Текст книги "Блудное художество"

Поспав всего часа два, Архаров потребовал кофею и, сгрызя всего один сладкий сухарь, велел закладывать экипаж.

Утро было превосходное, солнечное, истинно майское утро, но он сидел в карете с задернутыми занавесками, видеть не желая красоты мира – да и какая красота, коли в Москве творятся необъяснимые безобразия? Того гляди, государыне донесут, что обер-полицмейстер не выполняет обязанностей.

Саша, сидевший напротив, видя эту хмурую рожу, громко дышать боялся.

Прибыв в полицейскую контору, Архаров прежде всего осведомился, что с раненым. Ему доложили – приехал доктор Воробьев, в меру пьяный и недовольный, разругал в прах тех, кто делал перевязку, и хотел было увезти горемыку с собой, но ему не дали. Так что пленник, правильно перевязанный, лежит и хрипит разодранной глоткой в верхнем подвале, удастся ли от него добиться толку – одному Богу ведомо.

Буркнув нечто непотребное, Архаров потребовал к себе ту команду, которой было приказано поймать господина де Берни. Но начал не с Клавароша, а с новенького, бывшего десятского Евдокима Ершова. Этот парень не был повязан круговой порукой и не имел резонов выгораживать сослуживцев. Но он еще не наловчился читать карту, и с Архарова семь потом сошло, прежде чем Ершов разобрался в геометрических фигурах, ее составляющих, и точно указал пальцем, где был он сам, где – прочие, и в котором месте хромающий господин де Берни раздумал идти к Гранатному двору.

К тому моменту, когда в кабинет вошел Клаварош, Архаров уже знал, что француз какое-то время был незрим для прочих архаровцев, и вычислял – успел бы он добежать до руины Гранатного двора, да еще вернуться оттуда, куда его загнал преследующий Устин, – со Спиридоновки, или же сей подвиг был под силу лишь крылатому ангелу. На беду, ни у кого из архаровцев не было при себе часов, д и сам обер-полицмейстер тоже не догадался на них лишний раз посмотреть, и потому он никак не мог совместить действия обеих команд. Вроде бы получалось, что в то время, когда откапывали сервиз, господин де Берни уже отказался от ночной прогулки, так что Ершов, Клаварош и Захар Иванов вполне могли счесть долг исполненным и разбрестись в разные стороны. Коли так – Клаварош имел прорву времени для всевозможных ночных похождений… особливо коли знал заранее, что де Берни вернется домой…

Француз вошел в кабинет и встал перед архаровским столом точно в такой позе, которая не помешала бы самому обер-полицмейстеру при аудиенции у ее величества: спина прямая, плечи развернуты, руки готовы к элегантным маневрам с табакеркой, одна нога выставлена вперед, и общее ощущение – будто Клаварош не столько стоит на полу, сколько подвешен над ним, чем и объясняется удивительное равновесие его фигуры.

Была в его движениях некая тщательно выпестованная беззаботность, предмет зависти всех архаровцев, полагавших ее непременной принадлежностью светского человека. На сей раз обер-полицмейстеру почудилась в повадке француза фальшь…

Архаров задал несколько вопросов, услышал совершенно правдивые ответы, и уже собирался приступить к строгому допросу, как вдруг заметил, что Клаварошевы штаны прорваны на колене.

– Вели Марфе зашить, – приказал он, тыча пальцем в прореху. Еще только недоставало, чтобы архаровцев вся Москва честила оборванцами, а вслед за тем и оборванцев – архаровцами. И так уж скоро всех задир и забияк начали архаровцами звать…

– Она мундир чинит, – отвечал несколько удивленный Клаварош. – Фортуна ко мне неблагосклонна. Я напо… напал на гвоздь. В темноте, у стенки.

И показал пальцами длину этого выдающегося гвоздя.

– Мундир? – переспросил Архаров. Только сейчас он заметил, что Клаварош стоит перед ним в простом черном кафтане.

– Да, ваша милость.

– Ты ночью был в мундире? – уточнил Архаров, точно помнивший, что приказывал всем одеться попроще.

– Да, ваша милость.

