно играть в разбойников, когда у одного – нож, а у другого – просто палка. Мы его куда-то положили в сарае, а потом уже не нашли. Только никому не говорите… Папенька прикажет нас высечь…

– А ты что скажешь? – спросила я младшего братца.

– Мы поиграли и вернулись! – отвечал он, глядя мне в лицо чистыми голубыми глазами.

Возможно, так оно и было.

Два ангелочка стояли передо мной, два невинных светловолосых ангелочка.

– Ну что же… Вы никому не сказывайте, что я приходила. Это важная тайна, – сказала я. – Сейчас я уйду… и, может быть, еще вернусь…

Эти дети своим признанием погубили меня. Теперь не у кого было спросить о темных цирковых тайнах и событиях той ночи. Но я не подала виду, перекрестила их и пошла прочь.

– Мисс Бетти! Мисс Бетти! – позвали меня два взволнованных голоска. Но я уже зашла за сарай, где они не могли меня видеть, прислонилась к серой дощатой стене и кое-как справилась с подступившими слезами.

Может быть, если бы я им все рассказала, они бы признались. Да только как рассказать детям историю с навязанным мне любовником? Да им, скорее всего, и не в чем было признаваться. Они в воображении представили сарай цирковой конюшней и гоняли кухонным ножом придуманных злоумышленников, пока не потеряли нож…

И тут я услышала голоса.

Новые рижские дома вроде и построены все по чертежам столичных архитекторов, однако о дворах мало кто подумал, и домовладельцы заполняют их кто во что горазд. Один рассудил, что ему нужен длинный дровяной сарай, торцом примыкающий к дому, а у забора развел цветник, другой вздумал заменить сараем забор между своим и соседским двором, третий выстроил не сарай, а хоромы, и пускает туда ночевать пришлых людей, четвертый устроил курятник, дрова же хранит в сыром подвале и под лестницей, а пятый решил, что дрова – они и есть дрова, а не коронованные особы, и помещение для них может возвести пьяный однорукий плотник из кривых досок последнего разбора. Именно таков был наш сарай – держался чудом. Перекосило его так, что стены сделались ромбовидными, и я все ждала, пока с этого страхолюдного сооружения наконец съедет крыша.

Его задняя щелястая стена, разумеется, в целях похвальной экономии заменяла часть забора, потому я и услышала беседу, которую вели Вася с Николенькой и кто-то неизвестный, сидящий в норе за поленницей.

– Возьми, съешь, – сказал Вася. – Ничего, что помялось?

Если ему и ответили, то очень тихо или же бессловесно – кивком.

– Николка, дай бутылку, – продолжал Вася. – Держи… да не шарахайся!..

Мне стало любопытно – чем же они там занимаются. Найдя длинную щель, я заглянула в нее и ничего не увидела – вдоль стены тянулась поленница, которая, по моему разумению, уже была на три четверти разобрана. Дрова обыкновенно заготавливали осенью на всю зиму, и поленница выкладывалась в четыре-пять рядов, от земли почти до крыши и до самой двери, ведь в доме было по меньшей мере семь печек да еще кухонная.

Я стала искать место, где бы могла заглянуть в сарай, и услышала тихий вскрик.

– Потерпи, не маленький, – грубовато сказал Вася. – Нельзя же так… Тебе ведь уж полегчало! Право, полегчало!

– А как рука? – спросил Николенька. – Пошевели рукой… Шевелится! Ей-Богу, поднимается!

– Ну-ка, держись за меня, – приказал Вася. – Вот так, теперь пей.

Ему что-то ответили.

– Нет, – сказал Вася. – Нельзя. Вон когда наша Машка с лестницы скатилась, ее две недели в кровати продержали. А у нее всего-то шишка на затылке была, да еще локоть ободрала.

Я поняла, где находятся дети, и подошла поближе к тому месту, откуда звучали голоса. Это был угол сарая, куда Варвара Петровна распорядилась снести старую мебель, которую обещала одному небогатому семейству, но семейство меняло местожительство и никак не могло забрать эту благостыню.

