Текст книги "Опасные гастроли"

– Вы, должно быть, видели меня в наших представлениях?

Ага, подумал я, да тебе, голубчику, похвалы хочется!

– Видел и запомнил. Ваше место, господин Люциус, не в манеже, а в театре. В хорошем театре, в водевиле.

– Судьба моя связана с гимнастическим цирком, – высокопаро сообщил он. – Приехав в Вену, я начну ставить большую героическую пантомиму из времен Бонапарта. И сам исполню в ней роль.

– Вы, очевидно, умеете ставить спектакли?

– Да, умею. Я могу поставить трагедию Шиллера.

Тут во мраке, окружавшим все, связанное с латышскими плотниками, забрезжил луч света! И впрямь – они могли уговориться с Люциусом, чтобы он помог им поставить «Разбойников», поэтому и репетировали в цирке ночью!

Но я не подал виду и продолжал беседу:

– Вы очень хороший актер. Очевидно, вы и режиссер замечательный. Вы могли бы научить играть даже самых неопытных и необразованных людей.

Люциус расхохотался.

– Именно это я и пытался сделать, но обстоятельства были против. Господин де Бах платит хорошо, но я в Риге заработал мало – я рассчитывал, что мы начнем репетировать пантомиму, тогда я заработал бы больше. Но я только выходил на манеж и делал репризы. Меня попросили помочь начинающим артистам, это было вроде домашнего театра, я согласился. За очень скромное вознаграждение! Я просто не мог отказать! Они приходили по вечерам в цирк – после того, как кончались репетиции наездников и дрессировщиков. Жаль, что я не довел дело до конца. Но еще одна встреча с ними у меня все же будет – до отхода судна я успею немножко поучить их.

– Вы ждете своих друзей? – в восторге спросил я.

– Да, они обещались быть к полудню. Благодарю вас, господин Сурков, за любезные слова. Я буду помнить их долго.

Это означало, что он хочет сейчас со мной распрощаться. А поспешность объясняется просто – видимо, он уже заметил приближающихся «друзей».

– А я буду долго помнить гимнастический цирк господина де Баха, – честно и от всей души отвечал я. – Счастливого пути!

На том мы и раскланялись. Я прошел несколько в сторону эспланады, обернулся – так точно! К цирковым ступенькам шел небольшой отряд плотников – человек с десяток, все в серых кафтанах, подпоясанных домоткаными кушаками, в кожаных постолах, круглых черных шляпах, с топорами и прочит прикладом. Все они были молоды, некоторые – бриты, другие – с короткими бородками, и все при этом стрижены под горшок – довольно длинные светлые волосы бойко торчали из-под шляп. Будь такие волосы на голове у светской дамы, их бы называли золотистыми, ну а плотнику таких комплиментов не положено.

Я беззвучно выразился в стиле боцмана, которых школит неловких новичков. О, если бы со мной был сейчас Гаврюша! Но верного моего помощника Яшка уже воротил в лавку и, сдается, привязал там крепчайшей веревкой – чтобы бедняга не помчался в порт прощаться с Клариссой.

Плотники окружили Люциуса, они явно его о чем-то просили, и он, встав, вошел в опустевший цирк, они – следом.

Тут-то я и ужаснулся. Что, коли Штерн прав и кто-то из этих крепких парней – посланец? По непонятной причине он не смог забрать драгоценности до той страшной ночи, а потом – потом плотники, чего-то насмерть испугавшись, скрылись не только из цирка, но даже из самой Риги.

А у меня даже не было пистолетов…

Но мы, флотские, не боимся океанов, вернее – боимся, но страх свой умеем преодолевать. Я снял с головы своей цилиндр и повесил на приотворенную дверь. Пропадет – ну и черт с ним! Но если сейчас подъедет Штерн со своими людьми, он сообразит хоть, где меня искать. Конечно, если подъедет сразу, пока головной убор не присвоит какой-нибудь мимобредущий забулдыга.

