Текст книги "Опасные гастроли"

Она быстро начертила таблицу и в крайней левой графе стала писать цифры – от единицы до двадцати. Это были секунду. Единица – Ваня кинулся прочь от Платона Васильевича. Пятерка – в погоню устремился итальянец. Десятка – Платон Васильевич и Ваня поравнялись с дверьми, ведущими в коридор из сеней. Двенадцать – они добежали до закутка, где Ваня получил удар и упал. Четырнадцать – Платон Васильевич увидел тело итальянца (тут мисс Бетти поставила вопросительный знак).

– Если его убила женщина, с которой он был в предосудительных отношениях, то откуда она знала, что его нужно караулить в этом закутке? – спросила мисс Бетти. – О том, что он побежит по этой дуге, могли знать только те, с кем он предположительно стоял у форганга. Я назову их Иксом и Игреком, хотя, возможно, был и Зет. У Икса была своя причина лишить несчастного итальянца жизни. Какая – неважно, мы решаем задачу…

Я пришел в изумление – обычно дамы и девицы так не рассуждают. Да вы скажите слово «игрек» моей сестрице-растяпе! Вздумает, чего доброго, будто вы ее изругали.

– И вот путь убийцы. Он выбегает в дверь с другой стороны форганга – это четыре или пять. Он добегает до закутка и прячется – возможно, под деревянный прилавок, или просто прижимается к стене. Это восемь. Он ждет не более трех секунд, пропускает мимо себя Ваню и выскакивает ровно тогда, когда у закутка появляется Платон Васильевич. Конокрад видит его, но плохо понимает, что это за фигура отделилась от стены. Тринадцать – убийца наносит удар. Говорит, ножи при таких ударах имеют свойство застревать в теле. Четырнадцать – Платон Васильевич, повернувшись, видит распростертое тело и мое лицо.

– Ваше лицо?

– Да, потому что я вошла в цирк при семерке или восьмерке, при одиннадцати я, очевидно, вышла из сеней в коридор и, испугавшись, что гонятся за Васей или Николенькой, побежала налево, вот сюда… Диво, как я не наступила убийце на ногу! Теперь видите, как все совпало? А пока ваш конокрад таращился на меня и пока я смотрела на бедного Лучиано, убийца бесшумно исчез. Он убежал туда, откуда прибежал – вот в эту дверь, и потратил на бегство не более двух или трех секунд. Я даже знаю, отчего он двигался бесшумно. На нем были сапоги с мягкой подошвой – такие, какие носят наездники.

– Вы очень ловко доказали, что итальянца убил один из наездников, – сказал я. – Но почему же конокрад так яростно утверждает, что видел женщину?

– Этого я не знаю, – честно призналась мисс Бетти. – Но и этому есть какое-то объяснение. Нужно искать его и найти. Так я говорю детям, когда они не могут отыскать решения задачки, которая мне, взрослой, кажется очень простой.

– Что ж, осталось узнать, кто тогда стоял вот тут, возле форганга. Но мы должны иметь в виду – треклятые штукари могут попросту не выдать нам убийцу. Даже если вы покажете им свой чертеж – они будут отпираться до последнего. А через несколько дней они покинут Ригу – и мы никогда не узнаем правды.

Мисс Бетти задумалась.

– Но ведь Господь ее знает?

– Знает.

– И он нам ее раскроет.

Мы, моряки, народ верующий. Недаром и поговорка есть: кто в море не бывал – тот Богу не маливался. Я не думаю, что даже самая образованная и нравственная особа, исправно соблюдающая посты, ставящая в храме свечки ко всем образам, способна верить более, чем простой матрос. Однако лицо мисс Бетти было очень серьезно – она для себя разгадала эту загадку, а назвать имя злодея доверила господу Богу.

– Почему вы пришли сюда, а не в трактир? – спросил я.

– Сюда – ближе. И я знала, что здесь есть бумага и карандаш.

– Сейчас мы поедем в трактир. Попробуйте расспросить Ваню, кто стоял у форганга… – Я уставился на чертеж. – Вы одну вещь не указали, но вы про нее и не могли знать. Вот тут у стены – склад всякого штукарского имущества, ружья, гирлянды, шляпы. Стоя на конюшне, людей, которые за этим хозяйством, не увидишь. Сейчас я нарисую.

