Текст книги "Опасные гастроли"

Мы вернулись на Гертрудинскую, и Алексей Дмитриевич со Свечкиным сразу удалились в чуланчик. Я же долгое время не могла заснуть – а отчего, не знаю и сама.

Проспала я не более двух часов – меня разбудил рассвет. Отчего-то он был удивительно радостным, как будто все мои беды кончились, и я могла вздохнуть спокойно. Несколько времени я пролежала, не желая ни о чем вспоминать. Сон не шел, оставалось только взять английскую книжку и дождаться пробуждения Алексея Дмитриевича со Свечкиным.

Когда Свечкин вздувал самовар, прибежал Гаврюша, и началась суета. Гаврюшу послали обратно в Московский форштадт за телегой, наказав ему, чтобы, отправив телегу на Гертрудинскую, сам бежал искать хорошего доктора-немца. Кроме того, Алексей Дмитриевич написал письмецо какому-то Якову Агафоновичу, чтобы тот взял извозчика и прибыл самолично.

– Мисс Бетти, я отсюда съезжаю, – сказал он. – Мне Ларионов найдет жилье, чтобы там поселиться вместе с Ваней, пока он не окрепнет настолько, чтобы перевезти его в столицу. Коли хотите, можете оставаться… я комнату на месяц вперед оплатил…

При этом он усердно взбивал помазком в плошке мыльную пену для бритья. Все это походило на обычное утро в небогатом семейном доме – муж собирается на службу, жена убирает со стола.

Меня беспокоило одно – теперь, когда Ваня найден, пойдет ли Алексей Дмитриевич в полицию?

Судя по тому, что он прихорашивался, а Свечкин вышел на лестницу с его сюртуком и щеткой, какие-то важные встречи ему с утра предстояли.

Вскоре прибыл здоровенный купчина-старовер. Он вошел, обозрел комнату и недовольным голосом заметил:

– У вас тут и лба перекрестить не на что!

Я немного знала обычаи староверов и удивилась, как это купчина зашел в дом, принадлежащий немцу, и в комнату, где жили «никониане».

– Яков Агафонович! – воскликнул Алексей Дмитриевич. – Ты извозчика не отпустил?

– Ждет. И телегу нанял на пристани, скоро будет.

– Перину в телегу велел положить?

– Все, как велено – моя Федотовна и перину, и одеяло обещалась дать. Только те, что попроще и постарше, чтобы их в дом уж не возвращать. Она у меня в строгости воспитана, милосердие – милосердием, а оскверненной посуды в доме не потерпит, и перины также. Так где ваш Ваня?

– Поедем, и ты, Яков Агафонович, вызвав дворника, объяснишь, что там, в сарае, твой парнишка прячется. Придумай что-нибудь – что разумом скорбный, что от страха свихнулся, что припадочный… Да дай дворнику хоть рубль – он с кучером Ваню вынесет и в телегу уложит.

– А что с ним на самом-то деле?

– Так хорошо обо что-то головой треснулся, что левая рука с ногой почти не слушаются. Но он говорит, что теперь уже ничего, даже сам подниматься может. Только голова кружится и наизнанку его выворачивает. Пока довезем – Гаврюша доктора найдет и приведет.

Им было не до меня – купчина вообще в мою сторону не смотрел, а Алексей Дмитриевич настолько радовался обретению племянника, что, кажется, вообще обо мне позабыл. Наконец они выскочили из комнаты, сопровождаемые Свечкиным, а я осталась.

У меня не могло быть никаких претензий к Алексею Дмитриевичу – я помогла ему вернуть племянника, а он, скорее всего, решил не отдавать меня полицейским – иначе зачем бы предоставлять мне жилище на остаток месяца? Сам он постановил до отъезда жить вместе с Ваней и наблюдать за его лечением. Это было разумно – комната на Гертрудинской для больного мало годилась. В новых похождениях он не нуждался. Я также ему более не требовалась.

Он явственно дал мне понять, что дороги наши разошлись. И если он вздумает отыскать Ваниного похитителя, чтобы привлечь его к суду, он вполне способен это сделать без моей помощи.

Оказалось, что я не ошиблась. Часа три спустя появился Свечкин и стал собирать вещи. Со мной он почти не разговаривал.