Итак, я направился по стопам веселого Люциуса. В цирковых сенях был полумрак, в коридоре – то неуловимое ощущение запустения, которое возникает в брошенном доме. И вдруг раздался стук и треск. Я на цыпочках двинулся поглядеть, что означает сей шум, и увидел такую картину: начиная от дверей, ведущих к форгангу и конюшне, два плотника ловко и споро отдирали расписную холстину. Сады Версаля, намалеванные дешевой кистью, слетали со стен, открывая деревянные конструкции лож, и укладывались на пол.

Странно, подумал я, не пойдут же эти господа, разобрав цирк на дощечки, в порт – просить у де Баха денег. Видимо, им за разборку заплатили заранее. И продали древесину какому-то купцу, чтобы он потом приехал и забрал ее. Или же де Бах уговорился с ними, что им достанутся бренные останки цирка, включая размалеванные холсты и древесину! Решив, что надо бы узнать у Яшки, насколько цена древесины соответствует оплате труда артели плотников, я направился к этим двум молодцам.

Я уже не помнил, как по-латышски «Добрый день!», а тогда я эти слова знал – Гаврюша их при мне употреблял. И я обратился к плотникам со всей любезностью, на какую был способен.

Кроме того, я достал из кармана бумажник и вынул двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги это были для плотников не Бог весть какие, но и не гроши. Я решил – пусть они сразу не поймут мою немецкую речь, но, увидев деньги, по крайней мере, очень постараются понять.

За то время, что ушло на поиски Вани, я несколько улучшил свой немецкий, но сомневался, что смогу задавать этим людям сложные вопросы и понимать их ответы. А меж тем время меня подстегивало. Даже если погрузка лошадей на судно затянется, даже если возникнут какие-то недоразумения, все равно – через час-полтора «Минерва» отчалит, и догонять ее, останавливать, снимать с борта убийцу, если только плотники назовут мне убийцу, можно будет только по приказу полицмейстера и коменданта порта.

Услышав из уст моих слова моей родной речи, оба молодца разом опустили свои орудия – клещи и гвоздодер. Дальше я перешел на немецкий.

– Господа! – обратился я к плотникам, не зная, как бы еще начать свою речь. – Вам не надо меня бояться. Я хочу сделать вопросы – один, два, три вопроса. Вы ответите, вы получите эти деньги.

Эти орлы переглянулись и действительно ответили мне – на чистом латышском языке! Они показывали в сторону манежа, и я понял, что их знаток немецкого находится сейчас там, очевидно, впопыхах изображает под надзором Люциуса Шиллерова разбойника.

А идти к Люциусу я боялся – кто его знает, вдруг Штерн прав, и этот смешной толстяк – соучастник воров, ожидавший не только юных театроманов, но и своего сообщника-бунтовщика? Он же может с перепугу натравить на меня всю артель, и мое мертвое тело будет вывезено вместе с досками и благополучно отправлено в плаванье вниз по Даугаве с булыжником на шее.

– Господи! – воскликнул я по-русски от всей души. А более ничего не прибавил – Господь и так должен был понять мою молитву.

Как видно, именно в этот миг иссякло долготерпение Божье, и он решил примерно так: воры и их сообщники имели довольно времени, чтобы раскаяться, они сего не сделали – так что уйти от возмездия им не удастся, оно их настигнет в тот самый миг, когда они уже будут праздновать победу. И вот та флотская рука, которой я доверяю послужить делу возмездия.

Я услышал быстрые шаги – кто-то вбежал в цирковые сени и несся по коридору. Обернувшись, я увидел запыхавшегося Гаврюшу. Счастлив я был не менее, чем Шекспиров Ромео, узревший свою Юлию!

– Сбежал? – спросил я. – Она уж уехала в порт. Хочешь проститься – выручай, помоги мне с этими орлами договориться. Тогда возьму тебя с собой и Якову Агафоновичу ничего не скажу.

Он кивнул – говорить не мог; наверно, бежал, как угорелый, от самого Гостиного двора.

Я дал ему возможность отдышаться и велел перевести первый вопрос: были ли эти молодцы за кулисами в ту ночь, когда в цирке объявили пожар. При этом я высоко держал ассигнацию – чтобы охотнее отвечали.

Ответ был: нет, что-то чинили наверху, в оркестровой ложе (Гаврюша перевел как «комнату для игрецов», ну да я догадался). Но они могут позвать Петра и Яна, которые как раз были тогда на манеже и говорят по-немецки. Я вздохнул с облегчением, достал часы и кинул взор на циферблат. Время шло неумолимо – но раз Люциус не торопился, то и я имел еще несколько минут.