Архаров не мог бы объяснить полет своей мысли – а, точнее, совместный полет нескольких мыслей словно бы в обнимку. Но вывод, ими преподнесенный, был вполне земной и очень неприятный.

– Ступай, кликни там нашего дьячка.

И, когда Устин явился, Архаров уставился на него весьма свирепо. Взгляд же у него был таков, что молоденьким девицам впору без чувств на пол валиться.

– Петров, как ты догадался, что тот человек был Клаварош?

– Признал… – прошептал Устин.

– В лицо признал?

– Так он же в мундире был…

– А лица ты не разглядел? – уже сильно негодуя, продолжал Архаров. Негодовать тут, впрочем, следовало на самого себя. Он же с самого начала знал, что попорченное чтением книг зрение Устина ночью бесполезно. И признать Клавароша бывший дьячок мог только по ярким и несомненным признакам – росту, фигуре, ловкости движений и мундиру.

– Нет, ваша милость.

– То бишь, ты видел высокого человека в полицейском мундире? Прелестно! Пошел прочь с глаз моих…

Много всяких пакостей преподносили шуры и мазы московскому обер-полицмейстеру. Но вот архаровцами еще не рядились.

Коли они возьмут себе такую моду, в Москве вообще все кубарем пойдет, всякая сволочь начнет колобродить, а валить все станут на архаровцев…

Позвольте… Было же не так давно нечто весьма похожее! Но что, но что?..

Раздумья были подобны тому, как если бы кто шарил шестом в заросшем пруду, надеясь добыть со дна нечто ценное, а вытаскивал то старый башмак, то собачий труп.

Архаров мучительно вспоминал – и вспомнил-таки вспомнил брюхатую девку и как с хохотом выходили из шеренги полицейские. Что-то тут было не так, он еще тогда подумал – странно, что девка рыдает, но имени соблазнителя не называет. И тут же явилась в памяти смущенная рожа Клашки.

– Иванова ко мне! – приказал Архаров.

– Которого, ваша милость? – спросили в приоткрывшуюся дверь.

– Клашку.

Несколько минут спустя обер-полицмейстер уже имел перед собой сильно растерявшегося подчиненного.

– Девку помнишь? Подрядчикову дочь, что приходила на вас, дармоедов, просить?

– Помню, ваша милость…

– Кто ее обрюхатил?

– Не знаю, ваша милость.

– Врешь. Ну, чьих трудов дело?

– Не знаю, ваша милость.

– Врешь.

Клашка стоял перед обер-полицмейстером, повесив голову.

– В глаза гляди, скотина, – беззлобно приказал Архаров. – Ты потрудился?

– Христом-Богом – не я! – Клашка, выпалив это, перекрестился на Николая-угодника.

– Прелестно… А кто же?

Полицейский молчал.

– Слушай, Иванов, ты не девка, чтоб тебя уговаривать. Кто этой дуре брюхо набил – ты знаешь, да выдавать не желаешь. Говори добром – не то скажешь у Шварца в подвале.

– Не я, ваша милость!

– Знаю, что не ты. А кто?

Клашка уставился в пол.

– Ты ведь не из мортусов, – подумав, сказал Архаров. – Это их круговой порукой повязали. Чтобы все за одного были в ответе. Ты уже потом пришел. И коли ты полагаешь, будто сейчас совершаешь подвиг, так это вранье… Говори живо, что про это дело знаешь, не то… И Шварца не понадобится – прямо тут с тобой и разделаюсь. А кулак у меня тяжелый.

Клашка вздохнул и засопел так, что Архаров встревожился – не зарыдал бы этот вертопрах и не пришлось бы его холодной водицей отпаивать!

– Сгинь с глаз моих, – приказал он. – Подумай в коридоре четверть часа. Более я ждать не намерен.

– Ваша милость, это кто-то из наших, да только я сам не доберусь никак, кто именно! – воскликнул Клашка.

– Прелестно. Теперь докладывай вразумительно. Ты девку давно знаешь?

– Давно… соседями были, потом в чуму наш дом сожгли, я к крестному ушел…

– Далее, – приказал Архаров.

