Текст книги "Подметный манифест"

– Это, Николаша, французское фриволите. По-русски значит – «Нескромные сокровища».

– Ну и что?

– Презабавная сказка. Господин Дидро сочинил, как султан Мангогул раздобыл кольцо. Стоит его направить на прелестницу, как она тут же начинает говорить чистую правду, только… только…

Клаварош подсказал, Левушка, нескольку смутившись, перевел:

– Не устами…

– Чем же?

Воцарилось молчание.

– Не извольте сердиться, ваша милость, – таким голосом, словно бы он рапортовал об установке нового фонаря взамен разбитого, сказал Тимофей. – А только тем, что у бабы промеж ног.

– Оно и есть то самое сокровище… – добавил Левушка, лишь теперь отчаянно покраснев. – Нескромное…

Архаров постоял несколько, глядя на свое притихшее воинство, и, как всегда неожиданно, расхохотался.

– Вакулы на вас нет, – сказал он. – Пока к нему не отправил – за дело, братцы.

Попасть в нижний подвал к самому плечистому из Шварцевых кнутобойц из-за бабьих сокровищ не хотел никто. Все явили на лицах величайшее внимание.

– Тимофей, вот деньги. Возьми с собой Клашку, Михея, кого еще… Тебя, Ушаков. Ступайте в обжорные ряды, сыщите там блинню почище. Короб где-нибудь лубяной возьмите и в тот короб наберите блинов сотен… ну, скажем, сотен шесть…

Тимофеев рот приоткрылся. Идти такой армией блины покупать – в этом было нечто грандиозно-несуразное.

– Туда же большой горшок сметаны, всяких заедок, пряников, меду, варенья, коли сыщется. Ну, чтоб набили короб доверху. Засим – в Зарядье, и там неподалеку от Марфиных ворот ждать, пока приедет Клаварош. Он будет за старшего. Пошли вон. Клаварош, ко мне.

Он привел француза в кабинет.

– Слушай, мусью. Там, у Марфы, сидит во втором жилье человек. Звать – Иван Осипов. Крутись как знаешь, но ты должен его увидеть. В лицо ему поглядеть. Понадобится – Марфину халупу поджигайте, лишь бы его оттуда выманить. Но сперва – добром. Обер-полицмейстер-де блинами кланяется… да что ты мне тут рожи корчишь?..

Клаварошу очень не хотелось идти к Марфе, когда у нее дома – иной сожитель. Но и у Архарова, при всем добром отношении к французу, выбора не было – только он один и видел в лицо человека, который незадолго до Пасхи навещал налетчиков на Виноградном острове и во время заварухи сгинул неведомо куда.

– Еще возьми вот это, – Архаров собрал в мешочек драгоценности и, затянув шнурки, отдал Клаварошу. – Можешь отдать ему явно, можешь просто на видное место выложить. Но чтоб все видели, что это дерьмо осталось в доме у Марфы. Поедешь на извозчике.

Клаварош угрюмо кивнул.

Он еще не верил в свое выздоровление и боялся совершать длительные прогулки. Архаров это понимал – ему самому пришлось как-то чуть ли не месяц отлеживаться с жесточайшей простудой, после чего он стал задыхаться. Если бы Матвей не изругал его и не велел больше ходить, Архаров по сей день переносил бы себя с места на место неторопливо, осторожно и степенно, как пожилой архиерей.

– Перекуси сперва, – напоследок распорядился Архаров. Он честно полагал, что хорошая еда – средство от всех болезней, и хотел поскорее вернуть француза в строй.

Клаварош поклонился и ушел выполнять распоряжение.

Архаров крепко задумался. До сих пор подметные манифесты находили на торгу, у людей подлого звания, а также у записных крикунов. Парочка была отнята у пойманных грабителей. И вот, извольте радоваться, – самозванцев указ угодил к княжне Долгоруковой. Судя по тому, что она с ним разъезжает, сия грамота передается из рук в руки. Именно то, чего Архаров боялся, и стряслось – дворянская Москва проявила любопытство. И кабы это обнаружилось зимой – не так было бы тревожно. Зимой-то маркиз Пугаев одерживал победы, да больно далеко, в башкирских степях. А сейчас его вроде и погнали из захваченных крепостей, да то, что манифесты продолжали тайными путями проникать в Москву, сильно настораживало. Бунтовщик, не будучи разбит наголову, вынырнет непременно там, где его не ждали…

Помянув крепким словом строптивых московских старух, Архаров решил посовещаться со Шварцем.

