Текст книги "Опасные гастроли"

– Он до того был напуган похищением, что врал на каждом слове.

– Каким похищением?!

– Ларионов послал своих молодцов в Берг, где он прятался в имении своего друга Крюднера, и они вытащили его ночью в окошко.

– Не будет ли неприятностей с полицией?

– Не будет. Крюднер наверняка знает, откуда взялись две белые лошади в его табуне. Он не дурак, чтобы самому на себя доносить: вяжите меня, я пособник вора! Затаился, я думаю, и жаловаться на кражу не станет.

Я еще раз подумала, что за таким, как Ларионов, женщина – как за каменной стеной. Конечно, он держит всех домашних в ежовых рукавицах, и мне бы такое обхождение не понравилось. Но одному Богу ведомо, как я устала отвечать за свои решения и поступки!

– Хотелось бы мне поглядеть в глаза этому вашему Платону Васильевичу.

– Боюсь, что именно этого вам и не миновать.

Мы подъехали к перекрестку Дерптской и Александровской.

– Елизавета Ивановна, окажите любезность – найдите там, в парке, Ларионова, – попросил Алексей Дмитриевич. – Он сидит в каком-то боскете, под зеленой веточкой, и смотрит на цирковую дверь. Вы этот парк лучше знаете.

Я без возражений отправилась искать Ларионова. И обнаружила его в том единственном месте, откуда была хорошо видна дверь вместе с сидевшим на пороге подозрительным нищим. Надо сказать, зрелище было диковинное – в парке, где бегают нарядные детишки, прохаживаются барышни в светлых платьях и светские щеголи, сидит, один на широкой белой скамье, мрачный купец-старовер, весь в черном.

– Что Гаврюша? – тихо спросила я.

– Не появлялся. А этот, сивый, преспокойно вышел и уселся, да как! Я было подумал, что и он – из штукарей де Баха. Только что стоял прямо, тут ноги скрестил – и вот он уже сидит по-турецки! Ни у одного турка так ловко не получится. Такой же он нищий, как я – китайский богдыхан.

Ларионову и в голову не пришло встать при моем появлении. Очевидно, любезность он соблюдал только при Алексее Дмитриевиче, которого искренне уважал, а я для него была – как пустое место. Он охотно подарил бы мне пуд кружев и батиста, потому что женщинам полагаются кружева и батист, но списал бы это в своих конторских книгах на убытки от воров или от дурной погоды.

– Что сказать Алексею Дмитриевичу?

– Ничего. Оставайтесь тут, я сам к нему пойду. Он где?

– На углу Дерптской и Александровской.

– Не упускайте из виду нищего и дверь.

С тем Ларионов поднялся и пошел прочь. Я же села и стала размышлять.

Платон Васильевич, которого я не имею чести знать, видел, как женщина вонзает кинжал в грудь Лучиано. И вдруг на месте этой женщины оказалась я. Он побежал за мной следом – зачем, пока неведомо. Он не кричал «стой!», не кричал «держите убийцу!», он просто бежал следом. И попал под толстую трость Алексея Дмитриевича.

Вопрос: что же он видел на самом деле?

Видел ли он, как падает от удара Лучиано Гверра? И сразу же затем – мое появление? И как он мог не заметить седой головы Карла – раз уж свет от лампы, или свечки, или что там горело в углу, позволил разглядеть меня, то почему не позволил разглядеть конюха?

А если это был не Карл, то кто же?

Может, и впрямь одна из цирковых дам решила покарать итальянца за измену? Я не знала, существуют ли в природе цирковые дамы, кроме Лауры де Бах, ее невестки и Клариссы, но полагала, что некоторые из наездников, конюхов или акробатов могут иметь жен. Итак, что могло произойти той ночью? Когда на конюшню вторглись конокрады, началась суматоха. Ваня, осознав свой проступок, побежал прочь от Платона Васильевича, а за ними обоими погнался Лучиано Гверра. В это время на конюшне был некто Х. (господин Х. либо госпожа Х.), который оказался настолько хладнокровен, что понял: вот время осуществить месть! Этот человек выбежал в дугообразный коридор с другой стороны…