После того, как он отбыл со всеми уздами и баулами, я нашла на столе сто рублей ассигнациями. Очевидно, в эту сумму Алексей Дмитриевич оценил жизнь и здоровье своего племянника. Но я не стала негодовать. Ощущение у меня было – словно бы в дуще хранилось множество всякого добра, и вдруг оттуда все вынесли, и хорошее, и плохое, осталась одна пустота.

Я села к окошку и долго смотрела на дерево. Надо было решить, как жить дальше. Но я была не в состоянии решать.

И думать я была не в состоянии – а лишь смотреть на неподвижную листву. Это был скверный покой – но выйти из него мне никак не удавалось.

Еще до института я несколько месяцев прожила у чьей-то бабки. Она имела привычку, переделав домашние дела, садиться у окна и долго молча смотреть на совершенно пустой узкий двор, на доски облупившегося забора. Я все никак не могла понять – о чем же она думает. Теперь мне это стало ясно. Оказывается, даже в самые трудные минуты, когда речь идет о спасении и репутации, и свободы, и чуть ли не самой жизни, можно думать – ни о чем…

Глава десятая
Рассказывает Алексей Сурков

Да, я не то чтобы поверил ей… Я захотел ей поверить.

Она упряма – ей страшно хотелось переспорить меня в вопросе о переводе из Шекспира. Она норовит настоять на своем. Возможно, этой цитатой про лошадь она просто-напросто хотела меня отвлечь. А потом, убеждая поспешить с визитом к полицмейстеру, просто притворялась.

Но потом мисс Бетти замолчала – хотя ей следовало бы что-то говорить!

Молчащая женщина – сродни морю накануне шторма. Еще и волн нет, только рябь, а по облакам, по цвету солнца, по иным приметам опытный моряк может предсказать: вот-вот начнется! Пока моя распустеха-сестрица без умолку трещит, я знаю: все ее беды гроша ломаного не стоят. Вот когда замолчит – появятся основания для тревоги.

Честно признаться, я ждал бурных оправданий. Ведь она же начала оправдываться совершенно так, как все прочие женщины, с криком и яростью. Мне доводилось – грешен, каюсь! – расставаться с женщинами, которые имели основания для бурных сцен. Было это, правда, очень давно, и женщины те давно уже пятидесятилетние дряхлые старушки. Одна, помнится, даже схватила со столика дорогую вазу и грохнула ее об пол. Странный способ удерживать любовника, ну да чего в мире не бывает!

Случалось, что оправданий требовали от меня. Уже много лет спустя после тех событий я понял, как следовало себя вести: повторять одно и то же, с одинаковыми интонациями, не уклоняясь ни вправо, ни влево тот намеченного пути отступления, чтобы не вызвать новых гневных вопросов.

А я же понимал, что многое в моем поведении кажется мисс Бетти подозрительным. И прежде всего – моя попытка ухаживать за ней. Я словно бы говорил своими неуклюжими маневрами: красавица моя, забудь о том, что я злоумышленник!

Вот тоже нашелся ловелас… А все Яшка! Сам душу спасает, а меня сбивает с толку!

Я был страшно собой недоволен. И что скверно – я видел, что мой верный Свечкин тоже мною недоволен. Он так на меня косился, что я понимал: выгляжу немногим лучше того смешного толстяка в цирке, что всем мешал выравнивать граблями опилки и был с позором увезен на тачке.

Однако беседа о Шекспире привела меня в итоге к сараю, где прятался бедный Ваня – больной, страдающий, растерянный.

Мы со Свечкиным забрались на крышу сарая, в полном соответствии с планом, который нарисовала мисс Бетти, я соскочил вниз, тут же оказался у двери и устремился вовнутрь, пока не подбежал дворовый пес.

По дороге мисс Бетти рассказала, что в углу сарая составлена старая мебель, и за ней – убежище, устроенное детьми для незнакомца. Я уже почти не сомневался, что это Ваня. Нужно знать детей, чтобы догадаться об этом. Они вряд ли стали бы прятать в сарае взрослого, но такого же мальчика, как они сами, – запросто. Детям свойственно порой объединяться против взрослых, особливо во всяких шалостях.

К тому же я безумно желал, чтобы так оно и было. Ведь если мой племянник здесь – значит он не уехал с конокрадами в имение Крюднера! Значит, совесть его чиста!