Я пристроил к стене прямоугольник, рассчитав его размеры – в натуре он был бы полутора сажен в длину и более аршина в ширину.

– Я многого там не пометила, потому что ни разу на конюшне не бывала, а только в манеже.

– Возьмем ваш чертеж с собой и поедем в трактир.

Она подчинилась с большой неохотой.

Озарение снизошло на меня, когда мы почти подъехали. Надо сказать, что по дороге мы с мисс Бетти почти не говорили, а каждый глядел в свою сторону.

– Мисс Бетти! – воскликнул я. – А, сдается, я знаю, откуда взялась женщина. Там, возле форганга, где ружья и прочая дрянь, непременно висело на стене платье трактирщицы!

– Какой трактирщицы?

– Пьяной трактирщицы, которую так смешно изображает Матиас. Где же еще хранить это платье? Он ночует, как почти все наездники, в какой-нибудь ложе, не потащит же он туда все эти кошмарные юбки и невозможный чепец. Он переодевается за пирамидой ружей, кто-то затягивает ему талию, нахлобучивает парик, привязывает веревочками…

– Вы хотите сказать, что убийца – Матиас?

– Нет, разумеется! Стой, стой! – закричал я извозчику. – Прошу вас…

Она сошла наземь, опершись о мою руку. Смею надеяться, что я извлек ее из экипажа галантно. И мы быстро прошли в нанятые Яшкой комнаты.

– Но для чего Матиасу или кому-то другому стоять в такое время у форганга одетым в женское платье? – спросила мисс Бетти. – Ведь в этот вечер не было представления. Или платье использовали для репетиции?

– Я видел всю репетицию, штукари были одеты очень просто – в портки, рубахи и мягкие сапожки. А Матиас… Стойте! Матиас неудачно соскочил с коня!.. Немедленно к Ване! Он все это видел!

Мы ворвались в комнату моего незадачливого племянника в самую неподходящую минуту – Свечкин помогал ему совершить туалет. Моя вина, каюсь – когда я чем-то увлечен, делаюсь горяч до чрезвычайности. Мисс Бетти, отступила с воплем «Ай!».

Даже если бы она не говорила мне, что окончила Екатерининский институт, одного этого «Ай!» было бы довольно – он заменял ей документ.

Ваня начал вспоминать, как в тот вечер стоял в манеже и приставал к Йозефу, чтобы ему тоже дали попробовать прыгнуть на спину бегущего коня. Йозеф гнал его прочь, объясняя, что учиться такому прыжку можно только в Вене – там под куполом есть блок, через который пропускается веревка с поясом на конце. И если новичок в таком поясе, стоя на конской спине, вдруг не удержит равновесия, товарищи, следящие за его подвигами, тут же вздернут его вверх. Рижский же цирк сколочен на скорую руку, и в нем многого нельзя сделать.

– Умный человек этот Йозеф, – сказал я сердито. – Тебе, дураку, дай волю – сгибнешь под конскими копытами. А теперь отвечай прямо: что у Матиаса было со спиной? Что старшие говорили об этой спине?

– Говорили, что ему бы отлежаться. А он – что господин директор его за такие отлеживания вон выгонит. Он выпить любит… – тут Ваня несколько сконфузился.

– Что, и тебе предлагал?

– Да я отказался! Мне рано еще! Я так ему и сказал!

Племянничку ненаглядному я не поверил – не может быть, чтобы из любопытства не попробовал. Но сейчас было не до нотаций.

– И что дальше?

– Казимир – он замечательный человек, вы, дядюшка таких зовете истинными джентльменами! – предложил, что кто-то заменит его на представлении. В дамском платье, когда на голове парик и чепец, не разобрать, кто там на лошади. Господин де Бах не догадается, а к следующему представлению Матиас придет в себя. Номер-то хороший, смешной, публика его любит, без него никак нельзя.

– Это понятно. Дальше что было?

– Они пошли к вешалке, где висело платье, чтобы Герберт и Казимир попробовали его надеть и посмотрели, что нужно поправить. Ушить или подшить, я не знаю…

– А ты видел, как они мерили это платье?