Я стала чертить прутиком план цирка. По геометрии у меня всегда были лучшие баллы, я умела нарисовать окружность без циркуля лучше, чем иные с циркулем. И вот я изобразила на усыпанной песком дорожке манеж, окружила его двумя рядами лож, далее пристроила к нему вытянутый прямоугольник конюшни и помещение, в котором находились люди и лошади, ожидая своей очереди участвовать в представлении. Дугообразный коридор начинался от занавешенного сукном входа в это помещение справа и завершался другим входом, слева. Закуток, где я обнаружила тело, был слева от парадного входа. И, значит, пока несчастный Лучиано преследовал конокрада, неведомый мститель очень быстро обежал манеж с другой стороны и затаился в закутке – тем более, что там было нечто вроде прилавка для торговли сладостями. Затем, пропустив Ваню с конокрадом, он выскочил и ударил Лучиано ножом в полной уверенности, что это убийство припишут похитителям лошадей.

Но если все совершилось столь стремительно, что Лучиано стал падать, Платон Васильевич обернулся и увидел меня, то, значит, я буквально наступила убийце на ногу, спеша к распростертому телу! Он был совсем рядом – я же его, или ее, не заметила!

Поняв наконец, как все произошло, я обрадовалась и огорчилась разом: обрадовалась своей сообразительности и огорчилась тому, что так хорошо придуманная история рассыпалась в прах. Это не мог быть Карл – Карл сильно хромал и не стал бы бегать в потемках. Значит, кто-то другой ненавидел Лучиано, убил его и был убит друзьями покойного. Но за что же тогда зарезали Карла?..

Увлекшись умопостроениями, я забыла следить за входом в цирк. Когда я подняла голову от чертежа, то увидела, что там остановилась бричка Потапа – я узнала его по торчащей бороде. В бричке сидел Алексей Дмитриевич. Вдруг он приподнялся, взмахнув руками, смешно наклонился и исчез из виду. Тут же моему взору явилась голова Ларионова, Потап хлестнул лошадь, бричка понеслась и так круто повернула налево, что диво, как из нее не посыпались седоки.

Я уставилась на цирковые двери и поняла, что произошло.

Нищего там более не было.

Глава двенадцатая
Рассказывает Алексей Сурков

Улица Дерптская между Елизаветинской и эспланадой обычно днем малолюдна. Она делит на две неравные части Верманский парк, никаких лавок и домов на ней нет, людям там делать нечего – одни лишь экипажи проезжают в крепость и из крепости.

– Похоже, что Гаврюшка мой – в цирке, – сказал Яшка, подходя к бричке. – А этот пегий сидит, как ни в чем не бывало. Федотушка, пробегись-ка вокруг – может, дуралей все же сыщется?

Но дуралей не сыскался.

– Что будем делать? – спросил я, предполагая, что сейчас произойдет военный совет.

– А что делать! У нас в Московском форштадте закон простой: коли тебя твой же брат-купец обдурил на тысячу рублей, обдури его на столько же – и совесть у обоих чиста.

– То есть?..

– То есть, вы, сударь, останетесь тут, а Федот, который меня превосходно понял, пойдет со мной. Улица пустынна, нужно воспользоваться тем, что даже ни одного экипажа, ни одной телеги нет. Потапушка, дай-ка какую ни есть веревочку…

Мы подъехали к входу в цирк. Мы с Яшкой сидели, как господа, Федот стоял на подножке. Он соскочил, вслед за ним спрыгнул Яшка, и оба быстрым шагом подошли к нищему. Яшка что-то сказал ему, тыча в него пальцем, и тем отвлек его внимание. Тут же Федот кинулся на него сбоку, затолкал ему в рот сдернутый с него же сивый парик, придавил его всем весом своего мощного тела. Яшка поймал мнимого нищего за руки и связал их так ловко, будто всю жизнь только тем и занимался. После чего, подхватив добычу под руки, они молниеносно доставили ее к бричке, благо расстояние было – полторы сажени. Я вскочил, добычу кинули мне под ноги, Яшка забрался на сиденье и прижал ее огромными подошвами своих смазных сапог. В довершение на добычу рухнул Федот, а Яшка негромко приказал:

– Гони, так твою мать!

– Да ты, гляжу, из тех портных, что шьют ночью под мостом дубовыми иголками, – сказал я.