Я велел молодцам звать своего Яна и Петра, да как можно скорее. Один из них ушел и пропал.

Я, сгорая от беспокойства, достал «брегет». Секунды бежали, минуты бежали! Плотникам-то некуда торопиться, да и Люциус может дойти до порта за четверть часа, без него не уплывут.

С манежа доносились голоса – последняя репетиция была в разгаре.

– Как же так? – жалобно спросил Гаврюша. – Тут добра было – за неделю не вывезти. А они за утро управились!

– Это тебе за неделю не вывезти, а бродячие балаганщики уж наловчились быстро собираться. Да не тоскуй ты, сумеешь с ней проститься… – тут мне вдруг стало жаль парня. – Гаврюша, неужто это так важно?

– Не знаю, – отвечал он уныло. – Ох и достанется мне от Якова Агафоныча…

– Я тебя не выдам.

– Он догадается. Я-то думал – добегу до цирка и вернусь, а теперь – в порт бежать.

– Скажешь – я тебя встретил и велел с собой идти. Весь спрос – с меня.

Подсказав эту ложь, я вздохнул – и верно Яшка говорил, что в Гаврюше живут бурные страсти.

Я весь измаялся, когда в коридоре появился Люциус. Быстрым шагом он проскочил мимо нас с Гаврюшей и устремился к сеням.

– Стало быть, с ним расплатились и последние наставления выслушали, – сказал я. – Теперь мы ими займемся.

И я побежал к дверному проему, отделявшему коридор от помещения возле форганга. Гаврюша последовал за мной.

Мы выскочили через форганг на манеж, где еще стояли кружком плотники. Впервые в жизни я был в цирковом манеже – но все на свете надобно испытать. Тот молодец, которого я послал за Яном и Петром, указал на них рукой. И произошел разговор – куда более долгий, чем хотелось бы.

– Я вам зла не желаю! – начал я. – Охота вам ставить для своего удовольствия Шиллеровых «Разбойников» – ставьте на здоровье! Мне только одно знать нужно – кто из вас был возле форганга и ждал своего выхода, когда закричали про пожар?

Они быстро посовещались, поглядывая на меня искоса. На разбойников они не были похожи – обычные парни от двадцати до двадцати пяти, старший в артели – чуть за тридцать.

– Не верят, – сказал Гаврюша. – Полиции боятся. Пьеса-то про разбойников, видать, зловредная. Коли там крокодильи дети…

– Скажи – мне до пьесы никакого дела нет. Нет, скажи – я сам Шиллера просто обожаю!

Он сказал и перевел ответ: оказалось, что пьеса переведена на латышский чуть не двадцать лет назад, и ее впервые поставили в имении под Вольмаром батраки тамошнего помещика, и сам помещик был доволен, так что пьеса не злокозненная. Но рижским господам может не понравиться – а понять рижских господ простому человеку не дано. Тут я с ними охотно согласился – сам я этих господ недолюбливал.

Они были славные ребята, только запуганные. После ночного переполоха они испугались, что в цирк явится полиция – а объяснять полиции про Шиллера они совершенно не желали. Тем более, что почти все полицейские – немцы, и вряд ли они будут довольны, узнав, что простые люди ставят для своего удовольствия господскую пьесу. А еще менее будут довольны, узнав, что это как-то совпало с кражей лошадей. Так что проще было сбежать и спрятаться. Потому что в споре латыша и немца всегда латыш виноват.

Полагаю, что наши русские ремесленники, попав в такой переплет, точно так же удрали бы с перепугу. Только сомневаюсь, что наши додумались бы до театра. А эти, вишь, ввысь тянутся…

И, наконец, дошло до событий у форганга.