– Нет, я на конюшню пошел, к Аметисту.

– Что за Аметист?

– Конь, липпициан, я с ним дружу. Я его всегда подкармливаю. И потом я вышел в сад.

– Почему?

Ваня повесил голову.

– У тебя было условлено с этим сукиным сыном, что ты выйдешь?

– Да… и потом… ну, вы же все знаете…

– Стало быть, Казимир или Герберт… – пробормотал я. Все складывалось – сильный удар ножом в грудь женщина вряд ли нанесла бы, а переодетый мужчина, да еще атлет, – без затруднений.

Круг подозреваемых сузился до двух человек, и это радовало. Но нас ждали неприятности с петербуржской сыскной полицией, и это не радовало. А за ней маячило грозное Третье отделение.

Да еще Гаврюша угодил в плен… Хотя мы клялись и божились, что он к бунтовщикам не имеет отношения, однако поверил ли господин Штерн – неведомо.

Наступил вечер. Мисс Бетти велела принести ужин к себе в комнату, а я решил поесть в комнате Вани. Затем я пошел к себе в самом пасмурном настроении.

Около полуночи в мою дверь постучали.

– Чего тебе, брат Свечкин? – отозвался я.

– Алексей Дмитрич… Впустите, Бога ради…

Я сорвался с постели, одним прыжком оказался у двери, распахнул ее – и вскрикнул «Ай!».

Взвизг воспитанниц Екатерининского института оказался заразительным.

На пороге стояли Гаврюша – грязный, как будто лез через печную трубу, и Кларисса. Осознав свою оплошность, Гаврюша захлопнул дверь. А я устремился к стулу, на котором висели мои панталоны. Затем я впустил их.

– Что ты натворил? – спросил я строго. – Тебя что, силком гнали к цирку – в вороном парике, но с рыжей бородой?!

– Так бороду я сажей вычернил! – оправдался он.

Собственно, я должен был бы сказать спасибо этому авантюристу – если бы Яшка не придумал размен пленными, то мы никогда не узнали бы про украденные для польских бунтовщиков драгоценности. А ведь убийство итальянца наверняка было связано с ними.

– Садитесь, сударыня, – я предложил Клариссе стул. Она опустилась с такой грацией, что нашим барышням и не снилось. Сейчас она была не в короткой юбочке и не в импровизированных панталонах, а в благопристойном платье и шали поверх него, и локоны были убраны пристойно, и шляпка выглядела – словно только что из Парижа. Меня вновь поразила страсть балаганщиков к дорогой одежде и способность содержать ее в порядке, невзирая на походное житье.

Презабавная это была парочка – чумазый Гаврюша и девица, которую даже генерал-губернатор не постыдился бы назвать родственницей, так светски она была одета и вела себя. Гаврюша взирал на нее с восторгом.

Оказалось, что господин Штерн недавно открылся в своих замыслах господину де Баху. Тот не слишком обрадовался, но ссориться с властями не захотел и обещал молчание и содействие. Понять Штерна было несложно – близился срок завершения цирковых гастролей, и с каждым днем вероятность появления гонца из Польши увеличивалась.

Поэтому, когда Штерну удалось изловить Гаврюшу (а что прикажете делать с человеком в парике, который бестолково мечется возле цирка и наконец вступает в переговоры с сидящим на пороге нищим?), его доставили в кабинет де Баха и на скорую руку допросили. Допрашивал помощник Штерна, владеющий польским языком. Гаврюша удивился, что к нему обращаются по-польски, но кое-как ответил. Затем вопросы сделались настолько сложными, что его знаний не хватило для разумных ответов, и он перешел на немецкий. Его стали запугивать. Наконец Штернов помощник догадался перейти на русский язык. Гаврюша и по-русски отвечал, что ни к кому из циркового народа не послан, однако объяснить свой маскарад не мог. И его оставили в цирке до темноты, заперев в кабинете, – чтобы ночью тайно перевести в жилище Штерна или куда-то еще, где бы его можно было держать долго.