Уже и князь Волконский как-то ему намекнул, что он сильно теряет во мнении общества, приближая к себе сию кнутобойную особу. Архаров согласился – да, именно так. Не объяснять же князю про Салтычиху в подземной тюрьме. Он Шварца понимал – и это было главное, а давать отчет в своем понимании он никому не собирался.

Однако Шварцева простота порой его раздражала. Казалось, немец живет в мире одной лишь справедливости и подпирающих ее сведений, добытых любым путем. Архаров сам не воспарял в высокие духовные сферы, но деловитость Шварца, весьма ему полезная, не всегда совпадала с его собственным отношениям ко многим делам, над коими они вместе трудились.

Вот и сейчас…

Архаров знал, как поступить, чтобы прижать хвост княжне Долгоруковой, представлявшейся ему сейчас неким экстрактом всех обиженных на Петербург и государыню москвичей. Был способ выявить тех, кто представляет собой, в силу дурости ли своей, злобы ли своей, опасность для Москвы. И Шварц прекрасно об этом способе знал, даже готов был обсуждать подробности. Только более не начинал разговора.

Архаров был бы ему даже благодарен, если бы немец опять сам предложил этот способ. Таком образом дворянская честь Архарова, да и совесть заодно, менее бы пострадали. Но Шварц молчал – приходилось делать первый шаг самому…

И он сделал этот шаг, принял решение, которое самому ему казалось отвратительным. Кабы кто другой такое затеял – Архаров не удержал бы в повиновении кулаков. А с собой что поделать? Вынужден…

– Шварца сюда! – крикнул Архаров.

В коридоре было тихо. Очевидно, все полицейские служители, наслушавшись французских фривольностей, разбежались по делам. Не дождавшись хоть какого-то ответа, Архаров вышел в коридор – пустота… все покинули в трудную минуту бедного обер-полицмейстера…

Он вспомнил, что надо бы рассказать немцу про шесть сотен блинов. Даже если решение неверное – все равно, блины уже в пути, и возражать он вряд ли станет. Опять же – что бы еще можно придумать в таком дурацком положении?

Архаров вернулся, взял свечу, зажег, дошел до лестницы, ведущей в подвалы и стал осторожно спускаться. Лестница была стародавних времен, узкая и с непомерно высокими ступеньками – как если бы предки были куда более долгоноги, чем потомки в просвещенном восемнадцатом веке. Архаров крайне редко карабкался по этой лестнице – нужды не было. Была где-то еще одна, выходила во двор, так той он и вовсе не пользовался.

В верхнем подвале перекрикивались арестанты и надсмотрщик беззлобно материл их. Слишком шуметь опасались – и затихали разом, когда доносились малоприятные звуки из нижнего подвала.

Судя по всему, Шварц был сейчас именно там. Архаров, никем не замеченный, полез дальше.

Он никогда не задумывался, что это за подземелья, откуда взялись, для чего понадобились, и кто придумал крошечные закутки, разделенные толстыми стенами, и куда можно из нижнего подвала попасть. Скорее всего, были ходы, лазы заделанные, но никто из архаровцев – даже Демка, немало знавший о подземной Москве, – в нижний подвал без особой нужды не забирался. Среди подчиненных Архарова было какое-то единодушие в отторжении нижнего подвала: сведения оттуда принимались охотно, однако сам подвал даже не обсуждался. Возможно, для бывших мортусов он являл собой образ несостоявшегося будущего, не к ночи будь помянуто. И впускать его в свою нынешнюю жизнь они решительно не желали.

Архаров спустился довольно глубоко, когда снова услышал вопли снизу, уже менее заглушаемые здоровенными кирпичными сводами. Он слышал их довольно редно – не любил присутствовать при добывании сведений кнутобойным методом, полностью в сем деле положившись на Шварца. Но сейчас вдруг осознал, что и без этого тяжкого испытания не обойтись, коли ему угодно уберечь Москву от маркиза Пугачева. Москва должна знать, что сам обер-полицмейстер руководит всеми дознаниями, чтобы при одном упоминании об Архарове в сердца внедрялась спасительная осторожность – как бы ненароком не обратить на себя его угрюмого внимания.

