Текст книги "Опасные гастроли"

Наконец мне в голову пришла разумная мысль – ведь тут же, на Гертрудинской, живет Кудряшов, и уж он-то наверняка знает, что творится у нас в доме. Его внимание ко мне заметили все, кроме милых малюток, и к нему первым делом послала Варвара Петровна, когда стало понятно, что я не ночевала дома. Конечно же она не подумает, будто я пала так низко, чтобы до венчания провести с ним ночь, но я могла выйти из дому на тайную встречу, постоять с ним у калитки.

Я кое-как дошла до его дома между Александровской и Дерптской. Мысль встретиться с ним нравилась мне все больше. Он неглуп, он поможет мне выбрать правильную линию поведения, он и присоветует, как вести себя в полиции, – так рассуждала я, учитывая еще и его телесную силу – он поможет мне добраться до Мельничной!

Главное теперь было – не перепутать окна. Он снимал две комнаты, одну для себя, другую для сестры и тетки, бывших на его иждивении. На фасаде во втором этаже было в ряд три окна. Я знала, что одно из них – кудряшовское. Подумав, я выбрала среднее – только в нем и горел свет. Теперь нужно было найти, чем кинуть в стекло. Камушки на рижских улицах не валяются, и я потратила некоторое время, прежде чем нашла черепок.

Мне повезло – я угадала. Но тем мое везение в последние двое суток и завершилось.

Кудряшов на стук выглянул в окошко.

– Кто тут балуется? – строго спросил он.

Я хотела позвать его – и внезапно охрипла. Насилу удалось произнесли срывающимся голосом:

– Аркадий Семенович!

– Кто это?

– Я… Лиза…

– Мисс Бетти?!

– Аркадий Семенович, ради Бога, спуститесь ко мне. Нам надо поговорить! – взмолилась я.

– Нет уж, лучше вы поднимайтесь сюда. Сейчас я вас впущу, – тревожным голосом возразил он. – Вам нельзя стоять на улице… Подождите!..

Он даже не стал переодеваться – как был, в халате, сбежал по лестнице и впустил меня. При этом он озирался и шепотом требовал безмолвия. Я едва удерживалась от стонов, поднимаясь по лестнице – узкой и крутой, как в большинстве рижских деревянных домов. Но про поврежденную ногу ему не сказала ни слова – мне лишь его сочувствия сейчас недоставало!

Когда мы оказались в его комнате, он сообщил, что перегородки тонкие, и чем тише я буду говорить – тем лучше для нас обоих.

Я понимала – когда он нанимал комнаты и уговаривался с хозяевами об условиях, ему наверняка назначили главное: не водить женщин. К тому же в соседней комнате спали его сестра и тетка, а им только попадись на язычок. Сперва мне казалось странным, отчего он все же затащил меня в свое жилище. Истины ждать пришлось недолго.

– Мисс Бетти, где вы пропадали все эти дни? – спросил Кудряшов. – Все с ног сбились, вас ищучи. Уже двинских перевозчиков опрашивали – не слыхано ли на островах про ваше прибитое к берегу тело.

– С чего бы мне бросаться в Двину? – удивилась я.

Он несколько смутился и снова стал спрашивать, где я скрывалась.

– Этого я сказать не могу. Слушайте, Кудряшов, вы ведь знаете, что творится у нас дома. Наверняка Варвара Петровна вас обо мне спрашивала. Как она настроена? Злится или полагает, что я попала в беду?

– Попала в беду? – повторил он. – Да, это верно сказано. Она в отчаянии от того, что ваше злосчастное приключение сделалось всем известно. А ведь она доверила вам дочерей…

– Что она может знать о моем приключении? – удивилась я.

– Да именно то, что ей поведал частный пристав.

Тут Кудряшов сделал многозначительную паузу. В своем халате из недорогой ткани, но щегольского покроя, на манер сюртука, ниспадавшем до земли, как широкая юбка толстой барыни, он был монументален и даже грозен.

– При чем тут полиция?