Но кабинет господина директора имел жалкий вид – оставшись один и приподняв настенный ковер, Гаврюша обнаружил голые доски с преогромными щелями. Соседним с кабинетом помещением была оркестровая ложа. Гаврюша принялся расшатывать доску, но тут появились музыканты и стали репетировать. Он затаился, подглядывал и подслушивал. Некоторое время спустя в оркестровую ложу пришла Кларисса и принесла своему мнимому папаше починенный фрак. Фрак, чтобы не измялся, повесили на спинку стула, и музыканты ушли, чтобы поесть, а Кларисса, к счастью, задержалась – и Гаврюша ее окликнул. Они вступили в переговоры, а кончилось тем, что девочка принесла из шорной молоток, помогла Гаврюше выбраться, и они приколотили выставленную доску обратно. Потом Гаврюша был спрятан на сеновале. После представления Кларисса сумела вывести его из цирка, воспользовавшись визитом водовоза с его преогромной бочкой. А Гаврюша уговорил ее пойти с ним в Московский форштадт, соблазнив поисками убийцы итальянца.

Очень мне его взгляд не понравился – мой переводчик готов был дать Клариссе нож и впустить ее в комнату мисс Бетти, лишь бы прелестное дитя улыбнулось благосклонно.

– Рвение не по разуму! – сказал я Гаврюше. – Идти через все предместья ночью с девицей! А если бы патруль?

– Убежали бы. Алексей Дмитриевич, вы ведь сами хотели поговорить с мадемуазель Клариссой! Вот, привел!

– Хитришь, братец!

Гаврюша, понятное дело, не знал про фальшивого нищего и про убийцу в женском платье. Я решил до поры не говорить ему. И стал любезничать с Клариссой. Она – почти ровесница моих племянниц, а их хлебом не корми – дай повертеть хвостом перед взрослым кавалером. Я, конечно, кавалер в годах, но для того, чтобы точить молодые зубки, пожалуй, еще сгожусь.

Но я не учел, что Кларисса выросла среди молодых мужчин и наловчилась их гонять так, как маленькая кошечка разгоняет оплеухами матерых котов. Многие уже сообразили, что через несколько лет она станет невестой, и господин де Бах даст за ней достойное приданое.

– Как прошло представление? – спросил я наконец.

– Может ли быть хорошим представление, в котором нет главного номера? – вопросом ответила она. И на ее личике был явственное недовольство. Конечно же главным номером она считала «Жизнь солдата»!

– Не может, – твердо сказал я. – Но мне бы хотелось, чтобы гастроли гимнастического цирка завершились успешно. Вы сами видите – цирк мне понравился, я охотно смотрел представления, наездники мне симпатичны… И очень жаль, что господин Матиас повредил спину. Он уже смог сам выступить? Или его заменили?

– Этот дурак Матиас лечится от боли киршвассером! – негодующе ответила девочка. – И всем приходится врать, чтобы господин де Бах об этом не догадался. Конечно же пришлось его заменить!

– Но это было ясно еще в тот вечер, когда он так неудачно соскочил с лошади.

– За это время он мог вылечить спину. Вы, уважаемый господин, живете в обществе, где люди любят болеть. Вам приятно болеть, лежать в постели, звать к себе врачей, и чтобы все приходили в гости – пожелать здоровья. А мы так не можем! Мы лечимся быстро – чтобы завтра уже быть в седле! – воскликнула она с гордостью. А я подумал: вот самая подходящая невеста для нашего Гаврюши, считающего, что жена в доме должна молчать и все делать по указке мужа.

Гаврюша находился в состоянии некого затмения. Если бы белокурая чертовка сказала, что дважды два пять, он и это бы проглотил с радостью. А она видела в нем приятеля, не более, – ее женихом мог стать только тот, кто вольтижирует не хуже покойного итальянца.

Я невеликий дипломат, однако понял – чтобы девочка рассказала про номер «Трактирщица в седле», нужно бы сперва поговорить на приятную ей тему.

– Да и мы, флотские, не любим валяться в лазарете. Я, изволите видеть, отставной штурман. Я знаю, каково ходить по палубе, когда она в шторм встает дыбом. И потому я оценил искусство господина Гверры – я не думал, что можно столь спокойно стоять и двигаться на скачущем коне.

