Текст книги "Подметный манифест"

Настасья подползла к барину поближе. В иное время она и на архаровской постели вольготно раскидывалась, но сейчас была всего лишь крепостной девкой – и разницу в поведении прекрасно разумела.

– Притворялся, уж неделю, как притворялся, – подтвердила она.

Настасья ходила за обездвиженным, уж ей-то было виднее – так подумал Архаров, но приказывать встать с колен не стал.

– Знала, а не сказала? – сурово спросил он.

– Так батюшка-барин! Матвей Ильич его смотрел, сказывал – его уже сажать можно, дед Кукша его трогал – сказывал, может, через месяц с постели встанет, что я против них-то? Как они порешили – так, выходит, и есть…

– Дура ты, баба, – и Архаров собрался уже расспрашивать о признаках, по которым прачка определила способность немца к хождению, но ему помешали.

– Ваши милости! Николаи Петровичи! – раздался заполошный вопль, а одновременно с ним – топот. – Ваши милости! Караул! Вставайте все! Ваши милости!..

– Сыскался, – хмуро сказал Архаров и, растолкав коленопреклоненную дворню, вышел из опустевшей каморки. Иван на коленях пополз следом, вздымая над головой двусвечник.

Никодимка выскочил из-за угла, попытался остановиться, сделал курбет, достойный венской школы конной езды, и едва не грохнулся к архаровским ногам, выронив что-то длинное, тяжелое, судя по звяку – железное.

– Ваши милости!.. Вот же сволочи!.. И ваших милостей туфельки… Ахти мне! Господи-Иисусе, услышал мои молитвы!

– Стой, подлая тварь, стой! – донеслось издали. – Стой, говорю!

– Слава те Господи! – продолжал выкликать, глядя на Архарова изумленными глазами Никодимка. – спас, сохранил, Господи, чудо!

Дворня же окаменела, решительно ничего не понимая.

– Попался! – с таким отчаянным криком подбежавший Левушка схватил Никодимку за шиворот левой рукой, правой же поднес к его горлу обнаженную шпагу.

– Проснись, Тучков. Своих-то не режь, – посоветовал юному другу Архаров. – А тебя, дармоеда, нелегкая где носит?

– Ахти мне! – вытаращившись на него, и совершенно не замечая Левушкиного присутствия, отвечал Никодимка. – Ваши милости! Слава те Господи!

Похоже было, что камердинер спятил.

Левушка, опустив шпагу, оглядывал полуодетое население архаровского особняка с большим недоверием, готовый бежать, рубить и колоть по первому же сомнительному поводу.

Архаров наконец отбросил пустой подсвечник, взял Никодимку за плечи и как следует потряс – до зубовного треска. Тогда лишь камердинер несколько опомнился.

– А вы чего, дурачье, встали! – вдруг заорал он на дворню. – Бегите скорее, я там немцев убил!

– Огня! – отпустив Никодимку, приказал Архаров. – Живо! А ну, веди, показывай, кого ты там убил!

Камердинер выхватил у Ивана двусвечник и понесся вперед, оберегая огоньки ладонью.

Архаровский особняк до сих пор не был обжит окончательно. В третьем жилье несколько комнат Архаров уже распорядился обставить, в них часто ночевали полицейские, второе жилье тоже уже кое-как походило на покои человека зажиточного и светского, но в первом жилье правого крыла особняка пока не было ничего путного – Архаров просто не мог придумать, на что бы эти помещения употребить. Туда-то и повел всех Никодимка, довольно бессвязно рассказывая о своих похождениях.

Он проснулся от шума внизу. Насчет шума у него было особое подозрение – от кого-то он слыхал, что будто бы Настасья завела по соседству кавалера и приучила его залезать через окошко. Ему такие амурные проказы не понравились потому, что они не понравились бы их милостям Николаям Петровичам (камердинер несколько раз заставал Настасью в господской спальне), поэтому он поспешил вниз – дать кавалеру по дурной башке чем-нибудь тяжелым, а Настасью назвать блядью и пригрозить, что обо всем узнает барин.