Внизу он пошел на свет и оказался в помещении, где Шварц, Ваня Носатый и Вакула выбивали правду из висящего на дыбе мужика – с голой спиной, приспущенными портками, уже получившего десятка два ударов, но пока не в полную меру – спина был в красных рубцах, но не в крови. Подканцелярист, сидя в углу за столом, записывал то, что можно было счесть показаниями.

– Ни сном, ни духом!.. – выкрикнул мужик.

– Тебя видели, когда ты шел от сарая, озираясь и имея при себе мешок с имуществом убитого тобой мещанина Федотова. Повторяю вопрос седьмой – каким образом мертвое тело оказалось вынесено во двор и спрятано за сараем?

– Оболгали! Как Бог свят…

– Ваня… – негромко позвал Шварц. – Кнут возьми.

Ваня Носатый, в одной рубахе, невзирая на вечную и неистребимую подвальную сырость, снял со стены кнут и для устрашения щелкнул им в воздухе. Шварц, подождав, зал знак – и первым же ударом Ваня вырвал из спины убийцы длинную полоску кожи, Тот взревел, сразу выступила и полилась кровь. Ваня дал еще два удара и поглядел на Шварца.

Шварц дал время убийце несколько прийти в себя.

– Вопрос седьмой… – уныло сказал он, и тут Архаров наконец вмешался.

– Карл Иванович, поди сюда на минутку!

Немец обернулся. Был он в одном камзоле, и тот расстегнут, в рубахе, испещренной спереди мелкими темными пятнышками. Это наводило на мысль, что и сам он при необходимости брал в руки кнут или плеть. Архаров ощутил желание отступить на несколько шагов.

– Погоди бить, Ванюша. Чего прикажете, сударь?

Архаров помолчал, глядя в пол. Говорить не хотелось. Но и откладывать разговор было бы преступно. Решился же, окончательно решился на мерзость.

– Помнишь ларчик с векселями? В Кожевниках?

– А я ведь предсказывал, что сей ларчик пригодится, – отвечал Шварц. – Погодите, сейчас добуду.

Ларец стоял в большом шкафу, где Шварц хранил свое загадочное имущество.

– Зябко тут у тебя, черная душа, – вполголоса сказал Архаров, пока немец, опустившись на колени, вытаскивал ларец. – Гляди, просквозит тебя, надел бы лучше кафтан.

– Зябко бывает с непривычки, да я к тому же и сам кнутик в руки беру, дабы согреться, – безмятежно отвечал Шварц. Архарова даже передернуло. Шварц, поднявшись, подошел, держа ларец в обеих руках, поглядел на него и все понял.

– Я должен быть, – в который уж раз повторил он известные Архарову слова. – Должен, сударь мой Николай Петрович, должен быть.

И добавил с неожиданной язвительностью:

– Не вам же кнутом правду добывать.

Тут же немец шарахнулся, а кулак пролетел, лишь слегка задев его по уху.

– Ч-черт… – прошипел Архаров. – Ты, черная душа, думай впредь, что говоришь! Хорошо, я опомниться успел…

Он имел в виду, что сбил прямое и отточенное движение руки, когда натасканный кулак уже сделался почти неуправляем.

– Шли бы вы к себе наверх, сударь, – хладнокровно отвечал на это Шварц, – и жаловать сюда более не изволили. Показания будут вам поданы в кабинет. Продолжай, Ванюша.

Архаров выскочил, как ошпаренный – с такой скоростью, какую только могла допустить его плотная комплекция. Не задерживаясь в первом подвале, пташкой вспорхнул наверх.

На душе было скверно.

Ларец так и остался внизу.

Его принес в кабинет Ваня Носатый, надев для такого случая кафтан. Поставил на стол, но ушел не сразу.

– Чего тебе? – спросил Архаров.