– Я к ней открыто приходил! Все видели, вся улица, – мы у калитки стояли! И дядька Трофим меня не гонял! А потом мне Ванюшка Портнов и говорит – ты, Клашка, говорит, с ней не водись, Фимка твоя с другим сговорилась и все там сладилось, а бегают на сеновал к дяде Фаддею. А было это уже осенью…

– А у тебя с ней?..

– Не было ничего, я жениться на ней, на дуре, хотел.

Клашка не врал, хотя менее опытный дознаватель, чем Архаров, вряд ли поверил бы ему. Летнее стояние у калитки, пряники и ленточки в подарок, вызывание свистом к забору известно чем кончаются. Опять же, и сеновал дяди Фаддея близко.

– Так. Значит, осенью ты понял, что девка твоя уже под ракитовым кустом повенчалась, дальше что было?

– Перестал туда ходить.

– Потом?

– Потом случайно узнал – что забрюхатела Фимка. И сказывали, от кого-то из наших.

– Ванюшка Портнов донес?

– Ваша милость, он того человека сам не видел, а соседки приметили – в полицейском мундире.

– Так, – Архаров кивнул, ощущая даже некоторое удовлетворение от того, что наконец все стало складываться. – С девкой не говорил?

– А что толку? Коли она уже порченая?..

– Дурак. Сейчас беги… где этот подрядчик квартирует?

– На Якиманке.

– Беги на Якиманку, выспроси всех соседей. Стой. Максимку-поповича с собой возьми. Он бабам нравится, ему они поболее расскажут… Стой! Никуда бежать не надо…

Архаров крепко задумался. Клашка смотрел на него исподлобья.

А тут было над чем поразмыслить. Репутация у архаровцев сложилась лихая – и если двое из них пойдут выспрашивать о неком третьем, то наслушаются самого непотребного вранья: кому охота мешаться во внутренние затеи полицейской конторы?

– Иванов, лови сейчас же извозчика, поезжай в Зарядье, привези Марфу. В кои-то веки и от нее польза будет.

Клашка, видя, что ему более неприятности не угрожают, резво поклонился и выскочил из кабинета.

Архаров расположился было хорошенько обдумать свои дальнейшие действия – в частности, призвать канцеляристов, чтобы раскопали ему все жалобы на полицейских за последние полгода. Но тут доложили о визите почтенного гостя – коли судить по кафтану, не ниже графа. Его прозвание было Архарову памятно еще по Санкт-Петербургу – сей господин, несколько послужив для приличия в Конногвардейском полку, вышел в отставку и выгодно женился. Кроме того, они встречались и даже раскланивались в Пречистенском дворце.

Встав из-за стола, обер-полицмейстер пошел навстречу недовольному гостю. И вдруг встал столбом – над плечом этого господина светилась восторгом круглая рожица Левушки Тучкова.

Не сказав ни одного приветственного словечка, Левушка проскользнул в кабинет. Был он, как всегда, щегольски одет, изящно причесан, чистенько выбрит – да там и брить-то было нечего, борода и усы у него росли слабо и негусто. Вот разве что не соответствовала модному наряду длинная шпага – так ведь стыдно гвардейцу носить легкий игрушечный клинок, славный только тонкой работы эфесом.

– Что это у вас, господин Архаров, купцы совсем распоясались? – не перекрестя лба на образ Николая-угодника и не поздоровавшись толком, начал гость. – Сговариваются и обижают дам совместно!

Архаров, удивившись такому приступу к беседе, даже не произнес обычного «добро пожаловать».

Левушка же, видя, что Господь послал невежу, отошел к окошку. Он был готов и поклониться, и поздороваться с этим господином, коего встречал в петербуржских гостиных, однако не хотел потворствовать недостойному обхождению.

– Обижают дам совместно? – повторил Архаров. На ум пришло нечто вовсе непотребное.

– Да, составляют заговоры! Тетушка моя вчера пала жертвой, не чаяли, что жива останется, а она дама светская, она хочет жаловаться государыне!

Архаров понял, что для полного счастья ему недоставало только жалоб от пожилых и вздорных светских дам. Левушка же навострил ухо.