Но вот только в качестве чего-то тяжелого он прихватил здоровенный палаш, стоявший в углу гардеробной уже не первый месяц. Это страшное ржавое орудие было найдено истопником Михеем на чердаке, когда он лазил смотреть печные трубы, отдано барину, барин же про него то вспомнит, то забудет.

И верно – внизу, в правом крыле, была какая-то суета. Никодимка заглянул – как раз у окошка! Заорав матерно, он кинулся вперед и некую темную тень благословил палашом по голове, другая же рухнула на пол сама. При этом Никодимка услышал голос – оказалось, в помещении был еще и кто-то третий.

Призывая на помощь и в свидетели беспутства дворню, Никодимка попытался добраться до этого третьего, но упустил – незваный гость побежал куда-то в глубь особняка и, как Никодимке показалось, взбежал по лестнице. Тогда камердинер понесся следом, взбежал аж в третье жилье единым духом, это по темной-то лестнице, и, размахивая палашом, обследовал две комнаты, третья оказалась заперта.

Осознав на скорую руку обстоятельства, он испугался, что визитер доскакал лишь до второго жилья и приперся прямиком в архаровскую спальню. Вообразив, как наутро Архаров будет разбираться с дворней, Никодимка помчался в спальню, а там – никого! То есть, никаких признаков барина – пантуфли и шлафрок тоже исчезли! Камердинер зажег огонь, кинулся в гардеробную и даже заглянул за ширмы, где стояло кресло с дыркой для известной надобности. И тогда он понял, что московского обер-полицмейстера, тридцатидвухлетнеего увесистого мужчину с чугунными кулаками, похитили и убили.

Этот домысел подтвердился немедленно – выскочив со свечой на лестницу и спустившись на один пролет, Никодимка увидел внизу архаровские пантуфли. Тут он поднял крик по-настоящему.

Дворня, выскочившая на его самые первые вопли, вразнобой подтверждала – да, камердинер точно с кем-то воевал, потому все, кто выскочил на голос, вооружились чем ни попадя.

– Стой! – прервав шум, крикнул Архаров.

В пустой комнате у открытого окна лежали двое – один лицом вверх, другой лицом вниз.

– Вот они, вот! – воскликнул Никодимка. – А что я говорил!

Архаров подошел поближе к тому телу, что лицом вверх, и принял любимую позу – сел на воображаемый стул, нагнувшись вперед и упершись кулаками в колени.

– Прелестно, – сказал он. – Вот мы и снова вместе. Можешь не жмуриться, чучела немецкая, я-то вижу, что ты все слышишь и разумеешь.

– Батюшки, точно он! – опознала подопечного Настасья. – И одеяло вот! На нем наверчено!

– С этим вертопрахом все ясно – Тишка, Иван, свяжите-ка его для порядка… Настасья, уберись. Никодимка, что там со вторым?

Камердинер потрогал лежащего мужчину пальцами босой ноги за плечо, пошевелил ему таким же манером руку.

– Господи Иисусе, так ведь я его убил, поди… – прошептал он.

– Да, ты уж хвастался. Поверни тело образиной вверх, – велел Архаров.

– Господи Иисусе, как же это? Господи… – очевидно, Никодимка лишь теперь перепугался. – Не мог я его убить! Я по плечу бил, Господи! Когда же по плечу убивают?!

– Ты ему, поди, чуть башку не снес, – вставил Потап, опустился на колени и перевернул тело на снину. Меркурий Иванович, нагнувшись, посмотрел и кивнул угрюмо. Ему можно было верить – в отличие от прочих он служил не по санкт-петербургским гостиным и на полковых плацах, а изрядно понюхал пороху.

– Да-а, тут и Матвей уж не поможет. Царствие ему небесное, – пробормотал Архаров. – Настасья, куда ты там убралась? Принеси тряпицу – лицо ему закрыть.

Вдруг он вспомнил важное.

– Никодимка! Опомнись, дурак, и говори – где ты третьего потерял?!

По всему выходило, что преследуемый камердинером злоумышленник где-то затаился, а потом, боясь поднятого дворней шума, попытался подняться во второе жилье – и свел близкое знакомство с архаровской пяткой. Но куда он подевался далее – понять было невозможно.