– Да, там наездник переодевался в женское платье и сердился, что оно ему широко. А другой, длинный, уговаривал, что это ненадолго, на два-три раза. И третий был, за спину держался, рассказывал про платье, – объяснил Ян, игравший роль Швейцера. – Но мы его не слушали – мне нужно было выходить со своими словами, я ждал знака. Он прошелся в этом платье и в шали взад-вперед возле ворот (имелся в виду форганг), и тут мимо меня пробежал мальчик, за ним гнался мужчина, за мужчиной бежал наездник, молодой парень. На конюшне кто-то закричал, что вломились воры. Я побежал к своим – чтобы всем вместе уйти. Пропадет лошадь – сразу вину взвалят на на нас.

Артель подтвердила – именно так все и подумали.

– Я не здешний господин, – сказал я. – И я твердо знаю, что вы лошадей не угоняли. Того, кто угнал, уже нашли, и лошади в цирк вернулись. Значит, вы просто спрятались в ложах, а потом, когда все стихло, ушли через конюшню? Гаврюша, переводи. Про ложи скажи, что это деревянные коробки.

Оказалось – так оно и было.

– Ну так кто же из наездников был тогда у форганга в женском платье?

– В платье и накидке, – поправил Ян. – Накидка такого цвета, как жилет господина.

Жилет у меня был светлый. Я назвал бы этот цвет кофейным – немногим темнее, чем кофе, куда долили хороших густых сливок. Примерно такого колера была большая шаль мисс Бетти.

– Что вы знаете о том наезднике?

– Он очень хороший человек, всегда нас хвалил, когда видел репетицию. Говорил, что мы настоящие разбойники! – похвалились доморощенные артисты, и вдруг один сказал тихонько по-своему, а у Гаврюши хватило ума перевести: – Говорил, что нужно гнать баронов и русских помещиков в шею.

Это «в шею» он произнес по-русски.

– Хорошо, настанет день – прогоните, – согласился я. – Гаврюша, переводи самым спокойным тоном. Только ведь обязательно еще кого-то себе на шею посадите. И это переведи.

Я даже знал, кто именно это будет – Яшка просветил. Имелось некоторое количество местных жителей, ушедших «в немцы». Они всеми правдами и неправдами смывали с себя свое латышское происхождение и зачастую делались карикатурой на природных выходцев из германских княжеств. Если свершится чудо, если славные парни, вдохновенно играющие Шиллеровых разбойников на родном языке, добьются истинной свободы, чтобы русские помещики сбежали на восток, а немецкие бароны – на запад, и дня не пройдет, как сверху взгромоздятся эти новоявленные господа. Тогда-то они вспомнят о своих предках, что ходили в лаптях и получали порку на баронской конюшне. Великая беда для народа – доверие и простодушие…

– Но вы все-таки растолкуйте, что это за наездник, – настаивал я. – Как он выглядел? Какого был роста?

Я уже начал терять терпение. Время шло, Люциус наверняка так рассчитал, чтобы прибежать к самому отбытию шхуны. И сейчас он, спеша через Рижскую крепость, уже миновал ворота и приближался к углу Яковлевской и Большой Замковой, откуда до берега и порта было уж рукой подать.

– Роста маленького, – Ян показал рукой, а прочие подтвердили. – Как мальчик.

– Волосы! Волосы какого цвета? – догадался я.

– Черные, как конская грива. И вьются кольцами.

Это был Казимир с его кудрявым париком!

Воспоминания затеяли дикую пляску у меня в голове, складываясь в общую картину и тут же рассыпаясь. Я чувствовал всей душой, что знаю разгадку этого дела, но она никак не давалась!

– Бежим! – сказал я Гаврюше. – Может, повезет и поймаем извозчика! В порт, скорее! Я сброшу его в воду, если не будет иного выхода!

Сунув ассигнацию Яну, я понесся к цирковым сеням, Гаврюша – за мной. Мы выскочили из полумрака на солнце и сбежали по ступенькам вниз. За извозчиком следовало идти на Елизаветинскую, но Гаврюша первым заметил бричку, что неслась по эспланаде в сторону цирка. Извозчик погонял лошадь так вдохновенно, что я понял – седок непростой. И точно – бричка остановилась, наземь соскочил Штерн.

– Сурков! Вы живы! Мы изловили этого мерзавца уже в крепости! Что, он дождался гонца?

– Штерн, отпустите Люциуса, он ни в чем не виноват! Я знаю, где драгоценности! Скорее в порт!