– Садитесь, сударь, и изложите внятно, – сказал он.

Гость, так и не представившись, уселся в кресло.

– Тетушка моя желала купить ткани и поехала в суконную лавку. В прошлый свой приезд в Москву она приметила хорошие лавки, где можно недорого взять сукно на ливреи дворне. Она поехала туда же и попросила снять с полки штуку зеленого сукна. Приказчик же выкладывает ей красное да просит полюбоваться глубиной и красотой зеленого тона, клянется, сукин сын, что вовеки не вылиняет. Тетушка, видя, что детина со вчерашнего пьян, тут же отправляется в соседнюю лавку и просит показать зеленые сукна. Ей и там выкладывают красные, разных оттенков. Когда же она, возмутившись, принялась объяснять приказчику его ошибку, все бывшие в лавке тут же подтвердили, что сукно доподлинно зеленое. С тетушкой случился припадок, она дама немолодая… еле до дому довезли… подумайте – даму упрекают в том, что она выжила из ума!

Левушка отвернулся к окну. Он от природы был смешлив, но сейчас не дал себе воли – тут не светская гостиная…

– В третьей и четвертой лавке ваша тетушка услышала бы то же самое, – сухо сказал Архаров. – Таким способом московские купцы сражаются с покупателями, которые чересчур усердно торгуются в лавках. Вашу тетушку, очевидно, запомнили, и тайно отправили посыльного в соседние лавки. Обыкновенно они сговариваются, краснить или зеленить товар. Вот и вся интрига.

– Их надобно примерно наказать!

Архаров сам недолюбливал шалости московских купцов, сам, случалось, мог изругать такого затейника в прах или заехать в ухо наглому приказчику, выскакивающему на улицу, чтобы завлечь богатого покупателя. Но одн он знал твердо – купцы на него жаловаться не станут, тем паче – императрице. Это были устоявшиеся отношения, исполненные даже известного благородства. Отдавать шалунов на растерзание какой-то пока еще безымянной тетушке Архаров не желал.

– Не советую вам, сударь, добиваться наказания купцов, – сказал он сухо. – Вот наилучший способ сделать вашу тетушку посмешищем всей Москвы.

– Что же, коли так – про безобразия купцов ваших будет доложено государыне.

Тут Левушка не выдержал.

– И превосходно, сударь, – сказал он, – государыня будет весьма благодарна, она любит подобные истории про дам. А особливо коли история московская – тут же в дело пойдет.

– Ты про что, Тучков? – спросил ошарашенный этой речью Архаров.

– Про то, господин обер-полицмейстер, что государыня, как вам известно, пишет премилые комедии, вон, коли угодно, «О, время!» – как раз из московской жизни, – и Левушка повернулся к посетителю. – Видели, поди, в Зимнем на театре? Два года назад, помню, комедия имела огромный успех, да «Именины госпожи Ворчалкиной» – такой же. Особливо государыня любит наших барынь изображать. Приключение тетушки вашей с купцами наверняка будет выведено в новой комедии… а государыня на язык остра, коли помните… весь двор снова в восторг приведет!

После этого возгласа в кабинете воцарилось молчание.

Посетитель встал.

Положение его было незавидным – коли по чести, он должен был благодарить поручика Тучкова за своевременное предупреждение. Стать посмешищем двора и пребывать в сем звании, покамест на сцене Малого театра идет злоехидная пьеса, для пожилой дамы смерти подобно. А уж что будет с племянником за столь неловко исполненное поручение – и вообразить страшно.

Архаров видел, что посетитель угодил в дивное по степени неловкости положение. И, чтобы поскорее избавиться от этого вертопраха, пришел ему на помощь.

– Я велю полицейским командам наблюдать, дабы купцы следили за поведением сидельцев и приказчиков в лавках, – сказал он с таким видом, что и пень бы понял: аудиенция окончена. – Коли угодно, оставьте в канцелярии «явочную».

– Эй, кто там! Сопроводите его милость в канцелярию! – крикнул Левушка.