– Не извольте сердиться, ваша милость, а с тем душегубом иначе нельзя, – отвечал Ваня. – Он уже со знаками. Добром не понимает.

Знаками на Лубянке называли следы в виде белых широких рубцов от кнута. Плеть и батоги таких не оставляли.

Архаров ничего не ответил.

Ваня вступился за свое непосредственное начальство, Шварца, наедине, напрямую, без затей, и это понравилось. Если бы этот бывший каторжник не добаловался до того, что вырвали ноздри, был бы на несколько ступенек выше. Он умел управляться с людьми – недаром же оказался на чумном бастионе за старшего, в обход гарнизонного сержанта.

– Сам-то, поди, тоже со знаками? – без всякого злорадства спросил Архаров.

– Не без того, ваша милость. Это уж навеки. У иного спина только на вид плетью или батогами бита, а как проведешь мокрой рукой с нажимом – тут они, полосы от кнута, и видны.

– На словах Шварц ничего не передавал?

– Нет, ваша милость.

– Хорошо, ступай, – явив голосом благосклонность, велел Архаров. Ваня поклонился – с достоинством, кстати, поклонился, – вышел.

Архаров задумался – вот ведь здоровенный мужик, был бы в доме хозяин, детей бы послушных и толковых вырастил, а через свои рваные ноздри обречен весь век сидеть в нижнем подвале. Конечно, ему там неплохо, жалование заплечных дел мастерам всегда было немалым, а куда деньги девать? Сколько Архаров знал от подчиненных, Ваня пил мало, не то что Вакула, который однажды сам, упившись до полного непотребства, заснул на улице, проснулся под батогами… но с Вакулы что взять – монах-расстрига…

Архаров открыл ларец.

Там были долговые расписки, взятые в шулерском притоне. Те, которые Шварц посоветовал, не докладывая о них князю Волконскому, приберечь на черный день. Прикасаться к ним – и то было отвратительно.

Архаров уставился на эти сокровища, сдвинув брови, и некоторое время спустя явилась мысль – выкинуть все это добро в окошко. Зимой было бы проще – зимой топится печь. Выйти в коридор – да и посмотреть, как истопник Фомка сует векселя с расписками в огонь.

Треклятый Шварц, лучше бы он тогда не встревал…

Вспомнилось, как стояли в шулерском притоне, когда Тимофей, вскрыв главную дверцу изящного белого бюро-кабинета, расписанного сценами из китайской жизни, добыл эту кучу векселей. Шварц уже и тогда прямо сказал – нужны-де осведомители в высшем свете. Но, видя брезгливое отношение начальство к сему вопросу, не настаивал.

Вдруг в памяти прозвучало слово.

– Фи-фи-ология… – повторил его Архаров. Да, именно так. Умение пользоваться людьми и своевременностью. Искусство существительное. Из прилагательных же наиважнейшие – искусство терпеливо сидеть в засаде и искусство ловить случай за шиворот!

Архаров расхохотался. Он сейчас именно сидел в засаде – то есть предавался искусству второстепенному, прилагательному. Он ждал, пока положение сделается определенным – или самозванец будет схвачен, или же вытворит нечто опасное.

Природная его осторожность подсказывала: затишье – ненадолго. И он был не настолько стар, чтобы далее испытывать свое долготерпение. В тридцать два года сия наука будет посложнее любой фифиологии.

– Итак, – вытаскивая бумажки все разом и приготовившись их раскладывать, сказал Архаров. – Что требуется? Требуются пугливые дуралеи…

Дуралеями, на его взгляд, были все, кто подписал сии бумажонки. Но не все годились для осведомительской службы. Иной скорее бы удавился, чем таким манером послужил отечеству. Этих Архаров отложил отдельно – и задумался…

Он вспомнил, как отправил сдуру Терезе Виллье векселя графа Ховрина. Воспоминание было не из любезных. И, кстати, до сих пор на Пречистенке в кабинете хранился тот мешок с деньгами, что так диковинно переходил из рук в руки. Архаров вспомнил чудака Устина, усмехнулся – Устин, небось, уже до полной святости домолился, надо бы узнать, в какой обители спасается, и хоть послать ему туда припасов, дураку…

Странно все складывалось вокруг Архарова. Вот ведь Федька – все Рязанское подворье знает, что беззаветно влюблен в девицу Пухову, на ней свет клином сошелся. Вот ведь Клаварош – заполучила его Марфа, он и доволен… был доволен… Вот ведь Устин – этому вообще баба не нужна, он о них и думать не станет, у него божественное на уме… Вот ведь Шварц – что-то такое говорили, вроде он со вдовой живет, у кого комнату нанимает… Вот ведь Демка – за что его только бабы любят?..