– Ваня, это я, дядюшка твой! – позвал я негромко, на ощупь продвигаясь вдоль стены к мебельным фортам и бастионам. – Это я, Алексей Дмитриевич! Ваня, отзовись!

Ответа не было.

– Ваня, это я, не бойся! – позвал я уже громче. – Я все знаю – знаю, как и для чего тебя увезли из Санкт-Петербурга. Я найду этого человека, он будет наказан! Отзовись, Христа ради! Или я тут все переверну!

В конце концов он подал голос.

Я не стал докапываться, что именно с ним стряслось, отчего он так напуган, и пообещал, что утром заберу его отсюда, ибо таскать полуживое тело по крышам просто боюсь. Равным образом я пообещал ему, что жить он будет у меня, а матушку с отцом увидит только тогда, когда сам того пожелает.

И наутро мы с Яшкой прибыли за ним.

Яшка вступил в переговоры с дворником – я бы такого дворника гнал пинками от Мельничной по меньшей мере до Берга, не останавливаясь. Здоровый детина, а улица перед домом с утра не метена! Гаврюша, который прибыл с телегой, вместе с кучером пошел в сарай раздвигать мебель, и мы вчетвером кое-как извлекли оттуда Ваню. Он мог стоять, но ходить – только с помощью. Я обнял его, успокоил, помог уложить в телеге, и мы двинулись в Московский форштадт.

Там нас уже ждали две чистые комнаты на втором этаже русского трактира. Я остался с Ваней, а Свечкина отправил за вещами. Когда он уже вышел из комнаты, я вспомнил про мисс Бетти, вернул его и дал ему сто рублей ассигнациями – пусть передаст без всяких объяснений. После чего я стал ждать доктора-немца, а Гаврюша скрашивал мое ожидание всякими историйками из жизни форштадта. Я был абсолютно счастлив – племянник нашелся, доктор вскоре поставит его на ноги, и можно будет возвращаться в столицу. Я даже не хотел более идти в полицию и рассказывать о похитителе липпицианов, который, возможно, прячется в имении Крюднера.

Потом пришел доктор по фамилии Зильберштейн, осмотрел Ваню и сказал, что племянник по меньшей мере неделю должен будет провести в постели. Также он велел занавесить окна, чтобы в комнате царил полумрак, и выписал лекарства, с которыми Гаврюша побежал в Рижскую крепость – только там и были городские аптеки. Он вернулся с какими-то микстурами в пузырьках, и мы принялись выпаивать эти снадобья Ване с ложечки. Прибыл Свечкин с нашим имуществом, и началась вся суета, сопровождающая обустройство на новом месте.

Вскоре Ване полегчало. Он сам заговорил со мной, каясь в грехах.

Тут-то и обнаружилась та ошибка, что я совершил еще в столице. Свечкину надо было узнавать у цирковых служителей, один ли Ваня бывал на конюшне, когда делал вопросы, или с кем-то из старших. Тогда бы ему и описали осанистого господина, сопровождавшего моего племянника, тогда-то бы я и понял, что дело не только в Ванином желании научиться ловко вольтижировать. Имея приметы того господина, я мог бы уже в столице хоть что-то разведать, а в Риге – тем более! И Свечкин опознал бы его, когда он у парковой ограды разговаривал с Ваней. Но я, давая приказание произвести расспросы, об этом совершенно не подумал.

Доктор предупредил меня, что Ваня, возможно, сам не помнил, как оказался в сарае. И потому я не стал домогаться правды, тем более что она казалась мне какой-то необязательной. Я нашел племянника – это главное, прочее значения почти не имеет. Правду Ваня раскрыл ближе к вечеру.

Все, что мы узнали, было правдой. Человек, которого Ваня называл Платоном Васильевичем, свел с ним знакомство в конюшнях Симеоновского цирка. Видя Ванину любовь к лошадям, он обещался помочь и в разговорах очень ловко навел моего простодушного племянника на мысль о бегстве. Он обещал, что сам потом поможет Ване примириться с родителями, и последним доводом в пользу побега было то, что он договорился с де Бахом – якобы тому хочется взять в России еще одного ученика, чтобы со временем воспитать его хорошим наездником, а потом поставить каменный цирк и в Санкт-Петербурге. Ваня сбежал из дома, был отведен к де Баху, вместе с лошадьми совершил морское путешествие в Ригу, а тут уж его стали учить всему конному штукарству. Но обучение продлилось недолго – скоро в Риге объявился и Платон Васильевич.