Менее всего посетитель ожидал, что молодой долговязый щеголь с высоко взбитыми волосами, с модными воздушными буклями, неизвестно зачем нацепивший к дорогому нежно-голубому кафтану длинную шпагу с простым эфесом, распоряжается в кабинете обер-полицмейстера, как у себя дома.

Вошел Саша с бумагами.

– Отведи его милость к Щербачову, – сказал ему Архаров, – да возвращайся поскорее.

Дверь за растерявшимся от такой наглости гостем захлопнулась.

Архаров и Левушка, оба почему-то до последнего глядевшие на движение дверной ручки, повернулись друг к другу.

– Ну, слава Богу! – сказал Архаров. – Я уж думал, ты не приедешь.

– Николаша! – заорал Левушка. – Да как ты мог такой вздор в голову посадить!

И кинулся к приятелю, и облапил его длинными руками, и даже звонко чмокнул в щеку.

– Мы в Клину ночевал, думали к тебе вечером быть, эта старая рухлядь едва не развалилась, мы колесо потеряли! – рассказывал возбужденный Левушка. – Остановились в какой-то избе, не чаяли живы остаться – тараканы там поротно и побатальонно выступали, да в ногу! Чуть рассвело – выехали, а на Пречистенке Меркурий Иванович докладывает: барин-де дома не живет, приезжает кофею попить. Тут они за нас взялись – Никодимка твой, Меркурий Иванович, бабы, вмиг все спроворили, утюги разогрели…

Архаров слушал, кивал и тихо радовался. Он соскучился без взбалмошного, жизнерадостного, говорливого Левушки. А коли честно – устал быть суровым, всезнающим, за все московские недоразумения отвечающим начальником. Отдохнуть душой же, как он недавно обнаружил, было не с кем. В гостиной Волконских он был желанным гостем, даже беседовал там с Варенькой Пуховой, но это была именно гостиная, налагавшая определенные обязанности и требовавшая светских манер. Михайла Никитич его уважал и ценил, но их беседы не были дружескими, вольными, веселыми – толковали все о делах и о житейских надобностях, а Елизавета Васильевна деликатно, однако настойчиво пыталась переделать Архарова из хмурого увальня в галантного кавалера.

С Левушкой Архаров мог быть самим собой – по крайней мере, ему казалось, что приятель возвращает его в давнее гвардейское время, по нынешним понятиям – вполне беззаботное. Да Архаров и был тогда моложе на четыре года… четыре года московской жизни, кажется, поставили здоровенный крест на его молодости…

– Ты не один, что ли, приехал?

Левушка хлопнул себя по лбу, от волос поднялось нежное облачко пудры.

– Ну да! Ты Лопухина помнишь? Из наших? Ну так я его с собой привез. Прямо к тебе, твой Меркурий Иванович ему и комнату отвел.

Архаров опустил глаза, припоминая все офицерство Преображенского полка. И выплыло-таки из памяти нужное лицо. Однако странно было, что офицер из столь известного рода не имеет на Москве довольно дядюшек и тетушек, чтобы остановиться, а просится на постой к обер-полицмейстеру.

– Петрушу, что ли? – на всякий случай уточнил Архаров. Все-таки он четыре года не был в столице – мало ли каких недорослей прислали в полк?

– Петруша наш уж капитан-поручик, – сказал Левушка, и как будто без зависти, как будто даже с уважением, да только Архаров прекрасно понял, в чем дело: капитан-поручик был очень молод, возможно, Левушкин ровесник, сам же Тучков – все еще в поручиках ходит. Понятное дело, столь знатной родни не имея, каждого нового чина по десять лет ждешь…

Архаров хмыкнул.

– Ну, своему брату преображенцу я всегда рад, – сказал он и вдруг вспомнил, что и родного-то братца Ивана целую вечность не видал. А что делать – у обоих служба…

– А знаешь ли, какая у нас главная новость? – спросил Левушка и сам же ответил: – Эскадру ждут!

Когда я уезжал, толковали, что их со дня на день следует ждать в Кронштадте.

– Какую эскадру?

Левушка уставился на друга, выпучив глаза: как можно не знать вещей общеизвестных?