В этом месте я обнаружила на уровне своих колен дырку в стене. Судя по цвету древесины, ее проделали недавно, а точнее – проковыряли. В этом месте стояла вонь, происхождение которой не вызывало сомнений.

– Ты ешь, ешь, – голос Васи был совсем взрослый. – Не будешь есть – не поправишься. А потом уж что-нибудь придумаем.

На сей раз я расслышала ответ – вернее, человеческий голос, но слов не разобрала.

– Ночью придем и поможем, – пообещал Вася. – Только сам не вставай. А то нога-то не слушается.

– Может, Федора Ивановича все-таки спросить? – подал голос Николенька. – Он Машку вылечил…

– Нельзя ж, тебе сказано! Ну как он в полицию донесет? – спросил Вася. – Вот только попробуй!..

Федором Ивановичем мы между собой звали господина Штейнерта, немецкое имя которого было Фридрих Иоганн Руперт. Он же знал по-русски шесть слов: «баба», «водка», «кровать», «ручка» и «честь имею». Врачом он, впрочем, был толковым – учился в Иене; потом, когда покойный государь Павел Петрович издал указ о запрещении молодым людям учиться за границей, вернулся в Ригу и сделался аптекарем; образование свое завершил наконец в Дерптском университете, а теперь не только имел хорошую врачебную практику, но и состоял в Рижском фармацевтическом обществе. Вместе с кем-то из своих приятелей-докторов по фамилии Гриндель он замыслил изготовить искусственную кровь, и если бы им это удалось, он мог рассчитывать и на славу, и на деньги. Но пока все опыты кончались неудачей.

– А я бы спросил. Может, мы что-то не так делам?

– Все так делаем! Машке же он велел лежать – сказал, само все заживет, если не двигаться.

– Так у Машки рука с ногой не отнимались.

– Ничего, рука вон уже совсем хорошо двигается, нога тоже не подгибается. Плохо, что голова болит и микстура не помогает. Да и маман, чего доброго, заметит, что мы ее микстуру таскаем. Ты молчи, молчи, не мучайся. Мы и так все понимаем.

Мне страх как хотелось знать, кого мои ангелочки приютили в сарае и спрятали за горой древних стульев. И ведь не ленились ночью прибегать сюда, помогать покалеченному.

Тут мысль моя словно бы заострилась. Откуда они могли взять этого покалеченного, если не выходили со двора? Сам он забрести на двор не мог – у нас прочная калитка со щеколдой.

Наверно, они все-таки выбегали той ночью, когда в цирке было сущее столпотворение, со двора; наверно, и до ограды Малого Верманского добежали, не так уж это далеко. А я же сама толковала им про христианские чувства и даже обсуждала притчу о милосердном самаритянине, который подобрал раненого разбойниками чужеземца. Неужто и они кого-то у цирка подобрали? Отчего же они его прячут?

Прячут оттого, что он кого-то боится, – так рассудила я. Кого же он может бояться? Каких врагов?

И вдруг меня осенило – а не видел ли он убийц бедного Лучиано? Не от их рук он пострадал ли?

О, как недоставало мне сейчас толкового советчика! Я решительно не знала, что предпринять, в какую сторону двигаться. Я даже догадалась пойти и рассказать все моему конокраду – все-таки с ним Гаврюша и Свечкин, трое мужчин уж как-нибудь управятся с одним, лежащим в дровяном сарае с наполовину отказавшимся служить телом.

Я резко повернулась, чтобы как можно скорее выйти из закоулка между стеной сарая и преогромной кучей рухляди, куда забралась, подслушивая детские голоса. И первое, что увидела, было лицо.

Я не пуглива, но это лицо меня испугало. Мало того, что оно было страшное – так я еще вдруг отчетливо поняла, что где-то его видела. И мучительная неспособность вспомнить, где именно, еще усугубила мой страх.

Вообразите торчащую над забором грязную рожу с пронзительными глазами. На пегие космы нахлобучен какой-то невозможный колпак, чуть ли не до глаз – седая щетина, жуткая ухмылка, вздернутая верхняя губа…

Это ужасное чучело наблюдало за мной, скалясь, и, как мне показалось, готовилось перескочить через забор.

