Текст книги "Ученица Калиостро"

Далия Трускиновская
Ученица Калиостро

Пролог

– Входите, миссис Джонс, миледи ждет вас, – сказал мистер Дюбуа и улыбнулся.

Улыбка у него была дивная. Морщинки веером разлетались от глаз к вискам, сами глаза чуть щурились, и физиономия сорокалетнего джентльмена, невысокого и ничем не примечательного, становилась такой, словно знаешь этого джентльмена по крайней мере лет двадцать, была в него влюблена еще девчонкой, и не замечаешь тех перемен, за которые следует благодарить старца Время.

Однако они были знакомы всего несколько часов. Сара поняла лишь, что джентльмен, который обращается с простой швеей, как с герцогиней, один из тех французов, которыми теперь полон Лондон. Они часто называются простыми французскими фамилиями из обычного стыда – ведь среди них попадаются и герцоги, и графы, а каково графу ходить в изношенных башмаках, дырки на которых замазаны чернилами? Мистер Дюбуа, впрочем, был одет неплохо, только для француза чересчур ярко. И перстни на пальцах – шесть штук.

Его английская речь была забавна, многих слов он попросту не знал, а прочие выговаривал медленно и с некоторой тревогой – боялся, что честная английская женщина его не поймет. Но она поняла.

Дверь распахнулась, белая рука мистера Дюбуа совершила плавное движение, выразительнее слов сказавшее: сюда, глубокоуважаемая миссис; будь у меня лакеи, как несколько лет назад в моем парижском особняке, прием был бы куда торжественнее.

Сара неуверенно вошла в будуар и первое, о чем подумала: все это слишком роскошно, чтобы принадлежать честной женщине. Да и не станет приличная женщина встречать незнакомую гостью в неглиже, лежа на какой-то низкой, кривобокой, развратного вида кушетке – или как эта мебель называется?

Запах в будуаре стоял под стать хозяйке – одуряюще сладкий. Он был знаком Саре, так пахла коробка с дорогой пудрой, которая стояла на уборном столике у богатой кузины Мэри.

– Благодарю, друг мой, – томно произнесла миледи по-французски. Эти слова Сара поняла, а вот длинную фразу, все звуки и интонации которой обличали нрав капризный и ленивый, – нет.

– Миледи просит вас подойти поближе и повернуться, – перевел джентльмен.

Сара повиновалась. Собственно, это входило в условия договора. Если ее фигура действительно такова, как фигура миледи, то Сара будет получать деньги за сущую безделицу: два-три раза в неделю пощеголять перед зеркалом в новом дорогом платье, потому что слабое здоровье миледи не позволяет ей часами стоять неподвижно, пока модистка и портниха закладывают складочки и приметывают кружавчики.

– Благодарю, – сказала миледи и добавила несколько слов по-французски.

– Миледи очень довольна, ведь вы похожи на нее не только станом, но и личиком, – объяснил мистер Дюбуа.

Сара посмотрела на миледи – та улыбнулась обычной улыбкой благовоспитанной дамы, улыбкой, предназначенной для прислуги.

На вид этой особе было около тридцати, может, чуть больше. Ее волосы, накрученные на папильотки, сперва показались Саре черными, но когда миледи приподнялась и устроилась поудобнее, стало ясно, что они темно-русые. Черные брови неестественно выделялись на бледном лице. Странное сочетание, угольно-черные брови и невероятной голубизны глаза – так подумала Сара, когда несколько спустя подошла к миледи поближе. Определить рост полулежащей женщины она затруднилась – но если Сару выбрали за сходство фигуры, то рост у миледи чуть больше пяти футов. Руки у нее были красивые, поразительной белизны – и опять Саре пришла мысль, что у честных женщин таких безупречных рук быть не должно.

Миледи снова сказала нечто по-французски, Сара разобрала только имя Мартина, и сделала выразительный жест, как бы выпроваживая мистера Дюбуа из комнаты.

Ее улыбка, адресованная мужчине, была прелестна; казалось бы, одно и то же движение губ, а какой разный смысл в нем заключается. Так подумала Сара, невольно проводив взглядом француза, и сразу вошла черноволосая коренастая горничная-бретонка.