Подняли на ноги всех. Зажгли свет во всем доме, обшарили закоулки, смотрели во дворе и на чердаке, даже в бане. Человек, о коем Архаров знал лишь то, что рожа черная, как сквозь землю провалился. Были основания полагать, что сперва где-то затаился, а потом выскочил в окно.

– Тряпицу ищите, он, сдается мне, рожу черной тряпицей обмотал! – велел обер-полицмейстер, но поди сыщи черный лоскут в огромном особняке. И, коли злоумышленник умен, то свою тряпицу он с собой и уволок.

На рассвете все угомонились – поиски оказались бесполезны. Тогда лишь Архаров при дневном надежном свете разглядел Никодимкину жертву.

Это был мужчина простого звания, лет тридцати, плохо выбритый, в коричневом кафтане с простыми пуговицами – обтянутыми тканью, в старых башмаках и в коричневыхже суконных штиблетах, прихваченных под коленом ремешками – они были сняты с кого-то более длинноногого и сползали на башмаки немилосердно, замохнатившись по краям. Обыскав покойника, Тихон нашел немного – нож, табакерку, грязный платок. Несколько смутила Архарова прическа ночного гостя – волосы были не такой длины, чтобы гнуть букли и заплетать косицу, но и не настолько коротки, как у человека, который нарочно их стрижет, чтобы носить парик. Также все отметили большой острый нос покойника. Были высказаны предположения о его происхождении, однако нос – не паспорт, может и соврать.

Далее его тормошить не стали. Архаров сказал, что пришлет за ним телегу, чтобы отвезти в мертвецкую, и позвал Никодимку. Время было такое, что ложиться обратно в постель – бессмыслено. Стало быть, пора собираться на службу. Даже любопытно, чем там спозаранку занимаются.

– За Настасьей ты, стало быть следил? – спросил обер-полицмейстер.

– За ней, за мазовкой, ваши милости Николаи Петровичи. Кто ж еще, стыд и срам позабывши, станет чужих кавалеров в ваших милостей покоях через окошко вовнутрь амурно принимать! – отвечал нахватавшийся красивых слов Никодимка.

– А более никто из наших баб с соседями не амурится? Погоди, не вопи. Эти наши кавалеры, что за немцем приходили, больно уж хорошо знали, где его чулан. Кто-то ведь научил либо показал.

– Ахти мне! – тут лишь до Никодимки дошло, что своими подозрениями он подводит Настасью и других дворовых женщин под плети в нижнем подвале.

– Меркурия Ивановича кликни.

Домоправитель явился – тоже уже одетый и причесанный.

– Когда вернусь – чтоб дознался, кто из дворни чужих в дом пускал, – сказал Архаров. – Кого, когда, по какой надобности. Особливо баб допроси…

И тут он вспомнил Шварца.

Немец еще зимой говорил, что надобно следить за бабами, правильно говорил, а кто его тогда послушал? И про кобелей толковал! После того, как приведенные Сенькой псы на Пасху пропали, новых так и не появилось. Представив, как Шварц выслушает про события минувшей ночи и ограничится лишь качанием головы, Архаров содрогнулся. Кто ж виноват, что по дому обер-полицмейстера шастают загадочные злоумышленники? Да он сам!

Никодимка умело сдернул с барина пудромантель, и Архаров встал – свежевыбритый и аккуратно причесанный (Никодимка не сразу наловчился обходиться с его вьющимися светлыми волосами, но теперь зато и букли, и косица, прихваченная черным бархатными бантом, ему удавались не хуже, чем парикмахерам-французам).

Перед выходом из дома он заглянул к немцу. Тот лежал, укрытый одеялом, а рядом сидел Михей.

– Стеречь тебя, враля, до завтрева будем, – сказал Архаров. – А завтра, уж не погневайся, поедешь на Лубянку к Карлу Ивановичу Шварцу. Так что думай, любезный. Сдается мне, ты уж и говорить наловчился, и ноги тебя кое-как слушаются. Коли надумаешь говорить – послушаем твоего вранья… Не надумаешь – пеняй на себя. Сашка, пошли.

Секретарь торопливо пошел за обер-полицмейстером, вслед за ним забрался в карету.

– Что скажешь? – спросил его Архаров.

– Ничего не понять, Николай Петрович, – признался Саша. – Отчего это он у нас лежал-лежал, а теперь вдруг его вытащить пытались?