– Или вы самая ловкая притворщица в свете, – сказал он, помолчав и пристально на меня глядя, – или же случилось такое недоразумение, что только Вальтер Скотту впору сочинить. Или господину Бомарше. Сядьте, Елизавета Ивановна, сядьте… Я скажу вам нечто чрезвычайно неприятное…

Одно то, что он не назвал меня «мисс Бетти», заставило меня содрогнуться. Мое ночное бегство, несомненно, было понято, как любовная интрига с неведомым поклонником. Я готова была оправдываться, готова была даже правду сказать о том, как пыталась вернуть домой детей. Но полиция?..

– Я слушаю вас, Кудряшов.

– Нет… – пробормотал он. – Даже и не знаю, как подступиться…

– Да говорите, как есть! Что вы, в самом деле, Кудряшов, как малое дитя!

– Тише! Лиза… Елизавета Ивановна… Вас обвиняют… Нет, не так… Предполагается, что вы… что вы вступили в связь с цирковым наездником Лучиано Гверра и… и в ссоре убили его… закололи кинжалом…

– Какая чушь! – с чувством произнесла я. – Нужно совсем ума лишиться, чтобы такое придумать. Вы знаете меня не первый год, Кудряшов. Похожа ли я на женщину, которая сойдется с цирковым наездником?

– И Варвара Петровна также не желала этому верить, и Ермолай Андреевич. Но все свидетельствует против вас.

– Вы имеете в виду, что меня видели в обществе Гверры? – спросила я, невольно покраснев. – Это я легко могу объяснить. И свидетелем моим будет сам директор цирка, господин де Бах. Речь шла об услуге, которую я случайно оказала де Баху…

– При чем тут он? Лиза, вы еще не понимаете, в какую пропасть упали! Все товарищи Гверры клянутся, что вы были его любовницей и тайно с ним встречались. Они даже берутся указать место ваших ночных встреч!

– Я? Кудряшов, вы с ума сошли!

– Тогда уж не я, а частный пристав Вайсдорф! Это он собрал все сплетни о вашем романе с итальянцем и с торжеством доставил их к Варваре Петровне и Ермолаю Андреевичу! Вообразите, каково мне было слышать, что вы – вы! неприступная Диана! ходячая добродетель! – бегали по ночам к итальянцу! А затем, поняв, что удержать его вам не удастся, ночью пришли в цирк и ткнули его ножом прямо в сердце!

Кудряшов не на шутку разволновался. Я все еще не понимала, насколько серьезно обвинение.

– Мне остается только по-христиански простить этих бедных людей за клевету, – как можно спокойнее сказала я. – Они потеряли товарища, они ищут убийцу, это все понятно… Только я Гверру не убивала, клянусь вам!

– Но что же вы делали ночью в цирке?

Я ответила не сразу. Выходило, что кто-то из товарищей Лучиано видел меня. Мог ли это быть тот, кто за мной погнался? Или еще кто-то, кого я в темноте не заметила, узнал меня? Новость была прескверная…

– Я искала там Васю и Николеньку. Они решили, что ночью непременно будет пожар и придется спасать лошадей. Я обнаружила, что их нет в детской, догадалась, куда они сбежали, и пошла следом, чтобы привести их домой. Услышав в цирке голоса, я вошла… и увидела тело Гверры…

– А мальчиков вы там нашли?

– Нет… Признаться, когда я увидела труп, я… мне… не каждый ведь день спотыкаешься о трупы…

– Но отчего вы сразу не вернулись домой? И где вы были все это время?

– У добрых людей…

– У вас концы с концами не сходятся, Лиза. Зачем отсиживаться у добрых людей, если вы ни в чем не виноваты? И еще нож…

– Какой нож?

– Тот, которым был убит Гверра. Лиза, ради Христа, хоть мне-то скажите правду! Я найду способ помочь вам!

– Тише! – теперь уже я призвала его к осторожности. – При чем тут нож убийцы?

– Лиза, полиция обыскала вашу комнату, они нашли портрет Гверры, вами нарисованный. И с кухни пропал большой нож. Ваша Дарья первым делом доложила об этом Варваре Петровне, а Варвара Петровна проболталась частному приставу, теперь и сама не рада.

– Но это же совсем просто! Пусть дуре Дарье покажут тот нож, которым был убит несчастный Гверра!.. – начала было я.

– Невозможно. Тот нож исчез.

– Как он мог исчезнуть?