Сперва он пытался уговорить моего племянника, чтобы тот поздно вечером открыл ворота Малого Верманского парка. Потом стал угрожать, что расскажет в полиции о Ванином побеге. Ваня еще не понимал, что означает эта интрига и, боясь разгневать своего покровителя, впустил его в парк той самой ночью, когда мы из ложи смотрели на репетицию Шиллеровых «Разбойников».

Вслед за Платоном Васильевичем вошли еще три человека и устремились к конюшне. Ваня, поняв наконец, что дело неладно, пытался им воспрепятствовать и закричал было, но Платон Васильевич отвесил ему претяжелую оплеуху. Ваня кинулся бежать, пронесся через конюшню, где никого не заметил, а то бы позвал на помощь, и выскочил в подковообразный коридор, огибавший манеж. Платон Васильевич гнался за ним и сумел-таки нагнать – Ваня проскочил мимо двери, ведущей в сени, и оказался в каком-то тупичке. Очевидно, вечером там располагалась лавка, в которой продавались для зрителей конфекты и прочие сладости. Там Платон Васильевич нагнал его и ударил еще раз. Ваня отлетел и стукнулся головой о столб. После чего наступило некое затмение.

Он опомнился, лежа на полу. Тело не слушалось, он до полусмерти испугался. Доносились какие-то страшные крики. Кое-как он пополз в темноте, сам не ведая куда. И тут уж ему повезло – он нашарил открытую дверь. Как он выбрался на ступени, ведущие к парадному входу в цирк, он описать не смог – полз, и все тут.

– Стало быть, ночью этот вход был открыт? – уточнил я.

– Да, дядюшка. И фонарь горел…

– А потом?

– Потом ко мне подошли Вася и Николаша.

– Откуда же они к тебе подошли?

– Они сказали, что парадные двери были распахнуты, в цирке кричали про пожар, поэтому они вошли в сени, и тут услышали, как я ползу. Они прижались в углу и ждали, пока я выберусь из цирка. А потом, когда я оказался под фонарем, они подошли. И Вася спросил, не ранен ли я.

– Вы раньше были знакомы?

– Нет, не были, я вообще никого в Риге не знал. Но они между собой говорили по-русски… и я их по-русски попросил, чтобы помогли уйти… Я их умолял, чтобы они обо мне никому ни слова не говорили!

– А они?

– Они обещали. И взяли меня с двух сторон под руки. Я идти почти не мог, я ногу не чувствовал, они меня на себе тащили. Я им сказал, что если в цирке узнают, где я, то убьют. И они меня спрятали в сарае, все там устроили, чтобы я лежал и не двигался, ночью ко мне приходили, еду приносили, и все прочее…

– Ну, хоть что-то становится ясно, – пробормотал я. – Значит, ты не ведаешь, куда потом подевался этот Платон Васильевич?

– Нет, дядюшка… Я только вот что вспомнил – ведь за нами кто-то еще бежал. Если бы я того человека видел на конюшне – я бы его позвал. Он, наверно, в шорной был или даже на сеновале.

– А ты не слышал женского крика?

– В цирке кричали… Да только, дядюшка, я плохо соображал, все это было, как во сне… Помню только, все время твердил: «Господа, вы меня не выдавайте!.. Христа ради, не выдавайте!..»

– Уберег тебя Христос, – сказал я. – Скажи, ты при встрече узнал бы этого мошенника Платона Васильевича?

Я уже твердо решил утром дойти до полиции, пробиться к полицмейстеру и заставить его послать людей в имение Крюднера.

– Да, я узнал бы его. А что?.. Что он сделал?

– Именно то, чего ты боялся, – увел двух липпицианов. Ведь он для этого просил тебя, чтобы ты, кого цирковые псы уже знают, отворил ворота и впустил его на конюшню? Молчи, не отвечай, и так все ясно. Липпицианов вернули. Хочешь, я расскажу тебе, как их вернули?