– Сие – первый вопрос. В меня стреляли еще когда, зимой… И лишь теперь он кому-то вдруг потребовался.

– Злодеи прознали, что он стал поправляться, и побоялись, что выдаст. Мы же к нему милосердно отнеслись, лечили его, он бы из благодарности выдал, – предположил Саша.

– Нет, он с ними, видать, заодно… Хотя у Шварца заговорил бы непременно. Он у нас, вишь, сытый, жирный, такие плохо плети выдерживают, не говоря уж про кнут. Проведали, что он уже способен языком шевелить, говоришь? А как полагаешь – кто из наших дураков проболтался?

Саша пожал узкими плечиками – этого он знать никак не мог.

На Лубянке у двери кабинета его ждали десятский Толкунов и Тимофей в неком смурном состоянии духа.

– Вот, ваша милость, послушайте, чего скажет, – не особо почтительно буркнул Тимофей. – Докладывай, как полагается.

– Мы, ваша милость, с Иваном Авдеевым ночью по Воздвиженке и по переулкам ходили, смотрели, кто без фонарей, как положено, с литерами… Уже светало, мы домой собрались, тут шум услышали, побежали на шум, глядим – тело…

– И что за тело?

– Феди тело, Савина… мы тут же признали…

– Что?!? – зарычал Архаров. – Федьку убили?!

– Нет, ваша милость, Боже упаси, а только очень плох! – воскликнул Толкунов. – Мы его тут же перевязали кой-как… там княжны Шестуновой двор, мы сторожей кликнули, туда перенесли! И тут же я на Лубянку, пока добежал – гляжу, светает…

– Дурак, на Пречистенку бежать надобно было! Ты что, позабыл, где мой дом? Кляп отмороженный! – Архаров в отчаянии орал так, что самому было противно, и не умел себя усмирить. Все, кто был поблизости, шарахнулись, у одного лишь Саши Коробова как у человека, на которого Архаров никогда даже не замахивался, хватило мужества встать лицом к лицу с обер-полицмейстером.

– Ваша милость! Дайте я съезжу, заберу его! И тут же – к нам!

– Бери мой экипаж, живо! – приказал Архаров. – Харитон, Толкунов – с ним, перенесете в экипаж бережно! Ехать – медленно, не растрясти! Толкунов, как он ранен? Пуля?

– Нет, ваша милость, шпага или нож длинный!

– Шпага? И подняли возле дома старой дуры? Пошли вон! Шварца ко мне! Мать честная, Богородица лесная, что-то же он мне толковал про эту девицу Пухову!..

Произошло то, что должно было произойти, – Федька сделал более, чем требовало служебное рвение, он ночью околачивался возле дома княжны Шестуновой, на кого-то напоролся, что-то увидел – и за это поплатился.

– Ваша милость… – неуверенно позвал обер-полицмейстера десятский Толкунов. – Он ведь тоже кого-то ранил, при нем шпага была, мы ее обтерли, я сюда принес, угодно видеть?

– Пошел вон! – крикнул Архаров. – Да где же проклятый немец?

Толкунов шарахнулся в сторону.

– Тимофей! Найти Матвея, из-под земли выкопать! – продолжал орать Архаров. – Пусть сидит с Савиным день и ночь!

Тимофей поспешил из кабинета. Саша схватил Толкунова за руку и потащил прочь – вслед за Тимофеем.

Архаров остался в кабинете один.

Бурной ночи должно было соответствовать именно такое утро.

Шварц вошел с большим достоинством, поклонился и стал ждать, пока начальство, кончив сопеть, пыхтеть и шагать от стенки к стенке, изволит молвить мудрое слово.

– Что молчишь, черная душа? Про Федьку слыхал? А что ночью у меня немца чуть не утащили, слыхал? – вдруг напустился на него Архаров. – Что все сие означает? Невдомек тебе?

Шварц не ответил. Он смотрел в пол, не желая встречаться взглядом с обер-полицмейстером, и пережидал неожиданно бурную вспышку архаровских чувств.

– Да говори же ты!

– Сие не может быть совпадением.