– О, я знаю – нет человека, который бы видел его и не пришел в восторг! – пылко откликнулась Кларисса. – Говорят, Александр «Неистовый» лучший в мире наездник. Если бы Лучиано прожил еще хотя бы два года – он затмил бы брата! Но Александр хитрый, он женился на Лауре, которой уже не детей впору рожать, а нянчить внуков!

Я не ожидал от девочки такой язвительности. Видно, и это качество в ней воспитал гимнастический цирк.

– Лучиано, сдается, хитрецом не был… – подсказал я.

– Да, да! Это был самый лучший, самый благородный в мире человек!

У него были идеалы, знаете? Он мне рассказал как-то, что его идеал – всеобщая свобода, как это было давным-давно во Франции. Он был против тиранов и деспотов, он хотел бросить господина де Баха и уехать в Польшу – воевать за свободу поляков. Но Люциус, к счастью, отговорил его. Все знали, что при Лучиано нельзя сказать дурного слова про Польшу, и если кто говорил «бунт», он тут же возмущенно возражал, что это «всенародное восстание». И русские были его идеалами – те, которых повесили. В Санкт-Петербурге ему рассказали эту историю – он плакал, честное слово, плакал!

Гаврюша даже приподнялся над стулом – в этот миг и он желал воевать за чью-нибудь свободу, лишь бы таким способом добиться благосклонности девочки. Что удивляться – ему было всего двадцать лет.

– Да, это было благородное сердце! – подтвердил я. Мысли мои были в смятении – так неужели пособником бунтовщиков был этот безумный итальянец? Некоторое время спустя Кларисса подтвердила мои подозрения.

– Он был убежден, что вскоре поляки одержат победу, Польша обретет свободу. Он знал, что русский царь не удержит ее! Ох… вы же русский подданный?..

– Ничего, фрейлен, я очень вольнодумный русский подданный. Гаврюша, переведи.

– Он знал тайну, – вдруг прошептала Кларисса. – Он говорил: в июле поляки получат сильное подкрепление, но это тайна. Им привезут оружие и порох, но это тайна. И приедут волонтеры из всех стран…

– Он это только вам говорил, фрейлен? В таком случае он очень вас уважал.

– Нет, он это при мне и Люциусу говорил, и Карлу…

Наслушавшись новых комплиментов итальянцу, я с немалым трудом вернул девочку из заоблачных высей, где пребывала душа наездника, на землю. И после всяческих маневров она сообщила наконец, кто заменил на представлении Матиаса. В тот вечер, когда он повредил ногу, приятели его, Казимир и Герберт, решили его выручить и пошли смотреть платье. Кларисса пошла вместе с ними и помогла им разобраться в шнуровке, но, посколько Казимир так и норовил ухватить ее то за руку, то за талию, она рассердилась и ушла на конюшню к своему любимцу Гектору. Прочее мы знали не хуже нее. А роль неуклюжей трактирщицы исполнил Герберт.

– Должно быть, он не такой замечательный комик, как Матиас, – сказал я. – Давно ли он в гимнастическом цирке? Хорошо ли его знает господин де Бах?

– Он у нас недавно… – Кларисса задумалась. – По-моему, он из Варшавы…

Я едва не зааплодировал.

– Он ведь тоже добивался вашей благосклонности, фрейлен?

– Мне еще рано думать о благосклонности. Господин де Бах сказал, что я выйду замуж в двадцать пять лет – и только тогда он даст мне приданое.

Вот ведь старый черт, – подумал я, нашел способ удержать у себя подольше прелестную и талантливую наездницу!

– Одно другому не помеха. Вы можете с кем-то обручиться, а повенчаться потом, когда вам исполнится двадцать пять.

– Если бы только Лучиано был жив и согласился! Мы бы убежали к Александру Гверра!

Я ужаснулся – похоже, норовистая девчонка успела это предложить итальянцу.

– Нет, убегать вам нельзя было. Кому бы тогда достались липпицианы?

Она согласилась – ради липпицианов можно было потерпеть. И напомнила нам с Гаврюшей, для чего ночью шла через весь город в Московский форштадт.