Каждый как-то устраивается по этой части, каждый находит некое нужное его душе равновесие. Один господин обер-полицмейстер посадил себе в голову вздор и делает дурачества. А вот того, за что получает немалое жалование, не делает. До сих пор не изловлен кавалер де Берни, бесследно пропали князь Горелов-копыто и юный граф Михайла Ховрин. Эти-то, князь и граф, могли, несколько отсидевшись в подмосковных, разведать, что никто из знатных посетителей притона не пострадал, да и вернуться. А кавалера упустили, сдается, навеки…

Но князь Горелов-копыто, кажись, опять объявился.

Архаров вспомнил Федьку и несуразный рассказ о том, как девица Пухова с кем-то подралась в карете.

Но ежели вдуматься – на что князю Горелову девица Пухова? На что он ей – понятно: станет княгиней, будет принята при дворе. А она – ему?

Что у нее за знатная родня такая, ради коей князь готов жениться на девице с попорченной репутацией? И нельзя ли, сообразив насчет родни, таким образом поставить ловушку на князя? Ведь не странно ли – как пропал чуть ли не год назад, так и по сей день не объявился! Чем же это он занимался, бросив свой московский дом, привычные занятия и развлечения? А ежели девица Пухова сейчас в Москве, да еще с князем Гореловым, то, выходит, они все же повенчались? Девица, конечно, отчаянная, да ведь одно дело – тайком сбежать к жениху, другое – открыто поселиться с мужчиной. И никакая знатная родня бы ей подобной эскапады не позволила. Но старая княжна не утерпела бы, похвасталась бы замужеством воспитанницы, рассказала бы про венчание – неблагодарной свиньей нужно быть невесте, чтобы не пригласить на такое торжество свою воспитательницу…

Федькина тревога, похоже, имела основания.

Архаров перебирал листки, рассматривал подписи, а в голове у него выстраивался план действий. И весьма решительных действий. Когда он добрался до векселей недоросля Вельяминова, то уже знал – дело о шулерском притоне будет иметь продолжение. Князь Волконский, поди, о нем забыл, да и не обо всем следует докладывать градоначальнику.

А коли довести до конца – хоть не стыдно будет перед старым пройдохой Каином.

– Эй, есть кто живой? – заорал Архаров.

Живым в коридоре был Харитошка-Яман.

– Особняк Ховриных в Зарядье знаешь? – спросил Архаров.

– Как не знать, ваша милость.

– Беги туда, разберись – когда в последний раз молодого графа Михайлу видели. А коли он там сейчас обретается – так не бывал ли у Ховриных гость, князь Горелов-копыто. Может, он и по сей день там обретается. И коли князь там бывал – то один ли, или с дамой. Пошел.

Когда Харитон убрался, Архаров удовлетворенно подумал, что поступил на удивление правильно. Ну кто такой, в самом деле, этот Михайла Ховрин? Недоросль вроде Вельяминова, может, годом или двумя его старше, службы даже не нюхал, московское дитятко… Какого черта его беречь? На том лишь шатком основании, что…

Нет для такой дури оснований. Нет. И более никогда не будет.

Наконец день кончился, Архаров отправился домой.

Левушка навстречу не вышел, он был у Анюты, которую навестили какие-то дальние родственницы. Ну и ладно, что не вышел, подумал Архаров, которому более всего хотелось сейчас одиночества. Он поднялся в свои покои, переоделся в домашнее, Никодимка распустил и расчесал ему волосы, переплел косицу.

– Ты давно в последний раз в Марфы был? – спросил Архаров.

– Давно, зимой, поди, – отвечал камердинер.

– До того, как Каин объявился, или после того?