– Совпадением! Эк молвил! – возмутился Архаров. – Видывал я таковые совпадения… Так что скажешь?

– Нам, сударь, объявлена война.

– Именно так!

Загадки этой ночи явно увязывались в один узелок – хотя на первый взгляд было непонятно, что общего между зимним покушением на жизнь обер-полицмейстера и странной суетой вокруг девицы Пуховой, Архаров чуял: эти предметы даже не ниточка связывает, а здоровенный канат. И тот незримый враг, что зимой, когда самозванец одерживал победы, тоже затеял свое наступление; тот враг, что весной, когда самозванца стали одолевать регулярные части, затаился; тот самый враг вдруг дерзко перешел к прямой атаке.

Архаров наконец поймал взгляд Шварца.

Вот теперь можно было говорить о подробностях.

– Садись, черная душа. И давай думать. Кто, как ты полагаешь, приходил за немцем?

– Коли ваша милость помнит, в сем деле с самого начала был немецкий след, – сказал Шварц. – Всего же врагов у нас четверо.

Архаров помолчал, припоминая.

– Голштинцы, обиженные армейские поручики, фабричные и староверы, – произнес он. – Но, Карл Иванович, ты наших знатных бояр позабыл.

– Отчего ж? Их, сударь, я причисляю к обиженным армейским поручикам, ибо ума у них не более или даже менее, – отвечал Шварц. – Двенадцать лет таить в душе зло против государыни – на такое способен лишь житель удаленного гарнизона, у коего нет в жизни иных развлечений.

– Коли голштинцы – откуда им знать внутреннее расположение моего дома?

– Так, сударь. Резонно. Не угодно ли послать наши экипажи за вашей дворней?

– Погоди, черная душа, до вечера. Может, мой Меркурий Иванович и без плетей докопается. Коли бояре наши беспокойные – какого черта они посылали стрелять в меня немца? Природного русака не сыскали?

– Во-первых, сударь, мы доподлинно не знаем, кто он таков. То, что при нем были счета из лавочки на немецком языке, еще мало что значит. Просто вам и вашим людям показалось, что он лучше разумеет немецкую речь, нежели русскую.

Архаров задумался. Ему не больно нравилось, что Шварц противоречит, но иного способа выйти на вражеский след он пока не видел: отсечь все лишнее и поглядеть, что останется.

– Однако следует быть готовыми и к появлению голштинцев, – продолжал Шварц. – Далее следуют поручики. Кто-то из армейцев мог устроить покушение на вашу милость и исчезнуть из Москвы, вернувшись лишь теперь и как-то разведав, что ваш пленник жив и выздоравливает. Что же касается московских бояр – иные из них бывали со своей челядью в вашем доме, сударь, и ваши же люди могли исправно доложить про такую диковинку, как обездвиженный и лишенный дара речи немец.

– Ты желаешь сказать, что за немцем могли прийти все? И те, и эти, и фабричные вдобавок?! – возмутился Архаров.

– Те, кто пожаловал за вашим постояльцем, применили старый кундштюк. Они сперва несколько дней следили за домом, а потом, составив план, сманили ваших кобелей. Днем кобели сидят на цепи, да и по улицам ходит немало народа, однако ночью, когда их с цепи спускают, весьма удобно подвести к воротам суку в соответствущем телесном состоянии…

– В течке? – догадался Архаров. – Ох, мать честная, Богородица лесная… И найти место, где забор пониже… А ты как, черная душа, додумался?

– Чего ж не додуматься – московские мазы издавна такое проделывают. Армейский поручик не догадается, а маз или шур с детства сию ухватку знают.

– Карл Иванович, а ведь ты мне сейчас Каина подставляешь, – сказал Архаров, причем сказал тихо и на удивление спокойно.

– Каин хитер. И его замыслы нм пока непонятны. Может статься, его кто-то нанял. Может статься, он сам кого-то нанял. В том мире, откуда он родом, нужного человечка либо за деньги покупают, либо испугом в ловушку загоняют. За деньги он вас, сударь, не купит…

– А пытался! – усмехнулся Архаров. – Ох, что за изумруды были в Марфином фермуаре – ей назло следовало бы изумруды себе оставить… Где сел Каин – там и слез. Но ты о нем не жалей, я ему в утешение блинов послал шесть сотен. На всю ночь жевать стало!