И я до темноты развлекал племянника историей о том, как мы преследовали маленькую отважную Клариссу. Потом я выпоил ему еще чуть ли не стакан микстур и, убедившись, что он спит, отправился к себе в комнату – выпить чаю со Свечкиным. Хоть он и зовет меня барином, но мы – люди флотские и часто обходимся без церемоний.

Про мисс Бетти я даже не вспомнил. Суета вокруг племянника вытеснила из головы моей все лишнее.

Зато утром вспомнить о ней пришлось.

Зильберштейн явился прямо к завтраку. Свечкин поставил на стол прибор для него, и доктор охотно выпил чаю. Заодно он рекомендовал мне запастись в аптеках рижским бальзамом – будучи добавлен в чай, он полезен и от простуды, и от ломоты в костях, и чуть ли не от огнестрельных ран. Потом Зильберштейн осмотрел Ваню и сказал, что надо бы мальчика наконец вымыть. Мы хотели это сделать вчера, но Ваня после переезда скверно себя чувствовал.

Проводив доктора, я велел Свечкину раздобыть лохань, в которой можно вымыть мальчика. Он отправился вниз, пытать трактирщика насчет лохани и горячей воды, а я стал искать в баулах чистую рубашку и прочее исподнее, во что переодеть Ваню.

Тут-то в дверь постучали.

– Входите! – крикнул я.

На пороге встал запыхавшийся Гаврюша.

– Алексей Дмитрич! – воскликнул он. – Новость, да прескверная!

– Говори!

– Я сейчас приятеля встретил, купцов Крашенинниковых приказчика Савву. А его, Саввы, сосед фуражом торгует – в гарнизонные конюшни фураж поставляет, ну и, как оказалось, кто-то его де Баху рекомендовал. Я не знал, право, не знал, а то бы первым делом с ним вас свел! Сегодня этот сосед в цирк подводы с овсом и соломой посылал. Кучер вернулся и рассказывает – беда у них, старшего конюха убили.

– Карла? – изумился я.

– Сдается, Карла. Да и не сразу нашли – тело примерно туда упрятали, где мы с вами сидели, под ложи то есть. А вот и самое скверное – закололи ножом, большим, каким кухарки мясо на фарш рубят. Наездники говорят – тот самый, которым убили итальянца. Но хуже всего – знаете, когда его убили?

– Нет, откуда?

– Убили его этой ночью. Так-то, Алексей Дмитрич. Ножом, какие на кухнях держат!

– Но он мог там, под ложами, пролежать до самого отъезда цирка в Вену. Как вышло, что его сразу нашли?

– Плотников позвали, что-то чинить, они и увидели тело.

– Каких плотников? Тех, театроманов?

– Нет, наших, из форштадта. А те пропали, сгинули.

– Ты полагаешь, этот конюх, Карл, что-то знал про убийство итальянца? – спросил я.

– Да точно знал!

Гаврюша смотрел на меня безумными глазами.

– Поверили убийце! – говорил этот взгляд. – А она ночью опять забралась в цирк! Нашли кому верить! Распутной девке, которая с заезжим конным штукарем блудила!

– Погоди, – сказал я. – Это все еще доказать надо.

– Да чего тут доказывать? Вы ведь ее оставили на Гертрудинской? Так кто ей мешал ночью дойти до балагана?

– Гаврила Анкудинович! – воскликнул я. – Не пори горячку! Эй, Свечкин!

Свечкин явился на зов не сразу – он с грохотом втаскивал по лестнице большую лохань.

Я велел ему сидеть дома, ухаживать за больным, отмыть его до нежного скрипа, отпаивать микстурами, а сам стал собираться.

– В управу благочиния, Алексей Дмитрич? – с надеждой спросил Гаврюша.

– К Якову Агафоновичу. Будем совет держать.

В Гостином дворе мы Яшку не обнаружили. Он был на берегу Двины, где возле пристани следил за разгрузкой струга и костерил струговщиков: он их еще три дня назад ждал, где их нелегкая носила? А костерил Яшка замечательно – гремел и грохотал, как Юпитер с облаков. При его нынешнем телосложении получалось внушительно. Большие тюки домотканого льна по сходням сносили на сушу, стоявший рядом с Яшкой конторщик делал карандашом пометки на бумаге, а Яшка время от времени прикладывал руку козырьком ко лбу и высматривал на реке еще один струг.