Про явление бывшего Марфиного сожителя Никодимка знал и, помнится, отметил это событие так:

– Ну вот и на эту сатану нашлась управа…

– До того, ваша милость. На Масленицу, на блины звала.

– Слушай, дармоед, она ведь и тебе про Каина сказки сказывала. Как, ты полагаешь, она к нему на деле относится? Точно ли его боится?

– А как не бояться, когда он ее оставил свое добро охранять, а она иное продала, деньги в оборот пустила, иное дочери отдала? Опять же – с кем только не жила! Меня ей, вишь, мало было, христианского детинушки, – нехристь-француз полюбился! – в который уж раз пожаловался Никодимка.

– Неужто никого из старых товарищей не оставил за ней присмотреть?

– За ней присмотришь! Она самого Камчатку ухватом из дома выставила, на все Зарядье крик подняла.

– Какого еще Камчатку?

Никодимка заткнулся.

– Коли начал, так продолжай.

– Так у этого чертова Ивана Ивановича незабвенного два лучших дружка были, Камчатка да Мохнатый. Потом, как его в Сибирь сослали, оба куда-то подевались. А я-то знаю, что на Москве остались и тайно проживают.

– Ты их в лицо знаешь?

– Камчатку видывал, – неохотно признался Никодимка.

– Когда, где? У Марфы, что ли?

– Нет, ваши милости… Мне Машка показала. Бабу Марфа при себе держала, того самого блядского разбору, она много чего при Марфе повидала. Она меня на торг взяла, потом к Покрову зашли, она Богородице свечку поставила, я Никодиму-праведнику, память второго августа, она и говорит тихонько: глянь-ка, жив еще, черт колченогий… Это она Камчатку заметила, тоже кому-то, видать, свечку ставил. Глянь-ка, говорит, мы-то думали, он деру дал, а он где-то прячется… и как Марфа его ухватом выставляла, рассказала…

– Прелестно…

Конечно же, Архаров, узнав про явление Каина в Москве, первым делом тщательно расспросил своего камердинера, но ему важнее было знать, нет ли с Марфиного двора каких-то тайных выходов, чтобы не проворонить, если Каин отправится куда-то шастать, или если к нему кто-то пожалует. Никодимка побожился, что все выходы ему известны, и Архаров на том успокоился. Конечно, и под Зарядьем могут быть норы прорыты, но Демка утверждал, что или они под Варваркой, или их там вовсе нет, а этот выкормыш московских шуров во всякие земляные дырки лазил. Однажды рассказал, как его еще крошечным парнишкой, обвязав веревкой, в лаз запускали. Но он в погребе никакого ценного добра не обнаружил, одни сундук со старыми книгами, а кому они нужны?

Сейчас обер-полицмейстер услышал примерно то же, что уже знал. Он и не ожидал, что Никодимка вспомнит особо важные сведения. Просто ему хотелось, говоря о Каине, ввести себя в то мыслительное состояние, когда всякие затеи в голове рождаются. Сегодняшняя трапеза и посылка шести сотен блинов к Марфе с Каином непременно должны были иметь какое-то диковинное продолжение! Вот он и пытался изобрести это продолжение, но пока плохо получалось.

А звать на помощь Шварца после сегодняшней нелепой стычки он не желал…

Когда он уже лежал в постели, Никодимка доложил о приходе Тимофея. Тот был впущен прямо в спальню.

– Позже притащиться не мог? – спросил Архаров.

– До последнего караулили, ваша милость, – должен же этот сукин сын на ночь хоть до ветру выбежать, – объяснил Тимофей. – Или его дома не было, или Марфа для него урыльник завела… хотя урыльник тоже выносить надобно, чтоб не смердел.

– Докладывай, как полагается.

– А чего тут докладывать – она нас и в дом не пустила. Спит-де Иван Иванович, будить не велел. А он доподлинно не спал.

– В окно, что ли, выглядывал?

– В окне его поганой рожи мы не приметили. Да только Марфа, когда нас прочь гнала, и меня костерила, и Клашку с Михеем, а Клавароша словно бы не видела. Боялась, что коли его заденет – он ей что-нибудь этакое скажет… а тот и услышит…

– Вот чертова сводня… да и я хорош! – вдруг осознав свою ошибку, воскликнул обер-полицмейстер. – Блины, выходит, приняла?