– Убийца Лучиано Гверра – не та особа, о которой вам рассказывали друзья покойного. Есть человек, который видел убийцу и может опознать, – сказал я. – Это был переодетый мужчина. И я полагаю, зовут его – Герберт.

– Для чего Герберту убивать Лучиано? – удивилась Кларисса. – Они же приятели!

– Этого я вам объяснить не могу, а только удар ножом в грудь мог нанести лишь мужчина, у женщины слишком слабые руки…

– У женщины – слабые руки?! Да я могу помериться силой с любым из наших наездников!

– Алексей Дмитрич! – взмолился Гаврюша, вынужденный перевести этот вопль возмущения. – Что вы такое говорите? Почему вы решили, что убийца – Герберт?

– Это я тебе потом объясню. А сейчас переведи, что я твердо в этом уверен и завтра же иду в полицию – доносить о Герберте!

– Нет, это та женщина! – сердито настаивала Кларисса. – Еще когда они начали встречаться, Адам пошел за ней следом и узнал, где она живет! Если вы донесете в полицию на Герберта, то мы с Адамом пойдем и расскажем все, что знаем!

– Так он ведь уже все рассказал, – напомнил я. – Поверьте, эта особа итальянца не убивала! Не пройдет и трех дней, как справедливость восторжествует!

– Это не справедливость, а ложь! И очень жаль, что я не могу остаться в Риге подольше – господин де Бах распорядился собираться.

– Откуда такая поспешность?

– Он был в порту, и ему удалось выгодно зафрахтовать судно до Любека. Это очень удобно – морем в Любек, и потом через германские княжества в Вену. Так мы обходим Польшу и не рискуем ни людьми, ни лошадьми.

– Вот это новость! – воскликнул я, а Кларисса, очень недовольная новым кандидатом на роль убийцы, объявила, что была обо мне лучшего мнения.

Время было позднее, куда определить девочку на ночлег – я не знал и шепотом высказал Гаврюше свое неудовольствие. Он даже растерялся – теперь следовало возвращать Клариссу в цирк, а как она туда попадет? А если ее не будет там утром – начнется переполох, станут ее искать. Опять же – Штерн наверняка еще вечером обнаружил пропажу пленника, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать эти два события.

– Но насчет Герберта вы, Алексей Дмитрич, неправы… – так объявил он вместо того, чтобы искать выход из дурацкого положения.

– Ты просто многого еще не знаешь.

– На что ему?!

– То-то и оно, что есть на что!

В конце концов мы оставили Клариссу в моей комнатке, а сами разбили бивак в Ваниной. В последнюю секунжу я додумался – велел Гаврюше спать, не раздеваясь, у Клариссиных дверей, чтобы спозаранку, вызвав Потапа, отвезти ее в цирк. Там с утра привозят фураж, может статься, и воду – как-нибудь прошмыгнет. А стеречь ее нужно, чтобы ненароком не встретилась с мисс Бетти. Встретится – будет у нас еще один труп!

Но обошлось.

Спровадив девочку и даже не позавтракав, я устремился на поиски Яшки.

– Герберт? – переспросил он. – А что он за птица, этот Герберт?

– Понятия не имею! Яша, друг, времени в обрез – может, ты придумаешь, как найти эту пропащую плотницкую артель? Может, кто-то из них на Газенхольме объявился? Вся надежда – на то, что они видели переодетого наездника! Упомостроения – это замечательно, только в таком деле свидетели нужны.

– Даже если они скажут нам правду, то в свидетели вряд ли пойдут, – разумно заметил Яшка. – Их здешние немцы основательно запугали. Уже и то диво, что они додумались репетировать «Разбойников» ночью в цирке. Хотел бы я знать, кто им это присоветовал… На самом деле настоящий свидетель у нас один – наездник Адам. Он выслеживал мисс Бетти не потому, что за нравственность своего друга опасался. Ему показалось странным, что в цирк врывается незнакомая девица, машет какой-то картинкой. Уж не состоит ли она на жаловании в Третьем отделении?