Сара зашла с ней за ширмы, сняла свое простое платье и начала надевать дорогие нижние юбки, от которых так и разило развратом – для чего приличной женщине нашивать кружева там, где их никто и никогда не увидит? А женщина распущенная как раз норовит украсить белье, старается для любовника. Затем Мартина помогла надеть две верхние юбки, стянула талию Сары потуже и встала за спиной с жакетиком-карако, тоже неблагопристойным – он застегивался только вверху. Расправив нижние фестоны этого карако (из оливкового бархата, как и задняя верхняя юбка), горничная принесла огромную косынку и стала драпировать ее на груди у Сары. Тут Сара немного успокоилась, миледи оказалась все же дамой строгих правил и грудь прикрывала до самой шеи. Там, где концы косынки соединялись, Мартина закрепила булавками заранее приготовленный сложный бант из золотистого шелка.

Затем она принесла головной убор. Отродясь Сара не надевала такого сложного сооружения из бархата, шелка и страусиных перьев. Конечно же она видела на улицах знатных дам в шляпах невообразимой величины, одна другой чуднее, но даже вообразить не могла, что самой придется терпеть на голове топорщащийся тюрбан, укрепленный на широком ободке. Этот ободок Мартина приколола к ее волосам длинными булавками, и еще несколько булавок загнала в тюрбан, чтобы его воздушные складки держались задорно и не опадали.

И карако, и косынка хранили тонкий запах, похожий на лаванду, но обогащенный какими-то загадочными оттенками и привкусами. Сара знала – так сохраняет аромат ткань, которую не брызгают нарочно из флакона, а она перенимает запах, сопровождающий хозяйку.

– Прекрасно! – воскликнула миледи по-английски, когда Сара вышла из-за ширм, и опять перешла на французский.

Легко встав со своей низкой причудливой кушетки, она подошла поправить Саре волосы. И тут стало ясно, что упрекать ее в развратном поведении рано: кружевное неглиже, кое-как запахнутое и издали словно накинутое на голое тело, было надето поверх странного белья, связанного из тонкой шелковой нити и облегавшего плечи и грудь миледи почти как ее собственная кожа. Нить была бледно-персикового цвета. Такую одежду Сара видела впервые.

По приказанию госпожи Мартина пошла за мистером Дюбуа. Он, войдя, произнес «О!» так, как это делают французы. А дальше началось непонятное. Оба, миледи и мистер Дюбуа, обратили внимание на стук, доносившийся издали. Мартина, повинуясь жесту хозяйки, поспешила к окну. Выглянула она не открыто, а прячась за белой занавеской.

И тут с улицы прозвучал зычный голос:

– Отворите, во имя закона!

Сара из любопытства тоже шагнула к окну. Внизу она увидела судебного пристава, который грозно молотил в дверь. Прохожие уже останавливались и задирали головы к окнам – всем было любопытно, к кому пожаловал пристав.

Миледи и мистер Дюбуа принялись спорить. Миледи кричала – так выкрикивают приказы. Мистер Дюбуа отвечал – так отвечают, когда нет сильных доводов и хочется хоть как-то прекратить ссору. Сара уловила трижды повторенное имя – «Мак-Кензен». Она знала одного Мак-Кензена по соседству, он торговал модной мебелью. Развратная кушетка несомненно прибыла из его лавки.

Миледи подбежала к Саре и крепко обняла ее – так, что не пошевелить руками. Мистер Дюбуа обхватил женщину под коленями и приподнял. Сара завопила, пытаясь вырваться, и упустила миг, когда еще могла ухватиться за подоконник.

Вниз головой она полетела из окна – прямо на каменную мостовую. Толпа отвечала ей пронзительным визгом. Этот визг – и ничего более…

Судебный пристав окаменел. Люди отшатнулись, оставив Сару наедине со смертью. А из дверей выбежал мистер Дюбуа, кинулся перед изувеченным телом на колени и принялся звать уходящую душу с неподдельным отчаянием:

– Жена моя, о, моя жена!