– И с коробом вместе, а там, как вы приказали, еще сметана, пастила яблочная, меду два горшка…

– Кисет кожаный приняла?

– Думал, придется его на завалинке оставлять. Уперлась проклятая баба – не велено-де от чужих ничего брать, кричала, чтобы с собой забирали.

– Как кричала? Для виду, или не на шутку струхнула?

– А струхнула, поди, – не сразу ответил рассудительный Тимофей.

– Прелестно… Ступай. Завтра в канцелярии продиктуешь… Стой. На поварню загляни, вели, чтоб покормили. Не зря ж Аксинья на ночь глядя кашу варит.

Ошибка Архарова была в том, что он недооценил память Марфы.

Когда Клавароша привезли с Виноградного острова на Пречистенку, то Архаров на следующий день сообщил о неприятности Марфе, и она примчалась ободрить любовника. После чего, когда он уже начал говорить, приходила еще несколько раз. То есть, историю полицейского налета на остров и гибели разбойничьей шайки она знала доподлинно. Клаварош обыкновенно, рассказывая, как вышло, что на Мостовой башне обнаружили Левушку Тучкова с Анютой, говорил про выехавшие с острова сани и про то, как он их задержал. Ежели в тех санях был Каин – то Марфа, увидев у себя на дворе архаровцев с коробом, догадалась, что Клаварош не только способен опознать ее былого сожителя, но даже с этим заданием прислан.

Марфино склочное поведение как раз подтверждало домыслы Архарова. Она не допусила архаровцев к Каину – стало быть, Каин был на острове! И шесть сотен блинов блистательно оправдались!

Архаров засмеялся – вот Каин и узнал, во сколько его голова оценена московским обер-полицмейстером! И, умащиваясь под одеялом поудобнее, он был страшно доволен своей проказой. Другое дело – что скажет, когда узнает, Шварц.

Вот о Шварце думать совершенно не хотелось…

Все это время между ними, Архаровым и Шварцем, было нечто непроизносимое – и оба соблюдали уговор о молчании касательно деятельности Шварца. Немец просто приносил сведения, не допуская обер-полицмейстера до неприятных его взгляду зрелищ. Но при этом, оказывается, несколько презирал начальство, не желающее пачкать белые ручки. Архаров же сведения принимал, тщательно обходя стороной вопрос о том, как они добывались. Сам же примерно так же презирал подчиненного, добровольно выбравшего себе в качество служебного поприща нижний подвал. Вот оно все и вылезло на свет Божий, не могло не вылезть…

Проснулся Архаров от довольно громких воплей. За окном была ночь. Опять в его особняке стряслось нечто такое, за что в приличных московских домах дворню принято пороть, не добираясь, кто прав, кто виноват.

– Никодимка! – крикнул Архаров. Камердинер обычно спал в гардеробной – этим словом называл помещение, где висели кафтаны и хранилась обувь, Архаров, хотя многие называли его, подражая прелестным дамам, имеющим в виду хранение своих уборов, – уборной.

Дармоед не отозвался.

Архаров встал, сам надел шлафрок, сунул ноги в пантуфли, зажег свечу и пошлепал разбираться.

Его спальня и кабинет находились во втором жилье, шум шел снизу. Архаров вышел на лестницу и, насколько позволяли проклятые пантуфли, поспешил вниз. Он не любил такой обувки – разве что на ножках прекрасных дам туфелькам без задника было место, а для размашистой мужской походки они совершенно не подходили, – и боялся попросту свалиться в них с лестницы.

Когда он одолел первый пролет и был уже на середине второго, перед ним оказалась беззвучная тень с черным лицом. Тень эта имела прямое намерение воспарить во второе жилье, может, и в третье, а там – на чердак, и безвестно скрыться. Но напоролась на обер-полицмейстера, который, со свечкой в правой руке, касаясь перил рукой левой, остановился – и лицо его, освещенное скачущим огоньком, не обещало ничего хорошего.

Чернолицый господин, видать, был особо хорошего мнения о своих кулаках – он напал на Архарова, имея правильное намерение выбить у него из руки свечу и сбросить его с лестницы.