– Да, если Адам знает про похищенные камни, то ему может показаться опасным такой интерес незнакомой особы к Гверре. А Гверра, если верить Клариссе, был натурой пылкой и на весь цирк вопил о своей приверженности идеям национальной свободы. И о том, что хранится в цирковом имуществе, он явно знал. Он запросто мог проболтаться женщине об украденных камнях – не мисс Бетти, так какой-то другой даме…

– И что же – мне теперь Адама увозить?! Алексей Дмитрич, побойтесь Бога! Я с этими вашими цирковыми делами на каторгу попаду!

Впрочем, мне удалось уговорить его поискать плотников на Газенхольме и на левом берегу Двины. Туда были командированы Гаврюша и Федот, а я остался в трактире ждать донесений.

Ваня мало что мог рассказать про Герберта. Тот был помоложе Казимира, одного с ним роста – самого подходящего для наездника, работающего высшую школу верховой езды. Если Казимир был деятелен, шумен, любил приволокнуться за дамами и, по мнению Вани, даже познакомился с какими-то обитающими неподалеку от порта, то Герберт, напротив, был тих, молчалив, в багаже своем возил книжки.

– Вот-вот, в тихом омуте черти водятся, – пробормотал я. – Именно так и должен вести себя человек, везущий груз бриллиантов…

Но арестовывать Герберта в одиночестве я не мог. А мог это сделать Штерн. Я отправился на поиски мнимого нищего, но возле цирка его не нашел. И даже время потянулось бестолково и бездарно. Я чувствовал себя дурак дураком – казалось бы, племянника спас, из цирка его освободил, так какого черта я торчу в этой злосчастной Риге?

Штерн нашелся два дня спустя – я встретил его возле цирка. Я совершал самый дурацкий на свете променад – не желая встречаться с мисс Бетти и понимая, что Яшка мне более ничем помочь не может, я слонялся вокруг Верманского парка. Гаврюшина экспедиция оказалась бесполезной, поиски убийцы зашли в тупик – да и не мое дело, кстати говоря, ловить убийц. Я знал, что это Герберт, а как бы я это доказал? Слишком многое пришлось бы поведать полиции.

В таком унылом состоянии я и повстречал Сергея Карловича Штерна. Он был скорбен не менее моего, и я его понимал – в его годы провалить такой важный розыск значило нанести смертельный удар по своей карьере.

Сейчас он был прилично одет и гладко выбрит, и я подивился его ранней седине. Ведь на вид ему было всего лишь около сорока. Я видал людей, у которых голова поседела в двадцать пять, но чтобы и борода – такое видел впервые.

– Итальянца убил наездник Герберт, – сказал я ему, – но доказать это мудрено. Вся цирковая банда поклянется, что в ночь убийства Герберт был у всех на виду, с него глаз не спускали. А меж тем он в женском платье выбежал в коридор и заколол Лучиано Гверра. Как это связано с пропавшими драгоценностями – я не знаю, но как-то связано.

– Эти проклятые штукари устроили побег вашему человеку, – сказал Штерн. – Они ненавидят всех, кто вмешивается в их дела. Как он сумел расположить их к себе – одному Богу ведомо.

Раскрывать эту тайну Штерну я не стал.

– Может, вы еще успеете что-то предпринять. У вас есть связи в рижской полиции. Задержите Герберта, осмотрите его багаж! Может статься, там и найдется пропажа!

– Вы будете учить меня розыску? Его багаж мои люди осмотрели. Я тоже имел его на примете… Цирковой сторож – мой человек, и кучер, что привозит фураж и солому, тоже мой человек. Поздно, Сурков… Они сегодня отплывают на шхуне «Минерва».

– Как – сегодня?

– А вы поглядите – у цирка уже собирается народ. Ждут, когда в порт поведут лошадей.

– Вы подозревали, что девица Полунина прислана за драгоценностями и убила того, кто их вручил?

– Была и такая мысль… Потому мне и показалось странным, что она все еще бродит вокруг цирка.

– Значит, в том, что драгоценности прятал Гверра, вы не сомневались?

– У меня было много версий. И всем им теперь – грош цена!