– Хорош купец, который не умеет защитить свой товар, – отвечал он.

– Я со стругами ходил, я и с плотогонами дрался – знаешь, как они своими баграми и крючьями управляются?

Про это я догадывался – Яшка в двенадцатом году как ушел из родного дома служить Отечеству, так не сразу туда вернулся. Он словно желал сам себя научить уму-разуму после тех глупых похождений, которые едва не сделались для него дорожкой на тот свет. Похоже, ему это удалось.

– Потапушка, гони к Московской! – велел Яшка. – Сейчас главное – запутать след. А в конце Московской живет у меня кум, держит огороды. На него человек сорок трудятся. На задах у него – хорошая баня, сам там охотно парюсь. Вот она-то нам и нужна.

– Чего ты надеешься узнать у этого пленника?

– Пусть скажет, куда девал Гаврюшку!

И это действительно был первый вопрос, сделанный мнимому нищему, когда мы втащили его в баню и вынули у него изо рта парик.

Добыча наша оказалась мужчиной лет сорока, плотного сложения, остриженным коротко и обросшим седой щетиной. Голова его также была седа, но лицо, когда мы мокрой мочалкой смыли с него смуглую краску и фальшивый шрам, оказалось вполне благообразным.

– Кого зовете вы Гаврюшкой? – спросил сердитый пленник.

– Молодца, что в черном парике болтался возле цирка. Ты, сударь, его в цирк то ли заманил, то ли затолкал. Вот и отвечай, – сказал Яшка.

– Какое вам до него дело? – пленник несколько опомнился и уже стал являть высокомерие.

– Такое, что он у меня приказчиком служит.

– Приказчиком? И давно ли?

Яшка задумался.

– Приказчиком, может, года два, а до того был просто сидельцем, а до того – мальчишкой на побегушках. Я его с пеленок знаю. Весь форштадт в свидетели пойдет. Ну так куда его девали?

– Он сейчас в кабинете господина де Баха. Но не мешало бы нам друг другу наконец представиться.

– Представиться? – возмутился Яшка, но я уже начал понимать, что к чему.

– Отставной лейтенант флота Алексей Сурков, к вашим услугам, – сказал я.

– Чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции Сергей Штерн, – сердито отвечал он. И посмотрел этак свысока. Но на Яшку так смотреть не надо – он сам кого угодно ледяным взглядом смерит.

– Федот, развяжи господину Штерну руки, – попросил я. – И тогда мы поговорим обо всем спокойно. Может статься, еще будем друг другу полезны.

– Может статься, я уговорю вас не мешать мне в моем розыске, – ядовито молвил он.

Я сделал Яшке знак помолчать, и Штерн, понемногу успокоившись после похищения, сказал нам примерно следующее:

– Этой весной в столице появилась шайка воров настолько дерзких, что даже бывалые полицейские лишь руками разводили. Воры эти обокрали несколько знатных семейств, причем брали драгоценности, и на какую сумму – сказать затрудняюсь, потому что это были фамильные сокровища, сегодняшняя цена которых никому в точности не известна. Я как чиновник особых поручений имею в подчинении шестерых надзирателей сыскной полиции, а у каждого из них – его собственный штат осведомителей, причем немалый. Среди осведомителей есть и извозчики, и дворники, и горничные, и балетные танцовщицы, и дамы полусвета. Надо было так случиться, что именно мои люди напали на след воровской шайки. Я приступил к поиску, и тут обнаружилось, что этими делами о воровстве и грабежах интересуется наше Третье отделение. То есть, лично господин Бенкендорф. Я забеспокоился, не пострадал ли от воров кто-то из его родственников. В таких случаях от нас требуют поспешности. Оказалось, все несколько хуже…

– Мы на подробностях не настаиваем, – поспешно сказал я. – И мешать деятельности Третьего отделения не желаем – мы не самоубийцы.

– А я вот самоубийца, потому что сам вызвался выполнить для господина Бенкендорфа эту работу, – с мрачной иронией отвечал господин Штерн. – Я полагал, что дорогих украшений более нет – камни вынуты из оправ и проданы ювелирам, золото переплавлено. Это означало простой розыск – опрос ювелиров, их знакомцев, их заказчиков, их горничных, их недоброжелателей. Но оказалось, что драгоценности вывезены из столицы очень остроумным способом – в багаже труппы гимнастического цирка господина де Баха. А что такое багаж наездников и акробатов, вы представляете себе?