А меж тем Архаров, невеликий любитель читать столичные газеты, и впрямь имел о военных делах, когда они его напрямую не касались, темное понятие. Когда к Москве приближалось войско маркиза Пузачева, он посылал к князю Волконскому за свежайшими реляциями и пытался извлечь из них нужные себе сведения. Но морские сражения за тридевять земель были ему любопытны разве что в общих чертах: кто одержал победу да какой с того прок.

Он коли и слыхал о событиях семилетней давности, но их не помнил. Он знал, что Алехан Орлов, генерал от кавалерии, отродясь не командовавший даже яликом, исхитрился одержать победу в бухте Чесма над вдвое превосходящими силами турок. Но он не задумывался, что тому предшествовало.

Ему было известно, что Алехан незадолго до войны уехал в Европу для поправки здоровья. Но не знал, что граф Орлов путешествует по Италии под чужим именем. Братец Иван, бывший при Алехане, о том не писал… Не задумался Архаров также, какая болезнь может потребовать для исцеления тайных встреч с греческими эмиссарами, а о том, что русские офицеры под видом купцов приезжали в Черногорию и Морею, где становились военными советниками при повстанцах, и знать не мог. Не знал Архаров, разумеется, и того, что Алехан в самом начале войны писал государыне, предлагая отправить в Средиземное море российский флот. Это должно было способствовать восстанию православных балканских народов и греков, которые помогли бы разбить турок.

Флот Алехан получил. И равным образом право давать офицерские чины грекам и славянам, отличившимся в борьбе с турками. Вся Европа потешалась: куда лезут эти обезумевшие русские? И куда они побегут, когда турецкий капудан-паша Гассан-бей потопит их корабли?

Бежать никуда не пришлось. Орлов и адмирал Спиридонов одолели Гассан-бея в Чесменской бухте. Вступая в бой, оба знали, что отступать некуда. Сражений, собственно, было два – в Хиосском проливе и в самой бухте. Викторию даже озадаченная Европа признала безоговорочной: более двадцати крупных военных турецких судов и множество мелких сгорели и пошли на дно, прочие были взяты в плен. Турки потеряли весь флот и десять тысяч человек, русские – одиннадцать матросов. После чего три фрегата орловской эскадры зашли в бухту Наварин, где в крепости Неокастро обосновались турки. Установив береговые артиллерийские батареи, моряки шесть дней обстреливали противника, потом подошло подкрепление – и крепость пала. Внутри обнаружилась православная церковь, лишенная креста. Отложив прочие заботы, крест смастерили и заново поставили на куполе. Немудрено, что греки едва ли не боготворили прогнавшего турок Алехана, считая его своим освободителем.

Это Архаров уже знал, он только не сообразил сразу, что эскадра, которую Алехан увел в Ливорно, должна в конце концов как-то воротиться домой.

– А что в столице говорят про Орловых? – спросил он.

– То и говорят, что не сумели своей фортуны удержать. Государыня ведь, ты знаешь, все графу Григорию прощала… ну и допрощалась… Из всех Орловых только граф Алексей при ней останется – вот что говорят.

Архаров покивал. Алехан уже давно был ему симпатичен. Прочие братцы Орловы могут преспокойно подавать в отставку – ни пользы от них особой государству не было, ни вреда их отсутствие не принесет. Алехан же был не только умен и догадлив – он был по внутренней своей сути способен на беспредельную верность. Архаров не мог бы объяснить, как он учуял в Алехане это качество. То же самое ощущение присутствия верности было у него и при встречах с Суворовым, и, довольно часто, при беседах с Волконским.

Он охотно бы послушал новости об Алехане Орлове, но Левушка перескочил на иное – стал рассказывать, что к сестрице Мавруше уже сватаются, и одновременно расспрашивать Архарова о Вареньке Пуховой.

– Медальон-то еще носишь? – спросил Архаров.

Левушка засмущался.

Он действительно не раз надевал на шею этот портрет на темно-вишневой ленточке. Почему, для чего – сам толком не знал. Ему нравилось нарисованное Варенькино лицо, нравилось внимание светских прелестниц к портрету. Медальон словно делал Левушку более загадочным и желанным для них кавалером.