Извозчик развернулся, мы забрались в бричку – Штерн и я на сиденье, Гаврюша в ногах, молодой человек (тот, что, помогая Штерну, налепливал себе на лицо фальшивую язву из сырого мяса) – на подножку.

– Вперед, Самойлов! – приказал Штерн, из чего я понял, что извозчик – тоже его подчиненный.

Мы помчались, а Люциус, выкинутый возле цирка, побежал следом, выкрикивая на ходу ругательства, набранные со всей Европы.

Наконец в голове моей наступило прояснение.

– Убийца итальянца и Карла – наездник Казимир, – сказал я. – И он же сообщник польских бунтовщиков. Он и товарищ его Адам. Это они везли драгоценности, чтобы продать их в Любеке и приобрести боеприпасы и оружие.

– Как вы узнали это? – спросил Штерн.

– Когда мы с Гаврошей искали моего Ваню, пришлось совершить налет на гостиницу «Петербург». Мы полагали, что Ваню прячут в номере покойного Гверры. А обнаружили мы там лучшего товарища Гверры – Казимира. Мы застали его рядом с раскрытыми баулами. Мы решили тогда, что он вздумал поживиться бельем покойника, а то и дорогими безделушками. Но это не так. Проверить это несложно – достаточно обыскать сундуки и кофры наездников.

– И что же?

– А то, что вещей итальянца вы там не найдете. Потом мы подумали, что, возможно, Гверра хранил у себя сбережения друзей – потому, что Казимир, Адам и кто-нибудь еще боялись оставлять их в цирке. Тоже ведь правдоподобно. И он пришел за своим собственным имуществом.

Тут я немного задумался, припоминая подробности, и продолжал:

– Так вот, Казимир ничего не взял в баулах, наоборот – он пришел туда, чтобы спрятать в вещах Лучиано Гверра сверток, а то и несколько свертков. Он знал, что господин де Бах повезет эти баулы со своим багажом, чтобы при ближайшей возможности передать их старшему брату покойного, своему зятю Александру Гверра. И люди, которых Казимир с товарищами опасался, то есть ваши люди, Штерн, могут обыскивать цирк и жалкие пожитки наездников хоть до второго пришествия – им и в голову не придет шарить в имуществе господина директора!

– Но для чего ему было убивать своего товарища?

– Итальянец, мир праху его, был очень разговорчив. Молод и болтлив. Он на весь цирк проповедовал свободу Польши, хвалил мятежных генералов и похвалялся, будто знает некую тайну, которая приведет бунт к настоящей победе. Видимо, он случайно узнал про драгоценности – или же Адам с Казимиром ему доверились и потом об этом пожалели. Они стали думать, как заставить его замолчать. А тут в цирк пришла молодая особа с каким-то подозрительным портретом. Де Бах боялся конокрадов, но Лучиано боялся ваших людей. Он выпросил себе второй портрет, ради чего бегал на встречи с этой молодой особой… то есть девицей Полуниной…

Штерн усмехнулся.

– Это все показалось Казимиру и Адаму очень странным, – продолжал я. – Они поняли, что от болтливого приятеля надо избавляться, если они хотят привезти добычу в Любек целой и невредимой. Возможно, они строили какие-то планы и принесли в цирк нож, а спрятали его возле форганга. Может, даже за какую-то доску засунули. И вдруг судьба сама дала им прекрасную возможность – в цирк поздно вечером ворвались конокрады. Казимир как раз стоял у форганга в женском платье. Лучиано побежал по коридору с левой стороны, если глядеть с конюшни в форганг, а Казимир – с правой, и затаился в том закутке, где торгуют сладостями. Он полагал обвинить в убийстве конокрадов, но тут нелегкая принесла в цирк девицу Полунину. И они с Адамом на следующий день поняли – вот самая подходящая кандидатка на роль убийцы. А сразу после убийства, услышав про пожар, они побежали спасать добычу. Она была зашита в огромное панно, на котором танцует обыкновенно Кларисса. Тащить тяжеленное панно на двор в общей суматохе они, конечно, не стали, а вспороли его и вынули мешочек, или сверток, или хоть коробку – что это такое было, мы сейчас узнаем…

– Значит, это они выдернули нож из груди покойника? Чтобы его не могли опознать?