– Тело не сразу отвезли на съезжую. Оно лежало где-то в цирке, или в парке, или я уж не знаю где. Утром оказалось, что кто-то вынул нож.

– Вы хотите сказать, что это была я? – наконец-то я стала осознавать всю опасность своего положения.

– Так полагает Вайсдорф. Убив Гверру, вы не смогли покинуть цирк и где-то спрятались. Потом вам удалось вытащить из тела нож. Вы оставались в своем убежище до вечера, пока не стала сходиться публика, и, замешавшись в толпу, скрылись.

– Да где ж я там могла спрятаться?

– Товарищи Гверры полагают, что вы смогли забраться в щель между ложами первого яруса и землей.

– Как я могла знать о существовании такой щели?

– Вы могли найти ее случайно. Лиза, я не сочинил все это, я только пересказал слова частного пристава! Один Бог знает, как неприятно мне говорить вам все это…

Я ничего не ответила.

В романах оскорбленная невинность поднимает шум, взывает к Господу, наконец, лишается сознания. Я ни на что подобное была неспособна. В голове моей образовалась мысль, которая разрослась и затмила собой все иные мысли: «Это – конец…»

Как могла я оправдаться – хотя бы перед Кудряшовым? Меня видели в цирке, стоящей на коленях перед телом Лучиано; все слышали мой пронзительный вопль; никто не понял, куда я скрылась; портрет Лучиано найден в моей комнате, и все это – правда, правда, правда!

А слова товарищей Гверры – ложь, да только у меня нет средства ее опровергнуть. Разве сидел по ночам у дверей моей комнаты сторож, чтобы присягнуть – девица Полунина все эти ночи провела дома и никуда не убегала?

Тут мне пришло на ум еще одно соображение: а ведь эти господа не врут! Откуда бы они могли знать о моих, пусть даже невинных, встречах с итальянцем, как не от него самого? Я слыхала про нравы артистов – у них за честь и за подвиг почитается соблазнить женщину или девушку из порядочной семьи. Гверра, очевидно, лгал им про страстный роман со мной, чтобы услышать их похвалу. Все, что я делала по доброте и простоте душевной, теперь оборачивалось против меня. Когда я принесла рисунок господину де Баху, Гверра догнал меня – и никто не слышал, о чем мы уговаривались. А, вернувшись, он мог наплести невесть что. Затем он приходил на свидания в храм принаряженный – и одному Богу ведомо, где он после того слонялся, а товарищам своим исправно докладывал, что запросто добился моей благосклонности!

Вот истинный повод возненавидеть весь род мужской!

Но ведь я не называла Гверре своего имени, не говорила, где живу. Как же товарищи его догадались, кого назвать полицейским и куда их направить? Неужели за мной следили?

– Послушайте, Кудряшов, еще раз клянусь вам – я никого не убивала! Меня оболгали, я не так воспитана, чтобы пасть в объятия бродячего балаганщика! Даже если это красавчик-итальянец! – произнеся эти слова, я почувствовала, что слезы подступают к глазам.

В недобрый день эта древнеримская красота покорила мою душу!

Я заплакала – от какой-то непостижимой жалости, рассудок мой не мог бы ее объяснить. Кудряшов смотрел на меня с недоумением и даже страхом – он и представить не мог, что я способна самозабвенно рыдать.

Он раздобыл стакан с водой и попытался меня напоить. Вода оказалась теплая и отвратительная, я оттолкнула Кудряшова и понемногу стала успокаиваться.

– Вы верите мне или шайке балаганщиков? – спросила я.

– Вам, разумеется, – сразу ответил он, – но все доводы против вас настолько логичны…

– То есть, моя воображаемая страсть к итальянцу показалась вам логичной? Хорошего ж вы обо мне были мнения!

– Тише, ради Бога, тише! – воззвал он.

– Но как вы бы все это объяснили?

– Нож, несомненно, взяли мальчики… Вы знаете их страсть ко всякому оружию…

– Отчего ж они его не вернули?

– Не знаю. Вы даже не сказали, вернулись ли они сами.