Я попятилась вдоль стены сарая. Он двигался вдоль забора, не отставая от меня. Казалось, он нарочно желал напугать меня еще больше.

Дворы в глубине квартала расположены причудливо, и мое спасение было в том, что я зашла со стороны Дерптской улицы, а он, может быть, со стороны Мельничной или даже Александровской. То есть, если как можно скорее выскочить из этих закоулков, то страшная ухмыляющаяся рожа потеряет мой след.

Я повернулась к нему спиной и устремилась прочь настолько быстро, насколько позволяла больная нога. Выйдя на Дерптскую я, к счастью своему, увидела извозчика и подозвала его. Денег у меня не было, но я полагала взять их у Свечкина.

Но сперва я велела ехать по Дерптской прочь, чтобы сделать крюк где-нибудь на Висельной, выехать на Лазаретную и потом уж повернуть на Гертрудинскую. Я очень разумно путала след и несколько раз обернулась – не бежит ли за нами какой-нибудь подозрительный человечишка. Но никто не бежал, и я вздохнула с облегчением.

Чуть успокоившись, я стала думать: откуда же мне знакомо это лицо? Веду я благопристойный образ жизни, по трущобам не блуждаю, встречаюсь в обществе только с приличными людьми, а низший класс вижу лишь на кухне и на дворе, да еще, пожалуй, в церкви…

Тут я поняла, что напала на след. Человек, одетый таким образом, вполне мог бы просить подаяния на паперти. Но нищих, что кормились у Александроневского храма, я помнила, это были благообразные старички и старушки. Не встретилась ли мне эта страшная рожа у Благовещенского храма? В Московском форштадте как раз и могли водиться нищие, похожие на разбойников с большой дороги. Наконец меня осенило – да ведь это безумец, который додумался просить милостыню, сидя у парадных дверей цирка!

Это доподлинно был он. И я даже поняла, что произошло: он через улицу увидел, как я брожу вдоль ограды Большого Верманского парка, и увязался следом. Но для чего? Только ли по причине своего безумия?

Нет, сказала я себе, нет! Это полицейский агент, очень удачно переряженный. Подумать только, что этому уроду я подала конфект! Все сходится – полиция ищет меня; он меня узнал и поспешил следом! Придумано разумно – посадить человека у цирковых дверей, в которые постоянно кто-то входит и выходит, чтобы подслушивать разговоры и разобраться в темном деле с убийством и похищением наездницы с липпицианами!

Но коли так – получается, что полиция про эти страшные события знала заранее. Ибо я видела там страшную рожу за несколько дней до убийства и похищения…

Вот тут я зашла в тупик.

Пока я мучительно размышляла, извозчик привез меня к дому на Гертрудинской и остановился, ожидая платы. Я окликнула играющих детей и попросила их позвать Свечкина из комнаты во втором этаже. К счастью, он был дома, спустился и выкупил меня – нельзя сказать, что с радостью. Я как можно скорее забежала в дом, поднялась наверх и первым делом сняла туфли.

– Послушай, братец, – сказала я Свечкину. – Поход мой к цирку не был удачен. За мной погнались люди, которые полагают меня виновницей всех бед. Мне нужно как можно скорее увидеть Алексея Дмитриевича.

– А Бог его ведает, когда он вернется, – отвечал Свечкин. – Кушанье подавать? У нас есть галантерейное, для барышень, а для себя я, коли угодно, гречневой каши наварил.

Непонятно почему, эта пара конокрадов решила, что женщина благородного воспитания должна употреблять в пищу исключительно заварные сахарные крендельки, напкухены с изюмом и вишневые штрудели.

– Дай мне гречневой каши, ради Бога, – попросила я. – И знаешь ли что? Этот проклятый цирк давно уж у полиции на заметке. Нищий, что сидит у дверей и пел душеспасительные куплеты, никакой не нищий. Коли он не состоит в полиции на жаловании, то оказывает ей услуги по каким-то своим соображениям.