Двина в этом месте кипела и бурлила от суденышек, немногим выше по течению причаливали плоты. Ниже по течению уже был широкий наплавной мост, а за ним швартовались те суда, что заходили с моря.

– Дядька Пантелей! – вдруг закричал Яшка. – Сюда, сюда греби! Я все возьму!

– Что там? – спросил я.

– Копченую рыбу с Газенхольма везет. Там латыш живет, коптить мастер! Он рыбку Пантелею сдает, тот по форштадту разносит. Рыбка в погребе не испортится!

Я залюбовался Яшкой – здоровенный мужичина вырос, занял в жизни именно то место, какое ему от Бога было предназначено, и счастлив: стоит жарким летним днем на берегу в распахнутом кафтане, радуется прибывшему стругу и копченой рыбе; наверняка уже видит внутренним взором, как сядет за стол все его немалое семейство – дородная жена-красавица, сыновья и дочки, та родня, что кормится при его торговле. И сам он – в торце стола, муж, отец, хозяин!

Ох, ей-Богу, зависть меня взяла…

– Яков Агафонович, поговорить надо, – сказал я ему. – Племянника-то я вернул, да тут такое дело… Ты человек бывалый, помоги советом.

Яшка посмотрел на Гаврюшу.

– Алексей Дмитрич, коли этот сокол ясный к тебе с завиральными затеями пристает – гони в шею.

– Кабы завиральные…

Мы пошли в новый Яшкин склад – краснокирпичное здание неподалеку от берега. Городские склады в крепости хороши, да нанимать их дорого, дешевле ставить свои, – так объяснил Яшка. За три года такой домина, глядишь, и окупится.

Там, сидя на скамье из свежеоструганных досок, я рассказал про убийство Карла. Гаврюша норовил подсказать и всячески показывал свою осведомленность, пока Яшка не сложил преогромный волосатый кулачище и не поглядел на него очень хмуро.

– Я понял, Алексей Дмитрич, – сказал мой купчина. – Ваша мисс Бетти оставалась ночью одна. Что она делала всю ночь – Бог весть. Дамские туфельки – не наши сапожищи, могла сойти с лестницы, не скрипнув, и так же вернуться, благо вход отдельный. Нож – тот, что, статочно, пропал с кухни в ее доме. Она валит на детей, а вы с Гаврюшей полагаете, будто дети ни при чем.

– Дети ночью были у цирка и спасли моего Ваню. Но был ли при них нож – этого уже не понять. Сами они будут отпираться, но почему – потому ли, что отцовской розги боятся, или потому, что действительно не брали ножа, никто уже никогда не поймет… – я вздохнул. – И вот что у нас получается. Или итальянца убил этот чертов Платон Васильевич, что похитил липпицианов, или – мисс Бетти. Но убить старшего конюха Карла Платон Васильевич не мог – я его от души тростью благословил, а ты эту трость видел. Диво, коли поломанной ключицей отделается. Да и убивать конюха ему вроде незачем.

– Этот Платон Васильевич, чтоб его приподняло и шлепнуло, человек не бедный. Я полагаю, он сам лошадей выращивает, и конный завод у него где-то в глуши – там, где никто не увидел бы липпицианов, – сказал на это Яшка. – Значит, найдутся у него деньги, чтобы нанять человека и послать его в цирк – убить конюха Карла. Может статься, конюх его тогда ночью признал и за молчание денег просил, в цене они не сошлись – вот нож и пустили в ход.

– И это верно, – согласился я. – Но все в цирке убеждены, что итальянца убила мисс Бетти. И теперь я не знаю, как мне быть. Я привык считать себя порядочным человеком, а она все же помогла мне найти Ваню… Если бы я твердо был уверен, что предоставил приют убийце, то уже сидел бы в кабинете полицмейстера! Но я ни в чем не уверен…

Некоторое время мы, все трое, молчали.

– Я могу пойти в цирк, на конюшню, вроде как мы там рубанок забыли, – предложил Гаврюша. – Я человек простой, меня там запомнили, мне то скажут, чего господам не говорят…

Я попытался прожечь его огненным взором. Не удалось. И он, подлец, прекрасно понимал, что я не расскажу Ларионову про его шашни.