Однако многие, имевшие намерение запросто одолеть этого плотного, мало похожего на бойца, кавалера уносили с поля боя расквашенные носы, переломанные челюсти, треснувшие ребра и тому подобные трофеи.

Архаров, поухватистее вцепившись левой рукой в перильца, ударил, как на Москве заповедано, с носка. Пантуфля слетела с ноги, шлепнув нападающего по лицу, сбив с него атакующий пыл, и тут же прямо в горло пришелся тяжкий удар обер-полицмейстерской босой ноги. Рука со свечкой при том отмахнулась назад, свеча вылетела из подсвечника, огонек вспорхнул вверх, низринулся вниз, стало темно.

То, что нога Архарова оказалось босой, спасло жизнь чернолицей фигуре. Она просто скатилась со ступенек и пропала….

– Имай вора! – заорал Архаров во всю глотку.

Сбросив и вторую пантуфлю, он босиком одолел лестницу, едва не сверзившись и призывая дворню поименно – Михея, Ивана, дармоеда Никодимку… Все они, коли судить по крикам, были где-то поблизости.

Вдруг полоса света легла на пол, и Архаров устремился к ней, как мотылек на огонек, не выпуская из руки уже совершенно не нужного ему подсвечника.

– Имай вора! – услышал он медвежий рев слева, и кто-то шустро цапнул его за ворот шлафрока.

Архаров обухом левого кулака приласкал этого незримого благодетеля и тогда лишь был освещен двумя свечками, которые торчали из подсвечника, а подсвечник возвышался над сенями в руке выездного лакея Ивана, верзилы замечательного – Архаров был ему едва по плечо. Вокруг Ивана теснилась прочая дворня.

Первым делом обер-полицмейстер обернулся глянуть – кого это он так славно угостил. Возле стенки, ощупывая щеку, стоял повар Потап.

– Ахти мне, барин! Жив, цел! – взвился торжествующий женский голос. Судя по его силе и радости, это могла быть только прачка Настасья. И, наконец, пред архаровским взором предстал Меркурий Иванович, тоже в шлафроке распояской и с обнаженной шпагой.

– Не ори, дура! – коротко приказал обер-полицмейстер. – Что там у вас стряслось?

– Немец пропал! – отвечал Меркурий Иванович.

– Какой немец?

– Да один у нас немец!

– Говори внятно! – и Архаров, не в силах еще поверить, что парализованный исчез, пошел к его каморке. Меркурий Иванович поспешил следом, за ним – Настасья, не выпускающая из рук паркетную щетку, за Настасьей – привратник Тихон, за Тихоном – истопник Михей, за Михеем – Иван с двусвечником.

В иное время Архаров бы задумался, как вышло, что Настасья оказалась в сражении вместе с мужиками, в то время, как ее товарки, спящие вместе с ней в девичьей, Иринка и Аксинья, даже не высунулись. И додумался бы до того, что либо Тихон, либо Иван сманил прачку побаловаться в тихом уголке. Но сейчас было не до амуров. Потому что немец из каморки действительно исчез. Да и не один – вместе с одеялом…

– Прелестно, – сказал Архаров. – По дому бродят какие-то злоумышленники, каким бесом они сюда забрались? Тишка! Твоя дурость?! Ты двери запирать разучился? С утра пойдешь, сукин сын, в полицейскую контору, скажешь Шварцу – велено с тебя шкуру спустить!

– Ваша милость, батюшка, не виноват, Христом-Богом – не виноват! – завопил привратник, падая на колени, и тут же вся дворня коленками об пол грянулась.

– А второго Никодимку к Шварцу отправлю! – продолжал, не обращая внимания на Тихонов ужас, Архаров. – Не погляжу, что он вольный! Мещанин московский, конем его мать! Диво, что меня самого из постели не вынесли!

– Так он же сам ушел! – воскликнула Настасья.

– Как это – сам ушел?! Что ты врешь?!

– Не вру, батюшка-барин, как Бог свят – сам ушел!

– Так он, по-твоему, притворялся, будто двинуться не может? – недоверчиво спросил Архаров, а дворня тихонько перевела дух – кажись, грозу пронесло…