Я полагала, что поступила честно и даже с пользой для души. Ведь коли конокрады мои поймут, что за ними все это время следили, то, может статься, откажутся от своего дурного намерения. Да и всякий разумный человек, увидев, что другие злоумышленники его опередили, отложит свои намерения до лучших времен – ведь сейчас оставшихся липпицианов будут стеречь денно и нощно. А Алексей Дмитриевич дураком, пожалуй, не был. Попытка разбогатеть за счет воровства – дело предосудительное, но требующее хоть какого-то ума.

Свечкин малость переменился в лице.

– Так это что же? – спросил он загадочно. – Это стало быть, он…

Я поняла: конокрад понял наконец, что его с его хозяином видели и могут опознать.

– Да, братец, – сказала я. – А ведь их там, помнится, двое сидело. Один – приметный, в седой щетине и с пегими космами. Он-то и пытался выследить меня. А другого я что-то не могу припомнить. Дай-ка мне бумаги и карандаш!

Очевидно, мне пора было наниматься в полицию и снабжать ее портретами. Я стала набрасывать лицо, что показалось мне таким страшным. Оно было удлиненное, а если не пытаться изобразить щетину и догадаться, какова линия щек и лба, скрываемая космами, – то, пожалуй, и правильное. Вот только оскал, которому недоставало лишь клыков, чтобы лицо превратилось в настоящую морду упыря…

– Вот это он и есть, – сказала я Свечкину.

– Ишь ты… – произнес он. В голосе было нечто вроде уважения. Очевидно, бедный конокрад впервые столкнулся с воспитанницей Екатерининского института, умеющей и рисовать, и красиво танцевать, и играть на клавикордах с арфой.

– Это ищут убийцу наездника-итальянца, а может статься, и не только его. Ведь наш сомнительный попрошайка появился у цирка незадолго до убийства, – продолжала я. – Любопытно знать, что же на самом деле произошло той ночью в цирке. Дай Бог здоровья Алексею Дмитриевичу, спас меня от хорошего человека. А что, коли он там и убийцу повстречал?

В том, что и повстречал, и стукнул по плечу тяжелой тростью, я не сомневалась. Свечкин, раз уж он тайно выслеживал липпицианов и конюхов, мог что-то знать об этом человеке, который ночью преспокойно ходит по цирку, вооруженный ножом. И я надеялась, что он продолтается.

Но тщетно я нахваливала гречневую кашу, тщетно пыталась навести конокрада на рассуждения о породистых лошадях. Он не поддавался. Более того – он делал вид, будто лошади ему не интересны. Такого притворщика еще поискать!

Оставалось лишь дождаться Алексея Дмитриевича. (Выходить на улицу я боялась – мало ли где бродит мнимый нищий.)

Я листала английскую книжку и думала, что неплохо бы совершить налет на сарай, в которого мои ангелочки прятали увечного незнакомца. Коли этот человек из цирка – то он многое мог бы рассказать. Странно, конечно, что он попросил помощи у двух мальчиков, старшему из которых почти двенадцать, а младшему – девять с половиной. Но когда попадешь в беду – как утопающий из поговорки, хватаешься за соломинку. Я же нашла спасение в жилище конокрадов!

Глава восьмая
Рассказывает Алексей Сурков

Есть вещи необъяснимые. Как раз такая вещь случилась со мной.

Зловредный Яшка надоумил меня ухаживать за незнакомкой. Я не сомневаюсь, что сам он при нужде проделал бы все это настолько блестяще, насколько это возможно при его звании и религиозных убеждениях. Для него не составило бы труда взять незнакомку за руку. Насколько я знаю Яшку, он у себя дома может ухватить молодую девку, горничную жены или помощницу кухарки не только за руку.

Но я-то давным-давно забыл эту науку! В моем мире не было женщин – разве что недотепа-сестрица со своими приятельницами, такими же бестолковыми и нелепыми. Я превосходно обходился без них!