Шварц подождал – не будет ли продолжения. Но Архаров считал, что сказано достаточно, и немец встал.

– Никоим образом не хочу насильно внушать вам мысль, якобы за покушением и за попыткой выкрать вашего постояльца стоит Каин. Однако вспомните, сударь, Виноградный остров.

– А я его и не забывал.

– Я бы настоятельно рекомендовал показать вашего покойника тем налетчикам, что до сих пор у меня под замком сидят без толку. Может статься, признают.

– Да его должны сейчас привезти. Показывай кому желаешь – был бы прок. Статочно, вечером я и немца своего к тебе отправлю. Пусть переночует, а утром ты, когда твой Кондратий или Вакула примутся кнутами правду добывать, вели, чтобы его там же на тюфяк положили. Пусть призадумается. Что же касается моей дворни…

– Подождем, что выяснит почтенный Меркурий Иванович, – подытожил Шварц. – Позвольте откланяться.

– Ступай, черная душа.

Шварц вышел, Архаров же полез в стол – искать векселя.

Война объявлена, думал он, война объявлена, и осажденным приходится держать круговую оборону. Голштинцы, бояре, староверы, о коих вообще ничего не известно, армейские поручики, замысловатый Ванька Каин – отбиваться надобно разом от всех. Да еще раненый Федька Савин…

Вот тут следов точно следует искть в московским высшем свете!

– Дементьева ко мне! – крикнул Архаров.

Канцелярист явился и получил задание – изготовить дюжину небольших конвертов из плотной бумаги.

Когда экипаж, доставивший Федьку на Пречистенку, вернулся, кучер Сенька доложил о состоянии раненого. Федька, к счастью, много крови не потерял – десятские прибежали вовремя. Но сама рана в грудь была малоприятна, он то и дело проваливался в забытье, и даже когда глаза бывали открыты – вряд ли понимал, с какими словами к нему обращаются. Так что расспрашивать, пока не приедет Матвей и не займется им основательно, никак нельзя.

– Шпажная, говоришь, рана? – уточнил Архаров.

– Его Меркурий Иванович перевязывать изволил, а он в ранах малость разбирается. Сказывал – вроде шпажной, а нам невдомек, – сказал Сенька. – Коли бы по лошадиному делу, тут мы знаем, а то – человек…

– Вот только дуэлистов мне на Москве недоставало…

Поединки пока что были привилегией санкт-петербужских вертопрахов, и то – самовольно присвоенной привилегией. Гвардейская молодежь после шелковой революции до того воспряла духом, что почитала шпажный бой более подходящим средством защиты своей дворянской чести, нежели кулачный. И то – кулаками мужики машут, а шпагу дворянин на то и привесил, чтобы охранять свою честь. Опять же – на границей на шпагах вовсю дерутся! И старики, бывавшие там еще чуть ли не по собственному распоряжению государя Петра Алексеевича, все подробно рассказывают – каковы правила, как делается вызов, что полагать истинной сатисфакцией.

Архаров надеялся, что до Москвы сие дурное поветрие не доберется. Фехтование – достойное занятие для молодого человека, вон Левушка фехтует – любо-дорого поглядеть, но дуэлей быть не должно, дуэль – дело против совести…

Однако не Федька затеял драку – это было ясно. Он фехтованию не обучен, разве что успел нахвататься от Левушки. И драка возле дома старой княжны Шестуновой после того, как Федька видел в карете девицу Пухову, наводит на нехорошие мысли о князе Горелове. Вот он уже более отчетливо обозначился…

– Харитона ко мне! – крикнул Архаров.

Харитошки-Ямана не сыскали – он убежал с десятскими. Стало быть, и сведения о Мишеле Ховрине, приятеле князя Горелова, тоже пока недосягаемы. Архаров ругнулся и велел везти себя к Волконскому.