– Утром они были в своих постелях. Они очень расстроены из-за того, что вы пропали. Никуда не хотят идти, сидят в детской, их с большим трудом выпроводили хотя бы поиграть во дворе. Лиза, вам никто не поверит, когда вы скажете, что эти два ангела ночью сбежали из дома.

– Но пусть спросят их самих.

– Они так боятся Ермолая Андреевича, что не посмеют признаться… если они действительно убегали, разумеется…

– Вы не верите мне, – с горечью сказала я. – И я даже знаю отчего. Вы сравниваете себя с бедным Лучиано Гверра и считаете, что, выбирая между вами двумя, я должна была предпочесть его. Но почему женщина непременно должна кого-то выбирать и предпочитать? Отчего бы вам не оставить ее в покое и не приписывать ей никакого преступного выбора? Мне никто не нужен! Решительно никто!

– Я хотел бы вам верить, Елизавета Ивановна, хотел бы!..

Тут в стенку постучали. Кудряшов обернулся с таким испугом, что мне стало его жаль.

Все, что я могла для него сделать, – это поскорее убраться прочь из его жилища.

– Прощайте, – сказала я. – И никому не говорите, что я у вас была.

– Стойте! – воскликнул он. Но удерживать меня было бесполезно.

– Меня ждут внизу те самые добрые люди. Не смейте меня провожать!

Одному Богу ведомо, чего мне стоило пройти четыре шага, не припадая на правую ногу.

С лестницы я не сошла, а сползла по перилам.

Кудряшов остался в своей комнате – думаю, что безмерно благодарный мне за мой уход. Я была уверена, что он никому ничего не скажет – его же заклюют, что он не сумел меня удержать. А если бы удержал, если бы сопроводил домой – Ермолай Андреевич собственноручно доставил бы меня в часть. Потому что домашняя учительница, замешанная в дело об убийстве наездника, ему не нужна.

Я понятия не имела, куда теперь деваться. По всему выходило, что нужно вернуться к Алексею Дмитриевичу. Да, вернуться и самой докопаться, что он делал в цирке и какое он, а не я, имеет роковое отношение к смерти бедного Лучиано. Другого способа обелить свою репутацию я не видела.

И я стала придумывать ложь, объясняющую, почему я вдруг решила поселиться у незнакомого человека. Эта ложь должна была хоть несколько походить на правду, чтобы мне по неопытности не запутаться.

А что в моем положении правда?

То-то и оно…

Глава шестая
Рассказывает Алексей Сурков

Никакого пожара в цирке не было.

Впоследствии мы узнали, кто и для чего поднял тревогу. Но – всему свое время!

Когда мы выскочили из цирка вместо с незнакомкой, которую я спас, там начался переполох, и искать в этом переполохе Ваню уже не имело смысла. Он конечно же выводил лошадей в парк, да только найти его там было бы сложно – парк кишмя кишел цирковыми служителями, наездниками и, статочно, музыкантами – где ж им еще ночевать, как не в родном балагане?

Я косо смотрю на всевозможных незнакомок. Кто их знает, что у них на уме. Встречал я некоторых в обществе драгоценной сестрицы – и они не вызывали ни малейшего желания познакомиться поближе. А уж уличные незнакомки – гроза кошельку и здоровью.

Но эта особа, сдается, была в цирке не посторонним человеком, хотя и говорила по-русски. Я первым делом подумал, что ее сманил за собой из столицы кто-то из смазливых наездников. Петербуржский выговор я всегда узнаю. У нее была речь столичной жительницы.

И ее слова о том, что она не может попасть в свое жилище только потому, что вывихнула лодыжку, тоже показались мне подозрительными. Да, допустим, ей трудно подняться по лестнице. Но она могла бы послать своим близким записку со Свечкиным, они бы явились и забрали эту особу. Так нет же – о близких она не сказала ни полслова!

А меж тем она была из хорошей семьи, раз уж там понимали пользу английского языка. Обычно барышням преподают французский, да еще в объеме, достаточном для мазурки и фигур котильона. Учиться наши барышни не любят – взять хотя бы моих племянниц. В сестрицу уродились, бедняжки, а у той до сих пор превеликие неурядицы с таблицей умножения. Вот женись на такой дуре – все хозяйство прахом пойдет!