Но когда я взял эту особу за руку…

Я не обольщался – передо мной сидела авантюристка. Правда, авантюристка, получившая хорошее воспитание, которого никакими похождениями не вытравить: она держалась прямо, словно аршин проглотила. Как иначе назвать женщину, которая увязалась за бродячими балаганщиками, бросив дом, близких, возможно, даже мужа и детей?

Видел я также, что передо мной – опытная соблазнительница, речистая и неугомонная. Позволив взять себя за руку, она непременно позволила бы и другие вольности. Очевидно, она, потеряв любовника своего и оставшись, как рак на мели, решила тут же пристроиться к другому кавалеру. Все это было мне ясно.

Я лег спать рядом с верным моим Свечкиным, но сон, невзирая на усталость мою, никак не шел. Я барахтался и вертелся, я читал молитвы, считал баранов и опять читал молитвы – все было бесполезно!

Разбуженный Тимофей пробурчал то, что я слышал от него не первый год:

– Жениться вам, барин, надо…

В кои-то веки я был с ним согласен.

Наутро спозаранку явился Гаврюша, и мы отправились на поиски артели латышских плотников.

Перечислять все наши неудачи – скучное занятие, мы странствовали от недостроенного сарая к недостроенной бане и всюду обнаруживали людей, не имевших к цирку никакого отношения. Наконец мы напали на плотника, который советовал нам выехать за пределы Риги, в сторону Берга. Раз уж в тех краях, пользуясь летним временем и хорошей погодой, промышленники возводят мануфактуры, то туда и подались наши любители Шиллера. Это и от рижской полиции далеко, и платят там неплохо. То есть, нужно просто ехать и ехать, а увидев телегу, груженую досками, тут же спрашивать, куда эти доски везут. Разумному совету и последовать приятно – потащились мы на извозчике в направлении норд-оста.

Пересекши Ревельскую улицу и проехав с полверсты, оказались мы в совершенно сельской местности. Мое внимание привлекли девушки-латышки в венках и с охапками какой-то зелени, нарядно одетые и куда-то поспешающие под песенку.

– Что, у них сегодня праздник? – спросил я Гаврюшу.

Он отвечал, что латыши справляют Иванов день, и это сплошной разврат, даже говорить гадко. Зная преувеличенную нравственность своего помощника, я предположил, что ожидаются танцы с объятиями, на манер вальса, который не так давно считался соблазнительным и неприличным. Гаврюша отвечал так:

– Кабы танцы, кабы пиво – я бы молчал. Раз в году-то можно покуралесить. Но они же еще ходят искать цветок папоротника.

– И что?

Это был естественный в устах горожанина вопрос. Да, я не отличаю ржи от пшеницы, яблони от груши, пока не созреют плоды, и совершенно равнодушен к домашней птице, покамест она в перьях, а не на сковородке.

– Алексей Дмитрич, папоротник не цветет!

– Вообще не цветет?

– Вообще не цветет!

– Как же он размножается?

– А кто его знает, – буркнул Гаврюша и растолковал, что поиски цветущего папоротника – общеизвестный предлог для ночной экспедиции в лесную чащу, которую предпринимают, сговорившись, парень и девка. Для того-то и придумано, что папоротник расцветает именно в полночь. И, как сердито завершил мой консультант по ботанике, не всегда эти вылазки завершаются венчанием, ох, не всегда!

А значит – блуд в наичистейшем виде.

Гаврюша был голоден – вычитывая утреннее правило, он не успел позавтракать, только прихватил с собой краюху хлеба, и ту сгрыз по дороге, а в трактир истого старовера не заманишь, это для него вертеп разврата. Я полагаю, что плотный завтрак – одно из важнейших условий человеческого существования. А овсянка, точнее – порридж, – главный элемент хорошего завтрака. Поглядите на англичан – крепки, бодры, деятельны. А все потому, что правильно питаются.

Я своему спутнику от души сочувствовал и несколько раз предлагал заехать на одну из придорожных мыз, взять хотя бы кружку молока, коли он не доверяет хлебу, испеченному грешными руками. Но он не желал губить душу – и это благое намерение в конце концов было вознаграждено. Мы увязались за очередной телегой, что везла доски к будущему амбару, а там Гаврюша повстречал артель единоверцев. Что радости было – не передать!