Князь куда-то укатил, но Архарову, собственно, не он был нужен. Велев доложить о себе княгине, он поднялся в гостиную и был прелюбезно встречен Елизаветой Васильевной и Анной Михайловной. Одеты они были по-домашнему, хотя и довольно ярко – на княгине был наряд жонкилевого цвета поверх розового платья, отороченный темным мехом, княжна также была в розовом, весьма воздушном, и обе подстать платьям премило нарумянены. Вот только прическа княжны делалась день ото дня все выше – Архаров по природному любопытству тут же задумался, что такое подкладывают под волосы, чтобы они лежали пышно и гладко?

После обязательных словесных реверансов, в которых он был не мастак, однако сейчас очень постарался, Архаров был усажен в кресло, а мать с дочерью расположились на канапе, и туда же лакей поставил большие стоячие пяльцы Анны Михайловны.

– Я, сударыни, в вашей помощи нуждаюсь, – сказал Архаров. – Вы обе – столичные жительницы, дамы придворные, много такого знаете, о чем мы тут и не задумываемся, особливо – когда кто с кем машется…

– Николай Петрович, батюшка, тебя ли я слышу? – удивилась княгиня. – Что это ты вздумал, Господь с тобой!

– Матушка Лизавета Васильевна, рад бы всех этих проказ не знать. Служба! – прямо отвечал Архаров, чем крепко насмешил княгиню и княжну. Наконец ему удалось задать свой вопрос – не известны ли дамы, откуда у старой княжны Шестуновой взялась воспитанница Пухова.

– Эта хворая девица? – спросила Анна Михайловна. – Так о ней в столице, поди, никто не знает. Да и тут тоже – она же почти не выезжает, и не слыхать, чтобы ее с кем сговорили. Тут, поди, надобно старую грымзу Долгорукову спрашивать, она так со своей девичьей невинностью носится, что поневоле задумаешься!..

Архаров насторожился, но виду не подал.

– Охота тебе, мой свет, господина Архарова с толку сбивать, – возразила княгиня. – Долгорукова столь своим родом горда, что разве до особы царской крови снизойдет, и то – чтоб венчаться непременно. Грехов за ней, выходит, не водится.

Княжна рассмеялась.

Архаров знал, что светские дамы жеманничают лишь для кокетства, а когда им надобно что сказать напрямик – то и говорят.

– Не слыхали ли вы, Лизавета Васильевна, кого в свете считают родителями девицы Пуховой?

– Да в свете о ней и не знают… – княгиня задумалась. – А что, Николай Петрович, ведь и впрямь она может быть знатного роду. Весьма знатного. По сей день ведь не открылось, были ли у покойного государя Петра Федоровича дети – а кого только к нему не возили… Распустеха Романовна и кричала на него, и за косу оттаскать могла, и оплеухи, говорят, отвешивала, а он все как-то исхитрялся. При нем немцы служили, с которыми он вместе пил, так те его из беды выручали – немецких театральных девок привозили…

– Петр Федорович? – переспросил Архаров. – Да полно, матушка… уж больно несуразно… да и кто бы стал актеркино дитя в Москве прятать?..

– Актеркино дитя не стали бы, а ты послушай, что мне вспомнилось. Всякий скажет – покойный государь, чтобы досадить государыне, увивался за ее фрейлинами и, сдается, в исканиях своих не был безуспешен, – сказала Елизавета Васильевна. – Не помню, в котором году, а помню лишь, что на Масленице враз при дворе три свадьбы сыграли, трех фрейлин спешно под венец повели. Анету Воронцову, дочку вице-канцлера, отдали за графа Строганова, великий конфидент государыни Лев Нарышкин взял Закревскую, и в тот же день повенчали графа Бутурлина на Машеньке Воронцовой. По случаю этих свадеб гетман Разумовский держал пари с датским министром графом Остеном – кто из новобрачных первым покажется с рогами. Сдается, кое-что оба знали. Вот тебе, Николай Петрович, три дамы, которые могли бы тайно родить дитя от покойного государя. А родила ли хоть одна – одному Богу ведомо. Я при них со свечкой не стояла.

Архаров потрясенно уставился на княгиню – она так просто, шутя, изложила суть события, которое могло перевернуть вверх дном судьбу всего царства. Дочь покойного государя – это же сейчас подарок небес тем смутьянам, которые подбрасывают самозванцевы манифесты…

– Это непременно княжна Долгорукова должна быть! – вмешалась Анна Михайловна.