– Это куча вещей непонятной конструкции и загадочного назначения, – сразу поняв суть вопроса, отвечал я. – Искать там маленький мешочек с камнями – все равно что извлекать иголку из стога сена, не имея магнита. А если камни распиханы во всякие щели по одному…

Тут я понял, что сказал.

– Да, вот именно – в труппе не просто приятель злоумышленников, согласившийся за небольшие деньги провезти мешочек с неизвестным ему содержимым. В труппе – сообщник, рассовавший камни или украшения по всяким укромным закоулкам. Или сообщники. Человек, прекрасно знающий, что везет добычу воров, и желающий довезти ее в целости и сохранности.

– Благодарю, что разъяснили нам положение дел, – я слегка поклонился. – А что, Сергей…

– Сергей Карлович.

– А что, Сергей Карлович, известно ли вам, кто эти сообщники?

– Известно.

Поскольку он не назвал имен, я переспрашивать не стал.

– Коли так, – подал голос Яшка, – то нужно разменяться пленными. Мы вас, ваше благородие, сейчас же доставим на место и все убытки возместим. А вы уж верните нам нашего человека, который ни в чем не повинен, кроме глупости.

– Да уж будьте столь любезны, ваше степенство, – ехидно отвечал Штерн. – Покорнейше вас прошу.

Яшка нехорошо на него посмотрел.

– Коли вы в таком виде цирк охраняете, значит, ждете, что к злоумышленнику придут его рижские сообщники? – вдруг спросил он.

– Того я вам объяснять не обязан.

– А что объяснять, я и сам не дурак. И если сам чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции, перерядившись, сидит на крылечке, то тут не только ворованные драгоценности, тут кое-что иное.

Очевидно, я чересчур доверчив. Я увидел в Штерне человека своего круга, услышал от него про воров – и счел, что знаю достаточно. А обиженный Яшка проявил похвальную недоверчивость купца, который за ошибки и промашки отвечает кошельком.

– Ювелиров в Риге довольно, и все они полиции известны, – продолжал неумолимый Яшка. – Узнать, кто не брезгует скупкой краденого, проще пареной репы. Тем более вам, господин Штерн. Но везти драгоценности всего лишь в Ригу, чтобы сбыть за полцены мелкому здешнему ювелиришке, нелепо, ваше благородие. Стало быть, раз вы до сих пор комедию ломаете, покупатель должен явиться издалека. И дело тут, сдается, не в драгоценностях…

– Яков Агафонович! – воскликнул я.

– Алексей Дмитриевич, во всяких морских делах я с вами спорить не берусь. А тут дело торговое и связанное с воровством. Тут я на семь аршин сквозь землю глядеть должен. Думаете, мне никогда ворованного товара не предлагали? – спросил он. – Теперь одну вещь я понял – для чего той ночью господин Штерн кричал «Пожар, горим!». Это ведь он, отворив запертую дверь, забрался в цирк во время суматохи, да и не один, я чай, забрался. А хотел он поглядеть, что злоумышленники бросятся спасать первым делом. Коли, скажем, конское седло – то в него камушки и зашиты.

Господин Штерн был сильно недоволен такой проницательностью.

– Это старая ловушка, Алексей Дмитриевич. Поживите с мое в Московском форштадте… Я ж толковал – на полицию надежды мало, сами управляемся. Должны воровские затеи знать.

– Господа, я полагаю, что в моем присутствии уже нет необходимости? – спросил язвительный Штерн. – Верните мне мой парик, отправьте меня обратно на извозчике, и можете хоть до скончания века строить домыслы. Только, ради всего святого, ничего не предпринимайте более. Вам ведь удалось, господин Сурков, найти вашего племянника? Вам ведь не мешали в этом? Отнеслись с пониманием? Вот и будьте сим довольны.

– Федот, ты ведь не отпустил Потапа? Отдай господину Штерну парик и проводи его, – велел я. – Скажи – пускай везет, куда седоку угодно.