– Угостили бы тебя от души, – сказал старший, – да у самих съестное на исходе. Веришь ли – обокрали нас! Вот ни на что не покусился – ни на топоры, ни на пилы, а корзину с хлебом и пирогами уволок. Да там еще печеные яйца были, да сала соленого шматок, да огурцы. Все вчера унес, сукин сын. Да мало того, что унес – вскачь увез!

– Как это – вскачь? – удивился я.

– А так, сударик, – он подкрался кустами, хвать корзинку – и назад. А в кустах у него конь стоял. Да что за конь! Вороной, высокий, вершков четырех, не меньше! Господский конь, хороших кровей! Как он в седло вскочил – ну, чистый бес! И ускакал с нашей корзинкой!

Я не сразу понял меру конского роста – лошадники, указывая, сколько от земли до холки, выпускают слова «два аршина», как общеизвестные. Два аршина и четыре вершка – это для лошади немало, тем более что местные жители ездят на низкорослых коньках. И вскочить на такого слона – это еще уметь надобно…

– А что за вор? Вы его хоть разглядели?

– Успели разглядеть, да что толку? Парнишка, ростом с тебя, сударик. Лет, может, четырнадцати…

– Ваня! – вскричал я. – Точно – мой Ваня! Куда он поскакал?!

– К Бергу, – и старший указал рукой направление.

– Погодите, Алексей Дмитрич, – вмешался Гаврюша. – Надо сперва вызнать приметы. Может, и не он. Макар Ильич, каков парнишка с виду?

– Невысок, белокур, шапчонка на нем дрянная, а волосы сбоку выбились. Да кто ж его разглядывал? Мы кричим: «Имай вора!», а он – на коня, да еще как ловко взлетел!

– Говорю тебе – Ваня! – я даже сердцебиение ощутил. – Он, больше некому!

– Ваню ж де Бах где-то спрятал.

– Это де Бахова жена так полагает. А сам-то он молчал, не признавался!

Гаврюша все же разжился у единоверцев сухарями, и мы поехали в сторону Берга, совещаясь на ходу. Что я, что Гаврюша – оба мы представляли, что такое сыск, но не имели опыта. Выдумали в конце концов, что надо заезжать во все дворы, что попадутся по дороге, и выспрашивать: не было ли каких пропаж. Я сойду за переодетого полицейского сыщика, Гаврюша – при мне помощником, толмачом. И скажем так: ищем-де беглого вора.

Оказалось, что пропаж было множество. Но все какие-то неподходящие. У кого-то несколько охапок дров из-под навеса уволокли, у кого-то – конский хомут. Любопытным нам показалось исчезновение большого наплечного покрывала. Если Ваня странствует налегке, то ему нужно что-то теплое – хоть на ночь заворачиваться.

Меж тем мы удалялись от Риги все более и более. Извозчик уж начал беспокоиться – заплатят ли ему странные седоки. Пришлось дать рубль задатка.

Наконец нашелся еще человек, видевший воришку на вороном коне. Но его мой Ваня ограбил не вчера, как плотников, а третьего дня. Из чего вытекало – он не продвигается вперед, а кружит неподалеку от Берга, то возвращаясь назад, то опять продвигаясь в сторону Санкт-Петербурга (я из местных названий помнил только те, что имели отношения к нашим экспедициям в двенадцатом году, да и тех половину забыл. Но мы воевали к зюйд-весту от Риги, а то, что было севернее, нас мало беспокоило).

– За каким чертом его сюда понесло? – недоумевал я. – Мало того, что сбежал из дому, так еще и удрал из цирка, прихватив чужую лошадь. В кого только он уродился? Сроду в семье никто чужой копейки не присвоил!

– Алексей Дмитрич, поворачивать надо, – сказал на это Гаврюша. – Мы забрались от Риги верст за пятнадцать, коли не больше. Вон, озеро уж когда миновали! Тут Берг и есть.