– Да Бог с тобой, Анюта. Николай Петрович, сколько девице Пуховой лет?

– Девятнадцать или двадцать, – отвечал Архаров.

– А княжне уж под шестьдесят, поди. Неужто она в сорок лет рожать собралась? В такие годы уж хватает ума… – и тут княгиня замолчала, не желая, видимо, смущать дочь-девицу.

– Так то и было бы прелестно! – воскликнула Анна Михайловна, явно за что-то невзлюбившая княжну Долгорукову.

– А как бы про сие в столице разведать? – спросил Архаров.

Княгиня задумалась.

– Есть там старушка одна, при дворе служила и многое знает, коли не померла… Я, коли тебе, сударь, угодно, записочку к ней напишу. Пелагеей Лесиной ее звали. Может, при внуках обретается, может, в богадельне.

– Надобно ей рекомендовать не меня, а Преображенского полка поручика Тучкова, – подсказал Архаров. – Он завтра в ночь в столицу едет…

– И Анюту везет? – догадалась Елизавета Васильевна. – Не опасно ли?

– Доктор Воробьев опасности уже не видит. А лучше бы девице быть у родни, – заметил Архаров. – Потом можно будет похлопотать, чтобы в Воспитательное общество приняли, хотя по годам уж великовата. Однако сирота и дочь армейского майора – государыня непременно покровительство окажет. И прошу о любезности – одолжить вашу берлину, князь сказывал, более покойной берлины он во всю жизнь не имел. Желательно девицу доставить к родне в наилучшем виде.

– Присылайте своего человека с лошадьми, – сказала княгиня. – Весьма рада вам услужить, господин обер-полицмейстер. Уж не знаю, гордость ли у вас столь велика, или иная какая причина, а просите вы о чем-либо так редко, как лишь Касьяновы именины бывают.

– Да, я таков, – согласился Архаров.

Получив письмо к старушке, Архаров поехал на Лубянку, там призвал к себе Харитошку-Ямана.

– Я, ваша милость, сам молодого графа не видал, а дворня сказывала – живет-де не дома, а у приятеля на Сретенке, от нас по соседству, и давненько не объявлялся.

– С родителями, что ли, не поладил?

– Играет, ваша милость. Какие ж родители будут рады?

– С кем ты там толковал?

– Коли помните, ваша милость, когда в Кожевниках французский притон брали, дворню отпустили…

Архаров вспомнил – Шварц потребовал тогда от перепуганных кухонных мужиков и баб, чтобы всякий приказ с Лубянки выполняли неукоснительно.

– … так там Фома Аникишин был, он к купцу в сидельцы пошел и господам Ховриным товар носит, чего приказать изволят – и полотно, и сукно верблюжье, и разное шитье на выбор, его дворовые бабы любят…

Харитошка невольно усмехнулся.

– Прелестно, – сказал Архаров. – Вели ему за домом присмотреть – как молодой граф объявится, так бы дал знать в полицейскую контору. Дементьева кликни!

Старый канцелярист принес дюжину небольших конвертов из коричневой бумаги, и Архаров разложил по ним векселя и расписки из ларца, что хранился в шкафу у Шварца.

Встав, он повернулся к образу Николая-угодника и размашисто перекрестился.

Первым в его умозрительном списке значился недоросль Вельяминов.

Архаров полагал, что в такое время всякий человек, даже проведя ночь непотребным образом, уже хотя бы умыт и причесан. Оказалось – недоросль еще только изволит принимать услуги парикмахера. И услуги весьма длительные, намекнул не посмевший оставить на крыльце такого гостя, как обер-полицмейстер, домоправитель.

– Ничего, докладывай, – велел Архаров и, подождав минуты полторы, преспокойно вошел в комнату, где сидел укутанный в пудромантель Вельяминов. Аромат вокруг витал – не приведи Господи, сладко пахло французской пудрой, помадами, румянами, еще какой-то дрянью из открытых баночек на туалетном столе.

– Ваша милость! – воскликнул, дернувшись, недоросль.

– Доброго вам утра, сударь, – сказал, глянув на часы, Архаров. – Я к вам с просьбой, господин Вельяминов.

– Чем могу быть полезен? – спросил недоросль. Садиться, однако, не предложил.