Правда, у нашей незнакомки было преотвратное произношение. Меня учили еще английские офицеры, с которыми я близко сошелся в двенадцатом году, и потом я не упускал случая говорить с англичанами. А она, я полагаю, самоучка, долгое время произносившая слова так, как написано, пока некая добрая душа не сжалилась и не дала ей несколько уроков правильного чтения.

Когда Свечкин усыпил ее своим снадобьем, в которое входила и опийная настойка, мы устроили военный совет.

Я утверждал, что это столичная жительница, попавшая в беду. Гаврюша высмеял мою наивность – по его словам, это была жрица вольной любви, которая увязалась за бродячими балаганщиками и вызвала гнев своего покровителя – возможно, спутавшись с другим голоштанным артистом.

– Неужто можно так плохо думать решительно о всех женщинах? – спросил я его. – Они не ангелы, но ведь есть и порядочные. Моя сестрица, например. Или, что вернее, жены моих друзей.

Эту поправку я сделал неспроста – у сестрицы просто не хватит ума изменить Каневскому. А ежели хватит – то кому она, помилуйте, нужна?

– Порядочная дома сидит, детей растит, а не бегает по цирку расхристанная, – возразил он. – Вы, поди, не заметили, а на ней ведь только юбка поверх рубахи да шаль.

– Ты зато заметил, – буркнул я. И что плохого в том, что я старался не смотреть на женщину, чья одежда в беспорядке?

Тимофей слушал нашу грызню и молчал. Наконец он сказал свое веское слово.

– Кто бы девица ни была, а про цирковые склоки и интриги нам расскажет, как миленькая.

– И точно, она может знать, почему де Бах взял Ваню, держит его в цирке и явно не выпускает в город, – обрадовался я. – Она же подскажет нам, к кому из служителей обращаться, чтобы устроили встречу с Ваней. У нее там, уж верно, завелись приятели и приятельницы.

– Только надобно обращаться с ней, как с порядочной, – строго сказал мой Свечкин, глядя при этом на Гаврюшу.

Затем встал вопрос – где нам ночевать?

Незнакомка заняла мою постель. В чуланчике Тимофея нам втроем было не поместиться. Будить хозяев – не с руки. Тимоша почесал в затылке и предложил выйти к водопою – неподалеку от моего жилища было особое место, где извозчики поили коней, а водовозы набирали из колодца воду. Там и ночью можно было обнаружить дремлющего извозчика, который уж точно знал, где пустят переночевать, не задавая лишних вопросов.

Мы оставили в чуланчике Тимофея – он самый из нас старший, да и умеет обращаться с вывихнутыми лодыжками. Извозчик доставил нас на Лазаретную, к какой-то подозрительной куме, и там мы преспокойно проспали четыре часа, остававшихся до рассвета. Потом мы вернулись в мое жилище, где Тимофей уже сооружал завтрак.

Незнакомка все спала, и Тимофей пообещал, что к обеду, глядишь, проснется. Ей это и полезнее – так объяснил он, во сне человек здоровья набирается. Я, позавтракав овсянкой и беконом с яйцами (Гаврюша эту еду не одобрил и обошелся одной овсянкой), побрился, напомадил волосы и сел ждать, покамест будет готов мой щегольской наряд, несколько помявшийся в бауле. Я не привередлив, но правила денди соблюдаю наперекор всему. И даже именно потому их соблюдаю, чтобы устыдить всех нерях, какие попадутся на пути.

Щегольство это вызвало у Гаврюши приступ ворчания, бурчания и взывания к нравам предков, которых крахмальных сорочек не носили. Тимофей, приводивший в порядок мой гардероб, для чего заблаговременно был взят у хозяев большой чугунный утюг и разведен огонь в печке, отругивался вместо меня. Провозился он по меньшей мере два часа, и незнакомка за это время даже не шелохнулась.

Я знал, где узнаю цирковые новости, – в ресторане «Лавровый венок». Этот ресторан находился в самой крепости, на Известковой улице, славился хорошей кухней и отменным пивом. Именно туда, как полагал Тимофей, ходит обедать де Бах с семейством – супругой, тремя сыновьями и прочими домочадцами. Там-то, скорее всего, мне и расскажут про цирковой переполох.