Потом он изругал ошарашенного пристава так, что люди поняли: вся беда стряслась из-за небольшого долга, совсем незначительного для знатной дамы долга за мебель скупердяю-торговцу по фамилии Мак-Кензен. И, наконец, мистер Дюбуа взмолился о помощи – тем более что выскочивший из своей лавки парфюмер Лаваль предложил перенести умирающую к нему. Сара была без сознания и стонала. Окровавленный шелк прилип к ее лицу. Все понимали – жить она не будет. После такого удара о камни живут недолго.

Так в июне 1791 года оборвалась жизнь швеи миссис Джонс.

Глава I
Бригадирский галун

Лифляндский генерал-губернатор Сергей Федорович Голицын стоял у окна и глядел на скучную серую реку. Слева был наплавной мост, по нему тащились телеги. Справа шел от устья парусник. Прямо – плоский, как тарелка, левый берег Двины с амбарами на сваях, чтобы потопом не повредило коноплю и лен. У причалов – струги, этакие плавучие дома с округлыми крышами. Вот теперь изволь любоваться этим пейзажем, пока государь Александр Павлович не придумает тебе другого занятия. А государь и месяца не прошло, как короновался… или прошел уж месяц?.. Все одно – у него теперь иных забот хватает. Посадил преданного человека в губернаторское кресло, и до поры о нем можно забыть.

Резиденция Сергею Федоровичу сразу не понравилась. Она имела самый унылый вид. И плевать, что в ней уже чуть ли не двести лет сменяли друг друга губернаторы, сперва польские, затем шведские, наконец, российские. Что приятного в толстостенном замке на речном берегу, приспособленном под резиденцию, да не красивом готическом замке с башенками и шпилями, как их рисуют в книжках, а самом простом, имевшем форму квадрата, с двумя огромными башнями по углам? С северной стороны к квадрату прилеплен форбург, который на самом деле конюшня с каретником и немногими помещениями для людей, фасады кое-как приспособлены к современному вкусу – и изволь считать это неуклюжее здание резиденцией!

Хорошо хоть, старинных камней и кирпичей не видать, замок одет в пристройки, как щеголиха в нарядный салоп поверх затрапезного платьишка. Лет двадцать назад к стене, выходившей на замковую площадь, пристроили четырехэтажный корпус – есть, где разместить присутственные места и губернаторскую канцелярию. Но сама площадь!.. Снести-то с нее деревянные хибары – снесли, а придать ей достойный вид позабыли. И сей пустырь у горожан почитается модным гулянием!

Супруга, Варвара Васильевна, тоже, разумеется, недовольна новым жилищем, но ее недовольство было всеобъемлющим. Даму изъяли из ее привычной обстановки, из прекрасной усадьбы, ненаглядной Зубриловки, с садом и всеми службами, где так хорошо на приволье вести хозяйство и растить сыновей. Даму поместили в крепость с узкими улочками, хуже того – в совершенно немецкую крепость. Варвара Васильевна – невеликая любительница светской жизни, но хоть изредка-то бывать в гостях и принимать у себя надо? А тут ее по воле государя замкнули, как в парижской Бастилии – та тоже чуть ли не посреди Парижа стояла, пока не разрушили. В церковь пойти – и то можно из замка не выходить, вон он, коридорчик, ведущий в домовый храм Покрова Богородицы. Очень скоро коридорчик пригодится, октябрь на дворе, начинается осенняя слякоть… в Петропавловский храм, что в Цитадели, дама шлепать по лужам не пожелает… разве что велит закладывать карету и везти себя к храму «Живоносный источник», что при госпитале… Нет, не велит! Будет сидеть злая в старинной хоромине и гонять дворню. Знатный норов, что и говорить!

Сергей Федорович вспомнил, как добрые люди советовали: не женись на рыжей! Оставь рыжую другому жениху; вон он, другой, красавчик Волконский – богаче, образованнее, в свете блистает. Голицын и ростом пониже, и левый глаз от рождения косит преужасно, приходилось щуриться, чтобы скрыть этот порок, и оттого вид у Сергея Федоровича смолоду был подозрительно насмешливый. А вот надо же – любимая племянница светлейшего князя Потемкина Варенька Энгельгард выбрала не Волконского, а Голицына, полюбился он ей, рыжей и своевольной, раз и навсегда. Светлейший охотнее-то отдал бы «улыбочку Вареньку» за Волконского, но с ней ведь не поспоришь.