А вы, многоуважаемый Сергей Карлович, не обижайтесь – мы, как и вы, исполняем сейчас чужие обязанности. Вы трудитесь на Третье отделение, а мы ищем убийц наездника Лучиано Гверра и конюха Карла Шварца, чтобы снять обвинение с неповинного человека.

– С девицы Полуниной?

Мы с Яшкой переглянулись.

– С Елизаветы Ивановны, – первым нашелся Яшка.

– Я бы посоветовал вам не пытаться понять замыслы Третьего отделения, – сказал Штерн. – А что касается девицы Полуниной, подумайте хорошенько прежде, чем защищать ее.

– Вы тоже полагаете, будто друзья покойного Гверры сказали правду и она была его любовницей?

– Я сам видел их вместе, и они уславливались о свидании. Итальянец страстно желал этого свидания, она же притворялась хладнокровной, но волнение и страсть были написаны на ее лице буквами крупнейшего кегля, какой только бывает в типографиях. Я вижу, вы склонны к рыцарству, но не всегда оно уместно, – эти слова Штерна адресовались непосредственно мне.

– Возможно, – кратко отвечал я. – Так вы уж позаботьтесь, чтобы наш Гаврила был отпущен и доставлен нам тем же извозчиком Потапом, который довезет вас до цирка или до иного места.

– Этого обещать не могу, я еще должен поговорить с ним. Но надеюсь, что к вечеру или завтра утром ваш человек к вам вернется.

Яшка хотел что-то брякнуть, но сдержался.

– Полагаюсь на ваше слово, – весомо произнес я. На том мы и расстались – не провожать же, в самом деле, господина Штерна через огород до извозчика, с этим и молчаливый Федот превосходно управится.

Дверь бани хлопнула. Мы с Яшкой стались сидеть в предбаннике, причем друг на друга не глядели – оба были сильно недовольны положением дел. Неприятно осознавать себя человеком, который пыжится, из шкуры вон лезет, а потом узнает, что за ним хладнокровно следили и, так и быть, позволили совершить благое дело. Наконец Яшка выругался – и от лихо закрученной словесной конструкции у нас у обоих на душе полегчало.

– Загребли дурака Гаврюшку, надо выручать, – сказал Яшка. – Его приняли за посланца от тех неведомых покупателей…

– Очень даже ведомых покупателей, – возразил я. – Ты вспомни, в это дело замешалось Третье отделение, которым нас столь удачно стращали.

– Коли не врет. Попал, как кур во щип, нужно же показать, что и он не лыком шит. А насчет Третьего отделения не проверишь – посылало оно его в Ригу под цирковой дверью попрошайничать, не посылало…

Яшка был прав – верить на слово господину Штерну мы не могли. Но если он сказал правду – то для нас в нашем бестолковом расследовании забрезжил лучик света. Убийство из-за мешка драгоценностей – дело не то чтоб обыкновенное, но более понятное, что ли, чем убийство из ревности.

– Ты, Яша, знаешь, чем нанимается Третье отделение? – спросил я.

– Государственных преступников ловит.

– Это высшая полиция, друг мой, высшая политическая полиция. И подчиняется она не господину Бенкендорфу, он при ней вроде домоправителя. Подчиняется она самому государю. Главная задача Третьего отделения – охранение устоев государственной жизни. Это не только охота на неблагонадежных, бунтовщиков, фальшивомонетчиков и раскольников, это еще и надзор за всеми государственными учреждениями. Стало быть, коли Штерн не врет, что может связать в один узелок Ригу, цирк господина де Баха и Третье отделение? Что это за веревочка?

– Мы – купцы, – с достоинством отвечал Яшка. – Мы этих политических дел не разумеем.

– А ты подумай – для чего прятать драгоценности в багаже у конных штукарей? Другого места, что ли, не было?

– Для того, чтобы доставить их в Ригу?

– Вот именно! Однако продавать их тут не стали – об этом господин Штерн узнал бы, и не ломая комедию с духовными песнопениями. Так на кой же бес сдалась ворам Рига?

– Польша?

– Польша! Держу пари, что воры – ляхи!

– Так!