Опять же – именно этот медальон спас ему жизнь, и Левушка не хотел с ним расставаться как с предметом, приносящим удачу.

Но амурный разговор был прерван Шварцем, который доложил: сегодня-де вздымают над крыльцом архива железный глобус, он сам проходил, видел – народ толпится, непременно где ротозеи – там и шуры, так не угодно ли его милости отрядить полицейскую команду для поддержания порядка?

– Мог бы старый черт Миллер и предупредить, – буркнул Архаров. – Мало мне с ним было хлопот…

И точно, хлопот за почти четыре года архаровского обер-полицмейстерства хватило.

Федор Иванович Миллер достался ему в наследство от бывшего обер-полицмейстера Юшкова, сбежавшего от чумы, вместе со всеми затеями неугомонного немца. К тому времени знаменитый путешественник, историограф, академик был уже не столь красив и силен, как в молодости, сильно болел, но по-прежнему бывал то язвителен, то чрезвычайно весел, склонен к остроумным и причудливым мыслям, но при этом – вспыльчив и суров. Кстати сказать, спервоначалу был он отнюдь не Федор и не Иванович, а Герард Фридрих, но Россия с европейскими именами не церемонилась.

Десять лет назад Миллер был назначен главным надзирателем московского воспитательного дома, с оставлением при Академии Наук в звании историографа, а через год определен начальником Московского архива иностранной коллегии (ныне Московский главный архив министерства иностранных дел). Архив находился в самом бедственном положении. Ценнейшие документы, хранившиеся в подвалах старых кремлевских приказных палат, были в запустении. В год шелковой революции их извлекли оттуда, перевезли в бывшее Ростовское подворье на Варварке, на углу Рыбного переулка, и едва не погубили – место было низменное, неподалеку от Москвы-реки, да и сложили сундуки с друвними грамотами в подваах да в каких-то ветхих амбарах. Подвалы затоплялись в половодье, а в амбарах бумаги нещадно истреблялись мышами и крысами. Четыре года пришлось сжечь собранные в девять сундуков остатки архивных дел, причем сгребали их и укладывали в сундуки лопатами – до такой степени все сгнило и расползлось.

В Москву Миллер просился уже давно, сознавая важность для науки кремлевских архивов и страстно желая их раскопать. Переехав и определившись на службу в Московский архив иностранной коллегии, он ознакомился с состоянием дел, ужаснулся и стал настаивать на приобретении нового здания. Когда государыня в 1767 году приезжала в Москву для открытия Уложенной комиссии, Миллер выпросил у нее денег для покупки дома князя Голицына в Хохловском переулке. Дом, стоящий особо, в отдалении от иных построек, и потому безопасный от пожаров, был куплен на средства из постовых доходов, а далее началось самое страшное – починки, переделки и исправления. Княжеские хоромы немало обветшали, пришлось чинить и стены, и фундамент, для бережения от пожара в двух палатах деревянные полы заменили чугунными и каменными, навесили железные двери и решетки на окна, причем ради похвальной экономии взяли и листовое железо для кровли, и решетки, и оконные железные затворы, и чугунные плиты для полов, и даже лестничные ступени из разобранных кремлевских приказных палат.

Все эти работы проводились с той степенью безалаберности, которая прямо-таки восхищала Архарова в первые месяцы его обер-полицмейстерской службы: даже не удосужились обнести забором двор, и через него ходили все, кому не лень, прихватывая все, что плохо лежит. И более того – в пустых и не запертых палатах повадились прятаться голицынские крепостные девки. К новым владениям архива примыкала усадьба управляющего московскими имениями Голицына – оттуда они и прибегали, спасаясь от побоев. «Явочные» о нахождении этих девок в пустых палатах и ссорах чиновников Московской конторы иностранных дел с управляющим как при Юшкове поступали в полицейскую канцелярию, так и при Архарове продолжали поступать – с кратким лишь перерывом на время чумы.