Гимнастический цирк господина де Баха уходил из Риги. Как же этот отъезд отличался от торжественного появления цирка в городе! Конюхи и наездники в простой одежде вели лошадей, следом катили телеги с имуществом. Несколько человек ехали на телегах, среди них пожилая женщина и трое маленьких ребятишек. Йозеф, сидя на лошади, обозревал сверху эту процессию и отдавал команды. Сам де Бах с семейством и свитой, должно быть, уже был в порту и следил за погрузкой своего багажа.

Мы следили за этим шествием, пока оно не скрылось за деревьями эспланады. И я думал – весьма разумно, этот путь в обход крепости и Цитадели дольше, но пробираться этаким караваном по узким извилистым улицам совершенно невозможно.

Должно быть, странно гляделись мы со Штерном – два хорошо одетых господина стоят на углу и молча смотрят на эспланаду. Говорить вроде было уже не о чем.

Затем мы, не сговариваясь, пошли по Дерптской к Елизаветинской. Я полагал дождаться там извозчика и ехать в Московский форштадт, а какие мудрые мысли обуревали Штерна – неизвестно. Мы прошли вдоль ограды Большого Верманского, стараясь не смотреть на опустевший цирк. Как на грех, свободного извозчика все не было и не было.

– Как себя чувствует Ваня? – вдруг спросил Штерн, и я подробно рассказал ему о ходе лечения.

Мне сделалось безумно жаль этого человека, обладавшего, несомненно, и сильной волей, и сообразительностью. Я как-то хотел дать ему понять, что искренне ему сочувствую. Но когда я попытался сделать ему несколько вопросов, он отвечал односложно. Ему было не до меня. Ну что же, навязываться со своим сочувствием я не привык.

– Что ж, господин Штерн, настало и нам время расставаться. Простите, что так с вами обошлись. Видит Бог, благие намерения…

– Вам-то что…

– Еще раз благодарю, что не мешали вызволять моего Ваню.

– Вы своими действиями могли вспугнуть злоумышленников и заставить их совершать ошибки…

– Штерн, смотрите!

С того места на перекрестке, где я стоял, был виден парадный вход в цирк. Там, на ступеньках, откуда-то взялся невысокий кругленький господин, очень просто одетый. Я его признал – это был комик Люциус. Он сидел, придерживая саквояж и обмахиваясь цилиндром – утро выдалось жаркое.

– А ведь он кого-то ждет, – сказал Штерн. – Неужто он? Ну точно же он! Он передаст драгоценности в последнюю минуту! Слушайте, Сурков, Христа ради – выручайте! Следите за ним, я бегу за подмогой!

– Погодите, Штерн, не может быть, чтобы он…

– И как еще может! Мы всех перебрали, на него не подумали, а так оно всегда и бывает – самый невинный и окажется злодеем.

– Но отчего ждет он столь открыто?

– А кому его стесняться? Сейчас подойдет человек, вроде бы попрощаться, пожелать счастливого плаванья, и заберет мешочек с камнями.

Штерн был сильно обеспокоен, я же просто пребывал в меланхолии.

Цирк уезжал – а правды мы так и не добились.

Единственная возможность узнать еще немного была – подойти к Люциусу, который сидел и поглядывал по сторонам. Сведения были почти бесполезны, и все же я решился.

– Знаете, Штерн, потолкую-ка я с ним. Пока я беседую – никто другой не подойдет, а вы успеете призвать на помощь своих людей.

Чиновник особых поручений столичной сыскной полиции впервые за время нашего знакомства улыбнулся. Я подумал, что он, в сущности, неплохой человек. А что до его жесткости и язвительности – помилуйте, кто ж будет счастлив, если его, похитив, доставят в какую-то баню на окраине Московского форштадта с собственным париком в зубах?

Штерн развернулся и побежал к Елизаветинской – останавливать извозчика. Я убедился, что Дерптская пуста, перешел ее и неторопливо направился к Люциусу.

– День добрый, сударь, – сказал я по-немецки. – Прощаетесь с Ригой?

– Да, отплываем в Любек, сударь.

– И оттуда уж в Вену?

– Да, понемножку… А с кем имею честь?

– Отставной штурман Сурков, к вашим услугам.

Я ничем не рисковал, называя свое подлинное имя. И говорить я старался неторопливо, как можно правильнее – тем вынуждая и собеседника своего к медленной и плавной речи.