Бунтовщики ожидали больших неприятностей от недавно вступившего в должность главнокомандующего русскими войсками генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского. Близ Варшавы находилась сейчас пятидесятитысячная русская армия, ей противостояли сорок тысяч мятежников. Ляхи могли бы поставить под ружье еще сколько-то человек, могли призвать добровольцев из Европы, которая всячески сочувствовала угнетенным – она, матушка, и крысам с мышами бы сочувствовала, коли бы стало известно, что государь приказал травить их в хлебных амбарах. Но всякая война требует немалых денег. Это Бонапарт, царствие ему небесное, рассуждал: война себя прокормит. С тем он потащился в Россию – на том и погорел, оказавшись на Старой Смоленской дороге без провианта и фуража.

Другой причины тому, что Третье отделение охотится за ворованными безделушками, я не видел. Господину Штерну важно было не просто отыскать камушки, пусть даже без оправ, и не позволить увезти их в Польшу – ему следовало найти цепочку, которая связывала Ригу и мятежную Варшаву. А может статься, даже Варшаву и Санкт-Петербург.

Сотрудничал он, как нетрудно было догадаться, либо с первой экспедицией Третьего отделения, которая занималась бунтовщиками и прочими людьми подозрительными и вредными, либо с третьей экспедицией – которая присматривала за живущими в России иностранцами (надо думать, и за господином де Бахом с его штукарями), а также за агентами иных держав, промышляющими в России.

– Если у воров в цирке всего один сообщник – то дело Штерна само по себе, а наше дело – само по себе, – продолжал рассуждать я. – Но вот если их двое или трое – они могли затеять какую-то грязную возню вокруг драгоценностей. И убить того, кто, скажем, помешал этой возне.

– Гаврюшку, значит, из-за дурацкого парика приняли за ляха… – пробормотал Яшка. – Ох, грехи наши тяжкие, как же его теперь вызволять?

– Пусть посидит взаперти! – отрубил я. – Авось поумнеет! Ведь вы его в строгости растили?

– В строгости.

– Вот и не выдержал, как ты тогда не выдержал.

– Так я знаний искал! Немецкий язык хотел учить! А он – за девкой погнался! Да и ладно бы за нашей девкой, форштадской. Я бы сам ему ее высватал – вот тебе, и сиди тихо, коли уж непременно должен плоть тешить.

– Так вот и хорошо, что он попался господину Штерну. Больше за наездницами бегать не будет.

– Я о другом. Гаврюшка ведь поляк наполовину, и про то все знают.

– Как так? Старовер – и вдруг поляк?

– В двенадцатом году осиротел. Он ведь не рижский, он из Динабурга. Там польский торговец жил с русской бабой. Куда они оба в войну подевались – никто тогда не понял, а Гаврюшку приютили добрые люди. Когда пруссаков с французами прочь прогнали, купец Савинов в те края ездил – что-то у него из-за войны вышло с плотами и плотогонами. А у Савинова был сиделец Анкудин, человек уж в годах, до седин дожил, детей не нажил. Савинов привез ему Гаврюшку, сказал – вот, взрасти по-христиански. И наставник тоже сказал – вот тебе такое послушание. Тут его окрестили, как водится. А настоящий отец два года назад приходил. Гаврюшка из милосердия с ним поговорил – и расстались.

– Плохо дело.

– Вот и я о том же. Оттуда в нем и бойкость эта.

– Разве бойкость для приказчика – грех?

– Такая, поди, грех… И я его всячески смиряю. А он, вишь, рванулся на волю!

– Не помирай прежде смерти, Яша, – сказал я. – Век его взаперти держать не станут. Ведь де Бах скоро уезжает со своими балаганщиками. А коли до отъезда никто не придет за драгоценностями – стало, и Гаврюша ни при чем. Пусть Штерн бредет за де Бахом хоть в самую Вену…

Тут я задумался. Зародилась в голове какоя-то умная мысль, связанная с отъездом балаганщиков, но была она стремительна, как ветвистая молния, и растаяла, не успев запечатлеться внятно.

– Хотел бы я знать, кто эти сукины дети… – проворчал Яшка.

– Мы же, помнишь, считали, сколько в цирке народа. Наездников около десятка – три сына де Баха да он сам…

– Не станет де Бах связываться с ворьем.