– Как быть, Гаврюша? – спросил я. – Пойдешь со мной в притон разврата?

– А в чем разврат? – полюбопытствовал он.

– Немцы собираются, пиво пьют, галдят, непристойные истории рассказывают, – принялся перечислять я все грехи «Лаврового венка».

– И все?

– Все, поди…

– Ох… Ну, коли наших там не бывает…

– Я все Якову Агафоновичу расскажу! – пылко пообещал я. – Как ты его приказание выполнял и честно мне служил! И от меня еще будет награждение…

– Только я там ничего есть не стану. Там все поганое.

– И не надо. Просто посидишь, переведешь с немецкого, что будут говорить.

Поход в «Лавровый венок» был настоящим подвигом для Гаврюши. Этот великий праведник пошел со мной в цирк, заведомо зная, что про эту вылазку никто из родни не проведает, а штукари не разбираются, кто старовер, кто православный. А тут – мало ли на кого наткнешься. Одно утешение – если кому и донесут, то Яшке, а Яшка не проболтается.

Неторопливо пересекая эспланаду и приближаясь к городскому рву, чтобы по узкой дороге, ведущей через равелин, войти в рижские ворота, мы толковали о цирковых лошадях. Я рассказывал Гаврюше все, что запомнил из представления. Он не был по натуре лошадником, но про куплю-продажу этих животных кое-что знал и рассказал, что в Лифляндии лошади плохи, низкорослы, слабосильны, и с чего ж им быть другими, когда в работу берут не успевших набрать рост и вес двухлеток.

– В три года рабочего коня оповаживают и к сбруе приучают, а тут издавна времени не было ждать, вот и измельчала порода, – объяснил он. – Я по следу берусь сказать, здешняя крестьянская кобылка прошла или привозная. У здешних копытца, как у осляти из Святого Писания, на вашей ладони поместятся и еще место останется.

В «Лавровом венке» народу было немного – хорошая публика собирается к обеду и вечером. Хозяин смотрел, как служанка расставляет стулья, и беседовал с приятелем, при этом оба угощались светлым пивом из оловянных кружек с крышками, самой правильной для пива формы – сужающейся кверху. Знатоки говорят, что при такой форме пузырьки не слишком скоро покидают напиток и вкус его дольше сохраняется.

Я подошел, поздоровался, осведомился насчет пива. Мой немецкий язык заставил их улыбнуться, но на любезность он не повлиял – я был первым посетителем заведения, и меня приняли по-царски. Мне предложили колбаски и сосиски – «франкфуртеры» или «винеры».

Чтобы сделать почин, я согласился.

Садиться за стол я не стал, а остался возле хозяина и поманил к себе Гаврюшу. Он подошел, угрюмый и мечущий исподлобья свирепые взгляды.

– Не знают ли любезные господа, что этой ночью случилось в цирке на Дертской? – спросил я. – Живя на Елизаветинской и допоздна читавши книгу, я слышал какой-то шум. Я полагал, здание горит, но утром увидел, что оно цело.

Грешен, каюсь, не так я это ловко выговорил, как теперь написал. Пару слов мне подсказал Гаврюша.

– Ах, мой Бог! – отвечал хозяин. – Страшное преступление! Когда мне рассказали, я был вне себя!

– Но что за преступление?

– Был ли почтенный господин в цирке на представлении? – спросил хозяин. Это особая здешняя вежливость – говорить о собеседнике в третьем лице, так что с непривычки с трудом понимаешь, о ком речь.

– Был, любезный хозяин.

– Видел ли господин наездников?

– Да, разумеется, прекрасно вышколенные молодцы. Особливо тот, что изображал солдата, погибшего на войне и ставшего гением славы.

– Да, это ремесло для мужчин. Я не понимаю, для чего к нему приучать девицу. Это жестоко. Если мужчина упадет и останется хромым, он найдет себе другое ремесло, найдет женщину, которая пойдет за него замуж. Хромой муж – это не так уж плохо для женщины, не так ли, милый Франц?

– Он не станет бегать за юбками! Он не догонит! – согласился хозяйский приятель, и оба рассмеялись.