Лишь недавно архив был достроен, привезены и расставлены особые застекленные шкафы – чтобы не было нужды, в сундуках и укладках. Миллер, семидесятилетний, уже три года как парализованный, но душевно бодрый, руководил работами с прежней горячностью. Вот ведь и до железного глобуса додумался – чтобы обозначить причастность архива к делам иностранным. А в Москве всякая вывеска тут же толпу собирает – нетрудно представить, сколько фурору произведет огромный глобус… праздник для шуров, а не глобус, черти б его побрали!..

– Гутен таг, герр Шварц! – воскликнул Левушка. И, балуясь, полез обниматься. Немец перенес это стоически, почитай что героически.

Бесстрашный Левушка четыре года кряду все не мог придумать, чем бы допечь Шварца. Черная душа имела для таких молодецких наскоков непоколебимое спокойствие – спокойствие крупного пса, чью тяжелую лапу избрал для своих упражнений месячный котенок.

Архаров обычно наблюдал за Левушкиными проказами с любопытством – ссоры он не желал, но ссоры бы и не вышло, а посидеть зрителем в партере при этаком поединке занятно.

– А я анекдот вычитал, – похвалился Левушка. – Словно для нас напечатали. Про прусского короля Фридриха, которого мы еще при Елизавете Петровне били.

Архаров посмотрел на Шварца – нет, немец вроде не был пруссаком и не должен был обидеться. Хотя еще его деды русскому трону служили, но черт ли эти национальные обиды разберет…

– Как-то Фридрих вздумал посетить берлинскую тюрьму. Там, надо полагать, такие же застенки, как у нас – по двадцать арестантов в каморке с конское стойло, мужики с бабами вместе, – начал Левушка. – Взял с собой тюремного коменданта, пошел, вошел в камеру. Преступники его узнали, попадали на колени и наперебой завопили, что невиновны, что попали сюда ошибкой или промышлением злых врагов, и все они – люди верноподданые и порядочные.

– Дело знакомое, – согласился Шварц.

– Наслушались, – подтвердил Архаров.

– А один разбойничек стоит себе в сторонке, ни о чем не просит. Фридрих подходит к нему и спрашивает: «Ты, поди, тоже белокрылый ангел, а попал сюда по ошибке?» «Никак нет, ваше величество! Я лесной налетчик, сижу за грабеж!»

Почему-то Левушка отрапортовал за грабителя примерно как солдат на плацу, браво и с веселой гордостью за свое звание.

– Тут Фридрих обернулся к тюремному коменданту и говорит… – Левушка сделал паузу, чтобы собрать внимание и преподнести неожиданный выверт прусского короля во всем его блеске: – «Немедленно вышвырните отсюда этого негодяя, чтобы он не оскорблял своим присутствием порядочных людей!»

Архаров расхохотался, да так, что Шварца несколько накренило от него – двигаться вместе со стулом от заржавшего, как стоялый жеребец, начальника он не мог, открыто шарахнуться – тоже.

Приступы хохота с Архаровым случались именно в таких случаях – когда являлось на свет нечто вовсе неожиданное.

Левушка был доволен беспредельно.

– Что, Карл Иванович, не проделать ли такое и у нас в полицейско й конторе? – спросил он.

Архарову понравилось это «у нас» – юный друг не корчил из себя столичную райскую птицу, залетевшую случайно в московский курятник. И вообще он несколько изменился – лицо суше стало, что ли, юношеский голос – гуще?

Шварц понял подначку.

Вся Москва толковала, что у него в застенках и невинные сидят. Что бывают наказуемы до тех пор, пока не возведут на себя поклепа – лишь бы спустили наконец с дыбы. Что и сам кнутобойничает в охотку.

Ответить нужно было и так, чтобы не поссориться с Архаровым.

Вся Москва и о другом толковала – что новоявленный обер-полицмейстер навербовал полицейских из всякого сброда, среди которого бывший мортус – отнюдь не редкость, а обычное явление. Шварц же знал, как все это происходило, – те же Федька и Тимофей не корчили из себя невинных, прямо выложили свое прошлое – чтобы с облегченной душой честно служить тому, кто их признал достойными службы. Брякнешь сдуру о налетчике, которого Фридрих неосмотрительно выпустил на свободу, – три года не расхлебаешь, потому что бывший преображенец Архаров не по-дворянски злопамятен, это за версту видно.