Повенчались пятого января семьдесят девятого года – и двадцать два года были верны друг другу безупречно. Десять сыновей в семье – не шутка! Ни одной дочери, только мальчики: Григорий, Федор, Сергей, Михаил, Захар, Николай, Павел, Александр, Василий, Владимир. А с Волконским, несмотря ни на что, так и остались друзьями.

Сергей Федорович посмотрел в окошко: погоды тут не лучше петербуржских, небо заволокло, дождь вот-вот прольется. Как подумаешь, так и вспомнишь добрым словом покойного государя Павла Петровича. При нем хоть и скрылись от опалы в Зубриловке и Казацком, а жили весело – сейчас бы там с утра по чернотропу с гончими в лес, где отъевшиеся к зиме зайцы. А тут не до зайцев, тут изволь исполнять служебные обязанности. Да и собаки в Зубриловке оставлены. Тоска… Одних бумаг – каждый день по пуду… Избаловались, сударь, в своей деревне! Извольте править государеву службу! Во всех войнах побывали, за Очаков из рук самой государыни шпагу с бриллиантами получили – теперь вот воюйте с обнаглевшим от собственной значимости рижским магистратом!

За бумагами, собственно, он и пошел самолично в канцелярию, да и не только – хоть живые физиономии увидеть! Что толку сидеть в мрачном кабинете?

При его появлении канцеляристы встали. Сергей Федорович особо поздоровался с Сергеевым – сообразительность и деловитость этого чиновника он оценил сразу, как только вселился в Рижский замок. Думал было поставить его начальником канцелярии, да решил: пусть подождет, сперва нужно сделать человеком Косолапого Жанно.

Если только вообще возможно сделать из медведя человека…

Все встали и поклонились, а сие дитя природы сидит, склонившись над столом, и старательно орудует ножичком. А что за наиважнейшее дело? А это наш Иван Андреевич срезает разнообразные сургучные печати с писем. Они его интересуют более чем содержимое!

Сергей Федорович, привычно щуря левый глаз, уставился на своего начальника канцелярии. Тот поднял наконец крупную голову – голову умного мальчика, кудрявого и полненького, этакого белокожего темноглазого купидона, тридцати трех лет от роду и семи пудов весом. Пожалуй, Косолапого можно бы и счесть красивым мужчиной, кабы не избыток сала, обволакивавшего его равномерно, как это бывает с медведем, собравшимся залечь в берлогу.

Впрочем, медведь, кажется, более опрятен. А по сорочке Жанно всякий скажет, чем он сегодня завтракал.

– Сергей Федорович! – воскликнул Косолапый, с трудом выбираясь из-за стола. – Вот, полюбуйтесь, нарочно для вас отложил!

Среди всей корреспонденции, с которой имела дело канцелярия, кроме важных депеш и донесений из столицы всегда попадалось несколько писем, вызывавших общий хохот. Всякий безумец, за кем не уследили родственники, норовил отправить прожект господину генерал-губернатору. Всякий обиженный магистратом русский человек из Московского форштадта искал у него справедливости, а как вчитаешься – сам же и оплошал. Начальник канцелярии, отодвинув стопку бумаг, несомненно более важных, чем смехотворное послание, отыскал лист, исписанный вкось, и прочитал казенным тусклым голосом (актер он был превосходный):

– «… после двух прошений о помещении моем к какому-либо месту, проведя еще четыре месяца в тщетном ожидании, дошел ныне до такого состояния, что для прокормления моего семейства не остается у меня более, как только споротый с прежних моих мундиров галун…»

Тут Косолапый Жанно сделал паузу. Очевидно, полагалось усмехнуться занятной выдумке просителя. Но Сергею Федоровичу вовсе не было смешно. Он посмотрел в глаза своему начальнику канцелярии и не увидел в них веселья, а только вопрос: поняли ли вы, сударь, что сие значит?