– Потом Адам, Матиас, Казимир, Герберт, покойный Гверра…

Итальянцы – народ пылкий, Гверра мог подружиться в столице с поляками и сдуру оказать им услугу. Этот – как его, Гримальди. Еще девица, Кларисса. Затем прыгуны и акробаты – тоже, я чай, с десяток. Служители, что бегают по манежу с граблями и метелками… Конюхи… Черт их знает, сколько их нужно на такую конюшню! Да музыканты – одних скрипок и альтов с полдюжины, да трубачи, да барабанщик. И каждый из них может оказаться сообщником воров, и каждый может ждать гонца из Варшавы…

Тут мысль опять вспыхнула и пропала. Что-то в этом деле было связано с поездками де Баха! Я голову мог дать на отсечение – разгадка крылась именно в путешествиях бывшего курляндца, а ныне – венца.

– Надобно узнать их фамилии, – додумался Яшка. – Вдруг у кого-то – польская. Тут и станет ясно, кого хватать.

– У этой публики заведено брать другие фамилии. Он, может, по бумагам – какой-нибудь пан Разгильдяйский, да бумаги – в Вильне, а сам он уж лет десять как фон Швейцер или мусью де Фонтенак. Вон Карл – Шварц, а сам – из Франции. Может статься, и не Шварц, и не из Франции, а вообще Иван Петров из Тамбовской губернии, смолоду сбежал от своего барина и забрел в Вену к де Баху…

И тут я замолчал. Цирк представился мне пиратским кораблем, куда собрались люди без роду-племени; кораблем, плывущим по европейским просторам, включая Россию; кораблем, где все неурядицы решаются внутренними средствами, ибо мы для экипажа немногим разумнее морских волн, бьющихся о борта; без нас невозможно плаванье, но считаться с нашими понятиями о законе решительно незачем. И они держатся друг за дружку, даже зная, кто чего стоит: больше-то держаться не за что. Кому за стенами гимнастического цирка нужен детина, во всю жизнь научившийся лишь ездить на лошади стоя? Или прыгать, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками? Да ведь никому!

– Карла убили, потому что он что-то проведал о драгоценностях, – сказал Яшка.

– Сдается, да. И я припоминаю, как видел его в последний раз. Мы с Гаврюшей подошли к нему, мы как раз занимались в цирке подножкой, а он чинил панно – такую здоровенную штуку, что надевают лошади на спину заместо седла, с плоским верхом, чтобы можно было приплясывать и прыгать. Там деревянная основа, а поверх войлок.

– Ну и что?

– А то, что это было панно Клариссы. Больше в таком постаменте никто не нуждался – для «римской почты» оно не требуется, Гверра отплясывал на обычном чепраке – эх, жаль, что вера не позволяет тебе ходить на такие зрелища! На липпицианах – легонькие седла, одна видимость. Штукари лошадь не то что седлают, а опоясывают ее одной лишь подпругой, называется – гурта, мне Ваня рассказал. Так вот, Кларисса пропала вместе с липпицианами в ночь убийства. После этого, поскольку она не репетировала, никто не трогал панно. Когда Кларисса вернулась и стало ясно, что она будет вскоре выступать, очевидно, ей захотелось порепетировать, или же ей велел де Бах. Тогда вытащили панно, и оказалось, что оно порвано. Карл чинил панно и был сильно недоволен. За этим занятием мы его и застали.

– А вспороли панно, надо думать, в ту самую ночь?

– Да, Яша. По крайней мере, это выглядит очень правдоподобно. Господин Штерн и кто-то из его людей закричали про пожар, и пособник воров кинулся спасать драгоценности. Вытаскивать здоровенное панно в одиночку – дело для какого-нибудь ярмарочного геркулеса…

– А что, разве у них нет там силачей?

– Нет, эти штукари тяжестей не таскают. Де Бах недаром хвалился, что его цирк – для аристократов, потому что главное зрелище в нем – лошади. Стало быть, тот человек драгоценности вытащил, а потом, глядя, как мрачный Карл чинит панно, догадался, что старший конюх что-то сообразил. Карл ведь в ту ночь был на конюшне.

– Хорошая вещь баня, – вдруг сказал Яшка. – Запах тут, что ли, такой полезный – очень толково думается. Но пора отсюда убираться. Нужно как-то Гаврюшку вызволять.

– И отправить его прочь из Риги, пока он еще чего не натворил. Можно на Газенхольм – пусть бы охранял Платона Васильевича.