– Сходи, пожалуй, – задумчиво произнес Яшка. – Оболгать невиновного – великий грех. Оно и в заповедях сказано – не послушествуй на друга своего свидетельства ложна. Алексей Дмитрич! Вы твердо решились идти в полицию?

– Я должен рассказать о конокраде и добиться, чтобы его схватили. Мой Ваня лежит полумертвый. А если этот конокрад впридачу убил итальянца, который пытался его задержать или хотя бы просто признал? Ведь он, когда лошади де Баха стояли в Симеоновском цирке, приходил на них смотреть, его могли запомнить.

– Чтобы схватить его, полиция не требуется, – сказал Яшка. – Вы, сударь, с господином Морозовым меня в двенадцатом году и от смерти, и от бесчестья спасли. Я теперь в русской Риге не последний купец. А был бы – тьфу, кабы не вы. Может, к мошенникам бы прибился. Может, на дне Двины с камнем на шее лежал. Так вот – коли я молодцов собрать вздумаю, многие рады будут мне послужить. А молодцы у нас крепкие. С шестипудовым мешком на плечах бегают! Надо – струги из Риги в море выводят и Шлокским каналом в Курземскую Аю до самой Митавы гонят, и обратно. Ко мне на двор воры не лазят не потому, что заборы высокие да кобели злые. Пусть бы вовсе того забора не было! Я свой ради девок поставил – нехорошо, чтобы на девок и баб чужие таращились. Потому не лазят, что я вот гаркну ночью: «Воры!» – а ко мне с каждого двора по два, по три молодца выскочат, пусть босиком да распояской, зато с палками, а кто и с ружьем. Так бока намнут – в управу благочиния везти не придется, а сразу на кладбище. Да и что нам та управа благочиния?

– Яков Агафонович, ты такие бунтарские разговоры брось, – как можно строже сказал я.

– Какие ж бунтарские? У нас тут есть полицейская часть, но это так – для географии, – усмехнулся он. – Всякий про себя говорит – живу, мол, в такой-то части, а мы чем хуже? И наша денежка не щербата! А на деле полицейские для нас – как пустое место, в наши дела не суются. Своих воров мы ловим сами, и про это все знают. А воры на Московский форштадт вечно зубы острят – мы-то люди не нищие. А коли кто обнищает – пожалуйте в богаделенку! Да у нас купечество не только богадельню – и больницу содержит, и сиротский приют, и школу для парнишек. Нас в Московском форштадте – восемь тысяч христиан древлего благочестия, разве не сила? Да еще православные, мы с ними не грыземся, как при Никоне, а ладим. Так что мы уж наловчились партизанскую войну вести…

– Яша, ты что затеял? – с тревогой спросил я.

– Ничего особого – а пошлю молодцов в Берг, добывать твоего Платона Васильевича.

– Его там, поди, уже нет! После того, как Кларисса увела липпицианов, он вряд ли там остался – разве что уж вовсе несуразный дурак!

– Дурак он или нет – это мы как раз узнаем. Вы ничего не предпринимайте, Алексей Дмитрич, пока молодцы не вернутся. Гаврюша, поведешь дивизию?

Гаврюша широко улыбнулся. И я понял, что судьба бедного конокрада решена – этот его из-под земли выкопает!

Я хотел было еще поспорить – но посмотрел на Яшку и понял, что доводы рассудка тут бесполезны. Передо мной стоял матерый купчина, в том самом возрасте, когда седина – в бороду, а бес – в ребро, и он непременно хотел показать мне, да и себе самому, пожалуй, кто в этом городе хозяин.

– Те, кто сидят в Рижском замке, особливо когда там нет губернатора, и те, кто сидят в управе благочиния, – тьфу! – так говорил взгляд его пронзительных черных глаз. – Это все Рига немецкая, это колбасники с аптекарями. А мы тут – Рига русская, Московский форштадт. Пока они бумажки со стола на стол переносят с умным видом, мы дело делаем. И вот сейчас ты, любезный мой давний приятель, в сем убедишься!

Так же глядел и Гаврюша.