– Ловко, – сказал Сергей Федорович. – Кем подписано?

– Отставным бригадиром Петром Дивовым.

– Это он не сам изобрел, а кто-то его надоумил.

– Но как удачно сказано! Другой бы писал, что проливал кровь за отечество, что малые детки плачут, а этот одно выбрал – галун с боевого мундира. И более ничего не прибавить.

– Да и ответить отказом невозможно. Разве только окажется, что это догадливый мошенник.

– Я, коли позволите, завтра сам схожу и проверю, что это за бригадир Петр Дивов. Оно и для моциону полезно.

Сергей Федорович тут лишь вспомнил, что завтра воскресенье. Он сделал еще шаг к столу, чтобы говорить потише, не для посторонних ушей.

– Отстоим службу – и пойдешь. Вечером загляни-ка, братец, к Варваре Васильевне. А то недовольна…

– Да я уж сам собирался, – Косолапый показал на срезанную с письма печать.

Сергей Федорович покивал. Толковать о домашних делах в канцелярии он считал моветоном.

– Что, Иван Андреевич, более сегодня курьеров не было? – спросил он чуть погромче.

– Нет, ваше сиятельство, – так же повысив голос, отвечал Косолапый Жанно.

Кто его этак прозвал? Марин его прозвал! Но тот иначе изощрился: «Андреич косолапый». А «Жанно» – это уже кто-то из дам. А было сие… сие было на Рождество… Съехались немногие надежные гости, и их угостили преязвительной шутотрагедией «Подщипа», которую Косолапый написал, балуясь и явно не опасаясь губительных последствий. Не выдержал долгого молчания – и разразился лихой сатирой. Сам же исполнил в ней главную шутовскую роль. Странно, до чего же он, во многих отношениях скромник, любит выставлять на подмостках свою огромную фигуру и толстые ноги, ступающие вкривь и вкось.

Странно и другое – как он умудряется при такой склонности к сатире ладить с сильными мира сего? Ведь кто сосватал князю Голицыну сего причудливого секретаря? Ныне вдовствующая, а тогда – единственная российская государыня Мария Федоровна. Где-то кем-то он был ей представлен еще при матушке-Екатерине, потому что приятельствовал со многими из близких к «малому двору». Когда же государыня Екатерина изволила опочить и «малый двор» наследника неожиданно приобрел силу и власть, Сергей Федорович стал ждать больших неприятностей – все ж таки на племяннице Потемкина женат, а Потемкина новый государь Павел Петрович страх как не любил. И уже стало ясно, что придется уезжать в Зубриловку или в Казацкое. Тогда-то Мария Федоровна и рекомендовала Сергею Федоровичу этого самого господина Крылова в секретари. Зачем, почему – одному Богу ведомо! Может, даже без всякой задней мысли, а из простой благотворительности, пожалела драматурга, чьи пиесы не увидели сцены, журналиста, чьи журналы потерпели крах, поэта, переставшего писать оды и даже шутливые стихотворные послания. Пренебречь рекомендацией императрицы невозможно, тем более, с ее протеже князь уже был знаком и полагал, что особа с такими разнообразными дарованиями должна скрасить сельскую скуку. Компаньон – не компаньон, приживал – не приживал… да у кого из помещиков не обретаются по флигелям такие загадочные гости, прижившиеся бог весть когда? Не обеднеют, чай, Голицыны от лишнего рта.

А потом оказалось, что медведь, играющий на скрипке и неведомо зачем изучивший итальянский язык, способен заниматься словесностью с мальчиками и с воспитанницей Варвары Васильевны – Машей Сумароковой. И все, и с ним уже не расстанешься…

Еще бы помочь ему, чудаку, сделать наконец достойную карьеру. Должность начальника губернаторской канцелярии для этого весьма подходящая первая ступенька. Пиески пиесками, но мужчина должен служить. Вот разве что у него сто тысяч душ и в каждой губернии по имению, да и то – не послужить смолоду в гвардии или при дворе считается как-то неприлично.