– Чтобы нечего было опознавать. А потом в цирке нашелся другой нож – по крайней мере, я так полагаю. Господа штукари решили, что им-то и убили Гверру, но в полицию не пошли. Они вообще не любят полиции. Возможно, этим вторым ножом, который потеряли где-то возле цирковых сеней мальчики, подопечные девицы Полуниной, и был убит старший конюх Карл.

Пока я рассказывал все это, мы неслись, огибая эспланаду, к Цитадели, чтобы с севера выехать на берег и ворваться в порт.

– Послушайте, Сурков, – сказал Штерн. – Вас здесь еще помнят. Бегите, пробивайтесь к коменданту, чтобы задержал «Минерву»! Скажите – дело государственной важности. А мы постараемся взойти на борт и попасть в каюту де Баха.

Я чуть ли не на ходу соскочил наземь, Гаврюша поехал дальше.

Мне довольно было сказать в портовой канцелярии, что один из балаганщиков – убийца итальянца Лучиано Гверры. Молодежь, охотно бегавшая в цирк, запомнила его мастерство – и через минуту я уже докладывал начальству о странных обстоятельствах, связанных с отплытием «Минервы».

А потом я побежал к причалам и обнаружил там Гаврюшу. Он стоял отдельно от прочих провожающих, чтобы его было хорошо видно. А Кларисса, стоя у фальшборта, отчаянно махала ему беленьким платочком. Они расставались навеки – но в юные годы даже прощание навеки имеет свою неизъяснимую прелесть.

Штерн, поддержанный портовым начальством, взял власть на шхуне в свои руки. Пусть говорят, что капитан на судне – царь и бог. Царь и бог он в открытом море – там, где в его каюту не ворвется решительный господин, объявив себя чиновником особых поручений столичной сыскной полиции, выполняющим задание Третьего отделения.

Через два часа все было кончено. Преступников до поры приютили на гауптвахте. Два мешочка с драгоценностями Штерн в присутствии де Баха извлек из баулов покойного Гверры и отправился с ними в Рижский замок. А я, переведя дух, пошел в трактир – докладывать мисс Бетти, что ее репутация спасена. Гаврюша плелся за мной, повесив буйну голову.

– Это тебя за гордыню Бог наказал, – сказал я ему.

– Наваждение, ей-Богу, – ответил он. – Так вы уж меня не выдавайте…

– Да ладно, не выдам. Хорошо еще, что ты в девочку влюбился, а не в такую особу, что пустилась бы с тобой в похождения. Так что все твои грехи совершились только в голове.

– Это-то как раз хуже всего. У нас разные толки есть – в одном селе, сказывали, наставник позволил девкам до брака с мужчинами жить, даже приказал. А то, говорит, они невинностью своей гордиться будут.

– А ты и позавидовал тем девкам!

Гаврюша надулся. Но я знал, что делаю. Ему здесь жить, соблюдая свой закон. Сбить-то с толку неокрепшую душу проще всего!

Когда я постучал и вошел, мисс Бетти встала со стула и устремилась мне навстречу.

– Алексей Дмитриевич, я по лицу вижу – хорошие новости! – воскликнула она.

– Да, убийца схвачен, и невиновность ваша доказана. Вы можете вернуться домой.

– Алексей Дмитриевич! Я вечная ваша должница! Ведь я за эти дни, что вы не показывались, и Бог знает что передумала. Вы должны мне все рассказать…

– Все рассказать не могу. Убийство итальянца – еще не самое главное в этом деле. Но как вышло, что единственный свидетель убийства принял вас за убийцу – объяснить могу. Его и винить грешно, старого чудака.

Я вкратце рассказал ей про переодевание Казимира. Номер «Трактирщица в седле» она помнила, хотя считала его пошлым и потакающим самому низменному вкусу. По мне, так весьма забавно, и не более того.

– Вы все правильно рассчитали. Вы только не могли знать, что чуть ли не одновременно в том закутке появится не одна дама в кофейной шали, а две. А я мог бы догадаться, что Платон Васильевич не с перепугу врет, лишь бы от себя беду отвести, а действительно видел нечто странное, – сказал я. – Ну да ладно. Все дурное миновало.