У англичан есть понятие «хумор» – оно означает шутливый и острый склад ума, умение подмечать недостатки и вышучивать их изящно, без грубости. Мне близок английский хумор, а немецкий меня не веселит. Но когда эти двое порядочных бюргеров рассмеялись шутке, достойной лишь пожатия плечами, я тоже улыбнулся.

– А что девица? – спросил я.

– Ее похитили. Да, милостивый господин, этой ночью на цирк был совершен налет, злодеи как-то открыли ворота Верманского парка, через конюшню прошли в здание и вынесли оттуда девицу!

Мы с Гаврюшей переглянулись – это было что-то новенькое!

– Но отчего в цирке ночевала девица? – спросил я.

– Она дочь музыканта, и чадолюбивый папаша не отпускает ее от себя. А она выучилась делать прыжки, стоя на скачущей лошади, и блистала под именем мадмуазель Клариссы.

Я вспомнил хорошенькую белокурую девочку, и мне стало не по себе. Не она ли убегала мимо нас впотьмах, не за ней ли гнался тяжелый мужчина? А если это так – то какую роль в похищении сыграла наша незнакомка? Пыталась ли она ему помешать? Узнала ли похитителя и стала нежелательной свидетельницей?

Хозяин рассказал, что его работник, живущий в Петербуржском предместье, на Суворовской улице, рано утром шел по Дерптской к эспланаде и видел всадников, которые ехали от дома к дому, задавая вопросы тем, кто уже проснулся и занимался своими делами: не слышали-де ночью подозрительного шума, топота копыт, женских криков? Не видели ли идущую мимо девицу лет четырнадцати, простенько одетую? Ведь может статься, что она с перепугу убежала из цирка, а потом, возвращаясь, заблудилась. Но никто ее не видел, и, значит, чужаки, проникшие в цирк, выкрали красавицу и увезли.

– Но они вместе с девицей прихватили двух породистых лошадей, очень дорогих, – добавил хозяин. – И их теперь тоже ищут.

– Белых липпицианов? – спросил я.

– Да, именно их.

Мы с Гаврюшиной помощью потолковали о том, как глупо учить дочек цирковому ремеслу, я допил свое пиво, расплатился и вышел. Гаврюша последовал за мной и, покинув ресторан, перекрестился. Место это ему совершенно не понравилось.

– Что скажешь? – спросил я.

– Черт знает что, прости Господи, – отвечал он. – Это та девка, что парнишке оплеуху дала, не иначе. Кто-то ее, знать, выслеживал. Может, и девка-то неплохая, да только в таком вертепе как девство уберечь?

– Продолжаем, стало быть, наш маскарад. Сейчас вернемся домой, я переоденусь, сходим в порт за деревом – и в цирк. Неужто мы там до Вани не доберемся?

– Добраться-то мы и тогда могли. Выскочили бы с криком – нам бы его и отдали. Он бы и сам не сопротивлялся.

– А если бы воспротивился? Нас бы и выставили в тычки. Давай сперва докопаемся, на что он им там, в цирке, нужен. Не верится мне, что у него такой талант к верховой езде, как у того черномазого итальянца. А потом – как задумано: ты его сторожишь, я – в полицию.

Наша незнакомка встретила нас строгим и одновременно настороженным взглядом. При дневном свете я пригляделся к ней внимательно, и что же? Внешности самой обыкновенной, волосы темно-русые, лицо бледноватое, нос почти прямой. Я мало смыслю в амурах, но сдается – коли она приехала сюда из столицы вместе с кем-то из наездников, то не он ее умолял из дому бежать, а она сама за ним увязалась.

Надо было уже как-то к ней приступиться, задать вопросы о ее цирковых приятелях – хотя бы спросить, не отнести ли кому от нее весточку. Но я как-то оробел и спрашивал о том, хорошо ли за ней ходит мой Печкин, принес ли он ей вкусного вишневого штруделя. А уж как бы пригодилась такая весточка! Она сразу расположила бы к нам того, кому мы ее принесли. Я и так, и сяк заходил, и справа, и слева заезжал, лавировал, как йол, заходящий в шхер при переменчивом ветре, но строгий взгляд ее серых глаз пресекал все попытки расспросов.

Потом я быстро переоделся и попросту сбежал.

Гаврюша ждал меня на улице и первым делом спросил о незнакомке.