Так рассуждал князь Сергей Федорович, глядя на Косолапого Жанно, а тот уже косился на стопку конвертов из плотной коричневатой бумаги – не иначе, собирался продолжать свой благородный труд по срезыванию печатей.

Потолковав с Сергеевым, Голицын распорядился завершать трудовой день. Покамест еще светло и не хлынул дождь – пусть подчиненные идут к домашним очагам.

* * *

О своем прозвище медведь знал. Сперва почел его за дамскую шутку – кого только дамы не награждают прозваниями! Потом понял, что так обозначена его роль в голицынском доме. Понял, что Иван Андреевич он – лишь для дворни и детей, которым вызвался давать уроки. Для господ – Косолапый Жанно, и начхать им на его прежнее величие, на славу журналиста и музыканта, на несомненный талант, поэтический и драматический. Начхать. Мало ли, что у кого в прошлом! Нужны только те дарования, что пригодны для домашнего употребления. Ну что ж, горе побежденному, как говорили господа римляне. Vae victis.

Для княгини с дамами – Косолапый Жанно (хотя в глаза так не обращаются, и на том спасибо), для князя – «послушай-ка, братец», для Машеньки и мальчиков (а в Рижском замке и для подчиненных, с которыми он даже не знал толком, как обращаться) – Иван Андреевич. Только господин Крылов он теперь – ни для кого.

Сам для себя до поры – Маликульмульк. Давняя и любимая маска, изобретенная, дай Бог памяти, в одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Двенадцать лет назад, однако. Сперва это был арабский волшебник в звездной епанче, потом просто философ (автор не знал, на что употребить волшебство, а вот на что употребить философию – как ему казалось, прекрасно знал). Наблюдатель, исследующий суету человеческую, глядя на нее свысока; читающий письма друзей своих – гномов, сильфов и ондинов. Изредка им отвечающий; изредка – потому что при созерцательном образе жизни с Маликульмульком ничего не происходит, и писать ему, в общем-то, не о чем. О том разве, как он сожалеет об убегающем времени и о своих дарованиях, которые не находят применения; а ведь могли бы принести ему честь и славу с сопутствующими деньгами!

Всякий талантливый выходец из провинции, берущий столицу штурмом, как Суворов крепость Очаков, именно так и ставит цель: сперва слава, потом деньги. А надо бы наоборот…

Маликульмульк покинул помещение канцелярии последним. Все печати, которые набрались за день, он осторожно и бережно сложил в конверт. Затем одернул обязательный для чиновника фрак и пошел по узким переходам во владения княгини Варвары Васильевны. Его-то как раз устраивало, что вся жизнь сосредоточилась в одном здании – тут и служба, и гостиная покровителя, и его собственная комната на третьем этаже башни Святого Духа. Истинный приют Маликульмулька! Плохо лишь, что лестница узкая и крутая. Сама комната же имеет вид полумесяца без одного рога – изначально была круглая, но поделена надвое. В ней два окна, которые зимой придется закладывать тюфяками, оба невелики, но каждое – в глубине амбразуры, изнутри широкой настолько, что хоть кровать ставь, а сама башня глядит на реку и продувается всеми ветрами. В рыцарские времена, столь милые сердцу господина Карамзина, там, в амбразуре, непременно сидела девица с рукоделием, настоящая сентиментальная дева, льющая слезы по убиенному в Святых землях жениху. Однако в комнате есть та польза, что никто туда без особой нужды не полезет. А окна… окна очень хороши на случай, если Маликульмульку придется принимать крылатых Дальновида, Световида или Выспрепара…

Он тосковал немного по этой веселой потусторонней компании, по верным товарищам юных лет, летучим или имеющим способность бегать под землей. Тосковал по своей «Почте духов» – самому отважному журналу, какой только видела столица. Но их возвращение запоздало – переменилось время, переменился он сам. Они-то вернутся, но пожелает ли он встретиться?