– Да, все дурное миновало, – отвечала она, глядя мне в глаза. – И спасением своим я обязана вам.

– И мне, и Ларионову, и Гаврюше, и еще одному человеку, – сказал я, несколько забеспокоившись. Конечно, у мисс Бетти натура возвышенная, склонная к благородным чувствам, но этот взгляд был уж чересчур развязным, что ли…

– Да, разумеется, я не хочу быть неблагодарной. Но в первую очередь – вам. Вы спасли меня в цирке, вы заботились обо мне, а я… моя совесть нечиста перед вами, я невесть что о вас думала! Я не знала вас, теперь знаю!

Она стояла передо мной, раскрасневшаяся, с явственным безумием во взоре. Я знаю, что монастырки бывают наивны, как младенцы, но этой монастырке, если не ошибаюсь, двадцать семь лет и она уже выучилась вести себя в обществе. Однако сейчас предо мной было восторженное дитя.

– Мисс Бетти, я тоже был о вас не лучшего мнения, – осторожно сказал я. – Теперь все разъяснилось, и мы можем расстаться друзьями.

– Расстаться? – переспросила она. – Отчего же расстаться?..

Право, я не хотел произносить этого слова! Оно выскочило само, помимо желания. Мне следовало выразиться как-то помягче, но возбуждение, исходившее от мисс Бетти, встревожило меня и… испугало. Она стала мне симпатична за эти дни, но я человек бывалый и знаю этот феномен: часто люди, которых мы облагодетельствовали, кажутся нам милыми и приятными лишь потому, что дали нам повод проявить лучшие качества своей натуры. Я не желал самообмана. Я прекрасно осознавал, что сделал для этой особы, имел основания гордиться собой, и именно поэтому я должен был соблюдать величайшую осторожность…

– То есть, мы непременно встретимся когда-либо в столице… Может быть, вам придет в голову фантазия посетить Кронштадт… я охотно покажу вам все его красоты – Итальянский пруд, Петровскую пристань, Летний сад, сухой док невиданной доселе конструкции… его задумал и начертал сам Петр Великий…

Я начал объяснять принцип осушения дока, очень простой и действенный, и при этом понимал, что несу околесицу. Мисс Бетти смотрела на меня, приоткрыв рот – она силилась понять, для чего я толкую ей про док, насосы и паровую машину.

– Нет, нет! – воскликнула она вдруг. – Конечно же, мы увидим и пристань, и док… Я не знаю, как объяснить вам… Послушайте, Алексей Дмитриевич, я лучше напишу.

Вот тут я и осознал ловушку. Нетрудно было догадаться, что может написать особа, которая без ума от пушкинского «Онегина»: я рискую получить натуральное письмо Татьяны, только в прозе.

Нужно было срочно что-то предпринять – и я предпринял первое, что пришло на ум, старый я дуралей!

– Мисс Бетти, мне сорок пять лет, – решительно сказал я. – Многие женятся в такие годы, но не я… не желаю быть всеобщим посмешищем… Я упустил свой срок, мисс Бетти, да оно и неплохо, я не создан для семейных радостей, для счастья… Дай вам Бог встретить хорошего человека и пойти с ним под венец.

Тут-то мне бы и выскочить из комнаты, но я замешкался. Почему – сам не знаю. Я потратил не менее двух секунд на нелепое молчание – а ей этих секунд хватило, чтобы разрыдаться.

Я хотел было сказать ей, что не желал ее обидеть, что дружба моя к ней сохранится навечно, что испытания, связавшие нас, позабыть невозможно…

Однако все эти слова пришли мне на ум уже потом – когда я мерил шагами улицу перед трактиром.

Я понимал, что все загубил напрочь. И, понемногу успокаиваясь, думал – может, оно и к лучшему. В самом деле – сорок пять лет, старые раны, постоянные привычки… к тому же я твердо решил взять себе Ваню, чтобы семейство Каневских окончательно его не испортило…

И я поспешил на поиски Яшки – чтобы рассказать ему о событиях и провести еще один военный совет – последний. Нужно было решить судьбу конокрада Платона Васильевича, который все еще сидел на Газенхольме, и прекратить поиски плотницкой артели.