– Как мой хозяин решит, так я и поступлю! – без слов говорило его худое лицо с молодой рыжеватой бородкой, с приподнятыми уголками тонкогубого рта. – Велит – пойду усадьбу Крюднера штурмовать. Велит – на кораблях поплыву, с голландскими и французскими купцами договорюсь, а то и с португальскими, и с английскими, и с американскими. И сам купцом стану, свои лавки открою! Колбасники с аптекарями ко мне на поклон прибегут в Московский форштадт! Вот только бы Яков Агафонович меня старшим приказчиком поставил!..

– Я с вами, – стараясь сохранять серьезность на лице, – сказал я. – Я все-таки флотский, военный человек, на абордаж хаживал. Только зайду в трактир – где-то там в баулах упрятан портрет Платона Васильевича, а где – один Свечкин знает…

– Если только девка не водит вас за нос и не подсунула вам какую-то другую образину, – здраво заметил Яшка. – Нет уж, молодцы сами управятся. Они понимают по-латышски и сумеют расспросить тамошних крестьян. А вы ступайте лучше, Алексей Дмитрич, в трактир. Полагаю, к рассвету могут быть известия…

Пришлось согласиться.

Но, бредя в одиночестве к трактиру, где ждали меня Свечкин и Ваня, я вновь и вновь припоминал свой разговор с мисс Бетти – до того, как мы взялись переводить Шекспира, и после того.

Я ведь поверил ей. Не потому, что она оправдывалась, не потому, что привела доводы, а просто необъяснимым образом поверил. И вот сейчас выходило, что все ее пылкие речи были враньем. Хотя казалось мне странным, что нож, которым убили итальянца, был похищен уже после того, как мы с Гаврюшей доставили мисс Бетти на Гертрудинскую, но где доказательства, что у нее не было в цирке сообщника или даже сообщницы. Да и про сам нож я, кажется, только от нее и знал.

Она помогла мне найти Ваню – но случайно ли это получилось, или она была твердо уверена, что Ваня ничего не знает об убийстве?

В таких печальных и запутанных размышлениях я дошел до трактира. Свечкин с помывкой Вани справился, его грязное исподнее выкинул, даже не попытавшись отстирать (оно действительно было в ужасном виде и воняло), а от меня потребовал денег на новую одежду для мальчика.

– Купи несколько пар хорошего исподнего, – велел я ему. – И поспрашивай, где тут можно недорого взять Ване обувь и одежду. Сдается, цены в Риге не столь безумны, как в столице. Увидишь хорошую зимнюю одежду – тоже бери.

– Хотите оставить дитя при себе? – догадался он.

– Да, брат Свечкин. Обзаведусь хоть такой семьей.

– Жениться вам, барин, надо…

– Пошел вон! – заорал я. И потом, когда дверь хлопнула, изругал себя за несдержанность.

Хуже нет, как сидеть одному в комнате и думать о непонятных вещах. Я рассуждал: даже если изловить того осанистого господина, что сбил моего племянника с толку, так ведь он лекаря не заменит, Ване оттого легче не станет. И не все ли мне равно, кто зарезал наездника-итальянца? Мое дело сделано – осталось подождать, чтобы Ваня поправился, и везти его в Кронштадт. У меня там хорошо, хоть и ветрено, и места для прогулок отменные. Там я найду ему хороших учителей, подготовлю в штурманское училище. Человеком сделаю…

Но будет ли совесть моя чиста?

Эта авантюристка, чтобы не сказать хуже, пыталась соблазнить меня; она, возможно, убила своего любовника, а теперь всячески пытается себя обелить; и все же…

Есть вещи, в которых самому себе вовек не признаешься, а разве что спьяну чужим людям. Вот и все, что связано с мисс Бетти, было такого разбора – оставалось лишь просить Яшку, чтобы напоил меня до положения риз и выслушал всю мою ахинею.

Наконец я понял, что этак додумаюсь до сущей околесицы, и пошел к Ване. С ним и провел остаток дня, отправив Свечкина в Гостиный Двор – бегать по лавкам. Все равно я не мог ничего предпринять – а Ваня во мне нуждался. Он непременно хотел вымолить прощение за свой побег. Я сказал ему, что он попался в лапы к опытному мошеннику-конокраду, и даже более опытный человек не устоял бы, потому что мошенники умеют пользоваться нашими слабостями.