Пожелает ли взять в руки новенькие опрятные книжечки – переизданный в столице свой самый первый, самый любимый журнал, который умудрялся выпускать в одиночку, сам писал статьи, сам трудился в типографии? О том, чтобы выпустить новое издание «Почты духов», он договорился еще летом, тогда обрадовался было, что его творение кому-то нужно, а теперь – Бог весть…

Берясь за бронзовую дверную ручку, он стряхнул с себя заботы и выражение лица Ивана Андреевича – на сцену следовало выйти в роли Косолапого Жанно, чудаковатого кавалера, имеющего приятные светские дарования и вовсе не наделенного самолюбием. Но при этом – без малейшей угодливости. Кавалер по приказу княгини пришел развлечь общество музыкой, декламацией и своей забавной персоной. Ничего более.

Варвара Васильевна со всей свитой находилась в гостиной. Она уже успела пригреть несколько чиновничьих жен, а с собой привезла приживалок и компаньонок, в том числе Екатерину Николаевну (фамилию Косолапый Жанно благополучно забыл). Эта Екатерина Николаевна, тридцатилетняя вдова, была известна своей склонностью к изящным искусствам и отчаянно молодилась. На сем основании княгиня Голицына решила, что она и начальник канцелярии могли бы составить отменную пару. Разумеется, войдя, Жанно увидел ее возле Варвары Васильевны – так что приветствия и поцелуя ручек было не миновать.

Спасла его Тараторка – выскочила, как чертик из табакерки, и устремилась к любимому своему учителю с криком:

– Иван Андреевич!

– Мари, что за ребячество? Тебе уже четырнадцать лет, – одернула ее Варвара Васильевна. – Еще два года – и ты невеста.

Тараторка посмотрела на нее озадаченно – менее всего девочка думала о женихах. Она хотела похвастаться своим новым успехом: воробей, которого она везла в клетке из самой Зубриловки, наконец-то стал садиться к ней на палец с замечательным постоянством – всякий раз, как палец был предложен.

Имя Тараторки придумал Машеньке опять же Сергей Марин – когда в Зубриловке ставили его «перелицованную» трагедию «Превращенная Дидона». Что это было за веселье! Сам Сергей Никифорович приехал, чтобы исполнить роль Энея. А роль Дидоны для пущего смеха доверили Косолапому Жанно. Что это была за страдающая Дидона! Маша Сумарокова была травести, ей досталась роль юного Гетула. Взволнованная тем, что оказалась на одних подмостках с двумя знаменитыми сочинителями, она сперва так частила – на репетициях невозможно было разобрать ни слова. Вот и сподобилась прозвища, которое прилипло накрепко.

Вечер в дамской гостиной – не самое скверное времяпрепровождение, хотя приходится соответствовать пословице «И швец, и жнец, и в дуду игрец». Косолапый Жанно поиграл на скрипке – что же за вечер без музыки? Ему аккомпанировала на клавикордах Екатерина Николаевна, Потом он прочитал басню Лафонтена про мэтра Ворона и мэтра Лиса по-французски и маленькую невинную сказку Бахтина про барина и крестьянку – по-русски. Более по-французски читать не пожелал – он не любил этого языка, хотя знал его отменно, а вот немецкий ему в последнее время понравился, и Косолапый Жанно прочитал наизусть забавную басню Лессинга про Пастуха и Соловья. Не все дамы ее поняли, пришлось перевести. А затем в домашний концерт включились дети – самые младшие Голицыны и княгинина воспитанница Тараторка.

Варвара Васильевна царила, сама объявляла выступавших, кивала в такт стихам модным зеленым тюрбаном, подавала знак к рукоплесканиям. Видя, что княгиня и без него справляется, Косолапый Жанно потихоньку прошел в приватные покои. Они еще не были толком обжиты, многое не определилось, и он стал заглядывать во все двери в поисках приятельницы своей, няни Кузьминишны. Няня, пользуясь тем, что в гостиную для услуги не звана, пила чай со старшей горничной Настей.

Тут уж можно было несколько преобразиться.

– Я Николеньке подарок принес, – сказал Маликульмульк. – Что он, взаперти?

– С ним Федотка. А сам бы и отдал, батюшка? – няня с надеждой поглядела на канцелярского начальника. – Тебя-то он почитай что не боится.

– Как же не боится – прошлый раз прятался и кричал.