– Хотел бы я знать, надолго ли у меня этот гостенек.

– Пока не будет доказана невиновность мисс Бетти. Просто отпустить его нельзя, а сдавать сейчас в полицию – так это частному приставу, который убежден в ее виновности, прямо-таки царский подарок. Ведь у этого подлеца один способ защититься – все вину взвались на нее.

– Вы твердо уверены в ее невиновности? Ведь может же быть так, что драгоценности и ляхи – сами по себе, а любовные приключения вашей мисс Бетти и убийство впридачу – сами по себе? – спросил Яшка.

– Я не могу объяснить тебе этого разумно… У меня нет твердых доказательств, я только знаю, что она не убивала…

Мы вышли из бани, в которую свет проникал через крошечное окошко, на огород и едва не ослепли – так сияло солнце и так ярок был Божий мир. Потап еще не вернулся, и Яшка зашел в дом к куму, а я остался среди грядок.

Странно сложилась моя жизнь – я всегда был окружен людьми и неживыми материальными предметами, а животные и растения присутствовали разве что на столе в вареном или жареном виде. Пейзаж мой и в молодые годы, и теперь состоял из моря и камня, оживлялся древесиной, из которой сделаны суда, и парусами. В Кронштадте, разумеется, росли деревья в Летнем саду, да и, гостя в Санкт-Петербурге, я выходил на Невский и видел ряды деревьев от Фонтанки до Мойки, меж Полицейским и Аничковым мостами. Раньше он был разделен на две части высоким бульваром, теперь на том месте уже была гладкая мостовая, но и без того растительности было довольно. А вот на огороде я оказался впервые за много лет и взирал на кусты с недоумением – который из них как плодоносит?

Единственное, что было мной узнано сразу, – капуста. Длинные ряды ровных кочанов, белевших сквозь наружные листья, зеленые и разлапистые, радовали сердце. Я подумал – а может, из меня бы все же получился недурной сельский житель? Я выписывал бы журналы, устраивал нововведения, ездил на ярмарки… бойкие соседки непременно сговорились бы меня женить на чьей-то дочке – и женили бы. Нашли бы засидевшуюся в девках особу скромной внешности, принарядили бы ее, позаботились бы о том, чтобы я с этой особой почаще оказывался наедине…

Нетрудно догадаться, что сказал бы, услышав мои мысли, верный Свечкин.

Потом Потап доставил нас до Яшкиного амбара, Яшка сошел, а я поехал к Верманскому парку – забирать мисс Бетти, которой наверняка наскучило сидеть там и глядеть на цирковые двери. В парке я ее не нашел и догадался поискать на Гертрудинской. Там она и была, занятая черчением.

– Алексей Дмитриевич, у вас есть хронометр? – первым делом спросила она.

Я достал карманные часы и протянул ей. Часы у меня были таким гаджетом, что залюбуешься, – «брегет» с секундной стрелкой. Мисс Бетти уставилась на циферблат и задумалась. Потом, когда стрелка совпала с цифрой «12», она, взяв карандаш, повела его по дуге на своем чертеже. Я заглянул, склонившись над ней, и увидел план гимнастического цирка, выполненный удивительно тщательно для женщины.

– Если ваш Платон Васильевич не врет, то все было так, – сказала мисс Бетти, произведя все свои вычисления. – Вот конюшня. Вот форганг. Где-то тут та шорная, о которой вы все говорили. Вот стойла. Вот те двери, что ведут в Верманский парк, через них Ваня впустил Платона Васильевича с его шайкой. Вот тут стоите вы с Гаврюшей. Итак, Ваня впускает злодея, между ними происходит краткий разговор, и Ваня бежит прочь. Отсюда идет отсчет времени. Одна, две, три, четыре, пять секунд – и он вот тут, а отсюда бежит прочь по темному коридору. Где-то у форганга – Лучиано Гверра. Он видит, что происходит неладное, – он видит, что по конюшне бежит маленький Иоганн, а за ним гонится какой-то незнакомец. Гверра стоит не один. Он говорит: сейчас я догоню этого человека и покажу ему, как врываться в цирк! Все трое поочередно проносятся мимо вас. И примерно в это же время я вхожу в цирковые сени в поисках детей. Вот таблица…