– Ничего не хочет говорить, – соврал я. – А прижать ее не умею: веришь ли, братец, в последние двадцать лет ни с одной особой дамского полу так долго не беседовал! Кроме сестрицы, разумеется, да глухой тетки, ну да с той проще всего – знай поддакивай!

– Это хорошо, – одобрил Гаврюша. – Беседовать с ними незачем. Бабий язык что помело.

– Как же ты с женой-то разговаривать станешь? – удивился я.

– А что с ней разговаривать? – еще более удивился он. – Как я ей скажу, так она и сделает.

В порту нас уже ждали приготовленные доски и еловый шест в сажень и четыре вершка. Еще я уговорился насчет железных петель, которыми доска должна соединяться с шестом. А то еще от толчка соскочит – и возись с ней потом.

Верите ли – я сочинял эту подножку со всем пылом души. Больно мне полюбилась мысль о полете под цирковым куполом, и я уж даже думал, не пригодится ли это изобретение и во флоте.

Гаврюша взвалил на плечо шест с досками, и мы через всю крепость отправились в цирк. Тащить по узким рижским улочкам на плече саженный шест – доложу я вам, весьма неприятно, особливо когда нужно поворачивать, а поворачивать приходится через каждые три шага. Того гляди, заедешь в окошко, или в витрину лавки, или собьешь шляпу с барыни, или иначе как-нибудь напроказишь. Нам вслед летела ругань на трех языках, но делать нечего – брань на вороту не виснет, и мы вздохнули с облегчением, лишь выбравшись на эспланаду.

– Жаль девочку, – сказал я, когда мы уже приближались к створу Дерптской улицы. – Не иначе, попадет в лапы к старому сладострастнику. Кто бы еще догадался ее похитить, да еще с таким шумом?

– А знаете, сударь, что мне на ум пришло? Сладострастник-то не здешний, – вдруг вымолвил Гаврюша. – Я здешних знаю – они и к портовым девкам-то бегать не желают, все больше дома с женами сидят. Уж не притащился ли он за бедной девкой из самого Санкт-Петербурга?

– А немецкие бароны?

– Мало ли им девок в деревнях?

– Ну что деревенская против такой красотки?

– Деревенская девка в теле, особливо коли ее барин к себе приблизит, тут-то она и начнет отъедаться, а эта – тоща больно. Деревенская, опять же, послушная. И вступиться за нее некому. А из-за цирковой господин де Бах шум поднимет, все откроется, позору не оберешься. Он ведь уже знакомствами обзавелся. Нет, это не здешний развратник потрудился, это заезжий.

В его словах был резон.

Мы вошли в цирк, миновав двух нищих у порога. У меня была с собой медная мелочь, я дал им по пятаку.

– Вы помолитесь, братцы, чтобы мне племянника Ваню отсюда целым и невредимым вызволить, – сказал я им, не слишком уверенный, что они поняли мои слова. Тот, что в седой щетине, точно был малость не в своем рассудке.

В цирке было тихо, мы выглянули на манеж – и там никого не застали.

– Что за притча, – сказал Гаврюша. – Ну, идем на конюшню искать Карла. Вроде там кто-то кричит.

Но на конюшне мы обнаружили такую картину – старый Карл стоял перед двумя полицейскими, тут же были де Бах и его старший сын Альберт, а также Казимир и еще какие-то люди.

Мы вовремя шарахнулись и остались незамеченными.

– Карла спрашивают, кто открыл ворота, – тихо переводил Гаврюша.

– Он клянется… клянется, что маленький Иоганн… он на директора наступает, для чего директор Иоганна взял…

– Господи, уж не про Ваню ли он?..

– А статочно, про Ваню… Он спрашивает – коли это не Иоганн ворота отворил, так что ж он скрылся? Говорит – он вместе с конокрадами ушел…

– Кто – Ваня? С конокрадами?..

– Именно так он и говорит… Теперь полицейский… требует подать сюда Иоганна… Ну и быстро же стрекочет!.. Директор говорит – Иоганна нет, но ворота отворил не Иоганн… Говорит – может статься, у девицы был договор с каким-то поклонником, и это дело потом откроется. А лошадей-то три пропало…