– Он уж дня два как спокоен, слава те Господи. Снадобье только в пузырьке кончается, что из дому привезли. Батюшка, сделай милость, поищи тут немца-аптекаря! Наш-то Христиан Антоныч никак не доедет.

Речь шла о домашнем докторе Голицыных, застрявшем в Москве.

– Что ж ты, Кузьминишна, раньше не сказала?

– Да пузырек-то темного стекла, дура Наташка не поняла, что зелье на исходе. Пойдем, батюшка мой, загляни к нему. Может, он тебя признает.

Шестой сын князя Голицына в детстве испытал такой испуг, что до пятнадцати лет никак не мог опомниться. Его привезли с собой в Ригу и держали в самой дальней комнате княжеских апартаментов. Кузьминишна повела туда Маликульмулька. Ему не очень хотелось видеть больное дитя; крупный, уродившийся в мать мальчик, бледный из-за отсутствия солнца в своей печальной жизни, непостижимым образом напоминал Маликульмульку его самого – хотя в пятнадцать лет сочинитель был еще тонок и даже почитал себя костлявым.

Пожилой дворовый человек Федотка, приставленный следить за мальчиком, вскочил с господской постели, где лежал развалясь. Николенька, увидев гостя, спрятался за кресла. Зная эту повадку, Маликульмульк выложил на стол подарок – срезанные с писем печати. Мальчику нравилось перебирать их и раскладывать в разном порядке, это его успокаивало. Но он не прикоснулся к игрушке, пока гость и Кузьминишна не вышли.

– А видишь, батюшка мой, он, голубчик, не кричал, не плакал, – сказала няня Кузьминишна. – Он тебя любит. Ты бы подольше с ним посидел – он бы сам к тебе подошел.

И поглядела так уж ласково, как умеют только очень старенькие бабушки, видящие в каждом милого внука, будь тот внук хоть семипудовым детиной.

– Ты велела бы хоть немного окна открывать. Хоть вечером, когда темнеет, чтобы его не испугать. Нельзя ж совсем без света.

– А это как матушка-княгиня прикажет.

Возвращаться в гостиную Косолапым Жанно Маликульмульк не пожелал. Он решил завершить вечер по-философски – в одиночестве.

Придя в башню, волшебник и философ уселся в амбразуре окна с трубкой. Он привез несколько хороших трубок из Москвы, а здесь приобрел особые – из белой глины, с долгим чубуком. Глядеть на закат и наслаждаться хорошим табаком – что могло быть приятнее? И молчать, молчать…

Впрочем, он и так молчал слишком долго. Что-то должно было произойти.

А что происходит, когда мужчина ощущает себя потерпевшим полный крах скитальцем, принятым в дом из милости, а затем пристроенным на скучную, но обязательную службу – из продления милости? Он может смириться – да ему и полезнее было бы смириться. Когда нет семьи, кроме младшего брата Льва, когда нет серьезного занятия, способного дать достойный заработок, когда отвергнуто много возможностей, потому что они вступают в противоречие с гордостью сочинителя, когда осознаешь свой талант, а куда его применить – уже не знаешь, что тогда происходит?

Что-то взрывается в душе, выжигает ее изнутри, и остается некий чулан с черными стенками, куда хочется набить побольше денег. Раздобыть сто тысяч – и сказать самому себе, что хоть в чем-то преуспел.

И забыть наконец, что нищета однажды стала неодолимым препятствием для счастья!

Послание о бригадирских галунах показалось любопытным не только потому, что давало повод князю Голицыну совершить доброе дело. Если история эта – вопль души ветерана и инвалида, вострепетавшего перед голодной смертью, то благодеяние будет оказано и князь испытает чувство христианского милосердия, но начальник его канцелярии испытает чувство обиды: ошибся в человеке… Но когда обнаружится, что письмо – ловкая выдумка мошенника, тогда-то для Косолапого Жанно (Маликульмулька? Ивана Андреевича? Господина Крылова, черт побери!) и настанет праздник. Ибо в сем богоспасаемом городе мошенники ему необходимы. Только они могут привести в компанию записных игроков. В такую, где на кону – Большие Деньги, соответствующие Большой Игре.