– А что за Берг, чем известен?

– Летом сюда рижские господа отдыхать выезжают. Тут чистые озера, лучше всякого морского купания. Поставил дом на берегу, купаленку выстроил – и радуйся. Можно рыбу ловить, на лодке кататься. Сейчас тут немало народу.

– И трактиры есть?

– Да придорожная корчма наверняка где-то поблизости стоит. Без нее нельзя.

– Ну так ты поезжай, а я в корчме остановлюсь. Может, у людей чего про Ваню узнаю.

– Коли Яков Агафонович узнает, что я вас тут бросил, – пришибет.

Мы доехали до корчмы под неустанную ругань нашего извозчика.

Корчма, как оно водится в здешних краях, была длинным приземистым зданием, состоявшим из двух частей – чистой половины, где кормили, поили и могли предоставить ночлег, и конюшни. Обе части соединялись дверью. Вдоль стены со стороны дороги была коновязь чуть ли не в пять сажен. Крыто же здание было потемневшим камышом.

По случаю Иванова дня корчма была убрана зеленью, а у входа стояли две срубленные березки. На лавке у стены сидели какие-то местные бездельники с деревянными пивными кружками. Издалека доносилось пение. В корчме тоже какой-то одинокий голос пытался завести песню.

Я соскочил с дрожек и оказался по щиколотку в грязном сером песке вперемешку с сухой сосновой хвоей. Сосна стояла тут же неподалеку, крепкая, с толстым кривоватым стволом и широкой кроной. Лифляндия славится корабельным лесом, но для этого сосенки должны расти тесно и тянуться вверх, а одинокое дерево для флота не годится.

Внутри я обнаружил претензию на уют – стулья были украшены резьбой, а шкаф, гордость хозяйки, расписан красками. На каждой дверце изображены были деревенские кавалер с дамой. Их-то я и похвалил, поздоровавшись с корчмаркой, зная по опыту разговоров с сестрицей, что пока женщина не услышит от тебя грубой лести – толку от нее не дождешься.

Я потребовал овса для лошадки (этим я, понятно, не лошадь хотел задобрить, а ее хозяина), потребовал и ужина для нас троих, в надежде, что голод – не тетка, и Гаврюша соблаговолит чего-либо съесть. Тут переводчик не требовался – для таких бесед моего немецкого с лихвой хватало.

На вопрос, не замечали ль тут поблизости мальчика на высокой вороной лошади, корчмарка прямо отвечала: мальчика видели, но беспокоиться не стали – это наверняка новый грум из имения Крюднера, что тут неподалеку, как ехать к новой льняной фабрике – так, не доезжая, свернуть налево. Мужчины решили, что только грум может так ловко держаться в седле и одолевать препятствия чуть не в полтора аршина.

– А что за Крюднер? – разумеется, спросил я.

– Богатый господин, разводит породистый скот. У него и лошади есть, – сообщила корчмарка. – Тоже породистые, он сам их учит.

Мы переглянулись – это не могло быть совпадением.

– Но если Ваня каким-то образом нанялся к Крюднеру, отчего ж он у плотников еду ворует? – спросил Гаврюша несколько погодя. – Неужто его там не кормят? Тут дело нечисто!

– Нечисто, – согласился я. – И потому, друг мой Гаврила Анкудинович, надо бы к тому имению поближе подобраться.

Извозчика мы улестили пятью рублями. И пообещали прибавить. На этом основании он лишь согласился ночевать в корчме. Заодно он съел и Гаврюшин ужин. Староверского упрямства мне было не побороть.

Мы с Гаврюшей были вооружены – я не расставался с тростью и пистолетами, он таскал на поясе свой гвардейский тесак. Вид у нас, одетых в долгополые кафтаны, был, как у партизан в двенадцатом году, – только вил недоставало. Вилы, впрочем, можно было взять в конюшне, но не железные, а деревянные, которые местные жители мастерят из молодых деревьев, оставив и заострив три торчащие вверх ветки, а остальные обрубая.